Лариса Кольцова
Чужбина с ангельским ликом
– Издали кажется, что там нечто нереальное. На самом деле серо и грязно местами. Особенно в бедных кварталах. Пыльно. Скученно. Скучно и предсказуемо всё наперед, как будто кто написал для людей скучную халтуру и заставляет её проигрывать бесконечно изо дня в день. Одно и то же. Только лица их меняются и стираются от старости, и умирают они по-настоящему. Впрочем, страдают и болеют тоже по-настоящему.
– А как же те блестящие шпили? Разве в столице такие есть? Я не видела.
– А, эти. Это научный новый Центр рядом со столицей. Говорят, там красиво. Я не была. Чего там? Такие же простолюдины снуют, только почище и почванливее прочих. Потому что выучились и отмылись. Но до аристократов им, как тебе до того берега. Не доплыть.
– А я доплыву! – и маленькая девочка, не умеющая плавать, бухнулась в воду, глубокую у берега в том месте, где они сидели. Синие с жёлтыми полосами прозрачные рыбки прыснули во все стороны от её падения. Зелёная тугая вода полезла в рот и нос, продирая горло как холодным ножом, так как мышцы сопротивлялись и судорожно препятствовали попаданию воды внутрь.
– Ай! – мама завизжала пронзительно и, разбивая зелёную воду повторно на миллионы бесцветных брызг, бухнулась следом за нею. Схватила её за намокшие волосы и вытащила с усилием на достаточно высокий берег, сбросив как мешок на прогретый песок. Ола плевалась водой и задыхалась от её мерзкой, как оказалось, невозможной враждебности человеку. С какой лёгкостью прекрасное искристое озеро было готово утопить её, поглотить своей обманчиво-ласковой пастью.
– Тварь! – мама била её по щекам, – куда ты полезла, если плаваешь как булыжник, тупая тяжкая простолюдинка! Если бы ты утонула, твой папаша решил бы, что это я тебя утопила! Неужели, я ещё не сполна нахлебалась всей той мути, в которой живу и в которой так и умру, не увидев и дня счастья?
Ола мотала головой, покорно принимая наказание, мало чувствуя боль от пережитого шока. Мама плакала. Стала её целовать, прижимать к себе мокрую голову.
– Ты одна у меня и есть, моя крошка, моя любимая девочка. Мальчишки вырастут, и я не буду им нужна. Другое дело – дочь. Мы с тобою всю жизнь будем подруги. Не верь мне, не верь моим ужасным словам. Я это от страха. Я не смогла бы жить без тебя и дня…
Спустя годы, мама родила девочку и полностью ушла в её воспитание, заметно отдалившись от взрослой уже дочери, которой обещала вечную дружбу. Девочка, младшая сестрёнка, обладала точно такими же пунцово-розоватыми волосами, как и Ола. Ола долго раздумывала над тем, почему у сестрёнки был такой же цвет волос, если у матери и отца волосы были тёмные, обычные, как и у всех. Ведь у самой Олы они были наследственным даром от неизвестной матери-актрисы. А у малютки-сестры от кого? Отец поначалу отнёсся к подобной странности безразлично, как не выразил он и особой радости от рождения своей последней дочери, поскольку потом мама уже не рожала, а старшей дочери сказала, что всё, – с деторождением покончено навсегда. На её вопрос, почему? Мама ответила, что она уже старая, и её никто уже не хочет любить. Мама не сказала «отец», а сказала «никто». Только старой мама вовсе не выглядела. Ола видела, как исподтишка отец наблюдал за играми ребёнка, и как темнели, застывали в глубоком раздумье его, отнюдь не отечески-ласкающие, глаза. Ола не была ребёнком. Она всё поняла. Девочка родилась у мамы вовсе не от отца.
А в тот день Ола утешала её, как будто это мама только что тонула и захлёбывалась.
– Не поймала рыбку своим глупым ртом? – смеясь сквозь слёзы, спросила мама. – Может, и обедать не пойдём? Наелась уже?
Олу подташнивало от избытка воды в желудке, и есть не хотелось. Она легла на песок и закрыла глаза. В ушах тоже, казалось, булькает вода. Мама повернула её на живот, и Олу вырвало водой. Стало легче. Мама велела нагнуть голову и потрясти ею, чтобы вода вышла из ушей. Что она тоже покорно исполнила.
– Почему ты назвала меня простолюдинкой?
– Я рассердилась. Ты же понимаешь? Ты упорно не желаешь учиться плаванию. Все аристократки должны овладеть умением держаться на воде, как надводные птицы. А ты ленишься. Няня жаловалась, что ты боишься воды.
– Вода страшная. Я её боюсь. Мне часто снится, что я тону, но это ещё страшнее бывает, чем сейчас. Во сне меня никто не спасает. И я гибну. А вода из зелёной делается вдруг чёрной трясиной. Как в том болоте, знаешь…
Тайны любимой няни Финэли
И тут Ола замолчала, поняв, что едва не выдала няню. Няня брала её однажды в дремучий лес на границе с подлинными джунглями. Там она искала целебные и колдовские коренья для заговоров, а Оле разрешила нарвать чудесных и пахучих цветов, что росли прямо из стволов толстых деревьев, таясь в кожистых пёстрых розетках листьев. Няня говорила, что они питаются тою влагой, что сохраняется в порах коры деревьев, они селятся в трещинах этой коры. Цветы поражали радужной окраской, голубовато-фиолетовой, жёлтой, розовато-белой и оранжевой. Но маме няня запретила говорить об их совместных вылазках на границы пустынных джунглей, иначе мама бы рассердилась и выгнала няню за самовольство. В джунглях водились не только звери, но и бродячие страшные люди. Как-то они набрели на жуткое дымчато-сизое болото, отчасти замаскированное нежной травой и даже лиловыми венчиками мясистых цветов.
– Стоит упасть туда и затянет, засосёт в трясину. – Няня с усилием подняла и бросила туда толстый сук, но он и не думал тонуть, плавал на поверхности. – Видишь, он тяжёлый, а не тонет, потому что он деревянный. Не живой. Дух Трясины утягивает только то, что имеет в себе жизнь. Вот если бы был человек. Многие люди гибнут в трясинах. Провалятся по пояс, а их засасывает полностью. Жидкая вонючая грязь душит их постепенно… Дух Трясины – тёмный насильник.
– Пойдём, страшно! – девочка не хотела и представлять себе, как это – погибать в трясине.
– Один мальчик, но давно это было, – продолжала бестолковая нянька, – пошёл в лес. Хотел набрать сладких ягод и плодов. Они жили бедно, и часто нечем было полакомиться. Не то чтобы не хватало рыбы, овощей или лепёшек, но хотелось же и вкусненького, как и всем людям. И вот нет его и нет. А потом нашли его баул у болота и поняли, что он там пропал. Потому что на острове посреди этой западни рос кустарник с заманчиво сладкими и фиолетовыми плодами. Когда их берёшь в руки, кажется, что на них кто-то дышал, они словно подёрнуты туманом, и от их запаха кружится голова, до того они вкусны. Редкость. Даже на рынке не всегда их найдёшь. Любят эти кустарники отчего-то болотистые и низкие места. Западня, одним словом. Только редкие умельцы их и собирают. И продают дорого. Да к тому же они дарят красочные сновидения, если их поешь на ночь, и исцеление тому, кто болен. Вот ведь штука какая подлая, эта природа. Тут же убивает, тут же исцеляет и кормит. Всё так перемешано вокруг.
– Няня, я никогда тебя не выдам. Не бойся. Только не надо про мальчика, который погиб в трясине. Никогда больше не рассказывай о смерти. Я не хочу, чтобы она была!
– «Хочу, не хочу». От этого она не исчезнет из мира. И мальчиков таких и не счесть, что погибли, не вкусив в жизни ничего. Только вот думаю, какая разница-то, если смерть стирает всех одинаково, и тех, кто наполнен днями до отказа, и тех, кто ничего ещё не изведал?
– Как его звали? Того мальчика?
– Сирт. Он был… – няня как будто поперхнулась, – мой братишка.
– Ты страдала?
– Конечно. С тех пор я не люблю фиолетовых плодов, растущих на заболоченных низинах. И ты их не люби. Они напоены болотным дурманом, неким насилием над человеком и его желаниями. Я умею готовить из них любовный напиток – приворот. Для этого надо собирать их переспелыми, когда сами кусты уже сбрасывают листву. В оставшихся после налёта птиц плодах накапливаются соки, возбуждающие любовное влечение. Но для этого их надо собирать, когда оба спутника войдут в полную фазу, потом варить три часа и добавлять сладкое и густое варево по большой столовой ложке в бокал чистой воды, набранной из проточного источника. Сладкое варево, растворяясь в воде, не только обеззараживает её, но и делает магической по своему воздействию на того, кого ты хочешь заполучить. Но при этом надо помнить, что душу таким образом не заполучишь, как ни старайся. Только сильное временное влечение.
– Влечение к чему?
– Как тебе и сказать? Понимаешь, хочет женщина ребенка от красавца, а муж ей не мил, к примеру. Она может расположить на время к себе того, кто желанен, заиметь от него ребёнка. А остальное ей не важно. Муж ни о чём не догадается. Она же не скажет ему ничего. Он же будет рад тому, что ребёнок настолько хорош, будет им гордиться. Такое сплошь и рядом происходит. Даже у вас, аристократов. У вас особенно это часто происходит.
– То есть? Мама родила меня от красавца, которого она опоила фиолетовыми плодами с болот? Хочешь это сказать?
– С чего ты взяла? – возмутилась няня, – маме-то зачем? Она любит отца, да он и хорош собой. Особенно был в молодости. Сейчас-то поизносился. Увы, моя детка, наше телесное одеяние настолько непрочно. И только в молодости кажется, что ему износу не будет.
Ола смотрела в морщинистое и тёмное лицо любимой няни. Но насколько она была и стара? Её глаза горели совсем молодым огнём при взгляде на красивых мужчин. Её ноги были неутомимы в дальних прогулках – Ола уставала, а она нет, её всегдашняя домашняя суета быстра и незаметна, а плоды этой суеты всегда были налицо. Ола накормлена и весела, её просторная комната блестела и сияла чистотой, а зелёные, красные и жёлтые витражи на вытянутых от пола к самому потолку окнах сверкали в утренние и закатные часы, как драгоценные миражи страны Надмирного Света, как его нетленные сады, открытые взорам счастливцев, проживших праведную жизнь на Паралее. И птицы, поющие в садах и лесах, окружающих их огромный дом и весь их аристократический закрытый городок, тоже казались в такие минуты божественными.
– Но он не любит её.
– Надеюсь, ты узнаешь взаимность, – вздыхала няня, – когда вырастешь, а это, скажу тебе, для нас женщин главное в жизни. После детей, разумеется… Только няня знала, на что Ола пошла ради сближения с Ар-Сеном. Няня, мало изменившаяся с времён её детства, отговаривала её от затеи с фиолетовыми плодами.
– Ты настолько прекрасна, детка моя, зачем тебе противоестественное влечение того, кому ты и так нужна? А если нет, то ты ещё дождёшься своей судьбы, – и плакала, пряча слёзы в подол туники, как это делают простолюдинки. Столько лет живя рядом с утончёнными аристократами, она так и осталась простой в своих проявлениях, общаясь только с Олой и прислугой в доме. Для прочих няня была частью интерьера дома. Как и прочая обслуга, пусть и одушевлённой, но обезличенной. Как экзотичные птицы джунглей, поющие в стеклянных и полукруглых нишах, где цвели и оплетали сложные деревянные конструкции густые и такие же экзотичные растения. Прочие это – отец, мама, братья, гости и друзья братьев. Но просьбу, вернее, приказ Олы няня исполнила. Она пошла в опасное путешествие в самое преддверие джунглей, в такую ночь, когда произошло двойное и полное появление спутников над Паралеей перед самым сезоном затяжных осенних дождей, и от этого было светло среди садов и лесов, сбросивших отжившую уставшую листву. Но в джунглях вряд ли было настолько светло, и было там небезопасно. Няня всё своё детство и юность провела в тех краях на лесных окраинах страны, она и в полной тьме могла бы найти дорогу к тому болоту, где погиб её младший брат. Как должно быть ей было страшно!
Суеверная, она боялась призраков больше, чем реальных бродяг, хищных же зверей на окраинах не водилось. Они были давно истреблены и обитали только в глубинах лесов, переходящих в непролазные уже джунгли, граничащие с зонами пустынь. И Ола содрогалась не от того, что няню вполне может придушить первый встречный и ненормальный бродяга, или она провалится в болото, а от того, что у неё не будет колдовского напитка. Густого, пахучего и сладкого. И холодела от своего наследственного, не иначе, жестокосердия по отношению к старой и родной, любящей её преданно и всем сердцем няне. Няня приготовила напиток и вручила его Оле, когда та навещала родителей, что делала в последнее время редко. Маленький глиняный и пузатый сосуд с широким горлом был закрыт чистой тканью и завязан шнурком от детской обуви Олы. Няня хранила её детские вещи из тех, которые ей удалось спасти от беспощадного выброса за пределы аристократического дома и вообще городка. Аристократы избавлялись от старых вещей и тряпья, даже тогда, когда бедные почли бы их за недоступную роскошь. Прислуга всегда была начеку, потрошила контейнеры с тряпьем, когда их выставляли для мусорщиков. Потом сбывали их на рынках бедноты, а иные вещи вполне годились для перепродаж в дешёвых лавках рабочих кварталов. Это был дополнительный источник прибыли и им и их семьям. Потому нелёгкая жизнь домашних рабов была соблазнительной и притягательной для людей социального низа. Потому так презрительно Ола относилась к простым людям, невольно считая их одежду отрёпками тех, кто жил в недосягаемых, закрытых стенами, наполненных охраной городках, хотя это и не всегда соответствовало реальности – далеко не все носили обноски аристократов. Любовь к няне удивительно уживалась с затаённым презрением к ней, как к более низшей форме разумной и любимой, но фауны. Одновременно Ола понимала неправильность такого отношения, искажение заветов Надмирного Отца, его учения, что все равны перед ним и друг перед другом. Но установки детства были сильнее разума, сильнее понимания. Аристократическая гордыня жила в её позвоночном столбе, вросла в него, она ходила прямо и не гнулась, даже теперь, пребывая в своём падшем состоянии. Внешне же она упрямо продолжала считать себя лучше всех прочих, кто жили вокруг в ЦЭССЭИ. Это рождало тёмную тень в ней, а эта тень в свою очередь умаляла её счастье. Последнее же время она и сама превратилась в тень. Так шушукались о ней за спиной, она чувствовала, и никто не любил её здесь. Да ведь и она никого тут не любила. Кроме того, кому она отдала то, что он был обязан получить только с разрешения вначале её отца, а потом уж жрецов Надмирного Света. Напиток был нужен для закрепления достигнутого эффекта привязки. Для того, чтобы уже никакая сила не оторвала его от неё. Напиток был им выпит, поглощён с удовольствием
– Компот твоей бабушки хорош, – так он ей сказал, – практически родной вкус.
– Родной? – переспросила Ола, – кто ещё давал тебе такой напиток?
– Не помню. Но вкус знаком как будто, – и ничего не пояснил.
«Чего я корчусь, – думала она, – завтра опять увижу его. Может быть…
Ревность и её наваждения
Далеко не каждый день он энергично и стремительно входил в свой холл, и тогда освещение словно бы удваивалось, потолок стремительно уходил ещё выше, стены усиливали свою красочность, а воздух в помещении как живой начинал приходить в движение и предельно заполнял её лёгкие. И она не могла ни дышать глубоко и со всей возможной полнотой. Правда, служила она больше его многочисленным коллегам, выполняя их поручения и ведя записи не всегда ей понятных формул, бегая по различным этажам огромного «Зеркального Лабиринта». И постепенно перестала приходить на службу, если сам Ар-Сен отсутствовал, презрительно игнорируя выговоры администрации и угрозу её выгнать с работы. И они и она знали, что никто не посмеет этого сделать. Только Ар-Сен. Поэтому в «Зеркальном Лабиринте» её тоже не любил никто, кроме Ар-Сена, конечно.
– У вас, у местных, неумение себя дисциплинировать – в крови. Почему ты гуляешь тогда, когда хочешь, к тому же всем грубишь? – говорил он.
– А ты? Почему не каждый день появляешься не только на службе, но и дома отсутствуешь? Где? Где ты бываешь настолько продолжительное время?
– Я совсем другое дело. У меня вольный график. Да и командировки секретные.
– Где? Возьми и меня. Мне можно. Я не такая тут, как все прочие.
– Лучше не спрашивай. Не любопытствуй. А иначе…
– Иначе?
– Мне придётся согласиться с теми, кто требует твоего изгнания из «Зеркального Лабиринта». Учись и живи как прежде. Можешь не приходить сюда. Зачем тебе? Я сам буду приходить к тебе, когда буду свободен.
– Ко мне нельзя приходить. Чтобы все узнали, что я падшая?
– Ну, так… Я буду давать тебе знать, как только у меня будет свободный день, и ты будешь приходить ко мне. Да и не одна ты такая. Многие местные девушки ведут вольный образ жизни, здесь же нет никакого Департамента нравственности…
– Я не местная и не принадлежу к этим обобщённым, неизвестным «местным». Хочешь сказать, что только в столице кишат преступники, падшие и воры, а тут все святые как жрецы? – удивилась Ола. – Или тут все сплошь из аристократических посёлков? Насколько мне известно, нет никого, кроме меня. И тут есть люди, следящие за прочими. Мне это известно в отличие от тебя. А откуда ты родом? Если ты аристократ, то я многие роды знаю. Я изучала книгу записей о древних и подлинных аристократических семействах. Мы принадлежим именно к таким, к выдающимся когда-то. Да и сейчас мой отец не последний человек в Доме Высшего Управления Паралеи.
– Ты не одна тут аристократка. Тут всяких хватает.
– Назови хоть одну фамилию! – потребовала она возмущённо, – хоть единственную, чтобы я могла найти тут хоть одну родственную и не такую грубую и шершавую душу, как у прочих.
Арсений таращился на неё как слепой и поражался преображению прекрасной и ласковой девушки в яростную фурию.
– И у меня? – спросил он, – грубая шершавая душа? Я как-то случайно узнал, что та новенькая женщина из модного текстильного Центра тоже аристократка. Я просто, ну поверь, что это было случайно, узнал её данные. Отец Виснэй Роэл, мать Ксенэя Роэл. Что-нибудь знаешь о таких?
– Виснэй Роэл? Преступник?! – воскликнула она, – ещё бы мне не знать. Мой отец принимал участие в раскрытии заговора, в котором состоял Виснэй Роэл. Мне рассказывала об этом моя мама. За эту заслугу он и стал начальником Департамента Безопасности после смерти моего дедушки. А семья Роэла была разжалована в своём статусе, и его близкие вынуждены были переселиться в торговое сословие, в скопища потных торгашей. Там им и место.
Ола презрительно вздёрнула верхнюю и очаровательную губу, но пришла в себя, как только увидела его лицо.
– Мне всё равно, какого ты рода, – пробормотала она виновато.
– Я сам из рода Рахманов, – и засмеялся так, как смеются простолюдины, не уважающие свой род.
– Рахман? Странное название. Но я посмотрю…
– Не стоит. Я же простолюдин.
Она промолчала. Больше у них никогда не было подобных разговоров. А однажды, когда его не было на служебном месте, привычно не было, Ола вошла в его кабинет, поскольку неё была особая пластина, открывающая дверь, и обнаружила на его рабочем месте странный и искристый браслет. Его персональный. Он снял его и забыл. Он был совсем другой, не такой как у неё и у большинства служащих «Лабиринта». Только особое меньшинство были наделены такими же браслетами. Это были люди, имеющие доступ в особо засекреченные помещения. И что произойдёт, войди она в те помещения? Кто отличит её от тех, кто туда вхож?
И она пошла к зеркальным дверям с другой стороны здания. Приложила браслет к зеркальной панели, вовсе и не бывшей стеклянной, и панель попросту убралась в стену. А Ола внезапно оказалась среди поразительного и мало понятного великолепия. Странная пустота окружала её, странная в том смысле, что никого в помещении не было. Свет с улицы проникал сквозь стены, а окон в привычном понимании не было вообще. Закрытые двери сами собой раскрывались перед ней, стоило ей только подойти к ним. Обычно Олу поражало обилие пыли в ЦЭССЭИ. У них в лесном аристократическом посёлке было иначе. Или ей так казалось, ведь ей самой никогда не приходило в голову, что прислуга тщательно вытирает как мебель, так и предметы интерьеров, и блеск их дома казался ей данностью самой по себе. Она просто не обращала внимания на ту суету, которой занималась юркая неуловимая прислуга, мало попадающаяся на глаза.
Но тут пыли не было абсолютно. Нигде. Даже боязно стало за свои успевшие запылиться туфли. Вдруг они оставят следы? Мерцающие пейзажи были расположены вдоль стен, – именно вдоль, а не на стенах, поскольку от стен они словно бы отделялись. А когда она их потрогала, они ощущались как плоские. Это было красиво. Виртуозная работа. Пол в холле тоже казался зеркальным, но отражая в себе синий потолок, он не отражал её саму!
– Вы кто? – спросил её вдруг чей-то молодой мужской голос, и, онемев от страха, она увидела непонятно откуда выросшего перед нею высокого и незнакомого парня в обычной вполне одежде, даже неряшливой отчасти. Рубашка мятая, болтается не по росту, а штаны другого цвета, чего никогда не позволит себе истинный аристократ, да и любой более или менее состоятельный простолюдин, исключая совсем уж нищих и опустившихся. Хотя ткань была дорогая, тонкая, охлаждающая в жару. Это-то она рассмотрела, а уж фасон – точно с чужого плеча. Он протянул руку и непостижимо ловко вытащил из её зажатой ладони так же непостижимо запищавший вдруг браслет Ар-Сена.
– Откуда он у вас? – комично сурово спросил смешной и долговязый неряха. На вид они были ровесниками, и Ола пренебрежительно толкнула его, – Верни чужую вещь! Ты сам-то кто?
Парень даже не шелохнулся от её толчка. – Арсений Тимурович, – произнёс он, приблизив браслет к губам, – почему ваш браслет оказался в доступе для неизвестной девушки, которая шныряет по пропускному пункту закрытого объекта? – Ответом ему было молчание. Тем ни менее он отвечал, как будто этот ответ был. – Неважно, что он наземного пользования, и что она не умеет пользоваться машинами. Он открывает доступ в закрытую зону. А? – и опять затяжное молчание. – Она ваша секретарь? И что? Я обязан доложить о нарушении ГОРу, – он опять надолго замолчал, глядя перед собой и словно не видя Олу, хотя цепко держал её за руку. – А я вам не подчиняюсь. У меня своя инструкция по имени грозный Венд, так что вы знаете, куда прийти за своей вещью.
– Не смей меня держать своими грязными руками! – закричала Ола, – ты не смеешь и приближаться ко мне, а ты хватаешь! Нищий грубиян! Бесформенная грязнуля!
– Разве я грязный? – и он засмеялся вместо того, чтобы обидеться, сверкая слишком уж идеальными зубами, – и разве я вам нагрубил? Я просто исполняю свои обязанности, поскольку я дежурный на секретном объекте. И обязан вежливо, предельно вежливо удалить вас за стены этого помещения. Что я и сделаю, уж позвольте мне это, скандальная девушка. – И парень неодолимо сильно потянул её за собой, почти понёс, поскольку она не пожелала сделать и шага.
– Отдай браслет, вор! Ты за всё ответишь! И вовсе не перед Ар-Сеном, а перед тем, о ком ты и представления пока не имеешь! Мой отец входит в Коллегию Управителей, а ты меня схватил!
– Да нужна ты мне! Иди куда хочешь, тролиха полоумная, – и он мягко, надо отдать ему должное, но и сильно вытолкнул её прочь за пределы здания. В этом было явлено оскорбительное пренебрежение ей и как красивой, нарядной девушке и как значимой особе вообще. «Тролиха»? По любому это звучало унизительно, непристойно. Парень стоял на ступенях и ждал, пока она уйдёт. – Арсений Тимурович, – сказал он тихо, – ой, она и скандальная! – Но Ар-Сена рядом не было, и кому он это говорил?
– Да ты сам полоумный, да ещё унижаешь меня! Ты за это ответишь! – Ола так энергично размахнулась для удара негоднику, посмевшему её вытолкать, а не любезно попросить удалиться, – а она уже искренне забыла, что он как раз об этом и просил, и как раз вполне любезно, – что пошатнулась на ступенях. Чтобы удержать равновесие, ей пришлось совершить достаточно нелепый танец с прискоком по оставшимся ступеням вниз, а уже внизу, чтобы не упасть, ещё совершить короткий забег вперёд спиной. Уж каким было при этом её лицо, она не ведала, но парень злорадно захохотал при этом, а когда развернулся к ней спиной, она увидела его длинные волосы, завязанные какой-то нелепой штуковиной, вроде кольца, в симпатичный такой волнистый хвостик. Да и сами волосы были у него что надо, густые и блестящие. Тут уж Ола как вихрь взлетела по ступеням и вцепилась в этот хвост. А он, поскольку не ожидал такой прыти, шёл вальяжно и не спеша.
– Да ты что! Зебра прыгучая! Копыта же себе переломаешь! Отвечай потом за тебя, – что это было за слово «зебра», уже и не важно. У этих простолюдинов такой жаргон, что жизни не хватит его выучить. Но тронуть он её не посмел. Бережно так высвободил свой хвост из её пятерни, оставив ей на память прядь своих тёмных, но с необычным отливом волос, и на удивление молниеносно исчез за обширнейшими дверями, разъехавшимися в стороны. Поскольку браслета у Олы не было, продолжить драку было не с кем. Она только стукнула кулаком по самой дверной панели, после чего ушла.
Ох, если бы мама увидела, чем она занята тут! Она, аристократка, с какой-то пыльной и мятой образиной дралась как нищая девка на рынке! Мама задохнулась бы на месте от негодования, яростно затопала ногами и завизжала бы совсем по-простому. Она избила бы её той самой щёткой, какой служанка мела пол, а заодно бы и служанке досталось за то, что увидела унижение дочери аристократа, уронившей своё достоинство в пыль! Чтобы было не так неприятно, она уж представила заодно, как мама избивает и этого наглеца, да ещё и по хохочущему лицу! Оле очень хотелось в этот момент, чтобы так и произошло. Мама властно сумела бы поставить на место этого простолюдина, возомнившего о себе нечто высокое только потому, что он получил где-то и как-то прекрасное образование. За подобную возможность Ола готова была и сама претерпеть от гнева матери, а гнев её был таков, что представить его не могли те, кто видел её прелестное, тихое и ласковое лицо, считая его отражением маминой души. Но душа мамы была темна и дисгармонична.
Загадка браслета старой служанки
Однажды она до крови разбила нос кроткой няне, давно ставшей частью семьи и дома, за пустяковый проступок – за кражу браслета, настолько ничтожного предмета во мнении Олы, что она и не заметила бы его, валяйся он у неё под ногами. Мама же, как оказалось, периодически потрошила все личные вещи домашней прислуги, поскольку больше ей, похоже, и делать было нечего.
Браслет, усыпанный камнями, был сделан в виде цветка на стебле, обвивающем запястье. Мама стала уверять дочь, что браслет – подарок отца из тех времён, когда тот ещё не был её мужем. Память о былой дружбе и о светлых днях, когда она не знала о его теневой стороне.
– Он был настолько дорог мне, настолько необходим… как воздух, как свет Ихэ-Олы….
– Папа или браслет? – спросила дочь. Выходило, что мама лгала и продолжала любить его – человека, закинувшего её, по сути, в мусорный контейнер своей души.
– Всё вместе. И пусть он не оказался достойным моего всеохватного чувства, переделать себя я уже не в силах.
Няня была прощена и оставлена в доме, что принесло бедняге такую радость, что о хозяйской выволочке она и не вспомнила как о невозможном унижении себя. Летала буквально на крыльях по всему огромному дому и пела песни, в промежутках восхваляя великодушие хозяйки.
Однако, браслет не давал девочке покоя. Няня не могла быть воровкой. Добрая и бескорыстная настолько, что раздавала свои деньги более бедным родственникам, а сама ходила в изношенной, хотя и безупречно чистой одежде до тех пор, пока строгая и привередливая хозяйка, – а мама вовсе не была скаредной, – сама лично не одаривала её новым платьем.
– Твоё накопительство, Финэля, не знает границ. Ты жалеешь деньги, будто надеешься потратить их в Надмирных селениях. Но ведь там деньги никому не нужны, – насмешливо укоряла мама свою старую служанку. Но Ола-то знала, куда тратит деньги няня. Она иногда вместе с Олой навещала свою родню, жившую в одном из простонародных столичных кварталов в низком и длинном доме на много семей. Отдавая им деньги, няня повелительно требовала, чтобы часть их передавали другим уже родственникам, живущим где-то на просторах континента, далеко отсюда. И те, по-видимому, никогда няню не обманывали, раз уж ответно передавали ей кучу подарков от дальней родни, – в основном непонятные баночки с чем-то и мешочки с травами. На столичную окраину их возил домашний водитель, и отец никогда не возражал. Мнение мамы в этом смысле не учитывалось, ибо её временами вообще не интересовало, чем наполнена жизнь девочки. Мама имела свою сложную и закрытую от домочадцев жизнь. Отец же был редким гостем у себя в доме, имея множество дел, как и самих домов на просторах континента, где и пребывал, не посвящая семью и жену в свою жизнь вне пределов усадьбы. Да и усадьба эта была маминой, наследственной. А он при своих колоссальных богатствах давно уже заимел и свои собственные усадьбы и земли, куда семье, как это ни странно, доступа не было. Семья являлась для него лишь своеобразной вывеской, уступкой традициям рода, как и у большинства персон, входящих в Коллегию Управителей Паралеи. Приверженцы одной семьи и одной жены там были наперечёт.
Няня как старожил их дома пользовалась всеобщим доверием, являясь привилегированным существом среди прочей прислуги. Ола же с детства проявляла любознательность ко всем аспектам окружающего мира. Её интересовали подробности быта, как и сама жизнь простых людей. Сословное высокомерие тому не препятствовало. Наоборот, почтение и восхищение с их стороны невероятно ей нравились. Настолько, что она и сама чем-нибудь одаривала детишек няниных бесчисленных то ли сестёр, то ли племянников, никогда не запоминая их имён, и даже лиц.
Почему прежде мама не находила эту вещичку? Нянин короб с личными вещами был очень невелик и стоял в углу её маленькой, душистой от трав, уютной и никогда не запирающейся комнаты. Поскольку прислуге не полагалось иметь замков на дверях. Почему мама никогда не красовалась в браслете сама? Возможно, эта уникально-красивая безделушка напоминала ей о прежних временах юности и доставляла боль? Ола воспользовалась отсутствием мамы и как воришка, холодея от ужаса, всё же пересмотрела все мамины сокровища, что находились в доступе. Многое мама хранила в железных и запертых маленьких контейнерах. Но браслет к её удивлению и везению оказался валяющимся на мамином столике среди духов и прочей женской дребедени. И она приступила с расспросами к няне. Между ними с малых лет Олы существовали отношения родного доверия, любви как бы внучки к своей ласковой и такой необходимой бабушке.
