Лариса Кольцова
Чужбина с ангельским ликом
– Попробуй, найди, – засмеялась она. – Чего забыть-то не можешь? Вырвали игрушку у мальчика в самый разгар игры, в самом начале, когда так хотелось быть хорошим и любимым?
– Ты токсичный нарцисс, выточенный из блестящего, но бездушного кристалла. Ты не человек, – сказал он тихо и вдруг схватил её за ухо с красивым радужным камушком. Камушек был ввинчен в телесную мякоть нежной мочки уха. Украшения вызывали у меня содрогание, когда я смотрела на них. Я не понимала, как могут женщины так себя мучить ради того, что они считали красотой. Мне казалось, что это больно, и я не верила маме, когда она говорила, что ничего не чувствует, когда протыкает металлом своё тонкое ушко ради того, чтобы сверкать камушками. Мама толкнула отца локтем и яростно зашипела как змея, после чего извернулась и вцепилась зубами в его руку. Он зашипел в ответ, но уже от боли. Встал, столкнув маму, после всего весело подмигнул мне. Больше от растерянности, боясь моего испуга. Мама вскочила и несколько раз ударила его в спину. Он стоял как непоколебимая скала и улыбался.
– Ты сам тварь! Хуже! Убийца! – исказилась она в свирепой гримасе, хотя и сама не уступила ему в ответном броске. Мне захотелось стукнуть её, настолько меня поразила её злоба.
– Ты о дочери не забывай, ангельская фурия! Я никогда не был тем, кем ты меня обозвала. Ты лучше вокруг осмотрись внимательнее. Может, тогда ты увидишь того, кто и лишил тебя твоего утраченного счастья.
– На кого намёк? – мама, уже спокойная, трогала ушко с камушком.
– На того, кто изображает из себя доброго дедушку-сказителя. Я уже давно его раскусил.
– Хагор? – она сжала руки, переплетясь пальцами в разноцветных перстнях. – Какой спрос с безумца? Если ты сам стал для него удобной ширмой, за которую он и спрятался. Он жив, потому что я стала ему защитой. Иначе, кто бы воспитывал мою дочь? Но ты-то к чему туда пошёл? Кто тебя звал?
– Перед кем же ты ему защита?
– А ты думаешь, у Хагора нет врагов? Настоящего врага не обманешь, не расскажешь ему сказочку для усыпления. Враг неумолимый и не отменяемый. Не тот игрушечный, каким всегда являлся для него ты сам.
– Странный оборот твоих откровений. Кто же тот, о ком ты сказала? Паук? Так ты к нему вхожа? – он замер как изваяние. Мама же откинулась к самой стене, возле которой и стояла моя постель, закрыв плечи руками. Будто она ожидала его удара. Я сразу же вспомнила, что дедушка рассказывал о том, что отец иногда бьёт маму. Но лицо никогда не трогает, хлещет по предплечьям, по мягким местам, по попе тоже. Потому что он псих, но псих лишь частично, умеющий себя контролировать даже в моменты гнева. Тут дедушка раздумчиво добавлял, что мама заслуживает того, чтобы её иногда и отшлёпать.
Я спрашивала: «За какую вину он смеет так распускать свои ручищи? Он же огромный, а она такая хрупкая».
На что дедушка отвечал, что мама любит проваливаться с головой в такие бесстыдные и лицедейские оргии… хотя тут уместнее сказать, что как раз без головы такое она и творит. Я не отставала: «Что она творит»?
«Изображает из себя жрицу Матери Воды и позволяет посторонним влиятельным аристократическим кобелям облизывать свою кожу. За что и берёт с них немалые деньги», – дедушка настолько забывался, что если бабушка строго не призывала его к молчанию, он мог и не такое рассказать.
«Надеюсь, не доходит до того, что она вытворяла с ним в машине»? – вела я свой допрос, успев к настоящему времени уже войти в курс дела, что такое отношения между мужчинами и женщинами. Хотя бы и приблизительно, со слов окружающих меня других и любознательных подростков, всегда и всё знающих о тайнах взрослых, как бы те не обольщались по поводу их неведения.
«Конечно, до такого не доходит», – соглашался дедушка, считающий меня давно взрослой. – «Гелия рассудочна весьма, и терять источник дохода не станет ради того, в чём не находит уже личного блаженства. Тот, кто одаривал её этим блаженством, погиб».
«Хочешь сказать, что отец не дарит ей этого блаженства? А ведь тогда в машине, кажется, она была с ним заодно. И только мне врала, что он ей не нужен. Он, похоже, и теперь ей нужен не ради лишь только денег…
«Ты не можешь понимать в силу возраста, что такое сила привычки, если уж и не любовной тяги, моя чистая и безупречная девочка. Что такое страх женщины, лишённой близкого мужчины, да ещё мужчины столь непростого и способного защитить её от любой напасти. И вся штука в том, что её саму никто не может защитить от её же охранителя и кормильца».
«Сам же говоришь, что аристократические и прочие богатые кобели дают ей много денег за её лицедейские игры».
«Давать-то дают, да кто ж ей такого верного, щедрого и мощного стража заменит? Мир вокруг страшен, безбожен, мой звёздный ангел. А она, а я…
– Ты что же, старый выползень из райского колодца, открыл ей тайны подземного метро? – отец обратил на дедушку свой взор, полный такой жгучей ярости, что я бы не удивилась, если б дедушка вдруг задымился.
– Ты, кажется, забыл, мой друг, что похитил её когда-то из домашнего нашего укрытия в горах, где она знала столько троп не только на поверхности, но в закрытых тоннелях гуляла как по собственному пещерному городу. Чего твоему подземному содружеству не снилось, не мечталось…
– Он давно забыл о таком, – поддержала мама дедушку. – Он ведёт себя со мной так, будто меня изготовил тот самый мастер кукол, что изготовил игрушку нашей девочке. Он будто купил меня и держит за вещь. Хочешь, ломай её, хочешь, выкини…
– Я с тобой потом поговорю, – произнёс отец, – по душам. Без свидетелей…
В дверях бледным и красивым овалом, как ночной спутник Корби-Эл, и таким же призрачным, возникло лицо чуточку испуганной бабушки. Она не совсем проснулась, но отчего-то встревожилась. Она забыла обернуть тюрбан вокруг головы, и её белоснежные пряди рассыпались по плечам. Она удивила меня неожиданно своей моложавостью, – гладким лицом, сильно похожим на мамино. Только всегда оно было почти лишённым мимики, как лицо куклы.
– Ты-то чего тут! – прикрикнула на неё мама, – только тебя тут не хватало!
Бабушка исчезла так же бесшумно, как и возникла.
– Как вы все тут заодно, – сказал отец, – Ишь, вынырнула! А я и забыл её лицо, настолько давно её не видел. Она и не изменилась с времён твоей юности. Если ты всё знаешь сама, то и заткни рот. Ребёнка пожалей.
– Уйдёшь ты, наконец! Дай мне намиловаться с моей дочкой!
Он послушно ушёл. Меня их совместная стычка напугала. Я сжалась, а мама обняла меня, тут же вспомнив о подарке.
– Видишь, тут коробочка, в ней диск. Поставь так, включи.
И я увидела его изображение. – Это он? Жених со звёзд? – догадалась я. Изображение улыбалось мне. Я никогда не видела, чтобы люди так улыбались. Губы были похожи на ягоды в период молочной спелости, глаза тёмно-золотистые. И брови, и ресницы, всё золотилось непонятным светом. У него были волнистые волосы. Он смотрел на меня и не видел.
– Этот человек с планеты Земля, живущий там, где горит звезда по имени Солнце. Он, как и ты, не совсем взрослый. Его готовят к космической работе, это происходит в прекрасном и чистом дворце. И он обязательно прибудет сюда. Он будет изучать местную флору, то есть растения, их свойства. У них тут мало биологов.
– Как бабушка? Он умеет с ними разговаривать, с растениями? – спросила я, не зная, кто это – «биолог».
– Ну, почти. Он добр, он стремится к тебе. Он уже видит сны о тебе.
– Он меня полюбит?
– Обязательно.
– Ты покажешь мне его живым, настоящим?
– Ну, конечно. Он сам найдёт тебя. А ты к тому времени уже подрастёшь. Но это тайна от всех. Понимаешь?
– Да. Кто поймал его образ, лицо?
– Так сделали наши мудрецы, чтобы дать тебе счастливое ожидание.
– Мама, я надеюсь, что мне не придётся заниматься с ним тем же, с чем ты сама занималась с папой в машине. Помнишь?
– Когда ж было… не помню… и о чём твоя речь?
– Я не хочу рожать детей даже человеку со звёзд, как того хочет дедушка. Научи меня искусству жрицы Матери Воды. Они же не рожали детей и не теряли своей чистоты…
– Но ведь… дети для женщины это и есть то самое счастье, выше которого нет ничего иного. Даже приблизительно. Никакой мужчина не будет тебя любить так, как полюбит тот или та, кому ты и подаришь жизнь.
– Даже пришелец со звёзд? Тогда зачем он мне? Мне сын лесника обещал взять меня в жёны… – но говоря так, я понимала, что сын лесника и рядом не стоит с тем, кто улыбался из волшебного овала.
И жених, мой Избранник, стал жить в моём овале, хранимом в моей спаленке. Я могла видеть его, когда хотела. Когда же я подросла, я ходила с бабушкой в лес за травами, цветами, корнями и семенами. Бабушка где-то что-то искала, а я купалась в лесной речке. Там цвели речные белые надводные цветы. Я мечтала и представляла себе, как он плывёт рядом и ласкает меня, я уже понимала, что становлюсь красивой и буду ещё краше. Красивее всех, кто жили рядом, и даже многих из тех, кто обитали в столице, куда брал меня с собой дедушка.
Как я впервые ощутила жалость к отцу
Только я видела его подлинным, когда он, расслабляясь в моём присутствии, как и все взрослые при детях, не мог уже скрываться под маской непобедимой выдержки совместной с определённой иронией. И не был он киборгом, а был очень одиноким и несчастным человеком, которого никто не любил.
– Уж не поплакать ли и мне на его груди? – язвил дедушка. – Обнимемся, как лев и агнец, и восславим Творца за всепрощающую любовь? Ну, уж нет! Если в будущем Творец откроет нам подлинный Рай, и он в нём окажется, то я в такой Рай и не войду!
– Какой же ты Ангел, если не умеешь прощать? – спросила я.
– Я и не Ангел. Это же я условно так называюсь, чтобы ты постигла пропасть, лежащую между нами и теми, кто тут. И пусть он прибыл со своей Землюшки – песчинки Мироздания, тут-то он стал неотличим от местных. Отчего, спросишь? Я отвечу. От того, что недалеко от них и ушёл. Технически да, а вот душой, своим умом такой же! С какой лёгкостью они опустились в своё прошлое, предав так мучительно выстраданное их предками настоящее – будущее для местных.
– Разве все?
– Нет, к счастью. Не все. Но надо было попасть им сюда, чтобы и выявить, кто из них подлинный человек будущего, а кто подделка.
А тогда, в тот день, о котором я рассказываю, когда мама была ещё жива и привезла мне волшебный овал с живым изображением моего Избранника, они, мама и отец, вышли в сад. Я же незаметно пробралась и спряталась в тех же густых кустарниках. Они вымахали со времён моего детства выше человеческого роста. Они обильно плодоносили теми золотистыми плодами, из которых дедушка делал свою наливку. Отец с мамой сели на скамью, сделанную дедушкой из камня розоватого цвета.
– Любопытно, – сказал отец, – как много тайн знает болтун и пропойца. Как многое он ещё умеет. Но на контакт не идёт, всё таит, предпочитает спиваться и дальше. Как мог он руками сделать эту скамью? Из чего? Я даже не понимаю структуру этого вещества. На вид мрамор, но тёплая и упруго-мягкая. И эта колдунья, как ей удаётся творить вокруг всё это райское изобилие, из чего? Из жалких местных образцов?
Мама молчала. Их лиц я не видела. Потом она раздражённо сказала, – Не трогай, ты обещал.
– Гелия, – произнёс отец мягким и тихим голосом, так что мне пришлось залезть в самую гущу куста к ним поближе, чтобы уловить его слова. Куст затрещал, я замерла. Он удивлённо обернулся, и поскольку даже не предполагал моей слежки, быстро утратил интерес к растению.
– Плоды настолько обильны, – сказала мама, – что ветви не выдерживают их веса.
– Красивые растения и съедобные, – ответил он, – но какую же гадость делают из прекрасных плодов люди. Вот Хагор, к примеру. Даже если я вырублю этот кустарник, он не перестанет пить. Все леса им заполнены, и не вина природы, что люди из её благих даров делают отраву.
Какое-то время они молчали, и мне стало скучно.
– Гелия, почему всё так случилось у нас? Эта планета выпивает душу. Они не пускают меня на Землю. Говорят, что я нужен тут. Что тебя ждёт на Земле? Опять будешь послан в какую-нибудь колонию, а здесь ты незаменим до возвращения настоящего ГОРа Разумова. А я кто? Фальшивый ГОР, если он настоящий? А кто держит всю эту махину в повиновении? Только Совет ГРОЗ официального назначения Главным Ответственным Распорядителем не даёт. А тут я понял, как дубиной по лбу шарахнуло! Они считают, что быть подземным каторжником и ликвидатором, это слишком необременительный груз для меня. Если я навёл порядок, то чего мне и спать? Замещай Разумова, тащи две нагрузки, но на статус его не посягай. «Кувшинным рылом» в их звёздный «калашный ряд» не суйся. Они мне: тебе зачтут двойную выслугу лет. А если тут сдохну? И что мне эта выслуга? И ты разлюбила. Гелия, верни мне всё. Ты же волшебница, ты всё можешь. Помнишь, как было в горах? Почему всё изменилось?
– Ты ведь не воскресил Нэиля. Я умоляла. Если бы ты это сделал. Твоя земная медицина может всё. Франк говорил, если бы сразу он его привез ко мне в реанимационную капсулу, но ты его бросил и сбежал. Я бы полюбила тебя опять. Как и обещала. Но ты не захотел.
– Нэиля нельзя было воскресить. Франк не Господь Бог. Да и как я мог, когда я истекал кровью и понятия не имел, что он убит. Ты-то чего делала сама, пока я валялся без сознания, брошенный в столичной каморке без всякой помощи? А через сутки этого сделать было невозможно, и Франк бы не смог.
– А что ты натворил с Азирой? – мама оставила без внимания его оправдания, хотя я и ждала её объяснений. – Ты замучил её. Засунул в какую-то глухомань, где у неё умер ребёнок. Она вернулась и стала падшей. А сам сказал мне, что подаришь ей другую жизнь, много платьев, камушков, купишь ей домик в лесу. Купил? Подарил? Безумие её и так-то неумной голове – вот что ты ей подарил, и позорную жизнь – вот что ты ей купил. Говорил, что только поиграешь и отпустишь, а я так полюбила её после Нэи. Она обещала стать неплохой актрисой, у неё был дар несравнимого перевоплощения.
– Она была мне безразлична. Ты мне её навязала. Я даже не помню её лица. А Нэю я помню до сих пор. Но ты же её спрятала от меня. Куда? Не дала ей меня полюбить, а она хотела, но ты этого не хотела. Почему? Если не любила сама?
– Ты сам виноват! Ты забыл, что ли? Как она смогла бы любить убийцу брата? Да и как ты на неё бросался, как зверь! Она бы сбежала по любому. Ты, вообще-то, умеешь за девушками ухаживать? Забыл, как было у нас? Ты боялся прикоснуться ко мне в первое время. Мы гуляли за ручку, ты рассказывал мне о далёких мирах, показывал звёзды с орбитальной станции. Ты был другой. Ты был лучший из всех. И я полюбила тебя. А сейчас ты стал худший из них.
Мне удалось найти сквозной промежуток между ветвями, и я уже видела их. На нём был чёрный костюм, и он мерцал молниями при его движениях. Мама сидела, прижавшись к нему, и он обнимал её. Можно было подумать со стороны, что они милуются, как две птахи на ветке. Но это было совсем не так.
– Гелия, верни мне любовь. Я прошу, я задыхаюсь здесь один.
– Найди себе, тебе же это без проблем. Да хоть и тут, в провинциальном сене. Глядишь, и ещё какой цветок завалялся. Или Ифиса чем тебе не утеха? Чего ты от неё шарахаешься? Ты на Земле своей как за женщинами ухаживал? Кого любил?
– По-разному ухаживал. Не помню…
– Почему ты был так груб с Нэей? Если ты до сих пор не можешь её забыть?
– Не знаю. Да не был я груб.
– Был. Я что, не помню ничего? Ифиса говорила, что ты её насильно взял в ту ночь, она всё слышала. Она хотела заступиться, но боялась тебя.
– Не было такого! Алкогольный психоз был, похоже, у твоей Ифисы. Нэя любила меня, хотела любить, но…
– Продолжай, чего застрял? Любил ты! Ты всех любишь! И Азиру любил, да так, что от неё одно имя прежнее осталось, да и то, наверное, поменяла на другое. А как она радовалась, когда …
– Да заткнись ты со своей Азирой! У меня скулы сводит только от произношения её имени! Кого я хотел, ты сразу спрятала. Где Нэя сейчас?
– Ага, так и сказала! Помнишь её? И она тебя помнит. Но у неё муж. Прекрасный человек.
– Я его видел. Он старый импотент, а не муж. Куда он-то сгинул? Ты ведь знаешь, где они? Скажи! Она не может быть с ним счастлива. Я его не трону. Пусть лечит, или чем он там занят. Пока она молода, ещё ничего не потеряно. За что ей участь быть прислугой старого колдуна? Ну, скажи, ты же добрая ко всем. Почему не к Нэе? Если уж не хочешь проявить великодушие ко мне, то пожалей её. Я не хотел убивать Нэиля, я защищался, он стрелял. Он первый стал стрелять. Я хотел только с ним поговорить, всё выяснить, но он открыл стрельбу, сработал инстинкт самозащиты, ты же знаешь всё. И она простила или простит. Зачем ей превращаться в реальный засушенный цветок без запаха в старом сене и уже прелом? Почему ты так жестока? К ней?
– Обойдёшься. Не заслужил ты любви. – И она положила голову ему на колени. Он стал гладить её волосы.
– Я весь в укусах и царапинах от тебя. Откуда в тебе прорезались такие звериные замашки? А ещё меня обзываешь. Я ведь давно изменился, а ты, напротив, стала распущенной и злой. И ладно бы только это, если бы ты любила меня, я бы всё принимал с благодарностью, как мазохист какой, но ты не женщина, а ледяная скульптура.
– Если вспомнить, что вытворял надо мною ты, это пустячная отдача за твои проделки, – мама ругалась, но он продолжал упрашивать её о том, чтобы она раскрыла ему тайну нахождения загадочной Нэи. Я понимала непреклонность мамы и всё равно жалела его.
– Рудольф, я умираю. Ты ведь всё понимаешь. Твоя земная медицина меня не спасёт. И я рада, что это произойдёт скоро, а может, и скорее, чем я думаю. Я рада. Я встречусь, наконец, с Нэилем. Он ждёт меня в хрустальных садах. Он уже собирает для меня радужные кристаллы нашего счастья. Там прощают всех. Он мне это сказал в моих снах. А ты, Рудольф, останешься один. Мне жалко тебя. Когда меня не будет, найди Нэю. Она любит тебя тоже, хотя ты и не стоишь…
– Каким образом я её найду? Если не нашёл сразу, то уж теперь-то…
– Она вернётся сама, я так думаю. Люби, как любил меня в горах. Она заслужила это за свои горькие годы одиночества не по мере её вины.
– Странно слышать такое от тебя…
– Ты виноват, что Нэиля нет, и никогда не будет под этими небесами. Почему ты не захотел его оживить? – И тут она заплакала так жалобно, что у меня останавливалось сердце от сострадания и к ней, и к неизвестному мне Нэилю, и к Нэе, которой грозила участь засохнуть в каком-то прелом сене. А он, я не видела его лица, продолжал её гладить по волосам.
– Гелия, не умирай! Как я останусь тут один? Я сделаю для тебя всё, даже невозможное…
Тут я не выдержала и вышла к ним. Глаза этого человека-отца были даже страшными от его страдания. Он уставился на меня, не понимая ничего. А я бросилась к маме. Обхватила её за серебристое платье, – Мамочка, не умирай!
Она подняла заплаканное лицо. Привстала и, сев на скамью, спокойно мне сказала, – С чего ты взяла, что я умру? Я и не собираюсь. Глупышка.
Он резко встал и ушёл от нас к деду. Вести свои нудные расспросы об Империи Архипелага и о Пауке. Я слышала, как забубнил дедушка, всё так же издеваясь над ним.
– Я буду с тобой. Не плачь! – она обняла меня, обволакивая душистым облаком, спасая от страшного и непонятного мира вокруг.
– Покажи ту пропасть, где сидит зверь, который охотится за тобой. Я забросаю его камнями. Я знаю, где горы, мы летаем там с дедушкой на крыльях, которые он прячет в пеньках. Он хранит их в маленьких контейнерах, а пеньки пустые внутри. Он их достаёт, что-то нажимает, и они делаются большими. Он крепит их мне на спину, потом одевает нас незримой сферой, и мы летим. Я могу взять самый большой камень и стукнуть того зверя по голове. Только скажи, где пропасть, я найду. Я уже знаю горы…
– Какой зверь? Какая пропасть? О чём ты? – не понимала мама, – никто за мною не охотится. Ты что? Что несёт тебе этот старый безумец?
– От чего же лечит тебя папа? От каких ран? Ты же говорила сама…
– Зачем ты подслушиваешь? Ты же ничего не поняла. Это метафоры, а не буквально. Ты неуч. Тебя ничему тут не учат. Почему я не взяла тебя к себе сразу? Зачем всех слушалась? – И она обняла меня, прижимая своё чудесное лицо ко мне. – Совсем скоро я заберу тебя к себе. Отдам в хорошую школу. Я слишком долго была занята лишь собою. А уж он-то и тем более. Вообще тут пришелец. Что он тебе даст?
Но это «совсем скоро» так и не наступило. Совсем скоро мамы уже не было в живых. Она была в числе тех несчастных людей, которые находились по долгу службы и работы на территории Телебашни, разрушенной сверху упавшим на неё загадочным объектом. Там всё сгорело, и в числе выживших были лишь двое неизвестных бродяг-мутантов, как говорил всезнающий сосед-лесник, у которого были друзья из очень компетентных сфер, как он выражался. Как они туда забрели, неизвестно, но это случалось временами, когда и в столицу забредали жители загадочных запретных территорий и пустынь, вовсе и не пустых, а часто лесистых и дремучих, набитых обитателями. Тех, не умеющих даже говорить мутантов, полуобгоревших, доставили в тюремный госпиталь, и что там с ними было дальше, лесник не знал. В провинции же у нас говорили, что это был гнев Надмирного Отца, который Он обрушил на самое сердце развращённой столицы в назидание богачам и тем блудницам, которые вещали из Телебашни и дразнили бедных людей образами недоступной им роскоши и красоты, в чём купались сами. Соседи считали, что и мою маму, коли уж она туда попала, постигла эта справедливая кара. Ребёнок же никогда не был ей нужен. Что мы и потеряли? Ведь остался небедный отец. Так состоялось моё первое столкновение с жестокостью мира Паралеи и со смертью.
Отца было невозможно узнать после гибели мамы. Он резко похудел, от чего глаза его стали казаться ещё больше на осунувшемся лице. И ёршик волос стал серебристым вместо золотистого. И у меня обострилась жалость к нему, впервые возникшая в тот день, когда он умолял маму открыть ему тайну некой Нэи. В день, когда я почувствовала, что мама также виновата перед ним и передо мною. Их вина была одна на них двоих. Чья половина была меньше, чья больше, они так и не разобрались промеж себя. Тем более я не могла этого понять, видя их очень редко. Из-за того, наверное, что мама унесла с собою часть своей вины, он уже и не казался мне настолько неправым.
В этот день он тоже сидел на скамье, той же, где сидел и с мамой, уронив голову в ладони. Я подошла и встала напротив. Он поднял лицо и обхватил меня двумя руками, прижимая к себе.
– Если бы я мог всё изменить, но каким образом? – спросил он у меня. – Я повторяю всё те же ошибки, я обречён на их повторение данным мне безумием и беспамятством. Или это и есть наказание? Я жалею о том, чего не исправишь. Всегда. И всегда поступаю так, о чём жалею опять. Я любил и терзал, терзаясь сам. Я не могу объяснить себе этот мир вокруг. Никто и никогда не возвращает нам прошлого, не даёт его исправить. Не даёт права на ошибку. И в сущности, те люди, которые поступают всегда правильно, тоже всё делают случайно, просто удачный итог их деятельности, их слепое попадание в цель, признают качеством их бесспорного ума, их проницательности, их прозрения. Но так ли это? Потерять такую женщину, где я найду другую? – и он говорил со мной, как со взрослой, или же правильнее сказать, сам с собою. Проговаривал вслух сам себе свои оправдания. Он, как и мама, страдал тем же самым вывертом психики, что именуют нарциссизмом. Он грузил дочь-подростка личными проблемами, избавиться от которых и сам, давно взрослый человек, был не в силах. Но других родителей у меня не было.
Тут произошло то, что и происходило со мною, не часто, но с определённой периодичностью. Как правило, подобные картинки и ощущения тоже! Возникали внутри меня, когда тот или иной человек приближался довольно близко. Не физически так было, а скорее, информационно в моё сознание вдруг начинали перетекать мысли и образы этого человека, становясь всё равно что моими. Я увидела девушку на мосту. Но сам мост был уже бесполезен. Русло было сухим. Кочки жёсткой травы, камни и невнятный мусор устилали ложе исчезнувшей реки. Неровности, перепады высот, рытвины – местность удручала тоской, как будто некая невидимая сущность незримо и неслышно плакала где-то поблизости. Сама девушка была светлой и нежной. От неё исходило ощутимое тепло, и едва она придвинулась ко мне, я сразу же прониклась к ней родным доверием. Как будто шелковистый и очаровательный зверёк коснулся моей кожи. Вернее так, как будто на самой девушке была накидка из удивительного меха или перьев. Словно бы вашу кожу кто-то очень бережно погладил, вызвав мурашки от возникшей приятности, от желания повторного прикосновения…
Лицо её слегка расплывалось, то есть не поддавалось тщательному рассматриванию, как бывает во сне. Но было оно милым и знакомым. При том, что девушки этой я не знала. Мне хотелось стоять с нею бесконечно долго, хотя умершая река вызывала чувство тревоги и сожаления, поскольку во мне одновременно существовала память о её, устремлённых к горизонту, потоках. Я знала, кто эта девушка. Знала, что её образ вошёл в меня из информационного поля отца, сидящего рядом. Что я увидела его сегодняшний ночной сон, о котором он и сам пока что не забыл. Я увидела также ещё одну особу, узкое лицо которой было неприятным, глаза колючими и даже злыми. Именно она оттащила того, кого я чувствовала, как себя, не будучи им, от той девушки к обрывистому берегу, в котором торчала одна из опор, держащая мост. И тотчас же ноги стали вязнуть в противной раскисшей глине, хранящей остатки прежней речной влаги… Возникла потребность скинуть с себя противные ощущения, и я вернулась в наш сад – в ясную реальность, где не было места всей этой гнетуще-туманной чепухе.
– Найди Нэю, – сказала вдруг я. – Ты же видишь её в своих снах… Я рада, что тебе удалось одолеть тот скользкий обрыв и не свалиться вниз. А та река, на берегу которой ты и увидел её впервые, вовсе не исчезла. Она так и продолжает свой бег к горизонту. Она по-прежнему глубокая и очень широкая. Скажи, а это та же самая река, что протекает рядом с нашим домом? – и ответила сама себе, – Кажется, нет. Наша река не протекает через пределы столицы, она течёт через наш городок, выходя из лесов. Рек же вокруг так много…
Он вздрогнул и обернул ко мне изумлённое лицо, не сумев так быстро овладеть собственной мимикой, как отлично умел это проделывать почти всегда. – Где? Я не знаю, где искать. Да и есть ли она? Я забыл её. Не помню её лица. Она могла измениться. Постареть. Здесь рано все стареют.
– Мама же не старела.
– Мама была нездешней. Ты это понимаешь? Её не могло здесь быть, но она была. Хотя теперь, когда её нет, я уже не верю в то, что она была. Я приезжаю сюда, и каждый раз думаю: сон! Ничего и никого не было. Но вхожу, и вот ты. Моя прекрасная девочка, которую я забывал на годы. Разве ты простишь мне? Я до сих пор не прощаю своей матери её холодности, что она проявляла ко мне в детстве. А сам? Не верь тому, кто будет уверять тебя, что можно жить без любви. Не может человек жить без любви. Когда вырастешь, никогда не люби похожих на меня. Люби добрых, способных на верность. И сама не мучай никого.
– Ты мучил маму? И Нэю тоже?
Он прижал лицо к моему телу, к груди, спрятал его. И я невольно потянулась погладить его серебристый ёршик волос. Он был забавно колкий и шёлковый одновременно, и я провела по его голове, не скажу, что с любовью, но с удовольствием. Прощать его окончательно я не собиралась, но жалость была.
– Если бы я нашёл Нэю, я полюбил бы её и постаревшую, – сказал он. – Она настолько добрая, что смогла бы полюбить и тебя. И глаза её такие родные и земные. Но где она? Мама не захотела мне рассказать ничего. Её тайну. Я даже уверен, что и Хагор всё знает. Но он никогда и ничего не скажет мне. Он не способен прощать, как и Гелия. А Нэя способна прощать.
– А ты способен прощать?
– Нет.
– И я нет.
– Ты? Что и кому ты можешь или не можешь простить? Ты же девочка. Ты ещё не обидела никого, и тебя кто тут обижал? Но ты старайся в жизни не причинять никому зла, и избегай тех, кто носит зло в себе.
Получалось, что я должна была избегать его. Я же считала его во всём виноватым. Но я об этом не сказала. Зачем? Я почти всегда молчала. И он считал, что это местное влияние. «Они все тут немые», – говорил он. – «И ты выросла такая же».
– Гелия ни разу не приснилась мне, – сказал он. – Даже уйдя, она не желает утешить меня хотя бы иллюзорным бликом, брошенным в мой сон…
«Ещё чего, утешать тебя»! – подумала я, но опять промолчала.
– Нет, – продолжал он, – она не приходит, чтобы явить мне своё стойкое и ледяное непрощение. В ней никогда не было любви ко мне. Но почему так? За что я-то любил её столь безумно? И ведь буквально безумно. Что я творил раньше… – и он умолкал, воззрившись мне в глаза безумными глазами очень красивого зелёного цвета. Во время своих признаний он и выглядел безумным.
– Теперь ты улетишь на свои звёзды? – спросила я, ничуть не огорчаясь по этому поводу. Что бы я и потеряла, не будь его? Мне казалось, что ничего.
– Как я могу оставить тебя здесь одну? Ты шутишь? – Он смотрел так, будто искал в моих глазах соринку, – ты должна переехать жить ко мне.
– И не мечтай, – буркнула я, – я хочу тут. Я не привыкну нигде.
– Ты привыкай пока что к мысли, что ты будешь жить со мной в городе в лесах. Там есть и подземный город, выходящий в горы. Ты видела разве горы? Это же красота, мощь!
Я видела и не раз, летая туда с дедушкой, но отцу зачем было знать?
– Мне не нужна никакая Нэя, – ответила я, – и никто не заменит мне маму. А себе ищи, мне всё равно. Мамы уже у меня не может появиться. Я … – тут я неожиданно пролилась обильными слезами.
Он в растерянности посадил меня к себе на колени и, прижав к себе, стал целовать мои волосы и лоб. Не скажу, что меня это сблизило с ним. С тем же эффектом меня могли бы целовать и соседки, не жалеющие мою маму ни при жизни, ни после гибели, уверяющие, что гибель людей вТелебашне это кара Надмирного Отца. Но почему, думала я, Надмирный Отец, любя их, злых шептуний, должен был не любить и карать мою прекрасную маму?
Взросление как первое прикосновение к душе отца
Дедушка в тот день даже не вышел к отцу. Вернее, его и не было в доме. Он где-то пропал. Думаю, в горах. Он вернулся потом вскоре. Бабушка же никак не проявила своего отношения к смерти мамы, в том смысле, что она не уронила и слезинки. Но, может быть, она и плакала у себя в своей комнатке ночью. Потому что однажды я проснулась от её стонов за стеной. Она словно вопрошала кого-то, хотя я знала, что там не было никого, кроме неё.
