Лариса Кольцова
Чужбина с ангельским ликом
– Да я любую женщину способен увидеть через любой наряд такой, какова она и есть. Дар у меня такой.
– Почему у тебя к ней настолько враждебное отношение? Может, ты завидуешь успеху её мужа?
– К ней? У меня к ней такое же отношение, как к одной из неохватных неодушевлённых колонн, украшающих выставочный зал. Я воспоминаю о них только тогда, когда они торчат на моём пути, и я всегда удивляюсь их помпезному безвкусию. А вот почему её волнуют мои дела, я не знаю. Или не хочу знать. И никогда ничьим успехам я не завидую.
У моего платья были воздушные ажурные рукава, а плечи были почти открыты, и мне было уже холодно от приближающегося ночного перепада температуры. Я дрожала, прячась от холода в горячие объятия Реги-Мона. Насколько сильно я хотела таких вот объятий там, при первой встрече на рыночной замусоренной площади, настолько же они были мне, увы, безразличны в данный момент. Мысли мои пребывали совсем не рядом с ним. И кто угодно мог бы вот так тискать меня и нежно обмирать, возомнив о себе, что он искомое блаженство для приговорённой, несправедливо – кто же спорит? к одиночеству потерянной бродяжки. Если бы не он и его, всеохватная до всех на свете женщин, обширная душа. А то, что он так считал, об этом говорило его откровенное, выразительное и милое, нет слов, лицо. И действительно, шрам его не портил особо-то. Если только чуть-чуть убавлял от его прежней победоносной магии. Мне-то что до этого? Он физически согревал меня, и большего мне не требовалось.
Другой вопрос, кто же приговорил меня к моей несправедливой обездоленности? Да разве ж бывает обездоленность справедлива? А то, что таких во все времена и на любых, в том числе и благоустроенных этажах полным-полно, нисколько не утешает конкретную женскую душу. Я вспомнила как пример своим собственным размышлениям рассказы Ифисы. Её неиссякаемые истории о судьбах женщин Паралеи. Особенно впечатлил меня рассказ об унизительном одиночестве некой блистающей аристократки – соперницы самой Ифисы в годы юности и нынешней приёмной матери детей, порождённых Ифисой с мужем этой самой аристократки. Даже редкие визиты простолюдина Чапоса с его впечатляющим ликом – живым булыжником, были той за редкие световые проблески во всегдашнем сумраке и холоде её личных покоев.
«Но как выглядит»! – восхищалась Ифиса, так что могло показаться, что она взяла её себе за образец. Если не знать, какую ненависть к этой особе она таила, как радовалась её ненастной жизни. И ненависть эта обитала в их душах, поделенная пополам! Или же взаимно удвоенная. Бывает любовь взаимная, бывает и ненависть, также взаимно питающая. Они обе следили за жизнью друг друга, имея для этой цели, как ни покажется это забавным, одного и того же осведомителя. Чапос. Он общался с той, и с другой. С аристократкой очень близко, с Ифисой от случая к случаю, когда ему требовалась её поддержка во властных бюрократических структурах. За что Чапос ей платил немалые деньги.
«Не знающие её думают, что она живёт как богиня, и её следы целует толпа обожателей. А муж пылает к ней страстью, не остывающей с дней их юности. Тот ещё лицедей! А она, как каменная и начисто лишенная женской радости, просидела всю молодость в заточении, и только дети от любовниц мужа не позволили ей сойти с ума. Всё же к детям привыкаешь, пусть и не родным, а их чистые души и привязанность всегда дают исцеление любой женской душе, если женщина не выродок, понятно».
Неутомимый интерес Ифисы к людям и в этом случае питал её творческое воображение и позволял сохранять внешнюю видимость милосердного отношения ко всем, кто того стоил. Соперница и законная жена появилась в жизни давнего возлюбленного Ифисы раньше, чем сама юная танцовщица и была буквально втащена им в его роскошную усадьбу. Обе женщины не отнимали его друг у друга, – всё решал он сам. Все издержки такого вот положения дел он сбрасывал на их плечи. Сам наслаждался жизнью без угрызений совести и желания вникать в переживания юной любовницы. Уж тем более заброшенная жена была для него всё равно, что выключена из окружающей реальности как одушевлённое существо. Хочешь страдать, так и страдай, а он не предлагал ничего, кроме наслаждений и щедрых подарков. Опять же исключая жену. Той отдавались на воспитание дети, рождённые в таком вот порочном союзе. И статус законной жены из влиятельного рода, имеющей законного мужа также из знатного рода. Брак как этикетка для окружающих, не имеющая обратной стороны и прямой связи с тем, что на ней и обозначено.
«Почему же он не любил её? За что»?
«Он был патологический гордец. И не мог простить ей того, что женился на ней из корысти и расчётов на высокое положение во власти. Отец жены был глуп настолько, что не раз напоминал Ал-Физу о его везении и подчёркивал ничтожество его личности. Возносил свою дочь при всех, а мужа дочери унижал, вот и добился. Ал-Физ любил её, не одна корысть им двигала. И в его пренебрежении ею вначале была месть, адресованная вовсе не ей, поскольку он не мог нанести ответный удар её отцу. А потом уж, когда он сплёл заговор против старого дурака, в результате которого погибли его приближённые и невиновные люди, а сам отец умер от потрясения, она долго не могла простить Ал-Физа. Так они отдалились по-настоящему и навсегда. Сколько я знаю этих горестных историй, где при разных слагаемых и вычитаемых и прочих сложных действиях умножение на ноль всегда дает один результат – пустоту одиночества. Где ноль, этот всемогущий ликвидатор счастья, есть метафора некоего бездушного фактора, влезающего в иные человеческие судьбы. А уж через кого он себя проявит, уже и неважно для несчастливцев». «Считаешь, что мою долю тоже обнулили? Навсегда»?
«Я же не провидица. Но поверь мне, счастье всегда дар свыше, как и личное невезение не всегда соотносится с усилиями или их отсутствием со стороны самого человека. Возьми, к примеру, красоту или роскошные условия появления одного человека на свет. А у другого ни того, ни другого. Нищета плюс безобразие тела. И где тут активная гениальная заслуга одних и осмысленно проявленная ущербность других? Или скажем, увечья человек приобретает по щедрости того, кого именуют Надмирным Светом? Хотя я думаю, Он в наших житейских лабиринтах не гостит. Темно у нас и грязно. Вонюче, одним словом. А Он обитает только в чистейшей атмосфере Добра и Справедливости. И вот устроить эту справедливость можем только мы сами своей добротой и человечностью. Или не можем, поскольку захлёбываемся в кромешном зле и своекорыстии. Надежда только на то, что кто-то свыше вытянет нас за волосы из омута. Если же надежда – это изобретение слабых и бедных, то захлебнёмся и утонем, как утонул один из материков в океане, расколотый страшным оружием древней цивилизации, о чём поведал мне однажды Ал-Физ. А он вычитал это из книг, скрытых в тайном книгохранилище».
«Какой же горечью полны твои рассуждения, Ифиса»
«Поскольку это только моя личная философия, предоставляю тебе выстрадать собственную».
Повозка счастья
– Сейчас Нэя сделала нам предложение! – Опекающий меня Реги-Мон вёл себя так, что он мне за счастье, а я окончательно поселилась в его кармане, хотя сам он вряд ли и испытывал ко мне нечто большее, чем привязанность, идущую из детства. – Она всех угощает! И это будет дар Нэи всем нам. Она же сегодня одна из всех на подъёме. Деньги теперь не проблема. Пусть и на время, а время это наше! И сказал он; хорошо!
Я стояла обескураженная его выходкой, деньги у меня в сумочке были, но накормив приличную толпу голодных творцов, я останусь без всего. А мне ещё жить и жить. А те, что должны прибыть за увезённые куда-то картины, их не сразу и получишь. Не завтра, это точно. Свои же деньги он тратить и не собирался, что было мне ясно. Он так и сказал, что денег хватит только на то, чтобы расплатиться за аренду мастерской и жилья в Творческом Центре, со старыми неотложными долгами, а там, как обычно. Где удача улыбнётся, а где… «Милые женские губы», – добавила я мысленно. А губы он любил целовать только у небедных вдовиц или у разбогатевших внезапно и на короткий срок актрис. Не брезговал он и мелким мошенничеством, имея непонятные тёмные связи с уголовниками по прошлой своей жизни. Реги-Мон – бравый и талантливый красавец ничуть не стеснялся такого вот бездарного существования и не боялся непредсказуемого будущего. Или же давно не думал о нём.
И все принялись оживлённо обсуждать, куда нам лучше пойти. Кто-то пошёл искать частные, обслуживающие солидных пешеходов машины, у кого-то имелись и свои личные средства передвижения, но они как более благополучные были обособлены от прочих и нищих. Хотя на приглашение отозвались все без исключения. Меня никто не позвал к себе, так как я была схвачена Реги-Моном, который всех щедро угощал за мой счёт, даже не поинтересовавшись, хочу ли этого я? Я их никого и не знала. И они до той покупки смотрели на меня как на выскочку, невесть что о себе возомнившую. Во всяком случае, картины Нэиля они одарили, в лучшем случае, хмыканьем себе под нос, а мои и вовсе проигнорировали. Ну, затесалась тётка не в свой огород, бывает, мы добрые, мы потерпим. Это не было справедливо, но они тоже боролись за свой жизненный ресурс как умели. Возможно, Реги-Мон и был им обязан отплатить за меня.
Ко мне опять подошла Мира – «помпезная колонна» по определению Реги-Мона, счастливая жена преуспевающего художника и несчастная мать одновременно. Обдав меня чрезмерно-насыщенным запахом дорогущих духов, почти прижавшись ко мне горячим и грандиозным туловищем, – даже атласная ткань её ширмы излучала обильное тепло в окружающее и остывающее пространство, – она сказала почти на ухо, – Реги-Мон хитрец. Не верьте ему. Он пасётся на сдобных хлебах Ифисы. Она его практически содержит. Вы ему не нужна. Он всё из вас высосет, да и будет таков. – Трудно было не уловить обиду в её словах. Мира не могла слышать отзывов немилосердного Реги-Мона о себе, значит, обида была вызвана чем-то иным. И неисправимый гуляка лгал о том, что она для него нечто вроде неодушевлённой колонны. Удивительный был вечер, Мира и сама вдруг открылась мне или отлично понимала случайность и сиюминутность моего появления здесь. – Бросьте его! Я открою вам тайну. У меня один из моих детей от него, – тут она пошатнулась, едва не загремев со ступеней, и я, наконец, поняла, что она сильно пьяна. Я быстро и ловко схватила её за руку в пышном рукаве, и Мира удержалась, навалившись на меня душистым распаренным телом. Какое-то время мы вместе покачались в попытке сохранить равновесие, удержались и дружно рассмеялись.
– Милочка, вы не только талантливы, но и добры!
– Как же муж? – полюбопытствовала я, возвращая её к теме детей и понимая её полную открытость в данный момент. Не она интересовала меня, а Реги-Мон, понятно.
– Что муж? Он обожает меня и наших детей. Что ему за разница? Он глух и слеп, как и все мужья на свете. Я же вышла за него абсолютно нищего, будучи сама единственной наследницей состояния своей матери. А на что, по-вашему, мы и купили Творческий Центр? На мои средства. Я сделала ему имя и сотворила известность. Вы же не думаете, что он талантливее всех прочих?
Я ничего о нём не думала вообще, не знала его работ, как и его самого не видела ни разу. Мира продолжала, уверенная, что нет человека в столице, не наслышанного о талантах и преуспеянии её мужа. – Да тот же Реги-Мон или ваш брат гораздо более были одарены Надмирным Светом. Были, поскольку ваш брат погиб, а Реги-Мон, в настоящем халтурщик и мошенник, закопал свой талант в куче мусора. Я же знала его и Нэиля ещё в нашей совместной юности. Впрочем, Нэиль так и не сможет постареть уже никогда. Я тоже была так хороша в те времена! Я была стройной, длинноволосой, и если бы не выскочка Гелия, кто знает, какой была бы моя жизнь теперь… Как сестре незабываемого Нэиля я вам открою, что вынуждена была срочно пройти обряд в Храме Надмирного Света с первым встречным и неказистым человечком, чтобы прикрыть своё падение… Моя первая дочь-крошка была воплощённым синеглазым чудом. Она с первого дня смотрела осмысленно и серьёзно. Все акушеры сбегались на неё посмотреть в том родильном доме, где я и родила. А уж они-то всякого насмотрелись за свою практику. И кто-то из них выкрал мою крошку, пока я валялась там, приходя в себя. Конечно, кто-то из того нищего отродья имел заказ на здорового и уникально-красивого младенца. Похитителя так и не выявили. А кто бы и стал этим заниматься? Я? Или моя мать, которая была только рада такому повороту событий. Мужу сказали, что ребёнок умер от инфекции. А он и не расстроился особо-то. Как будто и догадывался о том, что малышка не имела к нему никакого отношения. Да знал, наверняка! Такие кругом нравы – донесли до его ушей всю правду, уж расстарались. В чём другом они и не шелохнутся, а уж как дело доходит до причинения вреда ближнему, тут каждый третий – бескорыстный активист. Я знаю, о чём я говорю. Я познала жизнь! – Мира затряслась от рыданий, как только что сотрясалась от смеха. Я ощутила влагу чужих и горючих слёз пополам с её слюнями на своих голых плечах, но отстранить подвыпившую женщину не могла, проникаясь жалостью к ней и к похищенному младенцу, рождённому непонятно от кого. Кто был её первым и давним возлюбленным? Нэиль? Могло ли такое быть?
– Как только Реги-Мон заикнулся о том, чтобы выставить картины Нэиля, пусть и любительские, я сразу дала разрешение. Я будто прикоснулась к живому Нэилю опять. Поэтому я и взяла себе две его картины… я проплакала весь вчерашний день, пока устраивали выставку… И вот результат, сегодня утром встала вся опухшая и разбитая. А вы подумали, что я пьяница? Я и выпила-то со всеми, чтобы развеселиться и забыться…
Я не имела ни одной мысли на её счёт, да и рассмотрела детально только тогда, когда она приблизилась к Реги-Мону и заговорила. А так, не отделяла её от толпы прочих разряженных женщин в Творческом Центре. Мира заметно вдыхала меня, едва не воткнув свой крупный, но вполне себе красивый нос в мои волосы. – Что за уникальные духи у вас? Где вы их приобрели? Какой поэтический образ им дан при названии?
Тут я должна пояснить, что духи на Паралее имели всегда сложное и зарифмованное наименование. – «Сновидения цветов об утраченной звёздной прародине», – сказала я. – Мой бывший муж, а он был химиком и фармацевтом, разработал когда-то эксклюзивную формулу специально для моей мамы. Моя мама была его воспитанницей. А уж мама оставила мне свой запас. У духов такая особенность, что в течение многих лет ингредиенты не разлагаются на свои составляющие, а запах не улетучивается, как свойственно обычным отдушкам и эфирным маслам. Фиксатор запаха засекречен. Такими духами обладала ещё одна женщина. Гелия Хагор.
– О-о! – протянула Мира, – так вот откуда у Гелии были такие потрясающие ароматы. А что, ваш бывший муж тоже был когда-то под влиянием чар Гелии?
Я хмыкнула. Настолько личность Тон-Ата плохо увязывалась с тем, чтобы представить его кем-то очарованным. Он всегда пребывал где-то в такой высоте над всеми, что ценил людей по критериям, понятным лишь ему самому. И женщин он воспринимал точно так же, как взрослые воспринимают детей. Он их жалел, снисходил, защищал, умилялся ими, если они того стоили, лечил, но никогда их не любил в том смысле, в каком мужчина и любит женщину. – Нет. Он всегда был равнодушен к зрелищному массовому искусству, считая его чепухой, но чепухой очень вредной по своему воздействию на человека. Поскольку искусство всегда отражение самого человека, а человек уж очень несовершенен. Он считал, что человеческие пороки заразны точно также, как все инфекции. Поэтому он, скорее, презирал актёров и прочих творцов всяческих искусств. Мы жили с ним в огромном, но абсолютно пустом, в смысле, ничем не украшенном, доме. Даже мне для моего творчества он выделил особый домик, чтобы я там не мозолила ему глаза своими «творческими побрякушками», как он выражался. Он разрешал мне это, баловал меня, но никогда, ни разу не похвалил, не удостоил даже взглядом ни одну из моих картин. Также и творчество Нэиля он осмеивал. Но он любил Нэиля как сына, потому и снисходил к его забавам.
– Как интересно! – воскликнула Мира. – Нэя, вы удивительная женщина! Так выходит, Гелию он тоже любил, пусть и по-своему? А ведь она была негодной женщиной! Пустой, лживой! Простите меня, но я никогда не искажаю свои мысли ложью. Что думаю, то и говорю! Выходит, он тоже был пленён её красотой? И где же в таком случае его мудрость?
Даже после гибели Гелии мне гораздо чаще приходилось сталкиваться с негативной оценкой её качеств, чем с похвалой. А ведь она вовсе не была такой, какой её до сих пор вспоминают очень многие люди. Даже после исчезновения она продолжает вызывать зависть. Меня больно задело упоминание Гелии в негативном ключе. Возможно, у меня больше, чем у посторонних, была причина для неприязни к ней. Но это была уж очень личная причина. Объективно же Гелия с её потрясающе обаятельным обликом, с её абсолютно безвредным, потому что добрым, хотя и непростым, характером, с её несомненным умом была как никто. Я почти высокомерно ответила Мире, – Мой бывший муж очень ценил её человеческие качества и был её другом. К тому же он хорошо знал мать Гелии. И не исключено, что любил ту в молодости. Но эта история мне не открыта. Так что таких духов ни у кого уже нет. Только у меня они сохранились. И запас их, увы, истощается день ото дня.
– А-а, – протянула она, явно преисполняясь ко мне уважением. – Ваш муж был богат? Что же вы так бедствуете, что вынуждены торговать собственным творчеством? Вы, кажется, и живёте где-то на рабочей окраине? Хотя по вашему внешнему виду этого невозможно и предположить. Вы задали нам всем загадку. А Реги-Мон ничего не захотел о вас рассказать. И какая изумительная краска у вас на волосах. Она блестит как натуральное золото. Этот краситель тоже разработка вашего прежнего мужа?
– Нет. Это мне подарок от Ифисы. Она покупает только очень дорогие красители в одной правительственной парфюмерно-косметической лаборатории… – тут я неизвестно зачем солгала про щедрость Ифисы, которая за последние разработки косметической индустрии Паралеи брала с меня моим трудом во благо её роскошного тела. Я шила ей платья и нижнее бельё, чтобы у неё всё было как ни у кого.
– Я так и знала! Что эта толстуха красит волосы, а всем врёт о своём природном необычном цвете волос! Она и лицо чем-то мазюкает, что оно имеет вид подлинной молодости и буквально светится. Но кто не знает о её возрасте? Её и молодой никто уже не помнит! – Упоминание имени Ифисы вызвало эмоциональный взрыв, так что Мира почти кричала. Ясно, что Ифиса не была в числе её приятельниц. Ясно было и то, что Мира – жена знаменитого владельца Творческого Центра не имела о себе адекватного представления. Ифиса объективно была гораздо соразмернее, изысканнее и не просто краше её, а человеком совершенно другой и тончайшей фактуры, – не безупречная, увы, но добрая, умная. Не успев выплеснуть и половины заготовленных оскорблений в адрес Ифисы, Мира умолкла и поспешно отскочила, как только отвлекшийся на беседу с одним из художников Реги-Мон вернулся, довольный собою и предстоящим пиром. Похоже, она чего-то боялась, – или возможного скандала на виду у всех, или же окончательно потерять своего неверного, а дорогого ей любовника Реги-Мона. Он опять схватил меня за голые плечи, презрев её пьяно-выразительное лицо, ставшее страдальческим. Кто-то из подруг увлёк её в сторону, заманивая в добротную машину, где их ожидал личный водитель отсутствующего владельца Творческого Центра.
– Чего она орала? Ругала меня?
– С чего бы ей тебя ругать? Да и нужен ты ей! Колонна всегда атрибут только для солидных интерьеров. У тебя в отличие от её преуспевающего мужа нет не только заказов от статусных клиентов и дома в элитном посёлке, но и персональной жестяной повозки.
– Сейчас прибудет повозка нашего счастья! – сказал он.
– После застолья я поеду к себе, – честно предупредила его я.
– Почему? – спросил он, – или у тебя где-то припасён тот, кто заказал тебе изумрудное платье для ритуала в Храме Надмирного Света? Вдруг я его опережу? Вдруг я это платье уже берегу для тебя, давно готовое?
– Ты шутишь? – я не принимала всерьёз его слов.
– Вовсе нет, – ответил он серьёзно. – Ради тебя я полезу и в шахты, чтобы кормить своих будущих детей. От других мне дети не нужны. Только от тебя.
Было ли это правдой? Я замерла в его объятиях, растроганная, но не веря ему до конца. Он же был соблазнитель. Это все знали. И опять вспомнила старика, поросшего травой, казалось бы, способного вызвать лишь ужас, но вызвавшего тогда доверие и благодарность за прекрасные колосья. Они до сих пор стояли у меня, правда, не в той синей бабушкиной и любимой мною вазе, и не думали вянуть, даря надежду на, казалось бы, несбыточное счастье, поскольку ключи к нему были утрачены. И был ли Реги-Мон ключом к возможному счастью? Сейчас я чётко знала, что нет. И мне были ни к чему откровения Миры о ней самой, об Ифисе и её связи с Реги-Моном. Не нужны и признания самого Реги-Мона. Всё это было важно, но вчера, а не сегодня и, уж тем более, завтра.
Внизу, у самого начала лестницы, я вдруг увидела старика в чёрном бесформенном одеянии, похожем на балахон до колен. Волосы скрывала чёрная же, аристократическая шапочка. Его можно было принять за задержавшегося здесь посетителя выставки, поскольку все прочие уже разошлись, если бы он не поднял вверх свою голову и не воззрился прямо на меня. Синий сполох его ярких, печальных и пронзительных глаз сразу же поразил меня его узнаванием. Это был тот самый человек, который когда-то стоял в арке дома Гелии! Замкнув свой взгляд с моим, он тотчас же отвернулся и, сгорбившись, быстро скрылся в полумраке улиц.
– Знаешь его? – спросил с интересом Реги, тоже заметивший старика.
– Откуда бы мне его знать? – ответила я и вздрогнула, будто волна холода накрыла меня. Но так лишь показалось. – Может, он на тебя смотрел. Твой ценитель или будущий заказчик.
– Лицо будто знакомое. Но где я его видел, не помню, – сказал Реги-Мон, – Колоритный тип…
Рядом затормозила машина. Но настолько дорогая и блестящая, что уж никак не могла быть нашей с Реги-Моном «повозкой счастья». Это было чьё-то чужое счастье. Не его. Но, может быть… моё? Открылась дверца, мелькнули те самые золотистые стёкла, показавшиеся в вечернем освещении заколдованными зеркалами. В них отражалось то, что было скорее из мира тех самых грёз, в которых я и растворялась, вдыхая аромат лилового букета. Не привычная моему зрению столица, нет, а мир, составленный из бесчисленных звёздных искр – отсвет далёкой Галактики. Я увидела Рудольфа. Он молчаливо ждал, и я подошла к нему под удивлённые и любопытные взгляды оставшихся на ступенях творческих гуляк. Не придётся им сегодня вкусить за мой счёт! Так подумала я мимолётно – злорадно. Пусть сами и раскошеливаются, пусть трясут своими тощими кошельками. А уж от Реги-Мона они не дождутся ничего. Он и не обещал им угощения за свой счёт. Вот будет сцена, когда, объевшись, они будут не в состоянии заплатить за бесплатное, как они радовались, пиршество. И я засмеялась. Почему? Я же не была злорадной.
Я засмеялась от счастья, и смех не имел к ним никакого отношения. Они с удивлением взирали на меня, будто только что увидели, как будто мой смех заворожил их, на Рудольфа, но его плохо было видно в глубине салона загадочной машины. Я увидела своё отражение в стёклах и поразилась, увидев воздушную красотку вместо себя. Те самые звёздные искры усыпали моё платье и мои волосы. Тончайшую талию, а я сильно похудела во время жизни в столице, обвил переливчатый пояс, а на груди сияли кристаллы Гелии – её единственный мне подарок. Я подняла руки, и они выскользнули из рукавов-крыльев. А я поправила свои выкрашенные в золото волосы выверенным театральным жестом, усвоенным ещё во времена своего прошлого обучения в школе актёрского мастерства. Так же изящно поправила платье на плечах, любуясь собою в зеркальных стёклах и зная, что за мною наблюдают не только художники, в чьих лицах я обрела своих восхищённых зрителей, но и тот, главный мой и единственный зритель. Прочие были лишь неважной размытой массовкой. Могли быть, могли и исчезнуть, я бы не заметила.
– Садись, – сказал он просто и любезно, и я как во сне залезла в его салон, забыв о незнакомых ещё вчера друзьях, жаждущих пиршества за мой счёт.
Куда завезла повозка счастья
Он сорвался с места, и мы поехали в темноту столицы, слабо освещённую лишь фонарями центральных проспектов.
– Куда мы? – словно просыпаясь, спросила я.
– А где ты живёшь? – спросил он в ответ, не глядя на меня и следя за тёмной дорогой, почти пустой в ночной час. Я ответила, и он с лёгкой улыбкой взглянул на меня, – Ну, и местечко ты себе выбрала для проживания. – Он прекрасно разбирался в городских лабиринтах, но, видимо, плохо понимал, что не из любви к тесноте люди селятся в трущобах.
– Вы и сами любите разъезжать по рабочим кварталам. Нет? Неделю назад вы же были на простонародном рынке, – уточнила я, – вы любите экзотику бедности? – В сущности, я ловила его, пытаясь объяснить себе непонятные слова Знахаря о моём муже, который обо мне тоскует, надеясь в душе, что это Рудольф и есть.
– Ты меня видела? – он не собирался уже переходить на отчужденное «вы». – Чего не подошла? Боялась, что я тебя не узнаю?
– Я сильно изменилась? Неузнаваемо?
– В темноте плохо это вижу, – сказал он вовсе уж нелепицу, будто и не покупал у меня картин днём. Я замолчала, и он тоже всю оставшуюся дорогу как бы игнорировал меня. Я любовалась его руками, незабываемыми никогда, лежащими на панели управления машины.
– Какая необычная у вас машина.
– Эта? – переспросил он презрительно, – карета для местных феодалов? – и довольный засмеялся, – она мне не принадлежит. Собственность корпорации, где я работаю. По статусу положено. А так, нужна она мне, как птичий хвост. Пошлость невероятная, хотя и быстрая.
Тут я поняла, почему тогда из машины вылез чужой человек. Машина была «собственностью корпорации», и ездили на ней и другие служащие загадочной корпорации, кто заслужил такую почесть. – Странно, что у вас там работают настолько неотёсанные и грубые люди, – я вспомнила обиду, причинённую грубияном, что я «сухое дерево».
– Всяких там хватает. Я же не главный модератор вашей планеты. У меня вообще тут нет ничего своего. Да и нигде в целой Вселенной. Только я сам себе и принадлежу, а уж насколько полностью, судить трудно. Есть некое подозрение, что некто время от времени использует мой аватар в своих целях, мне перпендикулярных. Да и работа моя мне навязана всем ходом предыдущих событий. А уж вот их-то, события то есть, я сам себе и устроил, выбирая из скудного и предложенного свыше ассортимента именно те, что и забросили меня сюда. Это правда.
Я с радостью узнавала его прежнюю говорливость. Не знаю, кто как, а я люблю велеречивых мужчин и опасаюсь молчунов. Недостаток речевого развития напрямую связан с общим недоразвитием тончайших эмоциональных сфер человека. Так я считаю. Мы остановились в тёмном дворе, не освещённым ни единым фонарём из-за бедности простонародного квартала. Он зажёг мягкий свет в салоне и, развернувшись, стал рассматривать меня. Будто впервые увидел и вообще не знает меня, но неприятно и давяще.
– Выключите свет, – попросила я. Язык не поворачивался обращаться к нему на приветливое и близкое «ты». Глаза постепенно привыкли к темноте. Она не была же абсолютной. Светилось небо, светились окна и не настолько уж и далёкие отсюда улицы центра города.
Он стал вдруг грубо и непристойно ощупывать меня через платье, и я оскорблённо отпихнула его руки.
– Вы меня не за ту принимаете! Я по машинам с посторонними не отираюсь!
– Ну, так пригласи, – пробормотал он. Эта внезапная грубость без единого слова настолько потрясла меня, что он перестал даже нравиться мне. Будто это чужой человек, которого я никогда не знала.
– К себе? – уточнила я, – но у меня не прибрано, я не ждала гостей. – Я не знала, что ему говорить, как себя вести с таким неприязненным человеком, который, тем ни менее, столь нахально лезет. – Да и соседи следят. Будут считать непристойной женщиной.
– А ты пристойная? – спросил он насмешливо и без всякой любви ко мне.
– Да, – ответила я гордо, – я пытаюсь жить чисто и достойно.
– Ничего этого невозможно тут, – сказал он презрительно.
– Что же я грязная, по-вашему, недостойная? И если этот мир наш, то где тогда благоухает «ваш мир»?
Он ничего не ответил, щуря глаза и вглядываясь в темень мало приглядного и днём двора, будто не желая уже меня видеть.
– А к вам я не пойду, конечно. У вас там и насекомые, верно, кишат какие-нибудь.
Это было чересчур, и я попыталась выйти, но не знала, как открывается дверь. Его поведение было умышленно и намеренно оскорбительным. Я это поняла.
– В машине у меня удобнее, – и он неожиданно опрокинул сидение. Я оказалась унизительно и беспомощно лежащей на сидении, не умея встать. Что было делать в такой вот ситуации? Орать благим матом? Драться с ним? Я же была этим парализована. Он наклонил надо мною своё лицо, я плохо различала его черты в темноте, и только глаза мерцали, отражая редкие и рассеянные во мраке улицы крупицы света.
– Ну что, достойная? – сказал он тихо, – мы всё же с тобой дождались нашего отложенного счастья, – и задрал мой подол выше колен. Как и все его действия до этого, всё было напитано насмешкой надо мною.
– За те деньги, что ты получила, я вполне могу рассчитывать и на скромный от тебя презент. Ведь картины твоего брата всего лишь красочный бред, ничего не стоящая мазня.
И тут я сильно стукнула его коленом в живот. Не знаю, что он почувствовал, но я ощутила лишь твёрдые мышцы под его рубахой. Он столь же внезапно вернул кресло в прежнее положение и сказал:
– Да я же шутил. Зачем ты мне? Поверила, что я тебя по-прежнему желаю? Да я тебя едва узнал там. Это я так. Проверяю тебя на предмет твоего достоинства.
– У меня есть редкие и чудесные напитки из ночных цветов. Они не только вкусны, но и целебны, – сказала я, не желая с ним так ужасно расставаться. Забыв об убожестве своего жилья, я всё ещё продолжала по инерции пребывать мысленно в удобном и просторном доме в лесу, где жила последнее время перед тем, как окончательно перебралась в столицу.
– Я вас приглашаю, – я с трудом держалась в рамках этикета в дикой ситуации. Голос мой дрожал от обиды, от страха внезапно расстаться навсегда, от ничуть не покинувшей меня любви к нему, от многих прочих несовместимых между собою чувств и их оттенков.
