Лариса Кольцова
Чужбина с ангельским ликом
Но своё обещание этот странный и ускользающий от понимания человек выполнил. Редкое утро на моём столе не оказывались те или иные изыски из столичных домов яств. Так что самые приятные из моих заказчиц ещё больше полюбили визиты ко мне. Ведь их к тому же и угощали за столиком на открытой террасе. Эля быстро догадалась выставлять не всё сразу ради утоления хорошего аппетита Антона.
Вечером Эля с торжествующим видом пригласила меня в зал показов, где был накрыт столик с напитками и теми самыми пирожными.
– Представляешь, как вовремя я успела прийти к Инару по своим делам и перехватить это вкусовое роскошество из ловких лапок Латы! – радовалась она. – Лата состроила такую гримасу, едва не вырвав их у меня из рук: «Поставь на место то, что уж точно не для твоего жадного рта тут выставлено»! – завопила она. Но Инар сказал, что привёз пирожные по просьбе хозяйки «Мечты», и за них уже оплачена необходимая сумма. Она едва не подавилась своей слюной от злости, – Эля засмеялась.
– Девчонок угости, – вяло отозвалась я, – Мне не хочется, – после чего ушла.
Дразнящий мираж хрустальной пирамиды
Вскоре случилось страшное бедствие в личной жизни Антона. Бедняжку Голу-Бике кто-то убил в столице белым днём, у руин, оставшихся после катастрофы в телецентре. Посокрушались, поохали, но как-то быстро о ней и забыли. Она не была общительной, да и Антона не всякий знал в городе. Сам же Антон вёл себя так, что какое-то время едва не шатался от горя, блуждая по лесопарку, натыкаясь то на деревья, то на прохожих. Из жалости к нему я стала его поддерживать, а он, придя однажды ко мне завтракать на террасу, повадился делать это всякое утро, трогательно напоминая бездомного и очень ручного кота.
Он был нерешителен, да и печален первое время. Ни о каком взаимном чувстве и речи не шло. Только дружба и предельно деликатная поддержка. Вскоре он встретил в горах какой-то мираж, рассказывая мне о поисках своего миража, будто я была его сестрой. Я отлично понимала, что не нужна ему. Только как приветливая служительница в столь счастливо возникшем на его пути бесплатном доме яств. Среди цветников и пения птиц ему подавали со всем прочим удивительные пирожные, от которых он млел во вкусовом экстазе. Тут мы были с ним солидарны. Я тоже обожала сливочные бомбочки и часто сожалела о собственном гостеприимстве, наблюдая, как он поглощает их в немереном количестве, ничего не оставляя другим. Он только сокрушался, что они такие маленькие, и он не успевает заметить, как они исчезают с тарелки как бы неведомо куда.
Антон, в меру эгоистичный, очень молодой и очень нежный мальчик, просто страдал от утраты ласковой домашней нянечки, кем и являлась бедная Голу-Бике, познавшая слишком рано изнанку жизни и жаждущая красоты, ослепительной молодости и любви. Она и думать не думала о всей той феерической необычности, что на неё и свалилась откуда-то на зависть тем, у кого ничего этого не было и близко. Так что страдал Антон о себе гораздо больше, хотя и думал, что убивается по девушке, на которую и внимания-то до него никто тут не обращал. Уж чем она его привлекла, так и осталось их совместной тайной, лишь уполовиненная часть которой осталась у Антона в его чувствительном и раненном сердце. А сердце у него было ранено буквально, как узнала я потом. И выжил он лишь из-за невероятного воздействия, оказанного на него тем самым Хор-Архом, – маленьким добрым волшебником по зримой форме, но могущественным духом по существу. Так что ореол волшебства окружал Антона с самого начала его появления на Паралее. Тут Голу-Бике угадала, что он будет сбывшейся сказкой в её, к сожалению, очень короткой жизни. И не учуяла, что лучше было бы ей держаться от подобного космического чуда подальше. Да ведь бедняжка и слова такого «космический» не знала. А у меня не было тех страшных таблиц бабушки, которые бы точно предсказали Голу-Бике, не сметь ей и приближаться к возникшему неведомо откуда красавчику с золотыми глазами и золотыми же волосами. Пробегать мимо, закрыв глаза, уйти куда подальше из самого города, если глаза сами собой вдруг откроются… А добрый дух Хор-Арх отчего-то не смог спасти юную жену столь же юного пришельца. Видимо, был очень занят своими недужными пациентами, да и мало ли чем ещё.
У меня же и мысли не было замещать Антоном того, кому он заменой стать не сможет.
О Рудольфе я не забывала ни на миг. Моё чувство к нему опять перетекало в уже невыносимую боль. Я металась в поисках средства избавиться и от чувства, и от боли. После нашего сближения, милований, давших мне уверенность, что я обрела в его лице прежнего возлюбленного, он исчез без всяких объяснений. Случай с водителем поставил точку в наших отношениях. Пусть и не устраивала меня его машина в качестве любовного, а столь неудобного закутка, ничего другого не было. Вернее, был ещё дремучий лес, предлагаемый мне уже как обширный и природный чертог любви, от такого предложения я и сама отказалась. Хрустальная пирамида так и осталась недостижимой, как то же облако. Можешь любоваться, задрав голову, а попробуй, дотянись! Но я старалась не ходить туда, не смотреть, задрав голову и теряя шляпку, не пробовала дотянуться и в мыслях. Тьфу на тебя! Так я ему и сказала мысленно и сердито, ощущая по ночам жуткую и немилосердно сосущую пустоту во всём теле. Желания, которые, вроде как, для меня и не существовали до поры до времени, вдруг набросились сворой как псы грызущие. Этот распутник и капризный тиран каким-то образом сумел их разбудить, сумел их натравить на меня, а сам устранился.
Грустное зрелище представляла собою бесконечная стена, выходящая из пределов леса и ныряющая туда же. Никто уже не ожидал меня возле неё, да и водитель мой не отлучался надолго. В отличие от того прежнего, он был исполнителен и молчалив. И к «Зеркальному Лабиринту» я уже не ходила по вечерам. И утром старалась не гулять в пределах видимости со стороны Главной Аллеи. И в лесопарке уже никто не выслеживал меня и не увлекал в растительные укромные павильоны любви…
Лишь тот самый Рэд-Лок, если мы с ним встречались где-нибудь в городе, издали смотрел, но уже не подходил. В дом яств не приглашал. Однажды ночью я вышла безбоязненно на террасу, а на нашей закрытой территории внизу, у самого начала лестницы, ведущей к центральному входу в «Мечту», стоял тот самый Рэд-Лок. Увидев его, я вскрикнула, а он быстро исчез в зарослях. К кому он приходил? Кого ждал? Подозревать можно было кого-то из моих девчонок. Дурочки и понятия не имели, какой угрозой может стать для них его столь же влиятельная жена! Со всей строгостью я приступила к своему легкомысленному служебному персоналу с допросом по поводу того, кто смеет давать ключи от садовой калитки? Кому попало? И тогда Эля повела меня в сад, указывая на тот пролом, что и образовался в неприступной якобы ограде, отделяющей нашу территорию от лесопарковой зоны. И глядя на то, как возмущённо, подчёркнуто – эмоционально, Эля размахивает руками, ругая всех и никого конкретно за порушенную новенькую и узорчатую решётку, я вдруг догадалась, что Рэд-Лок приходил именно к ней! Бесцветным голосом я велела ей найти мастера по ремонту дорогого ограждения и ушла прочь. Пусть теперь свирепая жена Рэда возит её лицом по грязи. Пусть Инар-Цульф чешет свою лысину, проверяя, не проклюнулись ли из неё зачатки рогов, чтобы в итоге развесисто раскинуться всем на обозрение. Мне-то что? А про себя думала, думала! Что же ты-то, Руд – «тигр» вольный, ни разу ко мне так не пришёл, да хотя бы в этот самый пролом ночью не влез, как тот же одомашненный закормленный, но неисправимый гуляка – кот Рэд?
В конце концов, пришла закономерная усталость. Затухание неразделённой любви и ослабление неотрывной от неё боли. И я уже вполне себе отстранённо задумывалась о том, кого же именно он присматривает себе в очередные невесты, раз уж Иви стать его «очаровашкой», похоже, и не собиралась? Или возникла, как вариант повторения прошлого, некая новая танцовщица в столице? Тут-то, в небольшом городе, все новости такого толка не укрылись бы ни от кого. Я понятия не имела, что на самом деле представляет собою жизнь подземного таинственного города. О котором никто и не подозревал, исключая разве что редких и дотошных исследователей, да засланных наблюдателей. Не знала я ничего и о периодически возникающей войне в горах, хронической и неотвязной. Я судила о закрытой стороне мира по привычной для себя, усвоенной мере, не имея другой. Я тогда не знала, насколько Рудольф не нуждается в местных женщинах.
Те исключения, что у него и случались здесь в силу каких-то нестандартных обстоятельств или утраты контроля над собой, он нёс в своей памяти, как земной монах грех неискупимый. Гелию он местной не считал в силу её необычности во всём, да и не была она нашим женщинам подобна. А я… именно моя земная составляющая и являлась причиной, объясняющей его ненормальную зацикленность на мне. Я буквально была для него единственной женщиной на неоглядной колоссальной планете. И знай я это тогда, осталась бы тут навсегда и его не отпустила, когда моя власть над ним была безграничной.
День шёл за днём, как и ночи своим чередом стирали постепенно дневные впечатления, и я, как было в цветочных плантациях, успокоилась и стала внутренне отдаляться от Рудольфа, не желающего внятно проявить своё отношение ко мне. Да что же он за существо такое? – думала я, поначалу негодуя, а потом уж устало и тускло. Да пропади ты совсем, провались в свой подземный город уже навсегда! Тебе не жалко моих зря пропадающих дней и ночей, а мне себя жалко!
Жизнь здесь, как оно и бывает, невольно захватила меня полностью, уж коли я оказалась свободна. Я была объектом всеобщего интереса, как положительного, так и не всегда доброго. Я никогда раньше не ощущала себя звездой ни малого, ни крупного масштаба, а здесь я стала как никто вокруг. Я вдруг стала Гелией этого замкнутого мирка! Ведь и столица, и прочие колоссальные пространства мира, заполненные всяким разнообразием, красотами и чудесами, разноцветьем лиц и всего прочего, что и не перечислить, были за непроходимыми стенами. Можно ли было так сказать, что я возгордилась, всю жизнь до этого живя в полном смирении и тени? Считая, как учила бабушка, что внешность ничто, а доброта всё? Я уже давно отвергла эту её философию, не доброту в себе, нет. Но пришло понимание, что для мужчин внешность женщины это всё, чтобы они при этом ни бормотали с умным, всё понимающим лицом. Кто бы меня опроверг? И как бы я радовалась, будь это не так. Бабушкина мудрость ушла вместе с нею на поля погребений, вопреки утверждению, что жизнь преходяща, а мудрость вечна. Вечного нет ничего, ни мудрости, ни звезды. Что уж и говорить о женской красоте. Как же непростительно не радоваться ей, не торопиться любить её.
Редкий день я мысленно не предъявляла неоплатный счёт к пропавшему Рудольфу. Он вовсе не оплатил его теми деньгами, что мне и давал, включая и те, которые выложил за картины Нэиля, прихватив попутно и мои, за которые и не заплатил ничего. Что с этими картинами стало, я тогда не знала. А он, оказывается, украсил ими пустые и скучные стены своего жилого подземного отсека. У него был не только свой личный отсек в подземном городе, но и здесь, в здании «ЗОНТа». На его обширнейшей крыше и мерцали те загадочные хрустальные мансарды – пирамиды, одна из которых и была тою, которую он мне обещал, как вместилище вселенской и беспредельной любви. Та самая прозрачная конструкция, которая разбилась не только в моём сне, но и в жизни. Хотя как реальная надстройка на крыше жилого корпуса, она продолжала там торчать, как и несколько других с нею соседних, принадлежавших другим обитателям. И выполняли они, по-видимому, роль помещений для отдыха и релаксации. Высокие, снаружи зеркальные, изнутри прозрачные. Я, пробегая мимо, старалась на них не смотреть. Это было нечто вроде невроза, я внушала себе: «их там нет, нет», – и понятия не имела, которая из них та, в которой Рудольф мог и грезить об этой «вселенской» любви. Или он вычеркнул меня из своих дальнейших планов и прочих грёз, поскольку последних никогда не имел. И считал ниже своего достоинства вынашивать планы мести зарвавшейся модельерше.
Дочь Ал-Физа
Аристократка и простолюдин
Вынашивать планы мести зарвавшейся модельерше? Ола считала, что это уже окончательное падение её как аристократки, если она опустится до мести какой-то «особой деве», или кем она там являлась? Она размышляла, бродя без всякой цели по лесопарку, минуя пешеходные дорожки, опустив плечи, ненавидя всякого идущего навстречу прохожего. Чего их носит в такой дикой глуши? Для кого благоустроены все пути и тропы в этом гадком лесопарке? Тут она, поразмыслив, решила, что в их затянувшейся неопределённости с Ар-Сеном нет вины модельерши, которая даже не знала о самом существовании Олы, как и сама Ола видела её только издали. О какой мести она только что думала, кому и за что? И прислуга модельерши вела себя предельно вежливо и не была виновата в скверном настроении Олы. Модельерша не устраивала погрома в жилье Олы просто потому, что ей так захотелось, а Ола практически устроила погром в новом доме «Мечта» просто потому, что шла мимо и вошла туда, что называется не с той ноги. Стыдно, потому и злость, а «сословная спесь», как называл её воспитание Ар-Сен, являлась причиной того, что она никак не могла отвыкнуть смотреть свысока почти на всех, кто обитал и чем-то занимался тут в городке, куда её саму, Олу, кстати, никто и не звал. Сама явилась.
Последнее время её стало гнуть к земле, будто она что-то потеряла и всё всматривалась в узоры запутанных дорожек лесопарка, надеясь что-то, правда неизвестно и что, отыскать. Если бы рядом была мама, она бы стукнула её по спине, прикрикнув, – Ровно держи спину! Ты же аристократка, а бредёшь как согбенная трудами работница.
Ола видела этих работниц, получающих ничтожную плату за изнуряющий труд в душных цехах и часто ядовитой атмосфере плохо вентилируемых помещений. Они были обязаны заслужить право на жизнь надрывом всех своих сил. Это был их удел.
– Ты избранница этого мира, – говорила мама, – ты принадлежишь к избранному меньшинству.
– Кем я избрана? Ну, мы? Ты, отец, братья? – спрашивала Ола.
– Надмирным Светом, конечно, – отвечала мама. – Ведь и чудесные храмы Ему строим мы, аристократы. Если бы не мы, где бы серая и тупая беднота зажигала небесный огонь в семейном алтаре, любуясь на божественные блики, играющие на цветном стекле, на разукрашенном мозаичными цветами полу? Как бы они тогда рожали детей? Если бы жрец, служащий Надмирному Свету, не освящал их той благодатью, что дана ему в руки самим Мировым Отцом.
– Что же жрец видел Его, Мирового Отца? – спрашивала Ола маму в детстве.
– Не задавай глупых вопросов! – мама не хотела отвечать.
Ола выросла не впечатляющей внешне, замкнутой, но очень вдумчивой девушкой. Назвать её некрасивой было нельзя, но для подлинной красоты ей чего-то не хватало. Она была безупречна. Так уверяла мама, так считал отец, но красота была, как бы, не проявленной до конца, размытой. Тонкая лепка лица, стройность тела, умный блеск её несколько грустных глаз, но всё было будто за некой кисеёй, скрывающей чёткость и яркость. Только тот, кто полюбил бы её, сумел снять маскирующую кисею и показать всем её несомненную красоту, не только внешнюю ладность, но и скрытую в ней нежную, восприимчивую душу.
Уже давно она не верила, что Надмирный Отец поручил лично жадным и заурядным жрецам благословлять людей на любовь. Любовь приходит к человеку сама, не спрашивая разрешения у жреца, хотя и не исключено, что по воле Надмирного Отца. Потому что всё прекрасное и светлое, возвышенное и радостное в жизни от Него.
Она выросла высокой, выше всех своих сверстниц на целую голову, но впечатляющего лица мамы ей не досталось, как и её тёмно-прозрачных, удлинённых, с ласковой поволокой глаз. Глаза мамы были обманчивы. Мама была холодным и сдержанным человеком, скупым на ласку, которую, казалось, обещали её глаза. Её не любил никто, кроме дочери, жалеющей её за ту заброшенность, в какой она пребывала, живя так, словно была вдовой. Отец никогда не входил в мамину спальню. Во всяком случае, Ола не видела этого ни разу, сколько себя помнила, поэтому она очень удивилась, когда узнала, что муж и жена в других семьях спят вместе. Как ни разглядывала Ола себя в большие зеркала их наследственного, гулкого и холодного тоже дома, она не находила своё лицо ни ярким, ни выразительным. Как будто оно было приморожено холодом самого дома. Заурядная во всём, хотя и излишне самоуглубленная. Такой приговор она себе вынесла. Это не придавало ей самоуверенности. Мать не желала питать её самомнение. Отцу было просто некогда это делать. Он был занят собой и своими делами. Работа в правительстве Паралеи отнимала всё его время, а те жалкие крохи, что оставались, он тратил полностью на себя.
Однажды мама ей открыла их семейную тайну, но просила держать её при себе и ничего не обсуждать с отцом, поскольку ничего, кроме гнева она не дождётся.
– Ты на выходе из детства. И ты должна знать всё. У тебя неблагоприятная наследственность. Твоя мать не я, а падшая женщина. Твой отец всегда был развратен, а я любила его и терпела всё. Но тебя я полюбила как дочь, да ты и есть моя, и только моя дочь. Но говорю, чтобы для тебя не было ударом, если скажут посторонние. Я люблю тебя ничуть не меньше родных мне по крови детей. Ты похожа на отца, а я, если и не люблю его давно, то продолжаю хранить в себе память о нашем взаимном и сильном чувстве молодости, несмотря ни на что. Даже теперь, когда он, вполне может быть и такое, забыл о том, что проходил со мною обряд в Храме Надмирного Света и желал меня тогда. А сейчас? Он не отличает меня от прислуги, есть она и есть, должна быть.
– Кто же она, моя мама?
– Она актриса. Отец едва не ушёл к ней от меня. Едва не сделал её аристократкой. Но здравый смысл возобладал. Хотя и не знаю лучше ли, что он всю жизнь протаскался от одной случайной привязанности к другой, не любя ни тех, ни меня. Да, она была красива и, думаю, не была заурядностью, если сумела этому заземлённому предельно субъекту внушить подобное стойкое чувство. Но ты, к счастью, в отца. Твоя обыденная внешность, не созданная для праздника души, а только для будней, а их-то и большинство в нашей жизни в отличие от праздников, спасёт тебя от того, на что так часто падки красотки, – на бросание без ума и воли в объятия первого встречного. Ты будешь понимать, что обычна и проста, и это сдержит всегда обманчивые порывы к счастью. Жить надо только умом. Но ты помни, что от матери тебе досталась порочная тяга к мужчинам.
– А у тебя её нет?
– Нет. Я всегда владею собой. – И мама оказалась права в своих прогнозах. Она не смогла себя удержать за той чертой, за которой и последовало падение, принятое ею за полёт. Полёт вниз.
– Какая она была?
– Не знаю. Думаю, твой отец её не забыл. Но не думаю, что он будет говорить с тобою о ней.
Ола часто думала, какая она, её неизвестная мать? Пыталась её представить. И тогда ей казалось, что та, кто и родила её, выплывает из памяти, но не желает выходить из некоего светлого облака, в котором едва просматривалась, как ночной спутник, если он иногда призрачно просвечивает днём сквозь атмосферу и кажется полупрозрачным.
– Финэля, – обратилась она раз к няне, – где теперь моя родная мама?
Няня обмерла, но ответила, что мать не та, кто родила, а та, кто воспитывает, кто является законной избранницей её отца.
– Но я же помню её, – неуверенно произнесла Ола, – Кажется, она играла со мной в куклы, качала меня на качелях. В её волосах сияли лучи Ихэ-Олы…
– Да мало ли кто это и был? – ответила няня. – Подруга матери какая-нибудь навестила, поиграла с тобой, вот тебе и запомнилось.
Но у мамы Айры никогда не было подруг, если на памяти дочери.
– И ради чего вздумалось Айре болтать тебе такое? – возмущалась Финэля. – Будь я строже, рассказала бы о том Ал-Физу. Вот бы он задал ей трёпку, уж будь уверена.
– И тогда мама выгнала бы тебя отсюда. Она злая… – вдруг выпалила Ола и добавила, – Хотя меня она любит. Не вздумай, Финэля, сообщать об этом маме. О том, что я выдала тебе ту тайну, что обязана хранить от всех.
– Вот к чему? – ворчала Финэля, – к чему сеять смуту в душе девочки? Какая же она странная, твоя мама. И не злая она вовсе. Она… чуточку обездолена. Она не испытала счастья взаимной любви…
– Ты что ли, Финэля, такое испытала хоть когда? – спросила Ола. – Ты же одна, Финэля. Без детей и мужа.
В ответ няня только высморкалась в свой платочек и протёрла уголки глаз, – У меня есть ты, моя деточка.
Ола приезжала в столицу и посещала театры, вглядываясь в актрис, годящихся ей в матери. Но что толку думать о том, о чём не узнаешь? И Ола перестала. Она не любила театр, не понимала и не очаровывалась никогда лицедейством актёров.
Учась в закрытой Академии закрытого «Лучшего города континента», куда привёз её отец, Ола оказалась одинокой и в смысле подруг. Отец оплачивал ей отдельное жильё. Она ходила прямо, как и учила мама, и смотрела свысока своего нестандартного роста на всех, и не в глаза, а в брови, как тоже учила её мама, и её считали гордячкой, холодной, самовлюблённой аристократкой. В общежитии же все жили весело и дружно. Вся молодёжная круговерть проходила там. На лекциях и занятиях все вынужденно вели себя отчуждено друг от друга, подчиняясь суровой дисциплине. А Ола жила отчуждено от всех и после лекций.
Он возник на дорожке, выйдя из своей машины, опять ездил в столицу и хотел пройти мимо, не глядя на неё. Но Ола пришла сюда к «Зеркальному Лабиринту» совсем не случайно. Был выходной день, когда сидеть в его холле-приёмной и создавать видимость занятости не надо. Она тронула его за руку, забыв наставления матери, – никогда первой не оказывать знаки внимания мужчине. – Ар-Сен…
Он дёрнулся, как от прикосновения чужого и неузнанного человека, но остановился. Его сосредоточенное лицо вмиг просияло, глаза, только что высматривающие нечто никому не зримое, кроме него самого, заискрились от широченной улыбки. Она прижалась к нему лицом в самую грудь, вдыхая мужественный и терпкий, чудесный его запах.
– Ар-Сен… – он был ещё выше, чем она. Он создан для неё, стройной и высокой. Умной. Необыкновенной. Таковой она себя тщилась считать. Вопреки внушениям мамы. Маме она, всё же, не верила до конца, когда та пыталась занижать планку собственных представлений дочери о себе. Мама сама заурядность, так думала о ней Ола, даже любя маму. И вовсе не исключала того, что полюбила бы и свою настоящую мать, встреть её. Почему-то она была уверенна, что та, кровная её родительница-актриса лучше мамы-аристократки.
– Не узнал? – спросила она, вздрогнув губами от наигранного гнева, – опять?
– Да я задумался. Я вообще не озираюсь по сторонам, ты же знаешь, – и обнял её. Было заметно, что он совсем не против того, чтобы именно сейчас оказаться им вдвоём и наедине. Она для вида поломалась, ссылаясь на занятость, которой не было и в помине. Он отлично знал все её нехитрые приёмы, но принял участие в игровом ритуале, уговаривая и смеясь глазами над совместной вознёй.
Когда их уединение происходило в его жилье, а не в его рабочем, небольшом в отличие от помпезного холла кабинете, в который вечно кто-то приходил, уходил, забегал, что-то выяснял или ругался, и редкие минуты близости казались уворованными у кого-то и преступными, Ола была по-настоящему счастлива. В его домашней большой комнате с прозрачной стеной – панорамным окном в лесопарк, на мягком обширном диване сокровенная близость была желанна ей всегда, поскольку не была скомканной, поспешной. Без длительной любовной игры, настроенности, заниматься этим и не стоило бы, да уж больно редким гостем на собственном рабочем месте был Ар-Сен. И она всегда соглашалась на ту поспешность, когда его руки прикасались к ней с желанием, хотя у неё никогда не было того восторга, как это описывают в романах. Но устремление его глаз к ней и было для неё самым главным, – ради возможности в них нырнуть, она и позволяла всё. И он её принимал этими странными, небесными глазами, обхватывал её душу, как и её саму руками. Входил в сердце своими твёрдыми зрачками, не поддающимися расшифровке, в тот самый момент, когда проделывал это и с её телом, входя в него резко и мощно, твёрдо и глубоко, спрашивая, если она издавала всхлип от неожиданности, – Что?
Она же шептала, – Люблю тебя…
После этих поспешных соединений приходилось поспешно бежать в сторону душевой кабины за стеной кабинета, а сам Ар-Сен тут же по служебной необходимости делал вид служебного же отчуждения к Оле. Было важно, чтобы никто из служащих «Лабиринта» и не помыслил о том, что между ними существует та самая связь, значимее которой для Олы не было уже ничего. Это было её мукой, это было её преступлением перед тем самым Надмирным Отцом, которому и строили Храмы все аристократы по всей стране, оплачивая неимоверно высокий налог жрецам-служителям. Был бы Ар-Сен против ритуала в Храме? Непонятно. А сама Ола и думать боялась о том, что сделает с Ар-Сеном отец, узнав, что незнатный, пусть и выучившийся простолюдин посягнул на его дочь. Она смывала в прозрачной кабинке прозрачными струями не только следы недолжной и неправильной, неотменяемой уже любви, но и прозрачные слёзы с лица, ощущая неправильность мира, в котором жила, случайность собственного появления, точно также без всякого освящения со стороны жрецов Надмирного Света, – от преступной любви своего отца и неизвестной актрисы. И если это была случайность, то её как бы и нет для Надмирного Отца? И нет для Надмирного Отца и её любви к случайно встреченному человеку?
Когда Ола говорила Ар-Сену об этом, он ругался: – «Да как ты смеешь думать о таком сложном существе, каким является человек, что он ненужность и нелепая случайность? Так может рассуждать только недоразвитая слякоть или преступник, не ценящий жизнь, да и сам мир». Он не желал понимать, что такого рода жалобы требовали совсем не отповеди, а признаний её ценности для него.
На серебристо-синем как вода, домашнем диване он мог расслабиться, угощал её после любви вкусными вещами и нежно гладил спину волшебными пальцами, колдуя ими. Каждый позвонок становился музыкальной клавишей и звучал своей нотой. Она выгибала спину, становилась смелой, отбрасывала зажатость и стыд. И ощущения у него были тоже другими. Она это улавливала. По его, волнующим её, стонам, по умышленно затягиваемому любовному действу, она улавливала это своим раскрывающимся тоже полностью телом, несомненной женственной красотой которого Ар-Сен не уставал восхищаться.
– Моя радость, – шептал он, – ты неподражаема…
А в холле никогда её не хвалил, некогда было.
– Сейчас мы отдохнём, и ты опять порадуешь меня своим хотением, – не очень складные слова прерывал повторный прилив счастья.
Почему он так редко приглашал её к себе домой, если ему тоже было там хорошо, Ола не понимала. Да и разлёживаться он ей особенно не давал, быстро утрачивая своё нежное расположение и обычно говоря во время выпроваживания, – Всё. Хватит. Поиграли, поелозили друг на друге, достаточно! Мне некогда, всегда некогда, ты же знаешь это. Я и так ради тебя жертвую своими обязанностями.
– Что у тебя там наверху? – спрашивала Ола, – куда ведёт эта витая лестница?
– Там? – переспрашивал он, – смотровая площадка. Что же ещё?
– Я хочу туда. Снизу она выглядит столь необычно.
– Там всё закрыто. Там одна пыль, – и он морщился, он явно что-то скрывал, – я туда не хожу.
И не пустил её ни разу. И сам настолько часто куда-то пропадал, без следа, без объяснений, спросить-то было не у кого. А он объяснять ничего не хотел. Поэтому она и выходила от него, опустив глаза и плечи, обиженным лицом вниз, будто почва и трава обладали способностью вытягивать из неё боль.
Впервые, чтобы близко-близко, она рассмотрела его в лесу, где заблудилась. Он ширил на неё свои удивительные глаза и улыбался. Первый начал разговор, но только спустя немалое время вызвал к себе через одного человека, чтобы предложить у себя работу. До этого, видя её в парке, не приблизился ни разу, хотя всегда её замечал. И вот она воссела на шикарное кресло за столом для посетителей перед его кабинетом, которых вводила в трепет своим серьёзным и надменным не по возрасту видом. Да и сам холл впечатлял. Кабинет же хозяина был прост и мал, что также поражало тех, кто попадал к Ар-Сену впервые. Ведь после роскошного с окнами во всю стену и начищенного до сияния уборщиками «Зеркального Лабиринта» холла они думали, что уж теперь-то попадут не иначе как в сокровищницу вселенского мага, а оказывались почти в келье! Собственно, ему там и делать-то было нечего, он пропадал в своих лабораториях, а в келье этой только встречался для обсуждений с коллегами по работе. Или отдыхал короткое время. Новый секретарь, сохраняя в предельной статичности свой стройный корпус, вращала только своей головой на высокой шее. Строго затянутые на затылке волосы с медно-розоватым отливом, строгий взгляд свысока, белейшие руки выхоленной аристократической девочки, ладные костюмчики – служащие и те, кто приезжали из других мест, никли от собственной корявости перед такой жрицей Храма Науки. Её другое, истинное лицо видел только Ар-Сен. И насколько же быстро произошло всё дальнейшее!
Пройдя немного, она испытала облегчение, расправила плечи, начала глубже дышать в ответ на идущие из подсознания окрики, сотканные из неслышного, но явственного ей голоса матери, – Ты же аристократка! А ходишь как…
Желания, влекущие в бездонный омут
Вдруг вспомнился, открылся неожиданно из текучих песков времени, день из совсем близкого, а такого уже далёкого детства. Она вместе с мамой у берега большого озера, настолько большого, что его берега размыты в зеленовато – голубоватой дымке, сливаются у горизонта с небом.
– Кто там живёт? – спросила она у мамы, – Люди Надмирного Света? Там всё небесно-зелёное. – Ола щурила глаза на зыбкий перламутровый полумесяц берега вдали, казалось, населённый небесными же созданиями. Белые купола далекого города, острые искрящиеся шпили башен поднимались вверх из густо лиловой и розовеющей облачности безмерно далёкой растительности. Каким прекрасным и невозможно счастливым рисовался тот мир за водной ширью. – Что там блестит?
– Столица. Что же ещё? – равнодушно отзывалась мама, нехотя выплывая из своих невесёлых раздумий. О чём она тосковала? Её белая пляжная туника была в розовато-красных песчинках, мама валялась на песке. Чёрные, прямые и атласные волосы ветер с озера откидывал назад, открывая белый и казавшийся безмятежным лоб. Маленький, слегка вздёрнутый нос морщился от остывающего к вечеру, но всё ещё яркого света Ихэ-Олы. Днём находиться на пляже было бы невозможно. Мама так ясно помнилась ей такой, какой она была в тот день. Красивой. Невозможно было и сравнить её с другими дамами и даже девушками на пляже. Так казалось маленькой Оле. Ей хотелось прижаться к ней, объясниться в своей любви, но что-то препятствовало в самой маме сделать так.
