Лариса Кольцова
Чужбина с ангельским ликом
Охваченная стыдом и обидой, я помчалась прочь. Да и кто реально мог меня преследовать, кроме собственных вымыслов, наваждений? А тот, кто, казалось, покинул не только мою жизнь, но и мою память, стал являться мне в странных снах. Я не видела снов о Тон-Ате, о Гелии, о бабушке и Нэиле, хотя и хотела увидеть их утраченные любимые лица. Его же видела в своих снах постоянно. Будто стоило мне заснуть, и к моему мозгу подключалось некое устройство и передавало эти повторяющиеся и мучительные сновидения не сновидения, а провалы в какую-то ирреальность. Он приходил в необычном костюме, я такого у него не видела в те времена, и нигде такого не видела. И говорил, что тоскует. Ведь Гелии нет. А я есть. И он по-прежнему хочет моей любви. Что ему некого здесь любить. Он прижимался как тогда в последний раз, и вдруг резко сбрасывал одежду. Блестящие зигзаги, похожие на синие молнии в складках его одежды, падали вниз. Но вместо его прекрасного, юношески гладкого и по-мужски сильного, тела я видела чёрное и обугленное, и этот страшный остов наваливался на меня тяжестью неимоверной. И ощущая его твёрдую и страшную, направленную на меня похоть, я в ужасе переставала дышать. Сердце почти останавливалось, и я мгновенно выныривала из какой-то подземной глубины на поверхность реальности. И это происходило так стремительно, что я получала удар, как при кессонной болезни, вскипала кровь, и я просыпалась с головной болью и с телесным изнеможением.
Слоняясь без работы и тратя свои тайные запасы, что мне удалось припрятать, я встретила как-то свою бывшую хозяйку. Она выглядела на удивление довольной, что не было ей свойственно, поскольку жадность отравляла всякий её день и подогревала её куцые мысли и примитивную психику на адском огне зависти к чужим успехам, чьему-то богатству и к чьей-то красоте. Она всегда, не прямо, но в подтексты своей речи, общаясь со мною, закладывала подобные посылы. Мол, ты красива, а я успешна, ты талантлива, а я покупаю твой талант. Аристократки богаче меня, я служу их прихотям, но я свободна, а они на привязи у своих мужей и многочисленных условностей. Короче, как все ущербные личности, она была всегда лучше всех только на словах и только на показ, не имея ни дня, прожитого в подлинном человеческом счастье, не понимая даже, что это такое. Бедные люди, из которых она и происходила, вообще не присутствовали в сетке её наличного миропонимания. Бедность она считала чем-то, подобным не существованию. Мировоззрения как такового у подобных людей не бывает. Она уже не грозилась посадить меня на цепь. Но сообщила, что тот плащ пришёлся по душе весьма солидному заказчику. А многое из того, что поставлял её превосходный салон уже персонально Чапосу и его девушке – известной танцовщице, стало причиной того, что именно Чапос порекомендовал бывшую мою хозяйку для работы в закрытый «Лучший город континента», как его называли. У Чапоса везде влиятельные знакомцы. Таков уж он, успешный человек.
– Кто? – перебила я, – Чапос успешный?
– А что ты можешь сказать о нём в противовес? Может, это ты успешная? – и она продолжила поражать меня своими успехами. В ЦЭССЭИ, – так назывался тот закрытый город в лесу, предполагают открыть свой Дом Моды. Там люди хотят красиво одеваться. Один влиятельный чиновник оттуда – бывший управляющий имений Ал-Физа, а теперь работающий как раз в одной из структур ЦЭССЭи по хозяйственной части, ищет успешного модельера. А поскольку Чапос хорошо знаком с ним, то он настойчиво рекомендует её. Но меня она не возьмёт! А могла бы! Будь я поумнее. Но теперь мне придётся обшивать фабричную бедноту. В других пристойных местах меня не возьмут, поскольку я падшая, обманом вышла за старика, чтобы скрыть своё падение. Так что, приличной работы мне не увидеть вовек. Я хмыкнула и сделала шаг в сторону, чтобы навсегда забыть о ней. Но она с заметной торопливостью удержала меня за рукав. Она вовсе не теряла надежды заманить меня к себе обратно.
– В «Лучшем городе континента» полно не только небедных, но и по-настоящему уже роскошных мужчин, – подала она конфетку на закуску. – С одним из них меня познакомил Чапос. Чапос пригласил меня как-то в «Ночную Лиану», где мы с ним вместе ели вкуснейшие деликатесы. Тот человек, расплатившись со мною за мою работу, проявил щедрость в оплате.
– За твою работу? – уточнила я, – да ты уж много лет как не держала иголки в руках. Да и прежде тебе под силу было сшить разве что комплект постельного белья. Это был мой новаторский дизайн, и вся прочая работа моя!
– Ты изобретатель и редкая мастерица, – льстиво согласилась она. – Но ведь салон мой. Твои замыслы и твой исполнительский труд были бы никому не нужны, не будь меня и моих возможностей по реализации дорогих изделий. Согласись…
– Ты одна что ли тут такая уникальная? – не согласилась я.
Её заискивания опрокинула её же злая досада на меня, – Ты умерла бы от истощения в нищете, если бы одна скандальная особа не умолила меня взять тебя к себе! Я дала тебе саму возможность жить по-человечески. Вон ты до сих пор носишь изделия из моего дома «Желание…». Ты их украла? – Наглая ложь в глаза заставила меня оцепенеть. Все мои платья были пошиты мною ещё из запасов, привезённых из цветочных плантаций, из прошлой жизни.
– На минуточку остынь! – сказала я, сама воспламеняясь гневом. – Лучше вспомни, чем ты обязана Ифисе. Разве не она выручила тебя, когда ты с позором загремела в дом неволи за то, что пыталась обворовать наследников своего старого богача после его смерти?
– Ифиса? Кто это? – она не ожидала, что мне также открыто её прошлое. – А! Та дылда в безумных платьях, коими она шокирует всю столицу? Разве о ней речь? Я тебе говорю о твоей собственной глупости. Не стоит тебе обижать меня, иначе я не позову тебя в свой новый проект.
– В какой ещё проект? – не поняла я.
Она сразу же обрадовалась, что я не против опять пойти к ней в услужение, чего и быть уже не могло. Потому и не удержалась от соблазна поиздеваться надо мною. – Позову. Только после того, как ты своим подолом вытрешь пыль с моих туфель. Я как раз должна встретиться с одним важным мне человеком, а туфли мои жутко запылились… Если раскаешься, я прощу тебя.
– А на колени мне не встать ли? – спросила я и кротко нагнула голову. Я же была актриса, пусть и нереализованная, и еле-еле сдерживала смех, изображая полное раскаяние, чтобы огреть её следом ответным издевательством.
– Решила попросить меня о милости? – она возила по пыли своей подошвой, будто надеялась, что я и в самом деле буду отряхивать подолом её обувь! Поэтому пыли должно быть побольше, погуще. Конечно, это была её топорная игра, форма словесного только глумления.
Я кончиком своей туфли подбавила пыли на её дорогую обувку. Имея выучку жизни не в самых респектабельных столичных районах, я могла ответить и не смутилась ничуть, – Пожалуй, я бы и согласилась протереть твои туфли своим подолом, да уж больно стопа у тебя широка, и боюсь, моего подола не хватит для протирания таких огромных бахил. Так что ты присоединяйся. Иначе тебя не пустят в приличное заведение в грязной обуви, – я задрала подол, – ты только постарайся нижней юбкой протирать, чтобы твой друг не заметил испачканного платья.
Она застыла от изумления, взирая с нескрываемой завистью на мои умышленно оголённые ноги. Ноги у меня были что надо!
– Отдаю должное твоей дерзости, – ответила она и даже улыбнулась. – В обиду себя ты не дашь. И сразу видно, как приучена ты к обольщению мужчин. Главная проблема, где тебе, нищей красавице, найти щедрого покупателя твоих прелестей?
– Уж в этом ты точно мне не помощница. У тебя уровень знакомств не тот, что мне бы соответствовал.
– Хочешь напомнить мне, что ты родилась аристократкой? Но ты дважды изгой. Вначале твою мать изгнали, потом старый муж тебя изгнал. Так что не тебе упрекать меня прошлым старым любовником.
– Мой муж умер, – ответила я.
– Пусть так. Только что же тебя изгнали из его дома? Где богатства твоего мужа? Всем известно, как был он богат.
Я хмыкнула, но ответить мне было нечего, – Женская склока – самое отвратительное, что может быть, – только и сказала я. – Не понимаю, зачем ты лезешь ко мне? Вместо того, чтобы быть мне благодарной за то, что именно я подняла престиж твоего текстильного заурядного салона.
– Предлагаю оставить взаимное препирательство. Ты знаешь, как я ценила тебя. Не скрою, я сожалею, что ты ушла с непонятной поспешностью. Поэтому лучше перейдём к деловому обсуждению. Мне нужны толковые работницы. Думаю, скоро придётся озаботиться и этими проблемами. Я решила избавиться от всех бездельниц и неумех. Оставлю только лучших мастериц. Согласна будешь пойти ко мне? – она противоречила самой себе, забыв о произнесённых словах насчёт моей никчемности.
– Что, прямо сейчас надо приступить к облизыванию твоих туфель? – я почти смеялась ей в лицо, не веря ни единому слову. Кому она понадобилась в городе в лесу? Бездарь и лгунья. Если бы не я, она бы так и сидела в своём сарае, обшивая случайно-забредших к ней людей без особых претензий, а потом и вовсе была бы вытеснена более напористыми и талантливыми конкурентками. Не от одной лишь личной вредности она содержала пошивочный цех в подвале. Она была на грани краха, деньги прежнего благодетеля улетучивались, а тут и появилась у неё я. Поняв, что так просто меня не уговорить, что она начала не с того конца, надо было льстить и умолять, она окончательно озлилась на меня.
– Чапос дал мне понять, что я заинтересовала того человека из ЦЭССЭИ.
– Какого именно? Бюрократа, который служил когда-то Ал-Физу?
– Ты должна понимать, что я твой счастливый шанс. В том городе у тебя появится возможность изменить свою участь…
– Это ты мой счастливый шанс? – ответила я. Она же не знала, что её конкурентки уже носятся за мною наперегонки, прознав, кто именно обеспечил ей внезапное преуспеяние. А она, вылезшая на своих покровителях, бездарность на уровне заурядной швеи.
– Ну, так я от такого шанса отказываюсь, а тебе придётся шить только мутантам вечерние костюмы для выхода из джунглей, – засмеялась я ей в лицо. Она позеленела, и это буквально. Ощерилась как людоед из колючих зарослей.
– Ты, кажется, забыла о своём ничтожном положении! Ты обречена быть только швеёй в очередном месте!
– Успокойся, – я мило улыбалась, – Пусть тебя не волнует моя дальнейшая судьба. Чего ты так разволновалась?
То, что она произнесла потом, было похоже на тяжёлый бред, в который она искренне уверовала. Наверное, Чапос тому поспособствовал ради специфического чувства юмора. – Когда я была с Чапосом в «Ночной Лиане», тот человек ужинал с нами за одним столом. Сказать тебе, кто он? Бывший муж твоей погибшей подружки Гелии! Конечно, я не задирала перед ним свой подол, а всё же он не сводил глаз с моего лица! Мой опыт против твоих восхитительных ножек! – выдохнула из себя пошлейшая колючка. Зацепившаяся в своё время за похотливого старика, выжившего из ума и впавшего в эротическое безумство, как это часто бывает у тех богачей, которые таскаются всю жизнь, а в период угасания чувственности впадают в манию одержимости своей, якобы вдруг возникшей у них, «юной силой». Чего и пришлось ей перетерпеть в прошлом от маразматика, каких «юношеских» экспериментов…
– Что же, – сказала я, держа удар. – Ты обладаешь бесценным опытом по поднятию самых неподъёмных вещей. Ты выдержишь и его!
Реги-Мон – шаткая надежда на лучшее будущее
Уйдя от бывшей хозяйки, продолжая кипеть, спотыкаясь о камни и ругая их за неподвижность и неуместность валяния как раз на моей траектории движения, я брела, не зная куда. Камни ответить мне не могли, только тем, что сбили мне кончики моих туфелек. Теперь уж я расстраивалась по поводу их порчи, но как раз это отвлекло меня от переживаний из-за недавней стычки и всего того, что обрушила на меня негодная владелица пошивочного салона. Я немного успокоилась и уже не желала салону сгореть, а ей подавиться собственной злобной слюной, поскольку она давала работу женщинам из округи, а те в свою очередь кормили своих детей. Да и чего злиться на психически и умственно отсталую женщину с разлаженной судьбой? Я уже сожалела о неадекватности собственной реакции, о несдержанности. Короче, пропащий день!
Тут-то я и столкнулась у Творческого Центра, куда непонятно зачем и прибрела в Сад скульптур, с Реги-Моном. Встреча не была первой. О первой, произошедшей при довольно странных обстоятельствах, я ещё расскажу. Я не просто удивилась, а неожиданно обрадовалась встрече. Румянец гнева без всякого перехода стал румянцем приятного возбуждения. Реги-Мон же нисколько не удивился, увидев меня. Как будто он ждал моего прихода сюда, как будто и бродил тут с целью меня дождаться. Как бы ни обстояло дело, мы оказались с ним вдвоём среди обширнейшего, старого и весьма замусоренного парка. Многие из скульптур, кстати, тоже мало отличались от мусора.
Парк считался местом простонародной культуры, если можно так выразиться, поскольку доступ был свободен для любого, кто хотел приобщиться к «высокому искусству». Многие и приобщались, у скульптур иногда отбивали их части, иногда нескромно приделывали или пририсовывали то, в чём видели недостаток. Некоторые оставляли свои немногословные, но убойные рецензии на тот или иной шедевр, притулившийся в кружевных и обильных зарослях. Старый сторож не мог за всеми уследить, хотя и был ради того приставлен. Как умел он устранял следы вандалов. Мыл иные скульптуры или убирал откровенные непотребства. Так однажды он нанёс жуткое оскорбление одному творцу, посчитав многие элементы его творения за надругательство, убрав их с глиняных телес скульптурной группы. Состоятельные мастера изготавливали свои детища из материала различных пород, а те, кто был беден, то в глине или в гипсе. От этого у многих рукотворных персон были отбиты носы, руки и прочие выступающие части, так что тут больше подошло бы наименование «Сад калек». Мы как в насмешку и встретились возле такого одноногого экземпляра, слепо устремившего свой страдальческий усталый взор в купол неба. Кому могла понадобиться его вторая нога, аккуратно отпиленная и унесённая без следа и без единой крошки? Может, кто-то таким вот образом собирал себе нехитрый строительный материал для хозяйственных нужд? Поскольку в случае поимки на месте преступления отломанную часть сочли бы за акт хулиганства, а не воровства, за которое карали тюрьмой. За хулиганство же хупы – хранители уличного порядка всего лишь пороли кожаной плёткой в пункте надзора за порядком, после чего выгоняли прочь. В этом, по-видимому, и была основная причина наносимого ущерба, когда у скульптур изымали их части, удобные для отъёма. Так что в парке было довольно много безголовых или безруких видных деятелей из тех, кому и посчастливилось вдохновить художников. Иногда это были и ныне живущие, давшие заказ деятелям Творческого Центра, а уж те и выставляли тут пробные образцы, сделанные из дешёвого композита, на суд народа. Мне стало смешно и почти весело, когда мы остановились у такого вот композитного инвалида, вот-вот готового грохнуться в усохшую траву и ожидавшего помощи со стороны. И не было сомнения в том, что помощь эта близка. Время от времени всю порушенную мечту о человеческом совершенстве утаскивали прочь, чтобы выставить новые образцы новых устремлений к упорно ускользающей гармонии. Вышло же так, что я улыбаюсь Реги-Мону тоже.
У Реги-Мона была неподалёку в комплексе общественных столичных зданий культурного назначения маленькая мастерская. Вечный скиталец по своим вечно меняющимся увлечениям он обретался тут. Он оказался талантлив, и его картины, а также каменные поделки пользовались спросом у элитной публики. Может, и простым людям он нравился, да где у них были деньги на покупку его творений, да и мест в их хибарах для них бы не нашлось.
Я призналась ему, что рисую тоже. Но для себя. И картины Нэиля я храню. У меня целая комната завалена только его картинами. К сожалению, лучшие вещи остались у Тон-Ата. В цветочных плантациях. Но кое-что оставалось и в старом доме в посёлке. Их я и перевезла в своё маленькое новое жильё. Сама ютилась в одной комнатке, а его картины хранила в другой комнате.
– Зачем они тебе? – спросил Реги-Мон.
– Просто, – не нашлась я с ответом. – Они красивые, и в некотором роде это его оставленные вещественные следы в мире, который он покинул, – тут я загрустила. – Я, когда смотрю на них, не чувствую себя одинокой в мире, где у меня не осталось ни единой родной души.
– Отлично, что ты сохранила его работы, – озарился Реги-Мон. – Мы их продадим!
– Кому? – не поняла я.
– Ты не представляешь, – ответил Реги-Мон, – какие капризы порой одолевают состоятельных людей. Техника Нэиля так и осталась не разгаданной никем. То, что он когда-то продал, получило известность, и его творения пытаются разыскивать, но безрезультатно. А тут ты! Тебе зачем то, для чего у тебя нет ни дворцов, ни личной галереи, как например, у Миры. Мира когда-то знала Нэиля. Теперь её муж арендует здешние выставочные площади и на днях тут будет континентальная выставка, и ты продашь картины ценителям. Они должны радовать людей, а не пылиться и гаснуть от времени, сваленные без пользы. Главное, не стремись отдать дёшево. Это вызывает презрение, неуважение. А поставишь высокую цену и увидишь, как они будут востребованы! – У Реги-Мона были свои договорённости с этой Мирой, управляющей делами Творческого Центра, и он пояснил, что с меня за аренду выставочной площадки ничего не возьмут, – Ну, если пару шедевров из всей коллекции. В зависимости от твоей удачи. Не будет её, ничего не изымут.
Я была застигнута врасплох, но подумав, согласилась с Реги-Моном. Наследие Нэиля было тем самым обременением для меня, которое в целом мешает, а выбросить невозможно. Я вызвала к себе домой мастера по дереву, и он обрядил картины Нэиля в изукрашенные рамы, чьи заготовки привёз с собою. Особый сорт лёгкой и кружевной по узору древесины был очень дорог, и если картины заиграли в своём новейшем обрамлении, то я осталась практически без денег. После этого ко мне и прибыли потрёпанные грузчики и уволокли все картины Нэиля, заодно и мои красочные полудетские, если честно, творения, побросав их в наполовину разломанную машину подобно дровам. После чего уехали, оставив пыль и сиротскую пустоту в том помещении, где они хранились. Я одновременно была огорчена тем, что с такой поспешностью рассталась с наследием брата, а с другой была рада возможности попасть на публику после многолетнего затворничества.
Как и предполагал Реги-Мон, картины Нэиля сразу привлекли внимание. Его красочные миры были настолько необычны, настолько завораживали глаза и притягивали посетителей, что и мои рядом с ними не прошли незамеченными. И мне удалось сразу же продать несколько своих раскрашенных наивностей, если говорить совсем уж начистоту. Особенно они, красочные и сентиментальные, нравились юным девушкам, пришедшим на выставку с состоятельными мамами. Я продала их дёшево и была счастлива не меньше покупательниц. Но за картины Нэиля я выставила очень высокую цену, как и учил Реги-Мон. Одни рамы для них чего стоили. Да и жалко мне было их продавать даже дорого. Только нужда и заставила.
Я нарядилась в своё лучшее платье, сшитое ещё в плантациях Тон-Ата, где у меня было и время, и вдохновение. Свои платья в отличие от картин я не собиралась продавать по дешёвке каким-нибудь любительницам чужой роскоши, не ими сотворённой. Я ценила своё творчество, даже стоя на краю падения в нищету. Думала тогда, пусть умру, пусть беднота растащит после меня всё! А к наглым содержанкам тащить с поклоном своё творчество не пойду. И так, думала с обидой, одной такой своим рабским трудом поспособствовала пройти в мир за высокой стеной. И почти плача смотрела на исколотые руки. Одно и утешало, что её там быстро раскусят.
Поседевшие столь рано волосы я красила. На туфельки, тоже сохранённые от жизни с Тон-Атом, я прикрепила бабочки-брошки, как делала в своё время Гелия. Все её кристаллические шедевры создавал для неё Нэиль, а сами кристаллы она приносила в изобилии из лабораторий Рудольфа. Эти бабочки я нашла после гибели Нэиля у нас в том доме с лестницей на улице. Он не успел их отдать Гелии.
Я порхала из зала в зал, испытывая радость от внимания к себе людей. Впервые после возвращения в столицу я так нарядилась. Стоя возле картин Нэиля, делая вид, что я тоже посетитель и их рассматриваю, следила за реакцией людей, впитывала их впечатления и слушала замечания.
Театр теней опрокинут
Вдруг я заметила, что кто-то высокий встал рядом со мной, но чуть позади. Шагов я не услышала. Видимо, задумалась и отвлеклась. Обернувшись, я едва устояла на ногах, настолько сильно меня повело в сторону от неожиданности.
Я не могла его спутать с кем-либо ещё. И уж тем более, не могла ни узнать. Одежда удивляла своей простотой, пограничной с небрежностью. И в этом смысле он выглядел, примерно, как среднестатистический житель столицы, где-то ближе к торгово-ремесленному сословию, затесавшийся из любопытства на отнюдь не простонародную экспозицию. Если же учесть, сколько экзотически разряженных людей бродило по залам, он ничем не привлекал к себе внимания, сливаясь с теми, кто являлись лишь серым фоном для ярких аристократов. Просторная рубашка, узкие штаны, и близко не являющиеся тем, что принято считать эталонным костюмом, напомнили вдруг тот самый день на пляже, когда он и забрёл в квартал Крутой Берег с целью, известной лишь ему, или даже вовсе без таковой. Вероятно, и теперь цели у него особой и не имелось. Бродил себе, вот и забрёл, – благо деньги, чтобы заплатить за вход, не являлись для него проблемой. Не узнать его великолепную фигуру было невозможно даже в заурядном непраздничном тряпье. Именно что, тряпье, поскольку стиля как такового не просматривалось, кроме следования всё тем же не нарушаемым принципам безусловной чистоты. Он был всё также коротко острижен, но я заметила, что ёршик волос серебрился от вкраплений седины, неожиданно меня пронзившей!
Он не глядел на меня. Не замечал? Взгляд сине-зелёных немигающих глаз упёрся в картину. Я робко поздоровалась, узнав его сразу. Но он взглянул холодно и отстранённо, едва кивнул как незнакомому человеку, который здоровается по ошибке. И отвёл равнодушные глаза. Он меня не узнал! Забыл?
Я неловко пошла от него, но зачем-то обернулась и замерла. Он смотрел мне вслед, тараща глаза как ослепший, и уже не строил из себя того, кто меня не знает. Я всё равно решила уйти от него. Я шла, почти заплетаясь ногами, такую обиду я ощутила от его показного безразличия. Я торопливо подошла к группе художников, не слыша и не понимая, что они говорят.
– Госпожа Нэя-Ат! – позвал он негромко, но достаточно, чтобы я услышала. Я стояла, замерев, делая вид, что не ко мне это обращение.
– Кажется, вас окликнули, госпожа Нэя? – сказал мне один из художников. На негнущихся ногах я подошла к тому, кто и застрял у каменной колонны. Я не знала, как себя вести, растерявшись окончательно. Он улыбнулся. Но как-то так нерадостно, что скорее усмехнулся. Я не могла отвести взгляд от его усмехающихся губ, от лучистых глаз. Их выражение менялось и плохо поддавалось определению. Он продолжал играть роль равнодушного ко мне человека, встретившего давно забытую и нисколько ему не нужную женщину, с которой решил перекинуться парой фраз только из вежливости. И я стала поддерживать навязанную мне игру.
– Я хочу купить картины. Мне сказали, что они ваши. Они будут украшать большой приёмный холл в нашем исследовательском новом Центре. Знаете, где это? Да зачем вам и знать. Я так решил. Ваша цена?
Я назвала несусветную цену, чтобы не отдавать ему картины Нэиля и отбить интерес к покупке. Меня стал раздражать его пренебрежительный тон и игнорирование моего, как я думала, потрясающего вида. К тому же я вспомнила, кого хотят пригласить работать в этот «Центр», не знаю каких исследований. И кому он сам, Рудольф, посмел оказать, пусть и застольно-случайное, а внимание! Вот до кого он опустился после гибели Гелии! Но тут же до меня дошло, что никто пока ничего ей не предлагал, кроме её мечтаний, а Рудольф, приняв её за шлюху Чапоса, никогда бы ею не очаровался. Какое ему дело до каких-то там проектов пошивочных салонов? Ну, захотел новое оригинальное пальтишко, сшили и славно. Она всё выдумала! Я потом уже узнала, что оказалась права. В общем-то, он не всегда был настолько уж и безразличен к красивой экипировке, а от скуки любил иногда и принарядиться, развлечь себя пустяковым развлечением.
Организацией же модного салона загорелся один из административных чиновников «Лучшего города континента», для чего и выискивал в столице подходящих замыслу профессионалов. Тот чиновник, как позже я узнала, был также знакомцем Ифисы и бывшим управляющим имений самого Ал-Физа. Ифиса и порекомендовала ему меня. Сама она, к сожалению, шитьём и прочим текстильным творчеством не увлекалась никогда. Так что независимо от Рудольфа меня уже ожидало совсем другое будущее.
Он как бы развеселился некой своей мысли, оглянулся по сторонам, будто проверял, не подслушивает ли кто? Явно потешаясь над моей серьёзностью, – И половины много будет. Зачем вам такие деньги? Они вам скоро и нужны-то не будут.
Я ничего не поняла из его речи. Купил или нет? И почему это деньги не будут мне нужны?
– Ну что? – спросил он, усмехаясь и рассматривая мои волосы. Что было не так? Я невольно их потрогала, а он осторожно перехватил мою руку, и я замерла, внезапно переместившись в исчезнувшее прошлое от его прикосновения, показавшегося родным.
– Согласна на половину? – его голос вернул меня сюда, где я и была. – А то и одного процента от такой суммы никто не заплатит.
То, что ему не важна сумма, я поняла. Он хотел дразнить меня, – Кроме меня, кто купит у вас ваш детский мир грёз? – и глаза его продолжали вырывать меня из реального пространства, унося туда, где он меня любил. Он уже не играл в безразличие.
– Соглашайся, – перешёл он на «ты». – Мне не жаль денег. Но зачем тебе столько?
– Если не жалко, о чём спор? – спросила я.
– Жадных не люблю.
– Хочу скопить денег, выкупить домик где-нибудь в лесу. Маленький, пусть в две комнатки, но мой. И жить так, как привыкла.
– А как привыкла?
– Тихо. Спокойно. Заниматься творчеством. И чтобы никто не лез, не домогался, не унижал.
– Ну что же, – сказал он совсем спокойно, без этой его игры и колдовского мерцания в глазах. – Вполне понятное желание. Согласна на половину?
– Нет! – гордо ответила я.
– Я понял, – и отвернулся, собираясь уходить. Моё сердце сжалось от горького разочарования. Мне хотелось стоять с ним бесконечно долго.
– Я согласна, – сказала я ему, уже уходящему.
Он задержался и произнёс весьма флегматично, – Я ухожу. Мне некогда. К вам придёт один служащий и всё оформит, как тут и положено.
– Прощайте, – я протягивала ему руку, уверенная в том, что она повиснет в пустоте. Однако, он проворно схватил мою ладонь и, глядя сверху вниз так, будто только вчера мы валялись с ним в постели, и он всё ещё ждёт продолжения того, что не случилось.
– До свидания! – и ушёл очень быстро. Если не сказать стремительно. И эта его стремительность столь же неожиданная, как и все прочие перемены, от пренебрежения до ярко выраженного всплеска прежнего чувства, ввергла меня в состояние оторванности от реальности.
Мне уже давно настолько не хватало денег на жизнь, что я жила впроголодь. Непрактичная, изнеженная в прошлом, барахтающаяся сейчас в трясине без надежды выкарабкаться, получив вдруг немаленькие деньги, я совсем не обрадовалась. В пустом жилище у меня и мебели-то почти не оказалось. Все мои вещички, мне ценные, так и стояли в ящиках. Лишь красивые платья висели и валялись всюду. Я считала, что без красивых нарядов провалюсь в эту чудовищную трясину окружающей серости окончательно. А так был мизерный шанс, что заметит приличный человек и спасёт меня от мутного удушающего, но устрашающе приближающегося дна. И вдруг на меня без труда свалились такие деньги! Но главное и не это. Как мне теперь найти его. Где? Он же не спросил, где я живу. Ему неинтересно, ему не нужна я…
Я отвлекала всей этой чепухой саму себя от пугающего вала надвигающихся перемен. Я ощутила то, что невозможно человеку не почувствовать, как и жар от огня, если он рядом, – его устремление ко мне. Он ушёл, а я вся горела и светилась от его жара…
Весь остаток дня я бродила по салону. С кем-то говорила, куда-то ходила, что-то подписывала, встретившись с его агентом. Но все попытки выведать, кто он, человек купивший картины, откуда, не принесли результатов. Агент ничего не рассказал. Я всё ещё слонялась, хотя стены, где висели картины Нэиля, сиротливо опустели. И мои картиночки прихватили, хотя за них я ничего не просила и не получила, все взяли оптом.
Я даже чему-то смеялась, не слушая комплиментов приставшего ко мне посетителя, уверенного, что я сплю и вижу, как бы отхватить себе дружка, подобного ему. Я даже не смотрела ему в лицо и не видела, был он хорош собой или нет. Убежав от него, я вошла в мастерскую Реги-Мона. Художники пили там опьяняющие напитки вместе со своими женщинами, и там негде было пристроиться из-за тесноты. Я не пила опьяняющих напитков никогда. Как мышь в углу, в стороне от всех пристроилась на непонятном чурбачке вместо нормального сидения и грызла чёрствый хлебец, схваченный с края далеко не обильного стола. Я была голодна, но это оказалось всё, к чему я могла дотянуться. Никто даже и не подумал пригласить меня за стол, никто не предложил сесть. Да и негде было. И всё же я не уходила. На меня никто не обращал внимания, как будто я нанесла им личное оскорбление тем, что мои дилетантские штучки купили, а их профессиональные шедевры нет. Реги-Мон так не считал, но он где-то кокетничал с женщинами в зале выставочной экспозиции. Он был верен себе везде и всюду. Нигде не упускал шанс завести знакомство с какой-нибудь ценительницей, у которой дорогая сумочка на поясе навевала ему мечты о её возможностях. Не исключено, что мнимых. С возрастом он стал разборчивее, в том смысле, что игнорировал простолюдинок. Меркантильность же его проявлялась и в юные годы. Чего я ждала?
Перед самым закрытием выставки уже вечером вдруг вернулся тот скромный человек – агент, неприметный ничем, ни внешне, ни одеждой. Откуда он знал, что я никуда не уйду? И сделал мне головокружительное предложение. Переехать в закрытый городок в лесах, именуемый Лучшим городом континента. Закрытая, научная, почти военная структура. Там хотят создать для людей той научной элиты Дом Моды. Те люди хотят быть красивыми внешне и жить не так серо и убого, как большинство вокруг в нашем безрадостном мире.
