Иван Андреянович Филатов
Метафизика возникновения новизны
9.2. Метафизика и нравственность
В продолжение лишь слегка нами затронутой темы влияния искусства на нравственность постараемся в более подробном изложении рассмотреть вопрос взаимосвязи Бытия (метафизики) и нравственности. Для начала напомним о том, что, если в нас заглохнет интерес к искусству, – а к этому мы постепенно приближаемся вследствие не столько «экранирования» последнего все более и более овладевающими нами прагматичными интересами, сколько изменением сущностной направленности психической природы (души) самого человека – так вот, если мы утратим чувство красоты, то непосредственным следствием этого станет угасание способности генерировать в каком-либо виде саму интеллектуальную новизну. (И об этом – как и почему это может произойти – мы уже говорили в предыдущем разделе). Это, во-первых.
А во-вторых, нас ожидает катастрофическое падение нравственности, уже наметившееся в Новейшие времена. Причем, падение нравственности не только в отношениях между людьми, но и в первую очередь в отношении человека ко всему живому на Земле и ко всей Природе в целом. Можно сказать, что наше отношение к природе есть пробный камень взаимоотношений в человеческом сообществе. К сожалению, инстинкт хищничества постепенно нарастает и приближается к апогею своего проявления. Что говорить, если уже сейчас мы все захватываем, потребляем и истребляем в природе. Развитие техники позволяет нам это делать все более и более ускоренными темпами. Сук, на котором мы сидим, вот-вот и может обломиться. Если дело пойдет в том же направлении и теми же темпами, то не в таком уж далеком будущем нельзя будет услышать ни шелеста листьев, ни журчания ручья. Города в этом отношении уже сейчас – форпосты деградации среды обитания. И это уже не среда обитания, а среда угнетения природы самого человека. Наблюдается парадокс: чем более мы преобразуем и приспособляем для себя, – а вернее: под себя – мир, тем более он становится нам постылым. Отчасти мы создали мир, в котором порою уже не хочется жить. А если все-таки мы делаем это, то только в силу заложенной в нас самой Природой живучести (животности) физиологической основы своего организма и в силу инерции. Но хватит ли нам этой живучести и этой инерции для того чтобы пережить «смутное время» собственной, в первую очередь, интеллектуально-моральной деградации, деградации, обусловленной «обледенением» души.
В связи с этим у нас возникает вопрос взаимосвязи нравственности (этики) не только с искусством (эстетикой), представленном чувством красоты, помогающим распознавать и распознающим в свою очередь интеллектуальную новизну, но и самим Бытием (онтологией), представленным своей основной функцией, функцией генерирования этой самой интеллектуальной новизны. Попытаемся проникнуть в суть подобной взаимосвязи.
А начнем с того факта, что мы почему-то не придали значения обнаруженной еще в Античности тесной взаимосвязи красоты с нравственностью. (Чтобы увидеть ее, достаточно лишь вспомнить платоновские диалоги). Казалось бы, такой взаимосвязи не должно быть, поскольку это две совершенно разные сферы человеческого отношения к реально существующей вокруг нас действительности. Предметом искусства является прекрасное в различных его проявлениях, а предметом морали – оценка человеческих поступков в отношениях с другими людьми. Но, как оказалось, взаимосвязь между ними не только опосредованная, но и непосредственная. Почему? Во-первых, потому, что искусство во всех его видах только тем и озабочено, что трактует тем или иным образом наши поступки и наше отношение к этому миру. А во-вторых, способность восприятия (сотворения, обнаружения, «понимания») интеллектуальной Новизны, вполне совместимая с наличием вкуса к прекрасному, почему-то делает нас неспособными к безнравственным поступкам.
Иначе говоря, увлеченность искусством и любовь к нему несовместимы с «производством» зла. Как верно выразил поэт: «гений и злодейство – Две вещи несовместные». Вот феномен, который не то что ожидает, а просто жаждет своего разрешения. В чем запрятаны его истоки и основания? Какая роль в этом вопросе принадлежит физиологии, а какая – интеллекту? И не в разгадке ли этой тайны кроется наше освобождение от проклятия, нависшего дамокловым мечом над нашим родом? То есть, действительно ли зло неизбежно и неодолимо? Разве не может быть того, что наша любовь и приверженность к искусству способна не столько интеллектуально – на одном разуме вряд ли далеко уедешь, – сколько физиологически отвращать нас от злодейства?
Таким образом, если интеллектуальная способность эстетического наслаждения искусством каким-то непонятным нам образом несовместима в одном лице с интеллектуальным наслаждением от аморальных поступков, а само наслаждение, несомненно, осуществляется на физиологическом уровне, то возникает вопрос, почему в природе нашего духа наблюдается эта несовместимость. Может быть потому, что первое обладает спонтанным (творческим) характером своего проявления и относится к природным факторам, а второе им не обладает и не относится к сущности природы, которая призвана к бытийственному генерированию новизны и позитивному приумножению разнообразия. А потому, положим, конструктивная функция какого-то участка нашего мозга уже не может действовать в режиме деструкции, и, наоборот: деконструктивная функция несовместима с конструктивной.
Обратимся к некоторым примерам человеческого поведения и его деятельности. Но сначала заметим, что никакое животное в природе никогда не издевается над другим животным ради получения удовольствия от этого процесса. Природой ему это не разрешено, а значит – запрещено, поскольку эта функция неконструктивна для природы. А можем ли мы отрицать тот факт, что любой маньяк или садист упустит возможность поиздеваться над другим человеком и получить от этого удовольствие, особенно в том случае, если он уверен в том, что за это ему не последует какого-либо наказания. Конечно, он не упустит этого случая. Но можем ли мы во всей нашей истории назвать кого-либо из выдающихся – в творческом отношении – личностей, кто был бы маньяком или садистом, и наоборот: проявил ли кто-либо из известных садистов и маньяков выдающиеся способности в какой-либо сфере искусства, науки, философии и т. д. (Разве что можно назвать Нерона и де Сада – и то с величайшей натяжкой. Это просто какие-то аномалии).
Так что, вне всякого сомнения, гений и злодейство несовместимы, и несовместимы они только потому, что в одном и том же человеке физиологически невозможно соединение наслаждения от творческой деятельности и наслаждение от деятельности агрессивно-деструктивной. Мы просто предопределены к соответствующему роду деятельности, и предопределены именно физиологически обусловленной способностью получать удовольствие то ли от творчества (бытийствования), то ли от деструктивного поведения. В некотором смысле мы заложники собственной судьбы, начертавшей свои знамения, скорее всего, на генетическом коде нашей личности. И в то же время, не этот ли фактор несовместимости мог бы нам послужить якорем спасения в нашей судьбе. И действительно, если наше спасение в красоте (Достоевский), то, может быть, надо не искоренять зло – это бесполезно, поскольку безрезультативно – а, наоборот, переориентировать каким-то образом склонность ко злу на склонность к добру. (И переориентировать, может быть, даже на физиологическом уровне). Вот только как это можно было бы сделать – это уже предмет заботы науки.
Итак, если ни среди выдающихся людей мы не можем назвать ни одной по-настоящему деструктивной личности, ни среди деструктивных личностей (маньяки, садисты и т. д.) – ни одной творчески одаренной личности, то говорит это не только о несовместимости в одном человеке столь противоположных форм деятельности, но и о том, что не неудовлетворенность, как полагал Фрейд, является побудительным мотивом нашей деятельности, а заложенные в нас на бессознательном – даже на до бессознательном, то есть, на физиологическом – уровне стремление получить удовольствие то ли от интеллектуально-конструктивной деятельности, то ли от деятельности интеллектуально-деструктивной.
Вот и загадка перед нами. Если у нас нет потребности и способности наслаждения от процесса творчества, то нет и самой способности к творчеству, но если мы испытываем удовольствие от собственных злодеяний, то есть и сами злодеяния. Не получается ли так, что способность наслаждения того или иного рода непонятным нам образом провоцирует деятельность в соответствующем направлении?
И в самом деле, рассмотрим сначала, в чем именно различаются два этих типа наслаждения. Как мы уже знаем, в первом случае, в случае бытийствования, мы получаем наслаждение от понимания вдруг явившейся в наше сознание объективной идеи или от «понимания» идеи созерцаемого нами произведения искусства. И мы испытываем его, – если речь идет о первом варианте – вплоть до «момента», когда эта идея будет развернута нами и оформлена в Истину, обладающую неким ценностно-смысловым содержанием, способным в дальнейшем воплотиться в нашу материальную или духовную практику. То есть, здесь, в этом процессе, спонтанное возникновение идеи и ее понимание обуславливают спонтанное (то есть, природное) возникновение чувства наслаждения. И мы, естественно, не можем отрешиться ни от идеи, ни от наслаждения, данных нам как бы свыше и независимо от нашей воли.
А что же получается, когда мы, проявляя свою агрессию, положим, в случае зависти, обиды, ненависти, мести, испытываем то же чувство наслаждения. Чем именно мы наслаждаемся? А наслаждаемся мы либо тем, что строим планы отмщения и воображаем себе саму картину наших «успешных» действий, либо тем, что сами осуществляем эти действия, если мы уже претворяем в жизнь свой план. То есть, мы испытываем удовольствие от собственных действий (реальных или воображаемых), реализующих исполнение нашего плана и удовлетворяющих чувство, побудившее нас на эти действия. Иначе говоря, возникновение изначального чувства (обиды и т. д.), вносящее состояние дискомфорта в нашу психику, а затем удовлетворение этого чувства, снимающее это состояние, сопровождается возникновением чувства удовольствия.
Таким образом, мы видим: удовольствие – это результат в первом случае протекания процесса понимания возникшей в нашем сознании новой идеи, а во втором – свершения наших действий (или представления сцен отмщения в нашем воображении) и удовлетворения исходного негативного чувства. И здесь важно подчеркнуть следующее. Я не хочу сказать, что эти типы наслаждения на физиологическом уровне обусловлены воздействием то ли на разные структуры мозга, то ли на одну и ту же – я этого не знаю, а потому и не собираюсь утверждать, – но я хочу сказать другое: эти типы наслаждения обязаны своим возникновением разным формам деятельности нашего организма. Если в первом случае причиной возникновения удовольствия является понимание новой идеи, то во втором – наши действия то ли реальные, то ли воображаемые и притом, – что совсем немаловажно, – время от времени «прокручиваемые» в нашем мозгу.
Последнее обстоятельство побуждает нас сделать небольшое отступление и задаться вполне естественно возникающими перед нами двумя вопросами. Во-первых, для чего необходимо это многократное «прокручивание» воображаемых сцен отмщения, наказания и т. д. То ли оно необходимо нам для того, чтобы «отшлифовать» план наших дальнейших уже реальных действий, то ли для того, чтобы в очередной раз доставить нашему организму так необходимую ему порцию удовольствия. А во-вторых, нет ли чего-либо общего между потребностью в многократном созерцании тех или иных полюбившихся нам произведений искусства (см. Раздел 2.6. «Откуда желание многократного общения с произведением искусства?») и потребностью в многократном «прокручивании» в нашем воображении сцен отмщения, насилия, садизма и т. д. Ведь обе эти потребности каким-то пока непонятным нам образом связаны с получением наслаждения соотносимого нами в нашей культуре в первом случае с прекрасным, а во втором – с чем-то негативным и даже безнравственным.
(Имея ввиду последнее обстоятельство, можно сказать, что ханжеская мораль внесла свою лепту в искажение наших представлений об истинной сущности происходящих в нашей душе процессов. И поделом ей досталось от Ницше. И только психоанализ Фрейда, взошедший на дрожжах проницательных наблюдений Шопенгауэра и все того же Ницше, сумел все-таки внести достаточно весомую коррективу и определенность в эти представления).
О той положительной и прямо-таки «поучительной» роли, которую играет потребность в многократно-повторном созерцании произведений искусства, мы уже не раз говорили, (см., например, Раздел 2.7. «Интеллектуальное чувство удовольствия как фиксатор наличия новизны-идеи»). Что же касается второго варианта, то, судя по тому, что в большинстве случаев мы ограничиваемся мщением в своем воображении, то удовольствие, скорее всего, является компенсацией наших так и не реализуемых действий. Это своеобразный катарсис, осуществляемый посредством внутреннего диалога между повышенным уровнем тревожности нашей психики и воображаемыми нами сценами, снимающими в некоторой степени эту тревожность. И цель подобного катарсиса, скорее всего, не только в том, чтобы снять эту напряженность на индивидуальном уровне, но и снизить на видовом уровне степень конфликтности в обществе. И представить себе вряд ли возможно во что бы превратилась наша жизнь, если бы каждый из нас претворял в действия все свои планы подобного рода. Это была бы не жизнь, а война всех против всех и сплошной хаос, устранить который и привести его в порядок, не способно было бы никакое государственное устройство.
Так что удовольствие и в этом, втором, случае имеет, может быть, еще не оцененную нами должным образом положительную функцию. И недаром ведь бытует расхожее мнение о том, что художник лишь для того так проникновенно живописует зло, чтобы избавиться от возможности совершить его самому.
Таким образом, если потребность в многократном созерцании одних и тех же произведений искусства служит своеобразным тренингом способности воспринимать (обнаруживать, создавать, «понимать») интеллектуальную новизну, то потребность в многократном проигрывании в нашем воображении различных сцен деструктивного характера служит снижению уровня конфликтности в социальном обществе. Не говоря уже о снятии психического напряжения особей способных на подобный конфликт. Но мы уже неоднократно обращали внимание на то обстоятельство, что как сами акты творчества, так и представления сцен насилия автоматически сопровождается возникновением чувства удовольствия, служащим, скорее всего, наградой за подобные акты. Это с одной стороны. С другой же стороны, если эти акты, – от нашей воли не зависящие, поскольку мы не можем их создать на сознательном уровне или отрешиться от них – сами по себе бессознательны, то бессознательно и чувство, которое подвигло нас на эти акты. А таким чувством может быть только бессознательное желание получить удовольствие от тех или иных актов нашей деятельности.
Чувство – это первичное (после физиологии) проявление деятельности нашей психики. И именно оно является его причиной, будь она позитивной или негативной. Но получается так, что деятельность в соответствующем направлении – мало того что она поощряется чувством удовольствия – она еще и провоцируется бессознательным желанием получить это наслаждение. Как видим, возникает закольцованная в круг или, если хотите, в треугольник система:
– бессознательная потребность или бессознательное желание получить наслаждение от того или иного рода деятельности провоцирует нас к
– соответствующей деятельности (творческой или деструктивной), а эта деятельность, в свою очередь,
– автоматическим образом награждается чувством наслаждения, которое, будучи однажды испытанным, снова и снова запускает в действие вышеозначенный «механизм» провоцирования к самой деятельности и поощрения ее результатов.
Вот и получается, что, если мы возьмем, положим, творческую сторону нашей жизни, то вся наша психо-интеллектуальная деятельность в основном свершается на бессознательном уровне. Во-первых, бессознательно само провоцирование к творческим актам, исходящее из бессознательного желания получить наслаждение от творчества. Во-вторых, только из бессознательного в наше сознание приходит интеллектуальная новизна в виде объективной идеи, разворачиваемой в дальнейшем в мысль уже на сознательном уровне. И в-третьих, то физиологическое наслаждение, которым награждается наш организм за нашу продуктивную интеллектуальную деятельность, также, хотя и ощущается нами на сознательном уровне, но исходит из бессознательного, поскольку мы никаким усилием нашей воли не можем ни вызвать его в себе, ни отрешиться от него. Оно, наслаждение – следствие продуктивности мышления и именно оно, наслаждение, автоматически встречает его приход и сопровождает его вплоть до оформления в Истину посетившей нас идеи.
Спрашивается тогда, если основные и притом самые продуктивные моменты творческого процесса свершаются на бессознательном уровне, то что же тогда приходится на долю сознания. Если мы вернемся к нашей «кривой» продуктивного мышления, изображенной и описанной в Разделе 5.4. ««Двойная рефлексия» Г. Марселя……», то увидим, что на долю сознания выпадает, во-первых, рефлексия, подготавливающая и осмысляющая наши познания (рефлексия-1), а главное, задающая тот решающий вопрос, на который возможен ответ в виде спонтанного возникновения объективной идеи, а во-вторых, рефлексия, раскрывающая и оформляющая эту идею до состояния Истины (рефлексия-11). Как видим, на долю сознания приходится не так уж мало. А главное, без сознательного мышления в форме двух его рефлексий не состоялась бы ни подготовка возникновения идеи, ни трансформация последней в Истину, то есть, не состоялась бы сама продуктивность мышления, к тому только и предназначенная, чтобы продуцировать новые смыслы, то есть, генерировать само Бытие.
Причем следует еще раз особо заметить: данные смыслы в форме Истин (мыслей) служат основной и единственной своей цели, цели приумножения многообразия нашего мира. И служат двояким образом: если можно так сказать, тактическим и стратегическим. Что это означает? Во-первых, как новые ценностные смыслы, которые могут быть непосредственно сейчас внедрены в новые виды материальных или духовных практик. Для этого, в первую очередь, они и появились на свет. А во-вторых, эти новые смыслы, каждый из которых составлен из объектов-сущих, объединенных между собою какой-либо оригинальной взаимосвязью, предъявляют нашему умственному взору эти объекты некоторым образом обновленными, что не только служит основанием приумножения многообразия этих объектов самого по себе, но и позволяет нам в перспективе использовать их в новых идеях-смыслах в своем новом, то есть, обновленном качестве. Так тяготение как объект-сущее приобретало все новые и новые взаимосвязи с другими объектами в идеях Аристотеля, Ньютона, Эйнштейна, современной астрофизики, Единой теории поля и т. д.. А такой объект как бессознательность, едва зародившись в Античности, разве не обрел он всей своей многогранности в процессах участия в самых разнообразных идеях, вплоть до идеи бессознательности мировой воли (Шопенгауэр), идеи бессознательного вытеснения нежелательных воспоминаний (Фрейд) и идеи коллективного бессознательного (К. Г. Юнг).
Итак, на чем мы остановились, перед тем как увлеклись несколько затянувшимся и даже отвлекшим нас в сторону отступлением. А остановились мы на несовместимости в одном человеке способности к наслаждению от культивирования творческих, то есть, бытийственных процессов и процессов, генерирующих антисоциальные поступки. То есть, мы остановились на несовместимости гения и злодейства. Но почему же они несовместимы? Если зоны насладительного воздействия на мозг в случае творческих процессов и процессов деструктивных разные, то они, гений и злодейство, могли быть вполне совместимы в одном человеке, а если зона всего лишь одна, то опять же воздействие на нее могло быть попеременным, а потому попеременными могли бы быть и творческая активность и активность агрессивно-деструктивная. Но последнего почему-то в жизни не наблюдается. Правда, может быть еще и третий, как нам представляется, наиболее вероятный вариант, когда зона наслаждения всего лишь одна, но она изначально, то есть генетически может быть настроена на тот или иной ход своего развития. И эта настройка может быть произведена в ходе то ли онтогенетического развития данного индивида, то ли развития филогенетического.
Тогда можно предположить, что деление людей на три категории:
– способных к творчеству, но не способных на злодеяния (конструктивные личности);
– способных к агрессии и насилию, но малоспособных на творчество (деструктивно-асоциальные типы);
– малоспособных как к творчеству, так и к агрессии (и таких, слава Богу, большинство),
физиологически, – а попросту, генетически – обусловлено типом испытываемого наслаждения, изначально присущим данной личности (филогенез) или обретенным ею в ходе своего развития (онтогенез).
При этом совсем не исключено, что деление на данные типы личности могло произойти (или происходит) в некой точке бифуркации, расщепляющей некогда единую структуру наслаждения на эти направления и конкретизирующей тем самым тип насладительного воздействия на психику, а вслед за ним и тип личности, функционирующей преимущественно в русле этих направлений.
Так что эти два типа наслаждения, подвигающие нас к культивированию поступков того или иного рода, несовместимы в одном человеке, поскольку мы не можем засвидетельствовать, хотя бы на уровне тенденции, чтобы люди искусства и науки были склонны к безнравственным поступкам. Наоборот, они всегда были поборниками нравственности, справедливости, любви к ближнему и Природе во всех ее проявлениях. И в то же время можем ли мы отрицать тот вполне очевидный факт, что все злодеяния в мире во все времена вершились теми, кто не проявил себя каким-либо замечательным образом в сфере творчества, а следовательно, и не обладал любовью ни к искусству, ни к науке, ни к изобретательству. Те же, кто ею, этой любовью, обладает, «тратит» свою жизнь на творчество. Но им не столько некогда злодействовать и интриговать против других, сколько они по своей натуре не способны на это. Бытийствование как жизнеобеспечивающий параметр развития мира несовместимо в одном человеке с жизнеотрицающим фактором в виде деструктивных, то есть, безнравственных поступков.
Кстати сказать, пушкинский «гуляка праздный», Моцарт, отрицает совместимость гения и злодейства, а трудяга Сальери, считающий себя, наравне с Моцартом, гением, эту совместимость допускает и осуществляет злодейство. Так может быть прав Пушкин, и Сальери, отравивший Моцарта, не гений. Но если реальный Сальери был наравне с Моцартом гением, то гений Пушкин, скорее всего, допустил поэтическую вольность, позволив ему в своем произведении отравить своего друга. (Ох уж эти гении, никогда у них не узнаешь правды до конца!)
Таким образом, если искусство, непосредственно связанное с нравственностью, в то же время кровными узами соединено и переплетено с Бытием, то и Бытие теми же тесными узами связано с нравственностью. Получается, что не только эстетика имеет самое непосредственное отношение к этике, но и онтология буквально, что называется на физиологическом уровне, вписана в этику, а вернее, наоборот: уровень нравственности общества в весьма сильной степени зависит от меры причастности этого общества к фактору бытийствования. А попросту: нравственность производна от Бытия, но не в том смысле, что Бытие генерирует нравственность или как-то способствует ее повышению, а в смысле отрицательном (по знаку): оно, Бытие, отвращает нас от аморальных поступков тем, что не дает возможности им проявиться.
(Даже опираясь только на это положение, мы уже понимаем, насколько катастрофичным по своим последствиям было бы «забвение бытия», обнаруженное Хайдеггером).
Само по себе Бытие как и любое природное явление нейтрально и к морали и к красоте. Мы же, положим, не говорим о нравственной или эстетической стороне поступков животных, поедающих друг друга по необходимости. У природы, то есть у Бытия, сверхморальная и сверхэстетическая функция – приумножать многообразие мира. И ей наплевать на нашу этику и эстетику. Для нее все, что помимо и сверх данной необходимости – это уже «от лукавого» и к природному не относится. Но она все что ни подвернется ей достойного под руку, способна трансформировать себе во благо, в том числе и то, что мы называем злом, красотой, нравственностью и т. д. И в этом вся ее мудрость. И, слава Богу хотя бы за то, что он позволил нам наслаждаться всеми благами и всеми красотами Природы.
Но, к сожалению, человеку этого оказалось мало, и он, возомнив себя владыкой Природы, первым делом истребил прежних природных Богов, то есть, Богов естественного происхождения – каковыми, в первую очередь были Боги языческие, – и поставил на место их себя и вновь изобретенные им фетиши (наука, техника, промышленность, престиж и т. д.), продуцирующие индустрию потребления, плотского удовольствия и развлечения. Если «Бог умер» (Ницше), то свято место не должно быть пусто. Операция по созданию все новых и новых фетишей взамен некогда бывших Богов была необходима человеку для того, чтобы заглушить в себе голос совести и чувство вины перед Природой, из которой он вышел, которой обязан был жизнью «человека разумного» и которую он предал. И не надо, во-первых, думать, что человек не осознавал происходящего, а во-вторых, сваливать всю вину на неумолимый ход истории и неотвратимость «прогресса». Все он отлично осознавал и ход истории с «прогрессом» не являются решающей картой в нашей судьбе.
Решающим оказалось то, что победил соблазн легкого, безбедного существования, и стремления во что бы то ни стало добиться этого даже в ущерб бытийствования. Жизнь превратилась в погоню за удовольствиями и погоня стала целью нашего существования. За погоней мы потеряли из виду бытийствование. Оно оказалось на задворках нашего существования вместо того, чтобы быть впереди него, а на худой конец – рядом с ним.
И даже не столько удовольствие стало смыслом нашей жизни, сколько погоня за ним сделалась целью нашего существования. (Изменившееся качество жизни уже нельзя было назвать жизнью – только существованием). Так некогда бытийственный смысл жизни, девальвированный к единственному тезису: удовольствие и ничего кроме – был заменен целью нашего существования в виде погони не столько за благополучием, сколько за плотски более ощутимыми, а главное, более легко достижимыми телесными, а не духовными наслаждениями.
Но девальвация духа всегда ведет к катастрофе, потому что подвигает нас – хотим мы того или нет – к животному состоянию, то есть, к животному началу. А оно в нас никогда не умирало и даже не засыпало. Оно всегда было настороже. И это мы не только знаем, но и наблюдаем повсеместно и во все времена.
Так что настоящее грехопадение состоялось не тогда, когда человек вкусил плодов от древа познания – познание необходимо и неизбежно, – а тогда, когда он соблазнился использовать это познание в своих личных корыстно-плотоядных целях, в целях одного только существования и в ущерб бытийствования.
Кстати сказать, Христианство, конечно сыграло злую шутку с человеком, декларировав причастность его к всевышней сущности, а тем самым и божественность его происхождения. И эта «родословная» дала себя знать, когда он разрешил в свою пользу вопрос, кому стать Богом (если «Бог умер»). Ведь это так заманчиво: ну как тут было существу, вышедшему из-под руки самого Творца, и притом существу разумному, не соблазниться и отказаться от вдруг открывшейся ему возможности стать владыкой над «неразумной» природой. Но Природа не терпит ни самодовольного чванства, ни насилия над собой. Ее не обманешь и не проведешь каким-либо хитроумным способом потому, что все, что в нее не вписывается вполне естественным образом – безжалостно изгоняется или изживается самим же собой.
Истребляя природное в окружающем нас мире, мы, отвоевывая пространство для собственного существования, изничтожаем природное в себе, то есть, искореняем свою способность бытийствования. Вот почему вне Природы у нас нет и не может быть ни Бытия, ни существования. И если мы хотим сохраниться в Природе, то должны вписать себя в нее и в те взаимосвязи, которые осуществляются в ней самым естественным образом. Невозможно отгородиться от природы высокими заборами крупных городов, как и невозможно подмять под себя Природу и сделать ее одним единым мегаполисом. Для нас погибельно даже пытаться переделывать или обманывать Природу. Мы не такие уж умные, чтобы ее обхитрить. Рано или поздно, но мы «проколемся» на чем-то нами совсем не предусмотренном. Но не будет ли уже поздно, когда обман наш откроется?
А чтобы не допустить роковую ошибку, мы должны научиться – к чему и призывает нас Хайдеггер – мыслить онтологически, а не только онтически. Разучаясь бытийствовать, мы с нашим существованием отпадаем от Бытия, создавая тем самым пропасть между собой и Природой. И было бы совсем уж самонадеянным полагаться на то, что в случае какой-либо глобальной катастрофы нас каким-то чудесным образом пронесет над этой пропастью, и мы снова сможем укрыться и выжить в Природе. Не случится этого чуда. Нам сейчас дан шанс не допустить этой катастрофы, и мы сейчас должны его использовать. Другого времени не будет! В противном случае винить надо себя, а не катастрофы.
И последнее. Сколько раз каждый из нас убеждался в справедливости английской пословицы: потерянные возможности не возвращаются. Потому что в ней говорит сама народная мудрость, то есть, говорит само Бытие. Оно нам подсказывает. Вот только услышим ли мы его голос?
