Иван Андреянович Филатов
Метафизика возникновения новизны
4. Наряду с категорией становления неопределенность положения категории Истины – то ли она относится к бытию, то ли к сущему; то ли это бытийственная категория, то ли гносеологическая; то ли она есть всего лишь соответствие нашего представления о каком-либо объекте тому, что неким образом проявляет себя в действительности – также нисколько не способствовала проявлению общей картины бытия. Истина – это не объект и не явление, представленные в некой «правильности» своего действительного существования. Истина – это «схваченная» и в последующем развернутая нами взаимосвязь нескольких объектов, ранее представленных в нашем сознании в разрозненном состоянии, а теперь соединенных между собой с той целью, чтобы, во-первых, образовать совершенно новую мысленную конструкцию, а во-вторых, иметь ценностное содержание способное принести некоторую пользу в обиходе то ли духовного, то ли материального человеческого существования. И правильность или неправильность внове созданной (обнаруженной, «понятой») Истины можно оценить по крайней мере по двум критериям: во-первых, насколько надежны те взаимосвязи, что соединили данные объекты, а во-вторых, «работает» ли данная Истина, то есть способна ли она принести какую-либо пользу нашему жизнеустроению. А иначе – для чего она явилась?
Так что если раньше истина (αληθεια) в буквальном смысле путалась между бытием («истина бытия») и сущим («истина сущего»), то теперь (см. Раздел 7.1. «Размежевание бытия и истины») мы поставили ее на то место, которое ей принадлежит по праву. Она – промежуточное звено между Бытием и сущим, но такое звено, без которого невозможно ни само Бытие, которое является ее истоком, ни само сущее, являющееся одним из объектов развертываемой из идеи Истины. Истина – это проявленное Бытие, а сущие как зернышки в яблоке – это составные части какой-либо конкретной Истины. Не будь их, собранных вместе, никакая бы Истина не состоялась, как не состоялось бы яблоко без этих зернышек внутри него. Но сущие – это такие составные части, которые сами по себе, изолированные, по отдельности, мало чего значат. А вот то самое, что делает эти объекты по настоящему сущими, так это те оригинальные взаимосвязи, которые однажды и навсегда соединяют их в единое целое, именуемое идеей, будь то идея импрессионизма или градусника, идея справедливости или очков, идея бессознательности или колеса и т. д. и т. п.
Вот теперь мы уже видим, что поставленный Хайдеггером вопрос различения Бытия и сущего автоматически снимается, поскольку сущее довольно-таки явственно отделено от Бытия «пограничной областью» (зоной), именуемой Истиной.
Итак, поскольку Бытие само по себе (то есть как возникновение нового смысла в виде Истины) в свое время не было «схвачено» и закреплено метафизикой, последняя за неимением лучшего наделила бытием обыкновенное сущее в его всеобщности, а попросту, что называется, голословно приписала его сущему.
Но правильным ли был такой шаг? Судя по тем последствиям, к каким данное нововведение привело (забвение бытия, онтическое мышление и т. д.), вряд ли можно отнестись к нему с одобрением, поскольку наше мышление окончательно «соскользнуло» с попыток определить Бытие само по себе на безоговорочное приятие «бытия» сущего. Это и был «момент» капитуляции метафизики. То есть наше познание Бытия смирилось с невозможностью познать само Бытие, а потому и переключилось на познание более «легкого» объекта, каковым является сущее.
Но это было еще полбеды, а беда состояла в том, что бытие было приписано всему существующему сущему. Вот так и зародилась ложная в своей сути «онтология Присутствия», окончательно и бесповоротно отвлекшая внимание от самого Бытия. Но на самом-то деле Бытие можно приписать только тому внове образуемому сущему, которое находится в стадии становления, то есть образования или обновления своих свойств и взаимосвязей с другими объектами, вместе с которыми оно является составной частью идеи.
Да, действительно, мы можем, в конце концов, согласиться с тем, что сущее бытийствует в процессе обретения им новизны (свойства, взаимосвязи), но зачем же было награждать столь почетным титулом, титулом «бытие» обыкновенное сущее, сущее, «прозябающее» в своем существовании, то есть то сущее, которое пока что не обретает какой-либо существенной новизны, той новизны, которая позволила бы ему повысить свой сущностной статус. В лучшем случае оно всего лишь выполняет свою «подручную» функцию, как ее выполняют очки, мел, колесо и т. д.
Приведем простой пример пушкинского поэта из одноименного стихотворения: поэта как существующего сущего и поэта как объекта, охваченного вдохновением. Вот данная Пушкиным сущностная характеристика поэта как обыкновенного существующего сущего:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он»70.
А вот что случается с ним, когда приходит вдохновение, то есть, когда его посещает идея, необходимость раскрыть и выразить которую, становится насущной потребностью поэта:
«Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел». (Там же).
Вот так же и любое сущее может
– либо просто существовать, ничем себя не проявляя (а в лучшем случае, лишь выполняя свою «подручную» функцию),
– либо «бытийствовать» – в нашем интеллекте, – участвуя в разных идеях и обретая в них все новые и новые свойства и взаимосвязи с другими сущими.
А последнее, как мы понимаем, является залогом участия во все новых и новых (будущих) идеях. Вспомним хотя бы о том всплеске количества идей, который стал возможен с открытием Резерфордом атомной структуры материи, или о том, к какому неожиданному развитию психологии привело открытие бессознательного.
5. Далее: метафизику преследует постоянная неопределенность и путаница с понятием, что такое интуиция. Мало того что этим словом обозначается и способ, каким нам является нечто новое, и содержание этой новизны, мы к тому же еще не определились с тем, является ли она актом спонтанного возникновения интеллектуальной новизны в виде идеи или это всего лишь прозрачность какого-либо чувства или наглядность какой-либо вдруг ставшей нам понятной старой мысли, мысли ранее не доходившей до нашего сознания во всей своей полноте и ясности. А ведь интуиция в своей наиболее плодотворной форме, в форме инсайта, озарения и т. д. является единственным фактором, который, наряду с возникновением интеллектуального чувства удовольствия-удивления, удостоверяет возникновение нового интеллектуального смысла, то есть удостоверяет само Бытие.
6. Неопределенность понятия Бытия, выводимого то из сущего («бытие» сущего), то из идеи (Платон), то из мышления («бытие и мышление – одно и то же»: Парменид), так же не способствовала ясности наших представлений относительно Бытия, сущего, Ничто, становления и т. д.
7. Смешение и даже неразличение двух разновидностей рефлексий, одна из которых – рефлексия собирающе-анализирующая (рефлексия-1) подготавливает акт Бытия, то есть акт сотворения и возникновения новой смысловой конструкции в виде объективной идеи, а другая – рефлексия раскрывающая (рефлексия-11) – развертывает эту конструкцию в Истину (мысль), так же внесло свою лепту в искажение наших представлений о том, как осуществляется Бытие и каким образом оно связано с Истиной и с мышлением.
8. А вот здесь мы подошли к основной и, можно сказать, обобщенной причине, демонстрирующей, почему же все-таки метафизика оказалась если не в тупике, то, по крайней мере, у «разбитого корыта». Как мы уже видим из предшествующих пунктов, плодотворному ее формированию во многом препятствовало отсутствие четко и достаточно полно разработанной терминологической базы. Другими словами, метафизику постоянно преследовала – подобно врожденному заболеванию – неопределенность, расплывчатость, а порою и многозначность метафизических понятий, что и позволяло достаточно вольно их интерпретировать.
У нас нет каких-либо оснований к тому, чтобы подозревать гениальных греков в том, что они сами плохо понимали, что такое Бытие. Скорее всего, они все это отлично понимали, а потому у них не было необходимости в том, чтобы разъяснять это понятие. Оно для них было самоочевидным, а самоочевидные вещи не требуют того, чтобы их растолковывали. Это и послужило тому, что дух греческого мышления не был передан во всей своей полноте. Да к тому же отдаленность времени, отрывочность источников и свидетельств сыграли свою роль в деконцентрации метафизических понятий. Вместо того чтобы сгруппироваться в своей сущностной основе, эти понятия «расползались» в различного рода интерпретациях и неопределенностях.
Из сферы естественно-научного знания нам известно следующее правило: чем меньше модель какого-либо аппарата или сооружения (положим, корабля, самолета, плотины), на которой проводятся испытания, тем большей может быть заложена ошибка в построении – в соответствии с этой моделью – данного объекта в натуральную величину. Любое понятие – это та же модель. И чем меньше оно определено не только в своих границах (свойствах), но и в своих взаимосвязях с той средой, в которой оно вынуждено будет «работать», тем больше вероятность образования во времени шлейфа непонимания самой сущности этого понятия. Это и случилось с метафизическими понятиями. Недостаточная четкость и полнота их определения на стадии зарождения и становления привели к достаточно значительным искажениям их изначальной сущности в последующие времена.
Но дело не только в том, чтобы определены были сами понятия, но еще и в том, чтобы они были должным образом соотнесены и состыкованы между собой в едином процессе бытийствования. Именно поэтому для того чтобы разобраться в каком-либо процессе, нам необходимо прежде всего определиться с теми понятиями, которые находятся в узловых точках этого процесса. (Так, положим, чтобы представить себе круговорот воды в природе, нам необходимо, по крайней мере, хотя бы знать, что такое конденсация и что такое испарение). Как узловые точки какого-либо процесса естественным образом должны быть между собою соединены, так и понятия, являющиеся узловыми точками процесса Бытия должны быть естественным образом между собою состыкованы. А для того чтобы эта естественность была понятной и представимой, первое что нужно – это знать, о чем ты говоришь, а чтобы знать это, надо иметь в своей душе образ того, о чем собираешься повествовать. Изложение содержания какой-либо Истины (понятия) – это описание образа со всеми его впадинами, закоулками и взаимосвязями со всем тем, что его окружает.
Вот почему и образ должен быть нами четко воспринимаем и осознаваем, и взаимосвязи его должны быть правдоподобны и непротиворечивы не только внутри себя, но и со своим окружением. Образ должен вписываться в действительность, а не быть, хотя и красивым, но инородным телом. Отсутствие взаимосвязей или надуманность их – это и есть отрыв от действительности. Инородность тем и отличается от естественности (природности), что образ может быть непривычным для нашего сознания; непривычными и даже неожиданными могут быть и взаимосвязи его с окружением, – а они и должны быть таковыми, поскольку обладают непривычной для нашего сознания новизной, – но эти неожиданности должны естественным образом вписываться и дополнять окружающую нас реальность с той стороны, с какой она нам была неизвестна, или с какой она еще не показывала нам своего лица.
Так что если какое-либо понятие всегда непосредственно связано с тем образом, которым мы оперируем, то это понятие в первую очередь должно быть понятным и представимым нашим сознанием. Нет такого абстрактного понятия, которое невозможно было бы связать с тем или иным представимым нами образом. (Даже, положим, такое абстрактное понятие как интуиция взаимосвязано и с пониманием-возникновением смысла, и с чувством удовольствия от ее явления, и с внезапностью ее явления и т. д.). И в этом суть мышления человека, поскольку он – существо в первую очередь представляющее. Представление – фундаментальное свойство нашего мышления. Вне представления нет мышления.
И вряд ли можно согласиться с Хайдеггером в том, что представление повинно в забвении бытия, поскольку оно способно пред-ставлять лишь сущее71. Но зададимся вопросом: почему оно способно с такой легкостью представлять сущее (а не Бытие). Да потому, что любое сущее всегда связано с каким-либо легко представимым образом, образом, который, по сути дела, уже в готовом виде имеется в нашем сознании.
Мы его только изымаем из сознания, и здесь не нужно каких-либо особых усилий со стороны нашего интеллекта. Далее: спрашивается, а почему наше представление не способно с какой же легкостью представлять Бытие? Скорее всего только потому, что Бытие не является сущим и в нашем сознании нет какого-либо готового – или его вообще нет – образа, а потому к ясности осознания Бытия мы лишь можем – как по асимптоте – приближаться, проявляя в некоторой степени изощренность в изобретении тех нетривиальных для нашего сознания образов, которые могли хотя бы в некоторой степени приблизиться к пониманию Бытия самого по себе, а не того бытия, которое непосредственно связано с возникновением сущего. Вот здесь наше представление-мышление должно проявить достаточно интенсивное интеллектуальное усилие, чему в сильной степени препятствует наша обыкновенная умственная лень. (Кстати сказать, лень – еще один – и не из разряда плохих – неаутентичный зкзистенциал для характеристики хайдеггеровского Dasein*a).
И вообще, путь к пониманию Бытия и самого по себе и через сущее («бытие» сущего) возможен только в рамках рассмотрения Бытия как возникновения интеллектуальной новизны в форме объективной идеи. Да, мы согласны с тем, что не знаем самого начального момента осуществления Бытия (об этом более подробно в главах Части 111), но зато мы прекрасно себе представляем всю цепочку последующих его преобразований, вплоть до «разложения» Истины на сущие со всеми их свойствами и взаимосвязями и даже с возможной их «судьбой» в дальнейшей перспективе. Так что не представление повинно в «забвении бытия», повинна недостаточная его, представления, интенсивность и настойчивость в стремлении как можно ближе подступиться к пониманию Бытия самого по себе, которое зарождается и осуществляется на стыке взаимодействия того, что уже имеется в социуме с той новизной, что постоянно прибывает в его структуры.
Исходя из вышеизложенного, нам уже ясно, что основная наша задача состоит в том, чтобы разобраться в реперных точках бытийствования, то есть определиться с тем, что такое Бытие, красота, Истина, сущее и т. д., а уже потом думать, соответствуют ли эти понятия тем, которые были ранее выработаны, а также пытаться понять, что именно привело к тому, что они были искажены и к каким последствиям привели – или еще приведут – эти искажения. Ведь, положим, понятие «забвения бытия» предполагает, по крайней мере, во-первых, что мы знали, что такое бытие и к чему оно относится, а во-вторых, что мы знаем, в чем именно проявляется это забвение. И только зная это, мы уже можем рассуждать о негативных его, забвения, последствиях. Нам нужна твердая почва, от которой мы могли бы отталкиваться в ту или иную сторону. А если такой основы нет, то мы постоянно будем увязать в хлипкости тех понятий, на которые невозможно опереться и предпринять шаги вне зоны, казалось бы, нам известного, но такого обманчивого знания. Так, только оказавшись в болоте, мы понимаем, как трудно из него выбраться на твердую почву, которая находится от нас буквально в нескольких шагах.
Гений Хайдеггера в том и заключается, что поняв всю безнадежность ситуации, в которой оказалась метафизика (начиная с Платона и кончая Новыми временами), он принялся «восстанавливать» ее, но не на базе предшествующей философии, а на основе того, что еще только зарождалось у досократиков, но так и не «проклюнулось» (вспомним о бытии-природе как всхождении ростков из сокрытого в несокрытое) в последующей философии Античности, не говоря уже о Средневековье и Новых временах. То есть он начал «восстанавливать», – а вернее: создавать заново – метафизику на базе понятия Dasein, понятия, исконно присущего человеческой («оречевленной») форме жизни.
Вот почему каждое понятие (оно же Истина) в первую очередь должно быть понятным, даже если оно не совсем верное. А оно и не может быть верным на все времена, поскольку Истина по своей природе не то что относительна – она дополнительна, потому что любое «уточнение» какой-либо Истины связано с внесением в нее элемента, хотя и дополнительной, но принципиально важной новизны. В связи с чем «уточненная» Истина будет уже другой, то есть новой Истиной, даже если она касается все того же объекта, который «уточняется». Так ньютоновское понятие тяготения в теории относительности Эйнштейна претерпело принципиально важное и новое дополнение в форме искривления пространства-времени вблизи тяготеющей массы.
Так что каждому понятию (Истине) дано свое время жизни, по происшествии которого оно должно или «уточняться», то есть обновляться и становиться новым или отвергаться, как это случилось, положим, с понятиями эфира, теплорода и т. д. «Верность» какой-либо Истины определяется уровнем развития представлений, свойственных данному времени. Изменилось время – изменилась и «верность» наших представлений о том или ином объекте или явлении. И не нужно думать, что мы умнее своих предшественников – «умнее» стало время нашего Бытия. Мы – лишь выразители той интеллектуальной новизны-Истины, которая созрела в процессе нашего существования для того чтобы однажды явиться в наш мир в процессе Бытия.
8.2. Забвение бытия и искажение наших представлений о нем.
Итак, из текста приведенного выше мы уже знаем хотя бы в общих чертах, что собой представляет идея, что такое Бытие и сущее и где пролегает граница их разделяющая. И знание этих вопросов даже в том объеме, который пока что нами представлен, дает некоторое основание для того, чтобы попытаться понять суть обеспокоенности Хайдеггера вопросом «забвения» (в дальнейшем без кавычек) бытия. Но прежде чем коснуться непосредственно сущности данного вопроса, нам необходимо сделать несколько предварительных замечаний относительно истории вопроса самого бытия. После этих замечаний нам станет более понятной суть самого вопроса забвения.
Первое наше замечание касается того (см. конец предыдущего раздела), что забвение бытия предполагает, что мы когда-то знали, что собой представляет бытие, а потом забыли это представление. Но можно ли сказать, что у досократиков (Парменид, Гераклит и др.) было достаточно четкое представление о бытии, если основополагающая категория бытия в виде идеи впервые была предложена и разработана только Платоном, да к тому же в такой интуитивной форме, которая требовала существенных дополнений и уточнений. На это можно ответить следующим образом: да, у них было понятие о бытии и оно было на «хорошем» интуитивном уровне, что само по себе уже не мало. Но можно ли считать интуитивный уровень понимания идеи достаточным основанием для возведения самого здания бытия? А вот в этом мы не можем быть уверены.
Поэтому о забвении как таковом у нас вряд ли есть основания говорить. Скорее всего, забвение наше заключалось в том, что европейская философия в течение двух с половиной тысячелетий так и не смогла подхватить и развить интуитивные прозрения античных философов, а потому и «кружилась» внутри них, не смея вырваться из заколдованного круга толкования того, что хотели сказать эти философы.
Здесь наблюдается довольно-таки странный парадокс, который можно сформулировать следующим образом: слишком опережающие свое время интуиции по какому-либо вопросу – как например: идеи, души, прекрасного, справедливости, атома, космоса и т. д. – не только в течение достаточно длительного времени не разрабатываются современниками и потомками, но и оказывают завораживающее воздействие на них и тем самым препятствуют раскрытию и превращению данной интуиции в мысль. Интуиция в своем логическом завершении имеет своим последствием один единственный вид в форме конкретной мысли, но интерпретация самой интуиции, как правило, сопряжена с искажением этого уникального смысла. И если интуиция не превращена самим ее автором в мысль, то есть гарантия того, что она достаточно долго не будет доведена до логического конца кем-либо другим. Интуиция это не тот продукт, который, будучи произведен одним, может быть «переварен» и доведен до удобоусвояемего состояния (то есть до состояния мысли) любым и каждым. «Родить» мысль из когда-то и кем-то высказанной интуиции может быть даже труднее, чем самому заново создать эту же интуицию и развернуть ее в мысль. Довлеет груз искажений и интерпретаций этой интуиции. Так что интуицию нельзя оставлять на полдороги – иначе она или будет утеряна или в течение длительного времени не найдет своего достойного продолжателя, а, скорее всего, будет искажена или замусолена, как это и случилось с платоновской концепцией идеи. Два с половиной тысячелетия и никакого продвижения вперед! Одни только повторения, искажения и толкования.
И это несмотря на то, что, хотя само представление Платона об идее достаточно далеко от совершенства, но все атрибуты, сопровождающие ее явление, отражены автором с доскональной точностью. Это, отмеченные уже нами: и внезапность явления ее в наше сознание; и свойство быстро улетучиваться из него в том случае, если мы не успели ее зафиксировать каким-либо способом; и способность вызывать в нашей душе эйфорическое чувство наслаждения-удивления. Это те особенности, которые указывают, во-первых, на достоверность присутствия самой интуиции, сопровождающей явление Истины-алетейи в мир, а во-вторых, на то, что, начиная, по крайней мере, с платоновских времен, процесс продуктивного мышления совершается единообразным, указанным нами выше, трехступенчатым способом: целенаправленным накоплением и обработкой известного нам знания, интуитивным (или инсайтным) явлением новой идеи в сознание и развертыванием последней в мысль понятную не только нам самим, но и кому-либо другому.
Второе замечание касается уже много раз нами заявленного понятия новизны. Дело в том, что для досократиков как основоположников наших представлений о бытии, небытии, становлении и сущем, понятие новизны было понятием само собой разумеющимся и оно воспринималось ими через понятия бытия и становления сущего, которые включали его в себя «автоматическим» образом, то есть как понятия, не вызывающего каких-либо вопросов. Об этом свидетельствует и то, что у досократиков практически не встречается самостоятельного понятия новизны, – хотя она усматривается, положим, во всеобщей текучести Гераклита – и то, что Платону это понятие все же было известно, поскольку он неоднократно, и косвенно и прямо, писал о новизне в своих высказываниях как по эстетическим, так и по бытийственным вопросам (см. выше). Но в дальнейшем понятие новизны каким-то «чудесным» образом исчезло из европейской философии. (Почему оно исчезло и каким именно образом это исчезновение взаимосвязано с забвением бытия – вот это и станет предметом нашего последующего анализа). И Хайдеггер был прав, когда забил тревогу по поводу забвения бытия, которое было не чем иным как забвением самих основ сотворения сущего, забвением источников пополнения и обновления разнообразием как органобиологической (Природа), так и материально-духовной (человеческое сообщество) жизни.
И третье наше замечание опять же касается новизны и ускользания последней от нашего внимания. Причем ускользание это случилось уже в самом начале возникновения дисциплин – эстетики и онтологии, казалось бы, призванных обнаруживать и анализировать эту новизну в искусстве и Бытии. Искусство и Бытие, как мы теперь знаем, имеют один источник (корень) своего осуществления (пополнения и обновления). И таким источником является новизна в виде объективной идеи. Но с зарождением эстетики, – то есть с возникновением вопроса, что есть прекрасное само по себе в объекте, который мы называем прекрасным, – некогда единый поток новизны насильственно был разделен на два потока: на искусство и Бытие. И разделение, и последующее оформление этого разделения (в ХУШ в.), скорее всего, произошло по принципу искусственно создаваемого и естественно существующего, то есть существующего «по природе». Но не был учтен в полной мере один основополагающий принцип: при произведении искусственно создаваемого участвуют естественно протекающие (иррациональные) и притом креативные душевные процессы (акты) сотворения новизны, как они участвуют в процессах бытийствования, то есть создания новизны в сферах, не относящихся к сфере так называемого искусства.
Исходя из этого можно сказать, что искусство и Бытие – это тот некогда единый организм, после рассечения которого сразу же было забыто, что в кровеносных системах обеих половин течет один и тот же уникальный поток крови – поток новизны. И если искусство и Бытие, казалось бы, не испытывают стремления к слиянию друг с другом – подобно половинкам мужчины и женщины из платоновского мифа об андрогинах, – то это только потому, что и после такого разделения они на самом деле остались слиты, поскольку имеют общий фундамент и служат одной и той же задаче – задаче приумножения многообразия мира, как задаче приумножения интеллектуально-психического многообразия служит рождение новой жизни: ребенок не только сам по себе своим явлением на свет умножает это многообразие, но и является, хотя бы в потенции, творцом новых идей в будущем.
Но, как и всякое насильственное разъединение, разделение единого потока «вливания» новизны в мир отнюдь не способствовало ни разработке самой категории (понятия) новизны, ни, тем более, уяснению того, что такое искусство и что такое Бытие. Получилась довольно-таки странная вещь: фактор новизны как единственный «свидетель» и вершитель приумножения многообразия, едва родившись опосредованно через Бытие и становление, исчез как из эстетики, так и из онтологии. То есть забвение бытия, – о чем так сокрушался Хайдеггер – по сути дела, произошло только потому, что была предана забвению основополагающая категория Бытия, каковой является новизна.
Итак, какие же выводы мы можем сделать из приведенных замечаний и текста им предшествующего:
– во-первых, сам факт забвения бытия и достаточно противоречивых наших понятий о нем связан с ускользанием момента явления новизны от нашего внимания. И это привело не только к искажению наших представлений о Бытии, но и обесцениванию или даже нивелированию Бытия в глазах нашего сознания. То, чего мы не «видим» нашим умом (сознанием), то и не подлежит оценке, а, следовательно, и не существует для нас;
– во-вторых, возникновение новизны, а, следовательно, и Бытие самым непосредственным образом связано с зарождением и явлением объективной интеллектуальной идеи. Бытие и возникновение объективной идеи – явления однозначные, тождественные и взаимосвязанные. Но, подчеркнем еще раз: не всякое возникновение идеи тождественно Бытию, ему тождественно только возникновение объективной идеи; субъективная идея не имеет никакого отношения к Бытию, поскольку она уже не обладает новизной, она обладает существованием, но не Бытием. Субъективная идея может быть вновь причастна к Бытию только в том случае, если она – как объект-сущее – станет участницей формирования новой объективной идеи;
– и, в-третьих, если наше представление о Бытии самым тесным образом должно быть связано с объективной идеей, то причину как забвения бытия, так и наших неоднозначных (а скорее, искаженных) понятий о нем нам надо искать в наших представлениях об идее, то есть в тех понятиях об идее, которые сопутствовали соответствующим понятиям о Бытии.
А теперь для того чтобы добиться большей ясности в понимании вопроса забвения бытия и причины искажения наших о нем (Бытии) представлений, наметим в самых общих чертах, в каких направлениях будет нами продолжен поиск ответа на данный вопрос.
Во-первых, нам будет необходимо более детально, чем прежде рассмотреть вопрос, что такое Бытие: из каких этапов оно состоит, в каких границах находится и в каких формах осуществляется. Не зная этого вопроса, у нас нет ни оснований, ни права рассуждать как об истинности или неистинности наших представлений о Бытии, так и о забвении бытия. Но мало того что, не разобравшись в этом, мы не будем знать, что такое Бытие, мы даже не сможем оценить, чем же опасно (или неопасно) забвение бытия или наше искаженное (или неполное) представление о нем.
Кстати сказать, нам будет достаточно просто ответить на вопрос, что такое Бытие, поскольку наш предыдущий анализ вполне подробно осветил картину как структурно-функционального состава объективной идеи, так и зарождения и развития этой идеи во времени и в логической последовательности.
Во-вторых, зная, что такое Бытие и зная особенности нашего рационально-иррационального мышления, нам гораздо проще будет выяснить причины как возникновения нашего искаженного представления о Бытии, так и его забвения.
В-третьих, поскольку мы уже догадываемся, что причиной, скажем так, искажения-забвения бытия в наибольшей степени повинно наше не совсем верное понимание самой сущности объективной интеллектуальной идеи, то необходимо будет выяснить причину возникновения наших не совсем адекватных представлений об идее.
И, в-четвертых, если современное представление об идее наиболее соответственно отвечает нашему пониманию Бытия, становления и сущего, то было бы не лишним выяснить причину, которая способствовала тому, чтобы вывести нас на истинный путь понимания идеи и самого Бытия.
Далее продолжим наш анализ по пунктам.
I. Итак, приступая к более детальному рассмотрению вопросов Бытия, нам надо начать с того, чтобы попытаться ответить на вопрос: почему же Бытие так незаметно для нашего сознания. Или поставим вопрос более определенно: малозаметно оно потому ли, что быстро забывается или потому, что просто не замечается нашим сознанием. В ходе выяснения данного вопроса нам более понятной станет сама структура бытийствования, то есть та временная метафизическая последовательность явления бытийственной новизны, которая, в конце концов, приводит к своей конечной цели, к цели приумножения много и-разнообразия нашего мира. И более прозрачной станет определяющая роль искаженного понимания идеи в наших весьма запутанных представлениях о самом Бытии, сущем и становлении сущего.
