Екатерина Франк
Под флагом цвета крови и свободы
– У меня есть пистолет, я с ним не расстаюсь никогда, – сухо возразил губернатор.
– Тогда чего же ждете? Ваша дочь уже у вас, ничто не мешает прямо сейчас взять меня на прицел или просто застрелить.
– Папа, не надо! – встала между ними Мэри, хотя Фостер даже не попытался достать оружие в ответ на эту провокационную фразу. Голубые глаза его впились в лицо Эрнесты:
– Вы вернули мне дочь, единственную отраду моей жизни, и не сделали при этом даже попыток добиться выкупа. На такое благородство не способны порой люди куда более высокого происхождения и… и образования, – закончил он нейтрально. Морено поднесла руку к снова искривившимся от беззвучного смеха губам. – Вам кажутся забавными мои слова?
– Нет, только этот… этот ваш тон, как будто… Им вы напомнили мне одного человека. Извините, – совладав с собой, приняла серьезный вид Эрнеста. Взгляд ее устремился на порозовевшее личико девушки: – Надеюсь, эта история кое-чему вас научила. Ведь вам предстоят не лучшие времена, я права? Мистер Дойли вряд ли умолчит о вашем участии в делах нашего общего… покойного знакомого.
– Поскольку мистер Рочестер мертв, дни мои на нынешнем посту сочтены, – смиренно признал Фостер. – А если мистер Эдвард Дойли, который, как я слышал, действительно отправился в Лондон, расскажет обо всем и предъявит доказательства, то последствия могут быть еще тяжелее. Но не думаю, что не смогу с этим справиться.
– Надеюсь, вы подкопили денег на взятки в Лондоне, они вам пригодятся побольше высокого происхождения, – Морено вновь уселась на скамью и положила руки на весла. – Именно поэтому я не потребовала денег. Постарайтесь не угодить в тюрьму, мистер Фостер!
– Чем же я могу отплатить за ваше благодеяние, мисс? – спросил тот. Мэри прижалась к его плечу:
– Сеньорита, я тоже…
– Берегите свою дочь, – коротко бросила Морено, не без усилий разворачивая шлюпку обратно в направлении берега – все же ее руки были недостаточно привычны к столь грубой матросской работе. – Это единственное, что останется в вашей жизни после всех судов и позорных разбирательств… Не пытайтесь больше выдать ее замуж ради собственной выгоды. Она очень хотела вернуться домой, а ее дом, я полагаю, там, где вы, – чуть мягче прибавила она, взглянув на золотые локоны девушки, метавшиеся по ветру. Губернатор Фостер молчал; но дочь его все-таки сорвалась, с юной горячностью и отзывчивостью, проступившей сквозь все привитые манеры, крикнула ей вслед:
– Сеньорита Морено! Сеньорита, спасибо вам за все! Я никогда не забуду вашей доброты!..
Эрнеста не ответила; она крепче налегла на весла, проворачивая их в уключинах со все большей силой – шлюпку сносило течением, но внезапно бывшей «мисс штурман» сделалось на это все равно. Хоть бы даже ее и отнесло к южной части острова – ей ли, изучившей вдоль и поперек все воды Карибского моря, было не найти путь к берегу?
Бросив весла, задыхающаяся и уставшая, она сползла со скамьи вниз, неожиданно рухнув на колени – посреди огромного синего моря, наедине с бездонным немым небом, увенчанным одним лишь пылающим белым шаром солнца. Волны шелестели, облизывая борта шлюпки и неустанно пытаясь забраться внутрь, что им не удавалось: все же течение было недостаточно сильно. Морено молчала, наблюдая за этой картиной, знакомой ей с детства – вечной борьбой живого с неживым, моря с творениями человека и им самим. А кто одержит победу в этой схватке – и возможна ли она вообще, эта победа – не дано знать никому…
– Вернитесь, мистер Дойли, – глядя бестрепетно в тающую вдалеке линию горизонта, глухим, срывающимся голосом проговорила она. – Вернитесь, я ведь солгала вам тогда. Море действительно не может забрать того, кто не желает уходить… Хотела бы я пожелать вам счастья с этой девочкой там, в Лондоне – но черт, черт возьми, как же это сложно!
Море вокруг молчало, лишь изредка шелестя лазоревыми волнами – гостеприимно, искушающе. Морено, крепко взявшись руками за планшир, перегнулась через борт и долго смотрела на воду под собой темными, словно враз утратившими зрение глазами; затем, опомнившись, отшатнулась назад и, упав на дно шлюпки на спину, вдруг разрыдалась – так тихо, отчаянно и мучительно, словно в ее жизни в один момент разрушилось все, что было бесконечно дорого.
Безбрежные воды вокруг поглотили и скрыли в своих глубинах ее голос, слова и плач; клекот чаек и шум волн не стали менее безмятежны. До горя человеческого ни морю, ни его многочисленным обитателям не было ни малейшего дела.
***
Эдвард пребывал в растерянности. Впервые с того момента, как он прибыл в Лондон более двух недель назад – и почти четырех месяцев с тех пор, как после битвы за Тортугу покинул Новый Свет – впервые он смог признаться себе в этом странном и тягостном чувстве, не отпускавшем его теперь ни на минуту.
Туманный Лондон встретил его непривычным после жарких тропиков холодом и острой, до костей пробиравшей сыростью; одежда, дома, мостовые, даже лица людей вокруг казались серыми. Едва только приехав – лил страшный дождь – Эдвард, кутаясь в плащ, почему-то вдруг подумал о том, что яркая, словно пронизанная солнечными лучами Эрнеста, даже согласись она уехать с ним в Англию, смотрелась бы здесь невероятно чужеродно. Но тоска по далекой девушке-пиратке почти сразу уступила место жгучей обиде. Прогнав его прочь, Морено не просто унизила его и предала их общие чувства, но и прямо дала понять: их пути после победы разошлись навсегда. Эдвард даже не был уверен, что ее угроза открыть огонь являлась лишь блефом; поэтому он приказал развернуть бриг и, пополнив запасы еды и пресной воды, отправился в Лондон.
Бумаги, привезенные им с собой, он показал отставному генералу, под началом которого служил когда-то – тот, выслушав все, сразу же расположил Дойли в собственном доме и пообещал сделать все, чтобы поступок его не остался не вознагражденным. В старике явно взыграла молодая кровь: спустя всего неделю Эдвард стоял перед гигантской дверью резного дуба, одетый в лучший китель младшего сына генерала, и дожидался, пока о нем доложат.
Кабинет, в который его пригласил с поклоном лакей в ливрее, был, под стать двери, огромен – настолько, что Эдвард, натыкаясь взглядом то на одну, то на другую дубовую панель, коими тот был обшит, не сразу заметил самого его хозяина, сидевшего за громадным столом. То был невысокий лысоватый человечек с серым лицом, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными цепкими глазками, мгновенно впившимися в лицо вошедшего посетителя. Говорили, что в действительности именно он управляет страной, что даже муха не может пролететь мимо него в том, что касалось государственных дел; и бумаги, привезенные Эдвардом, лежали прямо перед ним на столе.
– Благодарю за то, что доставили необходимые доказательства моих давних подозрений, мистер Дойли, – скрипучим, негромким голосом заговорил человечек, заметив его удивленный взгляд. – Я навел о вас некоторые справки. Значит, семь лет во флоте, так?
– Да, – стараясь сохранять спокойный вид, кивнул Эдвард. Его собеседник спрятал чуть заметную усмешку в углах тонкогубого рта:
– Наслышан, наслышан… Отправлены в офицерскую школу на казенный счет, закончили ее с отличием и в последующие годы продемонстрировали себя исполнительным и образцовым подчиненным. Дослужились до подполковника чуть более года назад… Что же произошло потом? Женщина, как я слышал, – небрежно бросил он, и Эдвард почувствовал, как кипучая ярость – чужая, пиратская, искренняя и непобедимая – вдруг волной поднялась в его душе.
– Женщина здесь ни при чем. Я поддался слабости на дне собственного стакана – надеялся допить до дна и заплатил за это службой и положением, – сухо возразил он. Человечек на мгновение обнажил мелкие белые зубы с одобрительным видом:
– Надеюсь, теперь ваш стакан опустел?
– Я увидел дно. Полагаю, что не захочу повторять этот опыт, – ответил Дойли совершенно искренне, и высокопоставленный собеседник, по видимости, поверил ему:
– Вижу, так и есть. Это не может не радовать: умный и талантливый человек никогда не будет лишним в нашем кругу – в том случае, разумеется, если он будет помнить, кому обязан своим положением, – последние слова оказались произнесены со столь очевидным намеком, что у Эдварда закружилась голова: неужели тот шанс, о котором он мечтал столько лет – вот он, прямо перед ним? На мгновение жаркие, бесчисленные мечты столь сильно распалили его душу, что он даже не сразу заметил, что всесильный человечек еще не умолк:
– Однако, мистер Дойли, должен сразу предупредить вас: в сложившейся обстановке сделать себе имя и добиться положения, являясь изначально никем, вам не удастся. Я готов оказать поддержку человеку только в том случае, если буду доверять ему.
– Что я должен сделать? – хрипло спросил Эдвард. Человечек развел руками:
– Я привык доверять лишь своей семье, мистер Дойли, или людям, которые близки к ней; когда-нибудь вы и сами поймете, что это наиболее правильный подход в таких делах. У моего друга есть дочь, наследница немалой части его состояния. Прелестная девушка, легкого и веселого нрава, а вдобавок – моя крестница; уверяю вас, она составит счастье любого, кто удостоится чести вступить с ней в брак. Обдумайте мое предложение хорошенько, не отвечайте сразу! – предостерегающе поднял он руку. – Не хотелось бы огорчать бедное дитя вдруг сорвавшейся свадьбой или браком с человеком, недостойным ее.
Эдвард поклонился и вышел вон, охваченный смутными чувствами. С одной стороны, он уже успел практически смириться с мыслью о том, что больше никогда не увидит Эрнесту, а, следовательно, вовсе не обязан хранить ей какую-либо верность; но сама мысль о столь скором браке с другой женщиной почему-то отдавалась в его сердце мучительной тоской. Серые улицы Лондона вдруг показались ему тесной клеткой: Эдвард бродил по ним, не желая возвращаться в генеральский дом, и боролся с самим собой. Но уже намного позже, после ужина, ложась в постель, Дойли наконец осмелился признаться себе, что ни разу за месяцы грязной, тяжелой и опасной пиратской жизни не чувствовал себя столь одиноким.
Дни шли, а Эдвард все никак не мог заставить себя вновь отправиться в огромный кабинет за дубовой дверью и сообщить всесильному человечку о своем согласии. Он ходил по улицам целыми днями, кутаясь в колючий шерстяной плащ, спускался на набережную Темзы и долго глядел на чужую, неприветливую сизо-серую воду, не испытывая ни малейшего желания погрузить в нее руки – и думал, думал об одном и том же: что же он упустил в своих мечтах, что важное позабыл на жарком карибском побережье, отправившись в Лондон?
Он навестил жену окружного судьи в их усадьбе в Южном Кенсингтоне, передав ей письмо от рулевого Моргана, и сообщил о его смерти – так кратко, как только мог, желая пощадить чуткое женское сердце. Однако миссис Дуглас встретила это известие столь спокойно, что оставались лишь два варианта: либо перед Эдвардом стояла на редкость сильная духом женщина, либо ей попросту было все равно.
Спустя четверть часа, помешивая поданный улыбчивой служанкой в гостиную чай и наблюдая за хозяйкой дома, быстро пробегавшей глазами кривоватые, кое-где расплывшиеся чернильные строчки, Дойли все больше склонялся ко второму варианту. Суховатое, покрытое сеточкой тонких ранних морщинок лицо женщины сохраняло замкнутое до равнодушия выражение, и иных причин такой сдержанности Эдвард не видел: окружной судья находился в отъезде и не мог помешать жене теперь же оплакать ее горе. Но, отрываясь от письма, она лишь то и дело внимательно рассматривала гостя и задавала ничего не значащие вопросы: фамилия Дойли и он сам в свете последних событий явно имели для нее большее значение, нежели переданные им вести.
Венцом этой странной и мучительной сцены оказалось появление Элизабет, старшей дочери хозяйки дома: с такими же тонкими чертами, как у матери, кокетливо собранными на затылке каштановыми кудрями и светло-серыми глазами, юная и свежая, она впорхнула в гостиную, сразу же напомнив Эдварду Мэри, и, едва оказавшись представлена гостю, принялась непринужденно расспрашивать его о жизни «в пиратском плену» – тут Дойли изменился в лице столь сильно, что хозяйка, заметив неладное, сразу велела дочери удалиться.
– Извините ее, пожалуйста. Элизабет еще ребенок и не всегда понимает, какие темы не следует затрагивать, – прибавила она со столь торопливой предупредительностью, что ему сделалось одновременно смешно и мерзко. Забытое письмо Моргана, перепачканное чернилами и порохом, осталось лежать на ручке кресла поверх вышитой кружевной салфетки; в него Эдвард и впился взглядом, как в единственную вещь в комнате, не вызывавшую у него отчаянного желания сбежать.
– Миссис Дуглас, – выговорил он с трудом, не поднимая глаз на хозяйку дома, – вы позволите задать вам один откровенный вопрос?
– О, разумеется! – откликнулась та без тени сомнения. Дойли стиснул зубы:
– Какие отношения связывали вас и моего… моего покойного друга Моргана? Будьте уверены, ваш ответ останется между нами.
На мгновение по спокойному лицу женщины пробежала какая-то тень, словно рябь на ровной поверхности воды; но затем это выражение исчезло, и на Эдварда посмотрели совершенно ясные, прозрачные серо-голубые глаза. У Эрнесты таких не бывало даже в самые безмятежные минуты, почему-то вдруг подумал он, внутренне сжимаясь при приятном, изредка прерывающемся шелестящими вздохами звуке чужого голоса:
– Ох, мистер Дойли, даже не знаю, как сказать… Мы с Фрэнком были знакомы с детства – его отец когда-то служил у нашей семьи садовником, а мы с сестрой частенько играли с детьми слуг: другой компании-то у нас не было. После – когда мы немного подросли… Фрэнк, он… не то что бы позволял себе какие-то вольности, конечно, нет! Но мы же были еще совсем дети: он приносил мне по утрам букеты цветов, рассказывал о том, как живут люди в других странах и обещал, что когда-нибудь покажет мне целый мир. Я ведь тоже была тогда глупой девочкой, вот и позволяла ему эти мелочи! Потом, когда меня обручили с Томасом, разумеется, больше ничего такого не было…
– И все закончилось? – тихо спросил Эдвард; он помнил тяжелый нрав рулевого и сильно сомневался, что тот сдался бы так легко. Миссис Дуглас вздохнула, подтвердив его подозрения:
– Увы, нет. Фрэнк как с цепи сорвался! Начал говорить о том, как уйдет в пираты, разбогатеет и тогда женится на мне, просил расторгнуть помолвку и дать ему несколько лет… Разумеется, я отказала. Мои покойные отец и матушка, слава Богу, ничего не знали об этом позоре. После нашей с Томасом свадьбы он ушел из дому; несколько лет чуть ли не каждый месяц писал мне ужасные, грубые письма… потом перестал. Затем уже родилась Элизабет, а за ней – Роджер и Майкл, наши дорогие сыновья, и Фрэнк опять начал писать, но уже намного реже и совсем в другом тоне. И слава Богу, а то ведь я сначала даже не знала, что мне делать…
– Вы не любили его? – совсем чуть слышно выдохнул Эдвард, сжимая пальцами подлокотники кресла столь сильно, что отдаленно даже подумывал: как же до сих пор еще не раздался хруст? Костей ли его, красного ли дерева – что прочнее, надежная дорогая мебель или человеческое тело?
Миссис Дуглас, жена окружного судьи, недоуменно воззрилась на него своими прозрачными глазами, как-то даже комично правильно округлив рот:
– Что вы, мистер Дойли! Невинное детское увлечение, не более того – а уж после его тех его писем и слов, что он мне наговорил в последнюю нашу встречу… Да и вообще – как это можно, любить пирата? Романтический ореол преступности – не просто пошлость, это, я полагаю, вовсе недопустимо для порядочного человека…
– Действительно, – глухо согласился Дойли, понимая, что если прямо сейчас не выйдет на свежий воздух, то начнет крушить все вокруг себя в этом чистом, просторном и благопристойном доме. Дойти до такой крайности он не желал – хотя бы потому, что прелестная Элизабет и ее младшие братья не заслуживали видеть всю мерзость, на которую способен разъяренный, отчаявшийся и уставший от всего человек.
На улице было уже темно и неожиданно ясно: туман, не выпускавший из своих лап Лондон всю минувшую неделю, вдруг немного расчистился, и на небе в густой синеве поблескивали яркие искорки звезд. Были они, конечно, намного меньше, чем в южных широтах, и картина их рассредоточения сильно отличалась от той, к которой он привык – но Дойли со стесненным сердцем улыбнулся им, как старым друзьям, встреченным на чужбине. Было довольно свежо, и руки он сунул в карманы, желая немного согреться. Пальцы – словно случайно, хотя он почти сразу понял, что это такое – наткнулись на отполированную деревянную крышку футляра. Компас, который Эрнеста отдала ему в качестве талисмана – принадлежавший когда-то ее отцу и, вероятно, бывший самой дорогой для нее вещью… Эдвард сам не понял, как вынул его и раскрыл на ладони: жестяная стрелка с наполовину слезшей синей краской уверенно сделала оборот и указала на север.
Опытный штурман способен определить курс по одним лишь звездам, не нуждаясь ни в каких приборах, мгновенно откликнулся на это в его голове внутренний голос, чем-то очень напомнивший обычный небрежно-уверенный, с капельками незаметной обычно сосредоточенности тон Эрнесты; Дойли поднял голову, снова встретившись взглядом с золотыми искорками в ночном небе. Непонятно как, но в глаза ему сразу же метнулись три звезды, соединенные единой линией, указывавшей точно на север – был ли то меч Ориона, о котором когда-то рассказывала Морено маленькому Роджеру, или какой-то другой, не связанный с ним знак загадочной карты, расстилавшейся над его головой – Эдвард не знал. И тоска – самая настоящая тоска по чему-то, утерянному безвозвратно, вдруг с такой силой сжала его сердце, что он выронил компас и упал на колени прямо в размытую дождем грязь, в безмолвной мольбе глядя на раскинувшиеся над ним небеса.
Звезды молчали. И лишь где-то вдалеке, тяжело и устало перекатывая свои воды, неслась все дальше Темза, отвечая ему негромким, издевательски равнодушным рокотом волн.
Эпилог
Над зеленой громадой Тортуги, над раскидистыми лесами, массивами скал и рядами черепичных крыш медленно поднимался золотой закат. На берегу начинался отлив – обнажая выгоревший под солнцем добела песок, отступали соленые морские воды. То был наилучший момент для отплытия, и суетившиеся в порту пираты отлично знали это; потому и спешили, втаскивая на борт последние тюки с припасами, поднять якорь и отправиться навстречу новым опасностям и ждущим своего часа торговым путям.
На одинокую девушку в мужской одежде, тихо прохаживавшуюся по окраинам рынка, никто в такой сумятице не обращал внимания. И уж точно никому не было дела до того, как внимательно она изучала прилавки с товарами и время от времени записывала какие-то цифры в толстый блокнот. Лишь ее необычайно пристальный, настойчиво-сосредоточенный взгляд черных, как ночное море, глаз говорил о том, что девушка эта не столь проста; и тот из встречных, кто был чуточку сообразительнее, спешил уступить ей дорогу – но не осмеливался задержать ее или даже просто окликнуть по имени. Таким образом, не произнеся ни единого слова, кроме кратких уточнений цен, девушка закончила свои записи и покинула рынок.
Конечно, ей следовало бы теперь отправиться домой: ведь именно для своего отца в это утро Эрнеста Морено отправилась изучать качество последних привезенных партий товаров и их состав – дабы узнать, какие торговые пути этой весной уже заняты иными пиратскими командами. Капитан Антонио за минувшие девять месяцев успел еще до сезона дождей выйти в море, пригнав на остров призовой бриг и два одолженных Джоном Рэдфордом шлюпа, груженых добычей: былая удача и на сей раз не изменила ему. С отцом на рейды ходила и Эрнеста – не без оснований опасаясь за его здоровье и способности после долгого перерыва.
Но то были их последние совместные предприятия: капитан Морено мог не признавать этого открыто, однако годы уже не позволяли ему долгие месяцы проводить на корабле без нормальной еды и сна, в постоянном напряжении всех сил, как умственных, так и физических. Дочь помогала ему, как умела, улаживая многие дела вовсе без ведома отца или отчитываясь перед ним по завершении их; но сеньор Антонио, возвратившись на Тортугу в конце осени, искренне поблагодарил Эрнесту за ее помощь и пояснил, что нашел нескольких молодых капитанов, готовых с радостью ходить под его флагом за него и отдавать по сорок процентов добычи. Этого ему с лихвой хватало, чтобы вести безбедную жизнь, и отец просил девушку понять его желание осесть на суше.
Эрнеста спорить с ним не стала: она и сама понимала, что это лишь вопрос времени – все сверстники капитана Антонио давно уже не выходили в море. К тому же, так было лучше для сеньоры Фрэнсис; перенесенные пытки оказались слишком тяжким испытанием для ее тела и духа. Она смогла оправиться, по крайней мере, внешне, и больше никто не звал ее сумасшедшей даже за глаза – но именно присутствие мужа действовало на нее столь благотворно. Без него она становилась нервной и подозрительной, доверяя лишь дочери, хотя и ее настойчиво расспрашивала, когда вернется Антонио и не случилось ли с ним чего; при нем же вновь начинала улыбаться и рассуждать здраво, с прежней энергичностью вмешиваясь во все дела. Капитан Морено отнюдь не был слеп, а еще по-прежнему, совсем по-юношески порой любил свою обретенную после столь долгой разлуки жену; и теперь ради нее он ступил на берег, чтобы больше никогда не покидать его.
Джон Рэдфорд и Эндрю Верный – новое имя удивительно быстро прилипло к горбатому старпому – тоже не спешили переубеждать своего общего друга: первый, сам давно и прочно осев на суше, теперь больше был занят восстановлением отношений с сыном и внуком; второй же попросту переселился в дом Морено, в кратчайшие сроки став почти членом семьи. Вполне закономерно сдружился он и с боцманом Макферсоном, повышенным теперь также до старпома; не раз и не два Эрнеста вытаскивала этих двоих из различных трактиров на Тортуге, прерывая очередной их совместный рассказ на потеху окружающим. Словом, жизнь шла, как обычно, своим ходом – за исключением того, что сама Эрнеста больше не выходила в море.
Она сама не поняла, в какой момент возненавидела всем сердцем эту огромную бездну соленой забортной воды, прежде казавшуюся ей ближе и роднее суши. Морено по-прежнему помнила все свои штурманские навыки, по-прежнему горячо любила свою семью, друзей и команду – быть может, даже сильнее, чем раньше – но воспоминания о море столь прочно переплелись в ее памяти с образом Эдварда, что теперь даже сам запах смолы, соли, пеньки и железа становился причиной тягостных мыслей – выматывающих и, что было намного хуже, бесполезных. Морено гнала их прочь, как умела; все реже выходила на берег, вместо того отправляясь в город, или просто бродила часами по улицам Тортуги, если не было иных дел – молча наблюдая за чужой жизнью, но ни во что не вмешиваясь.
Многие удивлялись или даже откровенно осуждали ее за это бездействие, не понимая, почему превосходный штурман без дела прохлаждается на берегу – а ведь Эрнесту не раз и не два звали к себе в команду самые разные капитаны на выгоднейших условиях; Морено усмехалась невесело, предлагала множество кандидатур взамен своей и даже бесплатно предлагала особо настойчивым начертить нужный фарватер, но согласием не ответила никому.
Родители, слава Богу, понимали все: дома девушку никто не изматывал непрестанными упреками в том, что она губит свой талант и напрасно тратит лучшие годы. И еще одному человеку Эрнеста была искренне благодарна – Джеку Рэдфорду, своему бывшему капитану, безо всяких уговоров отпустившему ее и до сих пор лишь изредка, под давлением пылкого Генри, порывавшемуся убедить ее снова выйти в море.
Вот и вчерашний вечер тоже не обошелся без этого. Джек явился в дом ее отца, объяснив, что намерен выйти в море на рассвете, и потратил несколько неприятнейших часов, пытаясь уговорить девушку отправиться с ним. Именно тут Эрнеста искренне благодарна была матери: та, заметив, что разговор неприятен дочери, улучила момент и увела гостя в столовую – угощать своим знаменитым изюмным кексом, который Джек обожал с детства. Что именно сеньора Морено сказала ему при этом, девушка не знала; но за ужином Рэдфорд больше не заговаривал об отплытии.
Теперь же Эрнеста, покончив с делами, отправилась на свое любимое в последние месяцы место – к заброшенному старому форту; взобравшись на наблюдательную площадку, можно было увидеть внизу весь обитаемый берег Тортуги, как на ладони. Конечно, невозможно было не разглядеть при этом также море, широкой полосой раскинувшееся до самого горизонта – но так оно было хотя бы немного дальше обычного, и девушке хватало и этого.
Прохладные с ночи камни, уложенные в зубчатый парапет, кое-где поросшие мхом, манили присесть на них. Здесь Морено проводила целые часы, чертя самые сложные из когда-либо создававшихся ею маршрутов – просто для того, чтобы чем-нибудь занять мысли и не терять сноровки. Она и теперь взяла с собой карандаш и блокнот, готовясь продолжать работу; но именно сегодня дело не спорилось у нее. Кое-как закончив, с двумя помарками, первый чертеж, Эрнеста отбросила его в сторону и прислонилась спиной к ближайшему зубцу, устало прикрыв глаза. Звук чужих шагов, вкрадчивых и почти бесшумных, заставил ее вздрогнуть:
– Можно составить вам компанию, мэм?
– Ты, Генри? – справившись с собой подняла брови девушка; помедлив, она сдвинулась вправо и позволила ему сесть рядом. – Разве вы не должны отходить сейчас от берега?
– Джек приказал ждать его: у него дела в порту. Прибыл какой-то важный гость – говорят, посланник нового губернатора Ямайки…
– С чего это нами вдруг заинтересовались? – мгновенно насторожилась Морено, но сразу ж махнула рукой: – Впрочем, неважно. Какая теперь разница, не так ли?
– Джек сказал, этот человек привез каперские грамоты, – сдержанно возразил Генри, со всей внимательностью наблюдая за ней. Эрнеста пренебрежительно пожала плечами:
– Каперские грамоты подписывает сам король; к тому же, они все именные. Как думаешь, сколько их может быть – двадцать, тридцать? Но я буду рада, если Джек раздобудет их тебе и себе: иногда этот клочок бумаги с печатью спасает жизнь вернее самого надежного клинка.
– А вы, мэм?
– Что тебе до меня, Генри? Устала я от моря, – с удивительной легкостью выговорила она эти страшные для нее прежде слова. – Ты видел, что случилось тогда, на борту «Бесстрашного»: тому, кто готов обманывать свою команду, не место среди пиратов. Черт, да я и не стремлюсь к этому теперь! Не хочу больше расставаться с семьей.
– Раньше вашей семьей была команда… – чуть слышно вздохнул Фокс и сразу же умолк, заметив ее потемневший взгляд. – Извините, я не это хотел сказать.
– Знаю я, что ты хотел сказать, – махнула рукой девушка. – Не извиняйся. Я на твоем месте тоже подумала бы что-то похожее…
– Мэм, – глядя на нее чуть ли не с мольбой, Генри придвинулся ближе и осторожно тронул ее за плечо. – Мэм, вы уверены, что не хотите поехать с нами? Это… Это из-за того, что мистер Дойли?..
– Нет, – резко дернувшись в сторону от его прикосновения, перебила Морено. Остановилась, обхватив себя руками за плечи, опомнившись, наклонилась и подняла упавший с колен блокнот, прибавив тише: – Нет, Генри, нет. Все он правильно сделал тогда, и я привыкну, ты не думай – я привыкну… – повторяла она все более безнадежно и глухо, впившись в пустоту перед собой тяжелым, полным неимоверной, прямо-такинечеловеческой усталости взглядом. Фокс какое-то время молча наблюдал за ней, потом наклонился, помогая девушке встать, и крепко-крепко, неловко обнял – Морено чувствовала, как дрожали его руки при этом, и рассеянно думала о том, насколько же ей самой уже безразлична собственная судьба.
– Эрнеста! – громкий, взволнованный голос Джека раздался еще с лестницы, ведущей на площадку, настолько неожиданно, что оба они невольно вздрогнули, отпрянув друг от друга. Увидев Генри, Рэдфорд мимолетно смягчился, улыбнувшись одними уголками губ, и сразу же шагнул вперед, поймав девушку за запястье крепкой и слегка подрагивавшей – словно от волнения – рукой: – Эрнеста, пойдем скорее со мной!
– Что такое? – не слишком сопротивляясь, недоуменно воззрилась на него Морено. – Твой посланник губернатора не прибыл?
– Посланник губернатора прибыл, и это… это… Идем же, идем скорее! Вот, держи, – небрежно протянул он Генри сверток с какими-то бумагами – сквозь ткань проблеснул золоченый обрез каперской грамоты, но стопка казалась столь пухлой, словно в ней одной их было не менее четырех десятков. Окончательно перестав что-либо понимать, Эрнеста нахмурилась:
– Это же…
– Взял помилования на тех, чьи настоящие имена и фамилии точно знаю. Остальным сейчас будем выписывать. Генри, живо гони на наши суда, зови всех! Пусть приходят в форт немедленно, – распоряжался на ходу Рэдфорд, увлекая за собой девушку. – Идем же, Эрнеста!
В крепости действительно было уже немало народу: матросы толпились прямо во внутреннем дворе перед дверью в приемную – похоже, голова очереди начиналась именно там, а хвост ее уходил куда-то за ворота. Отовсюду доносилась откровенная ругань напополам с угрозами, но до драк не доходило: по всей видимости, буянам все же слишком важно было получить то, что скрывалось за заветной дверью. Джек, не обращая внимания ни на чьи тычки и возмущенные окрики, провел Эрнесту мимо них всех – прямо в приемную.
Там тоже творилось нечто странное: в дальнем углу стоял стол, сидевший за которым клерк выписывал какие-то бумаги, отдавая их подходившим по очереди пиратам после короткого выяснения их имен и фамилий. В противоположной стороне происходило нечто аналогичное – но очередь туда была куда короче, и Морено, знавшая всех людей, стоявших в ней, могла сказать, что это были одни пиратские капитаны. По золоченому обрезу на выдаваемых им бумагах она сразу узнала каперские грамоты – но никогда прежде не видела их в таком количестве одновременно, да еще и выписывавшимися столь легко и, по-видимому, бесплатно. А между двумя столами капитаны, уже получившие собственные разрешения на пиратскую деятельность, обступили какого-то человека в мундире, вдохновенно объяснявшего что-то в ответ на их вопросы. Джек повел ее прямиком к ним – и среди множества знакомых лиц, расступившихся вокруг, Эрнеста неожиданно увидела его.
Эдвард изменился, хотя постороннему человеку разница показалась бы несущественной: стал чуть шире и крепче в плечах – форма сидела на нем, как влитая – а на висках появились первые, ранние паутинки седины; но сильнее всего Морено поразили его глаза. Сгустившиеся тяжелой, серо-сизой синевой, они смотрели внимательно и жестко, как у человека, познавшего цену всему в подлунном мире – и самым возвышенным чувствам и низменнейшей подлости. Увидев Эрнесту, он резко оборвал свою речь и осторожно, медленно, будто страшась увидеть перед собой мираж вместо живого человека, подошел ближе к ней; Морено шагнула ему навстречу прежде, чем успела хоть что-то подумать.
