Екатерина Франк
Под флагом цвета крови и свободы
Эдварду и раньше доводилось исполнять разные непростые поручения Эванса: и собственноручно наказывать провинившихся матросов кошкой, и дважды объявлять команде об урезании и без того скудного пайка, когда корабль попадал в мертвый штиль, и спорить с боцманом Робинсом – изрядным пьяницей, но всегда столь яростно отстаивавшим интересы своих подопечных, что и теперь еще Дойли, закрывая глаза, видел это темно-багровое, с сизым носом и выпученными глазами, лицо, а в ушах у него до сих пор звенели бесконечные упреки в том, что матросы не могут голодать неделями, не спать по двое суток и более, сидеть в карцере за косой взгляд или брошенное от усталой злости ругательство, обходиться судовым врачом, который одновременно и кок, и священник, и второй плотник… Могут. А если и не могут, то должны! – с яростью возражал молодой Дойли, и тот, что глядел на его хищное, жадное до капитанской похвалы и мимолетного проявления собственной власти лицо через кривое зеркало десяти прожитых лет, не мог не признать, что этот юнец был в чем-то прав: моряк может вынести все, особенно если он матрос. Особенно – если он пират-матрос.
Но и тот, молодой и хищный, и даже повзрослевший на десять лет Эдвард Дойли никак не мог представить, что должен был чувствовать самый первый пират – даже под угрозой пыток пленные отказались сперва выдать своих командиров, поэтому пришлось килевать всех подряд – уже поднятый на рей, привязанный за руки и ноги к протянутой под килем корабля веревке – и знающий, что будет, когда за один из ее концов начнут тянуть…
Эдвард не отворачивался, не морщился, даже когда превратившееся в кровавый кусок мяса тело тяжело и мокро шлепнулось на палубу – Эванс приучал своих людей бестрепетно выносить и не такое. Дождавшись кивка капитана, он вместе с боцманом подошел к трупу, развязал охватывавшие ободранные теплые лодыжки и запястья концы веревки и принялся, не глядя в лицо, обматывать ими руки и ноги следующего пирата. Кто-то из пленных кричал на него, осыпая проклятиями и ругательствами, и от этого становилось немного легче – человеческий голос помогал отвлечься, не думать о том, что Эдвард делал прямо сейчас привычно и уверенно собственными руками. Лишь один раз он обернулся и посмотрел – но не на казнимого, а на капитана – и сразу же отвел глаза, не решаясь вздохнуть от подступившего к сердцу щемящего мучительного чувства. То был не страх, отнюдь нет – его наставник никогда не пугал Эдварда: даже теперь, когда тот стоял, сощуренными немигающими глазами впиваясь в медленно исчезавшую в кильватере человеческую фигуру, глубоко и тяжело вздыхая, так, что ему даже пришлось пойти на неслыханную поблажку своему телу, расстегнув верхнюю пуговицу тугого воротника – даже теперь капитан Эванс не внушал своему верному лейтенанту страха. Все можно было понять и объяснить – не теперь, но после, когда это закончится, спросить, нет ли у капитана каких-то распоряжений, почти незаметно проследовать за ним в каюту, и уже там, вдали от посторонних глаз, за спокойным течением чужой обстоятельной речи, все обязательно наладится…
Но пират булькнул кровью и поднял голову. Именно в тот момент, когда его товарищ – тот самый, проклинавший и ругавшийся – закричал, забился, осознав, что он следующий. Веревка, мокрая от крови, выскользнула из рук Эдварда, он метнулся поднять ее – и осекся, увидев страшное, нечеловеческое уже лицо предыдущего казненного. У того изрезаны были лоб, щеки и подбородок, половину носа вместе с правым ухом снесло, как бритвой, а где-то на скуле страшно белела кость; но глаза были оба целые и совершенно живые, устремленные прямо на обреченного товарища. Тот даже кричать перестал и стоял абсолютно неподвижно – бери и вяжи, но забытая веревка валялась на палубе под ногами у Эдварда, а сам он не то что о ней, он собственное имя едва ли вспомнил бы в тот момент, глядя на ожившего мертвеца перед собой. Пират скалил окрашенные густой, вязкой кровью зубы и смотрел в ответ.
– Паршивое… пар… шивое у вас корыто, – прохрипел он, косясь на застывшего, белого Эванса. – Днище гладк… кх, кх… гладкое, киля будто и нет.
Дойли, отмерев, тоже с ужасом воззрился на капитана: тот, тяжело дыша, рвал от горла расстегнутый воротник и глядел на пирата налитыми кровью глазами, каких Эдвард никогда раньше у него не видел. В тот момент он впервые в жизни испытал страх перед человеком, под началом которого ходил полных четыре года.
– Взять его, – таким же хриплым, задушенным голосом распорядился Эванс. Боцман Робинс еле слышно выругался, отпихнул замешкавшегося Дойли и наклонился за веревкой:
– Шевелись-ка, парень. Еще раз…
Схваченный пират не сделал никакой попытки высвободиться – наоборот, сам протянул к Эдварду ободранные до мяса руки и снова забулькал своим жутким смехом, когда тот не с первого раза сумел затянуть узел непослушными пальцами. Остальные пленники молчали, и эта мертвая тишина стала последней каплей: капитан Эванс тяжело, всем своим затянутым в мундир корпусом развернулся к стоявшим у каната матросам и заорал не своим голосом:
– Тяните же!
Заскрипели веревки, и окровавленное тело снова исчезло за бортом. Эдвард, слегка пошатываясь – он еще верил где-то в глубине души, что все только что произошедшее было лишь плодом его воспаленного тропическим солнцем разума – уперся обеими руками в планшир и закрыл глаза. Под веками болезненно ярко горели розовые пятна расплывавшейся в кильватере крови – но если не глядеть на них и не думать о том, что именно через минуту-другую извлекут из-за противоположного борта, терпеть еще оставалось возможно…
Вытащенный из воды труп молчал – это было и понятно, разве мертвые могут говорить? – поэтому Дойли, немного отойдя от первого щемящего ужаса, оказался в силах отправиться снова помогать боцману. Развязывая веревки, он спиной чувствовал тяжелый взгляд капитана.
– Вон того. Волчонка, – распорядился Эванс, указывая на одного из пленных пиратов – тот казался совсем мальчишкой, не старше пятнадцати лет – худой, как щепка, но со злыми и умными глазами, неотрывно следившими за окружавшими пленных вооруженными солдатами – и при виде него у Дойли снова тревожно кольнуло сердце. Еще раньше, чем он успел добраться до приговоренного, тот сам шагнул ему навстречу, гордо вскинув подбородок – и неожиданно между ними вклинился кто-то третий. Рослый, на две головы выше Эдварда, он и со связанными за спиной руками и в кровь разбитым ртом смотрелся внушительно – Дойли мгновенным, отточенным жестом наставил на него пистолет, но здоровяк не отступил:
– Берите меня, а парня не трогайте. Он не из нашей команды, мы его просто в плен взяли и заставили работать!.. – громко и неумело соврал он, впиваясь умоляющим взглядом в лицо Эдварда. Глаза у пирата неожиданно оказались голубыми, как небо в ясную погоду, и удивительно честными: такие Дойли доводилось видеть у самых порядочных людей, довольных своей простой, немудреной жизнью – и само лицо его внушало какую-то смутную приязнь, будто лист бумаги, заполненный аккуратным и очень крупным почерком.
– Брось, Билл, – одернул его другой, щуплый и невысокий не то испанец, не то итальянец – разобрать из-за размазавшейся по лицу крови и распухшего, явно сломанного носа было сложно, а Эдвард вдобавок не горел желанием внимательно рассматривать очередного приговоренного к мучительной смерти – в том, что следом за мальчиком капитан Эванс назовет именно этих двоих, он даже не сомневался. Здоровяк повел массивным плечом, отмахиваясь от товарища, но не сдвинулся с места.
– Вам же плевать, кого забирать, – упрямо повторил он, глядя на Эдварда с таким видом, словно именно от того зависело, чья жизнь оборвется следующей. – Пощадите, сэр, уж на моей-то душе грехов всяко больше, чем на его!.. – резкий удар прикладом ружья по ребрам заставил его умолкнуть, сложившись пополам.
– Всем вам одна судьба будет, подождешь, – мрачно отрезал Робинс, проводя по воздуху тяжелым дулом. – Эй, парень, ты чего застрял?
– Не надо, мистер Катлер. Уж помереть я как-нибудь сумею, это ж не бегущий булинь завязать, – сквозь зубы бросил мальчишка, с вызовом глядя на своих палачей – даже Робинс поневоле осекся, чуть аккуратнее необходимого прихватив его за разорванный ворот рубашки:
– Шагай!
Здоровяк Билл, отступивший было после удара в сторону и тотчас удержанный в этом положении своим осмотрительным товарищем, вновь дернулся им навстречу – казалось, он упорно не желал мириться с неизбежным – однако его вдруг оборвал негромкий, жутковатый чавкающий звук, похожий на не то вздох, не то всхлип. Казавшийся мертвым пират вновь поднял голову: все лицо его было изрезано до мяса, а глаза уже не закрывались разорванными веками, но распухшие, посиневшие губы все еще растягивались в непобедимой усмешке.
– Эй, вы, ублюдки красномундирные, – при каждом слове выплевывая на палубу пенистую кашу из слюны и крови, медленно, четко выговорил он. – Кончилась у вас фантазия али как?
– Взять его! Еще раз, немедленно!.. – вместо прежнего сиплого шепота другим, высоким, почти срывающимся во взвизг голосом вмешался капитан Эванс: руки его при этом тряслись, как у последнего пьяницы, а пальцы правой непроизвольно дергались в сторону заткнутого за пояс пистолета. В подобном состоянии он бывал нечасто, но мог в нем застрелить кого угодно; только это и заставило Эдварда преодолеть отвращение и ужас, еще раз приблизившись к не желавшему умирать пирату. Забытого мальчишку швырнули обратно в толпу пленных, и заступавшийся за него здоровяк сразу же оттеснил его подальше от вооруженных солдат. Все хранили молчание: и пираты, и их конвоиры, одинаково сознававшие, что близится развязка этой чудовищной ситуации.
Когда окровавленное тело снова вытащили из воды, сам капитан Эванс направился к нему и ткнул носком сапога в обнажившееся мясо бока. Эдвард, не решаясь ни вздохнуть, ни сглотнуть огромный горький ком в горле – для него оставалось загадкой, как его до сих пор не вывернуло наизнанку – осторожно опустился на корточки и дотронулся до шеи пирата, нащупывая пульс – в глубине души он отчаянно молился, чтобы тот наконец оказался мертв. Пальцы легко нащупали нужную вену, но почувствовать что-нибудь, кроме собственного бешено бьющегося сердца, Эдвард не мог. И отдернуть руку тоже – капитан Эванс стоял прямо над ним и глядел сурово, испытующе:
– Ну?..
Огромным усилием Дойли заставил себя убрать пальцы и разогнуться. Глядеть в лицо Эвансу он не осмелился:
– Полагаю, он… мертв, сэр. После такого никто… – закончить фразу ему помешал новый приступ хрипа и бульканья, вырвавшегося из легких пирата.
На Эванса страшно было смотреть. От обычного ледяного спокойствия не осталось и следа: не страшась запачкать руки, он наклонился и схватил казненного за грудки.
– Как ты смеешь? Как смеешь? – зашипел он с почти безумной яростью. – Как ты можешь…
– Могу, не сомневайся, – прямо в его белоснежный воротник выплюнул тот густые шматки крови с остатками зубов. – Я – их квартирмейстер. Слышишь, ты, а, паскуда в галунах позолоченных? Они меня выбрали, сами выбрали! Не дождешься, не сдохну – никого из них ты под киль не отправишь больше прежде меня!.. – он громко, хрипло расхохотался и не умолк даже в ту секунду, когда Эванс, задыхаясь, рванул с пояса пистолет…
Эдвард, пошатываясь, осторожно спустился в трюм – слава Богу, его отсутствия никто не заметил. Эхо выстрела еще долго раздавалось в его ушах: так с ним бывало в самом начале службы, когда он юнгой подносил ядра и порох на опердеке, а затем, казалось, прошло навсегда – Дойли даже слегка гордился тем, что сохранил, в отличие от многих других мальчишек в той же должности, свой острый, как у кошки, слух. Теперь же было куда хуже, чем после целой канонады над самым ухом: Эдварду мерещился снова и снова тот единственный выстрел, обмякающее в футе от него истерзанное тело, и мысль о том, что все это зверство продолжается на верхней палубе, казалась невыносимой.
Но, как бы плохо ему не было, Эдвард почему-то ни на секунду не задумывался о том, чтобы пойти в кают-компанию. Почти целый час он сидел, скорчившись на грязных бочонках, понемногу даже перестав прислушиваться к доносившимся сверху проклятиям, крикам боли и периодически раздававшимся выстрелам. При всех своих недостатках, Дойли отнюдь не был глуп; и разум его, очистившись от ужаса и необходимости постоянно ожидать чужих распоряжений, понемногу начинал действовать…
***
– И тогда вы придумали какой-то план, – спокойно, без особых эмоций выслушав его рассказ, даже по прошествии лет порой ужасавший самого Эдварда яркостью воспоминаний, предположила Эрнеста. Мужчина с вымученной усмешкой пожал плечами:
– Не совсем… У меня не было ни малейшего сомнения в том, что добром это не кончится.
– Но вы все равно рискнули, – задумчиво возразила Морено. Эдвард кивнул:
– То… то, что было – продолжалось до вечера. В живых осталось меньше половины, когда капитан велел загнать пленных в трюм и сказал, что продолжит на следующее утро. Офицер, который должен был руководить ночной вахтой, был не слишком усерден к работе и не стал возражать, когда я предложил поменяться. Я дождался темноты: часовые уже почти засыпали, нужно было постоянно их одергивать, но я этого делать не стал…
***
Взять ключи от карцера из кают-компании оказалось удивительно просто: у Эдварда даже не дрожали руки, когда он, усиленно изображая расслабленный и сонный вид, отвечал на приветствия остальных офицеров, уже ложившихся спать, рассеянно шаря по столу якобы в поисках своей трубки. Спрятав в рукав тяжелую связку, он небрежно закурил, пожелал всем доброй ночи, вышел вон и лишь тогда запоздало осознал, что упустил свой последний шанс отказаться от задуманного. Холодные ключи мерзко оттягивали руку, впивались в ладонь острыми зубцами и пахли солью и медью – точь-в-точь как разлившаяся после выстрела по палубе кровь; Эдвард вздрогнул и прибавил шагу.
Сторожили пленников всего двое конвоиров – ни одного из них Дойли не знал в лицо, но теперь это было к лучшему: меньше волнения и страха убить. Первого, долговязого и с рябым глуповатым лицом, он оглушил одним коротким и верным ударом по затылку, второго – тот обернулся, но не успел вскрикнуть – сгреб за грудки, зажав рот ладонью, и быстро, резко направил кулак в чужую челюсть. Хруста кости не послышалось, однако незадачливый часовой обмяк мгновенно; убедившись, что оба они дышат, Эдвард стянул с себя шейный платок, разорвал пополам, соорудив два нехитрых кляпа, оттащил обоих подальше от двери и связал между собой найденным тут же обрывком веревки. Должно быть, пленные по возне за дверью догадались, что происходит: когда Дойли вошел внутрь и приблизился к клетке, они уже были на ногах, во все глаза рассматривая своего нежданного спасителя.
– Вы проиграли нам и прекрасно это понимаете, – обратился сразу ко всем Эдвард: капитана, как он узнал перед вахтой, казнили еще днем, следом за отважным квартирмейстером, так что человека, способного отвечать за всех, среди уцелевших не имелось. – Я дам вам шлюпки, запас еды и воды, позволю уйти и не открою огонь, если вы дадите слово не пытаться нас больше атаковать
– А что же мы скажем на Тортуге, когда спросят, где наши братья? – негромко поинтересовался кто-то из темноты, поддержанный чуть слышным быстрым говором остальных – кажется, тот самый здоровяк, что заступался днем за приговоренного мальчишку. Щуплый испанец – тот, что днем вел себя благоразумнее прочих – прихрамывая, добрался до решетки и предостерегающе поднял руку:
– Погодите-ка все! – Его цепкие черные глазки сразу же впились в лицо Эдварда: – Откуда нам знать, что это не ловушка?
– Я не настаиваю, – холодно отрезал Дойли, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем его хватятся наверху. – Можете остаться и разделить участь своих братьев, если желаете.
– Вот как? – хищно оскалился сидевший возле решетки чернокожий африканец-пират – видно, из беглых рабов, но на удивление хорошо говоривший по-английски. – А если мы согласимся, а после того, как ты откроешь дверь, перережем тут всех, пока спят?
– У вас ничего не выйдет, – теряя терпение, покачал головой Эдвард. – На этом судне почти сто человек, а вас сколько осталось – пятнадцать, двадцать?..
– Восемнадцать, – мрачно подытожил щуплый испанец и просунул между прутьями решетки окровавленную грязную руку: – Хорошо, даю слово, что мы не нападем сегодня. Чего ты сам-то хочешь за свою помощь? У нас ничего нет, разве что можем взять тебя с собой.
Эдвард брезгливо дернул щекой, проигнорировав предложенную руку. Отвращение, которое ему всегда внушала любая нечистота, на секунду взяло верх, и он даже пожалел, что решился помочь этим людям, но совладал с собой и вставил ключ в замочную скважину:
– Мне ничего не нужно. Уходите, и, надеюсь, больше нам никогда свидеться не доведется.
Он не смотрел на то, как, опираясь друг на друга, выбирались из клетки обессилевшие от ран, полученных в последнем бою, и вынужденного двухдневного поста люди. Эдвард так быстро, как только мог, вывел их на полупустую шлюпочную палубу и помог спустить на воду два ялика: в обоих, по счастью, уже лежали запасы еды и воды, да и сами пираты быстро срезали припасы, лежавшие в остальных лодках, и погрузили к себе.
– Уходите скорее, – тревожно озираясь на марсы, где дремали двое «вперед смотрящих», прошептал Дойли. – Плывите на юго-восток – до берега меньше тридцати миль.
– Погоди, парень! – тот самый здоровяк-заступник, теперь стоявший в шлюпке и помогавший устраивать наиболее слабых и тяжелораненых, запрокинул голову, хватаясь за швартовочный конец: – Ты что же, не пойдешь с нами?
– Брось, Билл! Отправляемся, – вмешался приятель-испанец, но здоровяк лишь упрямо тряхнул густой, неровно стриженой челкой цвета темной соломы:
– Погоди, Ченси. Ты что, не видел их капитана? Эй, парень – как там тебя? – он умоляюще покосился на Эдварда. – Не дури, а? Он тебя прикончит, когда узнает, что ты помог нам!
Мгновение Дойли колебался, затем наклонился и протянул здоровяку запасную пару весел.
– Капитан Эванс ничего не узнает, – произнес он с куда большей уверенностью, нежели испытывал на самом деле. – У меня своя дорога, а у вас своя: мне нельзя идти с вами. Желаю вам удачи – и прощайте!
– Э нет, сынок, это так не работает, – прошамкал не выбитыми зубами старый матрос, баюкая замотанную окровавленной тряпицей левую руку; седые волосы его, вылезавшие из-под синего ситцевого платка, развевались по ветру, однако глаза, слезящиеся, все в красной сетке, расползшейся по белкам, глядели поразительно ясно и твердо: – Ты нарушил приказ, значит, можешь сделать это снова. У нас говорят: пират однажды – пират на всю жизнь…
– Мистер Пакстон, ради всего святого, не сейчас!.. – раздраженно перебил его щуплый испанец. Сидя у румпеля, он наклонился вперед и дернул того, кого звал Биллом, за рукав: – Этот человек прав: это его дело. Море тесно, разочтемся однажды, – пообещал он, скупо оскалившись в лицо Дойли, и сразу же повторил тихо, но яростно: – Отправляемся!
Здоровяк Билл Катлер колебался, не желая, точно так же, как и днем, мириться с творящейся, в его понимании, несправедливостью; однако привычка повиноваться товарищу, чьему уму он безоговорочно доверял, взяла верх: медленно, неохотно он уселся на свое место и подтянул к себе пару весел. Эдвард еще долго глядел на черную воду, даже когда оба ялика уже исчезли из поля его зрения, охваченный странной, непонятной тоской – будто столкнулся с каким-то мучительным, но неизбежным явлением – затем, кое-как пересилив себя, поднялся опять на верхнюю палубу, разбудил и чуть менее резко, нежели обычно, отчитал заснувших дозорных. Вскоре он сдал вахту своему ни о чем не подозревавшему сменщику, отчаянно зевавшему и наверняка про себя проклинавшему и капитана, и пленных, и собственное когда-то принятое желание служить во флоте, сухо сообщил, что все в порядке, и отправился спать.
Капитан Эванс, что предсказуемо, был в ярости – тем более сильной, что излить ее на ускользнувших пиратов не представлялось возможным. Эдвард, впрочем, мирно спавший вплоть до той минуты, когда надрывный бой рынды возвестило всеобщем сборе, почему-то не испытал особого страха. Словно бы весь его ужас так и остался похоронен в том мгновении, когда непонятно как восстававший раз за разом из мертвых пират распластался по палубе с простреленной капитанской рукой головой: холодно и механически Дойли ополоснул лицо ледяной водой из рукомойника в углу кают-компании, застегнул на все пуговицы китель и вышел на палубу. Там уже чуть ли не ползал в ногах у капитана его давешний сменщик, уверяя, что пленные покинули борт не в часы его вахты. Прежний Эдвард, вероятно, ощутил бы ощутимый укол совести – тот же, что отпустил минувшей ночью выживших преступников, не испытал ровным счетом ничего, спокойно встретив тяжелый взгляд Эванса:
– Мистер Лавхарт говорит, что, помимо него, сегодня ночью дежурным офицером был ты. Разве твоя вахта не должна была быть с утра?
– Я поменялся с мистером Калленом, сэр. Его рана не позволила бы ему должным образом исполнять свои обязанности вчера, – как механическая кукла, пустым голосом пробормотал Дойли. Обычно такой тон был Эвансу по душе, однако на сей раз нервы у него все-таки сдали:
– Должным образом?!.. Пленники сбежали – это тебе известно?
– Никак нет, сэр, – глухо отрезал Эдвард – и сразу же ахнул задушенно, схваченный железной рукой Эванса за ворот:
– Они не могли уйти сами, им кто-то помог. Ты или он, – капитан яростно ткнул пальцем в захлебывающегося слезами Лавхарта, – кто-то один из вас предатель! Или сразу оба… Отвечай – отвечай, мальчишка, ты это был?! Вы все, – отбросив от себя Эдварда, как наскучившую вещь, повернулся он к вытянувшимся во фрунт всем членам команды: офицерам, солдатам и матросам, – любой из вас мог быть их сообщником! Вы… Вы все здесь – все преступники!..
– Они тоже люди, – неожиданно даже для самого себя проговорил Эдвард именно то, что смутно терзало его все минувшие сутки – не слишком громко, скорее для себя, чем для других. Но в царившей вокруг гробовой тишине его слова прозвучали подобно пистолетному выстрелу.
– Кто, команда? Да какие они… – отмахнулся от него Эванс с нескрываемым пренебрежением, запнулся, замер и ужасающе медленно поднял загоревшийся безумным подозрением взгляд: – Или ты… ты о них?..
Никто вокруг не смел шелохнуться, не то что поднять голову – и в этой тишине, уже не мертвой, а живой, звенящей в воздухе, Эдвард шагнул навстречу капитану и с какой-то тихой, безотчетной гордостью улыбнулся, не отводя глаз. Одну мучительно долгую секунду оба они, наставник и ученик, смотрели друг на друга – затем Эванс по-волчьи усмехнулся и склонил голову, будто готовясь рявкнуть: «Взять его!» – и Эдвард, уже готовый к этому, в последний раз глубоко, всей грудью вдохнул свежий, свободный морской воздух. А затем грянул гром.
Грянул не в переносном, а в самом прямом смысле – правый борт рассыпался тучей щепок, послышались крики раненых, и Эдвард, отряхнувшись и вскочив на ноги, огромными глазами, которым с трудом верил, впился в огромное кровавое пятно, растекавшееся по палубе под стволом отброшенной взрывом вертлюжной пушки – все, что осталось от капитана Эванса…
А поверх фальшборта – тут закричали и те, кого не задело первым залпом – уже виднелись стремительно приближавшиеся с наветренной стороны никем прежде не замеченные испанские галеоны, те самые, проверить отсутствие которых от них и требовалось. И Эдвард – осознавший внезапно, что за непонятно какие заслуги отпустивший ему его грех Господь пронес смертную чашу мимо него – неожиданно бросился к штурвалу и прокричал во все это человеческое месиво, организовать которое теперь означало единственный шанс на спасение:
– Все по местам! Готовимся открыть ответный огонь!..
***
– …Теперь вы все знаете, – завершил свой рассказ Эдвард, невольно снижая голос при виде непроницаемого выражения лица девушки. – После боя меня призвали в Англию и отправили в офицерскую школу на государственный счет – за отвагу. О том, что произошло до боя, те, кто не погиб, предпочли молчать: они считали, что я спас всех, и в благодарность скрыли мое преступление. Я не смог узнать Билла там, на острове, но я увидел Винченсо Алигьери во время нашей стоянки на Меланетто и понял, кого спас тогда. – Морено молчала, низко опустив голову, и Дойли осторожно тронул ее за плечо: – Вы гневаетесь на меня?
Эрнеста вздрогнула, подняв на него черные, невообразимо усталые глаза:
– Как я могу гневаться на вас за спасение моих друзей? Вы же не могли тогда знать, что все так обернется… – голос ее предательски сорвался: – И никто не мог этого знать…
– Сеньорита, – охваченный каким-то странным чувством, Эдвард внезапно взял ее за руку, пытаясь утешить этим неловким жестом. – Сеньорита, это вы напомнили мне о том, что я так старался забыть все эти годы. Не вините себя в том, что не зависело от вас. Не сомневаюсь, что вы сделали все возможное, дабы спасти тех, кто вам дорог…
– Вы просто боитесь стать таким же, как Эванс, – резким, злым тоном, которым она всегда глушила собственные порывы слез, перебила его Морено. – Я повидала подобных людей и могу вас заверить: вы – не станете.
– Но я убивал пиратов, – почти шепотом возразил Эдвард. – Я вешал их десятками, вешал бы и сотнями, если бы мог. Я хотел построить свою жизнь, а средства меня не заботили.
Морено понимающе усмехнулась, сматывая нитки и заворачивая в парусину свое нехитрое рукоделье. Камзол она, однако, не спешила забирать: Карлито еще не проснулся:
– Все мы совершаем ошибки в молодости, мистер Дойли. Когда-нибудь я расскажу вам о моих, – темные пальцы ее осторожно, недоверчиво легли на локоть Дойли.
Глава XVIII. Двойное неповиновение
– А я говорю – никакой стоянки мы здесь делать не будем! И, будь добр, даже не заговаривай больше об этом, – уже не в первый раз повторял капитан Рэдфорд, сверля глазами ясную голубую линию горизонта так, будто желал испепелить ее взглядом. Ручки штурвала «Попутного ветра» скрипели под его пальцами, а из-за довольно сильного встречного течения создавалось впечатление, что корабль тоже неодобрительно вздыхал всеми снастями на ветру. По правому борту, чуть отставая, степенно нес свое тяжелое тело «Морской лев» – как следует отремонтированный и заполненный отчасти матросами с «Попутного ветра», отчасти – новичками, набранными на Тортуге в несколько остававшихся после памятного праздника дней. Последние, к слову, оказались достаточно толковыми людьми, что выяснилось в первых же двух абордажах, после которых трофейный галеон значительно осел под тяжестью многочисленных тюков с табаком и хлопком в его обширных грузовых отсеках.
Однако отнюдь не все столь радужно обстояло с командованием самим «Морским львом»: по правилам, оставаться на нем шкипером должен был Генри, чего Рэдфорд в силу понятных причин не допустил и после назначения, казалось, вознамерился вовсе постоянно держать того при себе. Следующей по старшинству была Эрнеста, но от нее как от штурмана требовалось постоянно находиться подле капитана; поэтому на «Морской лев» отправились Макферсон и Морган. С ними должен был перейти и Эдвард Дойли, но он наотрез отказался выполнять распоряжение капитана, и Эрнеста, неожиданно вставшая на его сторону, применила свой обычный прием: не слушая никаких возражений, вломилась в каюту Джека с двумя полными бутылками рома и заперла дверь. После почти двухчасового спора, сопровождавшегося взаимными обвинениями, ругательствами на десятке разных языков, совместным распитием рома и уже более дружественным пением, отперев дверь, слегка шальная от хмеля Эрнеста выбралась на палубу и со смехом сообщила Эдварду:
– Можете класть свои вещи на место – вы остаетесь!..
Дойли тогда промолчал: сам он уже приготовился к неизбежному наказанию за ослушание, но у Морено был талант влиять на Рэдфорда: на «Морском льве» она же, несмотря на его требование не делать этого, бывала регулярно, вдрызг ругаясь с Морганом и инициируя постоянный обмен людьми между двумя кораблями – обычно разумный и обоснованный, и большинство этим объясняло отсутствие возражений от капитана. Эдварду же очевидна была и иная причина: на другой день после отплытия он стал свидетелем, как Эрнеста, злая и решительная, чуть ли не за шкирку приволокла обратно на борт «Попутного ветра» Карлито – у мальчишки была рассечена губа и под глазом наливался огромный синяк, однако выглядел он куда бодрее прежнего – похоже, Морено остановила расправу в самом начале.
Рэдфорд спорить не стал. Ни тогда, когда Эрнеста с места в голос начала кричать, что Карлито не вернется на «Морской лев», ни когда она, уже успокоившись, сообщила, что мистер Фрэнк Морган отлично устроился на новом судне, так что «Попутному ветру» требуется новый рулевой. Да и в целом, кажется, вздохнул спокойно, когда прекратились бесконечные избиения матросов: благодаря пошедшим в гору делам и без столь жестоких мер удавалось поддерживать дисциплину внутри команды. Словом, до сегодняшнего утра в команде все было настолько замечательно, что Эдвард даже слегка сомневался в своей осведомленности насчет действительного положения дел.
– Что это с ним? – не без любопытства спросил он у как раз закончившего отчитывать новичков–такелажников Рыжего Айка – тот, временно заняв пост рулевого Моргана, всеми силами старался теперь подражать ему. Получалось скверно: Айк был по натуре парнем веселым и отходчивым – вот и теперь он добродушно ухмыльнулся и пожал плечами:
– Мается парень. Просит зайти в местный порт, мол, повидать ему свою разлюбезную не терпится, а нам туда соваться совсем не с руки. Видите ли, мистер Дойли…
– Разлюбезную? – мгновенно похолодев и впившись взглядом в пока что ровную, без очертаний прибрежных скал линию горизонта, переспросил старший канонир.
– Знаете, где мы сейчас? В восьми милях от побережья столь хорошо известного вам Нью-Лондона, – вмешалась непонятно откуда – всего минуту назад ее совершенно точно не было на верхней палубе – словом, будто из воздуха возникшая Эрнеста Морено. Опрятно одетая в новую белую батистовую рубашку – на ее воротнике и манжетах Эдварду даже померещилась чуть заметная вышивка какими-то мелкими цветочками – а поверх нее туго подпоясанная широким плетеным ремнем, свежая и сияющая, с уложенными волосок к волоску длинными рядами черных кос – она была поистине восхитительна в своей варварской красоте. Эдвард невольно усмехнулся, поправив собственный небрежно завязанный узел шейного платка – неприятное чувство, секунду назад волной поднявшееся в груди, слегка отпустило:
