Екатерина Франк
Под флагом цвета крови и свободы
– Пожалуйста, мэм, садитесь, – почти с суеверным ужасом прибавил он при этом. Эрнеста с усмешкой потрепала его по руке:
– Большое спасибо, я ненадолго. Вас не затруднит передать мне вон тот кувшин? – получив требуемое, она до краев налила искрящийся ром в пустую кружку, стоявшую перед рулевым, и облокотилась на стол обеими руками – так, чтобы ее глаза оказались напротив глаз Моргана.
– Итак, господин рулевой, капитан позволил мне решить это дело так, как я пожелаю, – очень спокойно и четко проговорила она. – Вы можете никуда не уходить, если сыграете со мной в эту игру. Один вопрос вам задам я, а другой – вы мне; так будет честно. Согласны?
– Мне нечего спрашивать у вас, – прохрипел Морган, прожигая ее исподлобья злым взглядом. Эрнеста хищно и недобро оскалила белые ровные зубы:
– Вам совсем не интересно что-то узнать обо мне? Вы удивительный человек…
– Только одно, – подтолкнув кружку в ее сторону, буркнул недовольно Морган. – То, о чем все остальные боятся спросит и скромно отводят глазки. Вы действительно считаете нормальным то, что вы тут живете, одеваетесь, как бывалый моряк, командуете матросней и каждый день трясетесь, что они вспомнят от том, что у вас под штанами и рубашкой, а? Вам настолько неохота признавать, что рано или поздно все-таки придется осесть на суше, лечь под кого-нибудь и носить в брюхе последствия этого?! Кого вы пытаетесь обмануть – нас или себя?
– Никого, мистер Морган, – все так же спокойно пожала плечами Эрнеста. – Разумеется, я не считаю свою жизнь подходящей для всех женщин этого мира, но иной я никогда не знала и едва ли узнаю впредь. Я не думала о замужестве, потому что нет смысла размышлять о том, чего все равно не будет. – Не отводя глаз, она сделала глоток из кружки и передвинула ее на прежнее место. – Мой черед.
– Я слушаю, – вздернув подбородок, просипел рулевой. Эрнеста прищурилась – не то злорадно, не то оценивающе:
– У вас когда-нибудь был роман с женщиной? Я имею в виду – с настоящей, знающей себе цену женщиной, которая не позволила бы вам поднимать на нее руку, унижать и срывать на ней свой дурной нрав… Или та ярость, что сидит в вас уже столько лет, и прежде говорила вам, что от таких людей вам следует держаться подальше – не то они так и будут давать вам урок, который вы усвоить не в состоянии? – Последние слова, звучавшие особенно резко, она произнесла вдобавок жестким, обвиняющим тоном, и Эдвард против воли ощутил желание подойти ближе, чтобы в случае чего защитить слишком бесстрашную девушку. По лицу Моргана видно было, что выпад достиг цели: первые несколько секунд он сидел, тяжело и тупо моргая со сведенными у переносицы кустистыми бровями, и, похоже, не совсем понимал сути обращенного к нему вопроса; но затем прежняя ярость вновь появилась в его черных глазах. Все еще сидя, он медленно, всем корпусом наклонился вперед, так, что дубовый стол заскрипел под его локтями – Эрнеста не шелохнулась, спокойно и с каким-то издевательским любопытством наблюдая за его перемещениями, и Дойли против воли дернулся, положив руку на рукоять сабли – слава Богу, пиратские обычаи не запрещали постоянно носить с собой клинковое оружие, не снимая даже во время принятия пищи.
– Так что же, мистер Морган? – бесстрашно спросила Эрнеста, по-прежнему твердо глядя в его разве что не полыхавшие алыми искрами зрачки. Дойли, бросив бороться с собой, подошел к ним и встал на шаг справа от девушки – не поворачивая голову, она едва ли могла его увидеть, однако сам он при необходимости сразу же мог оттолкнуть ее себе за спину и выхватить оружие. Непонятно, как, но по мгновенно коснувшейся уголков губ Морено ее вечной снисходительно-понимающей усмешке Эдвард сразу же осознал, что его маневр не остался незамеченным. За его спиной раздался звук отодвигаемого сиденья – Рэдфорд тоже встал, весомо и отчетливо лязгнув о столешницу окованными металлом ножнами шпаги, и тревожное, громкое дыхание Генри слышалось совсем рядом с ним. Остальные матросы пока что молчали, но молчание это было настороженным и отнюдь не дружелюбным.
– Фрэнки, ты лучше не дури, дружище, – негромко предостерег старого приятеля боцман Макферсон, разом протрезвевшей от повисшей в воздухе угрозы. Дойли, плюнув на свои принципы, сделал еще шаг навстречу рулевому – теперь их разделяли лишь три фута дубовой столешницы, казавшейся в тот миг не прочнее бумажного листа – вытянул левую руку вперед, крепко сжав локоть Эрнесты, а правую выразительным, отточенным годами службы в армии жестом положил на эфес сабли.
– Мистер Морган, – неожиданно тихо, но твердо произнес Генри, придерживая за запястье имевшего крайне угрожающий вид Рэдфорда. – Мистер Морган, вы сами согласились на это условие. Никто не виноват перед вами!
– Господин рулевой, мистер Фокс верно говорит, – набычившись, серьезно заметил один из матросов. Его сосед – тот самый, что препирался по поводу своих пропавших сапог – нахрабрившись, выбрался из-за стола и оказался прямо за спиной Эдварда.
– Мистер Морган, мисс Эрнеста всегда заботилась о нас, и мы любим ее, – неуступчиво, по-бычьи нагибая голову, заявил он. Рулевой угрюмо посмотрел на него, затем огляделся по сторонам, повсюду встречая серьезные и решительные лица – и, похоже, наконец-то поняв, сдался, уронил на стол тяжелые руки. Затем он снова поднял взгляд – уже на одну Эрнесту – открыл было рот, словно желая что-то сказать, но, подумав, махнул рукой, обреченно и с уже бессильной злостью внезапно подхватил со столешницы полную до краев кружку и одним махом выплеснул ее содержимое себе на голову. Среди матросов кто-то охнул от неожиданности, послышался сдавленный смешок, скорее удивленный, нежели издевательский, но Морган все равно повернул голову в том направлении, откуда он раздался – Эдвард, воспользовавшись заминкой, все-таки поймал Эрнесту за локоть, заставил встать и отвел в сторону, прикрывая собой и обнаженным лезвием собственной сабли. Рулевой оглянулся слишком поздно, уже поняв, что единственная безоружная жертва больше не находится в пределах его досягаемости. Но, казалось, у него самого уже пропало желание с кем-то спорить: смерив Эдварда, а следом за ним и остальных окружающих взглядом, в котором злоба словно была припорошена смертельной усталостью и тупым оцепенением души, он еще раз махнул рукой, проворчал себе под нос какое-то длинное ругательство, тряхнул насквозь мокрыми волосами, издававшими терпкий запах рома, и медленно удалился прочь из столовой.
Никто не останавливал его – даже Макферсон, единственный из присутствующих, на чьем лице отражалось хоть какое-то сочувствие. Капитан Рэдфорд казался несколько сбитым с толку, однако в свете событий всего вечера можно было сказать, что он испытывал скорее облегчение, нежели недовольство случившимся; те из матросов, кто раньше успел заметить это, начинали уже в голос обсуждать подробности происшествия с рулевым; со стороны капитанской скамьи послышался негромкий, но искренний смех Генри, сразу поддержанный ободрившимся Карлито. Дойли украдкой взглянул на Эрнесту: по ее непроницаемому лицу, как обычно, трудно было сказать нечто определенное о ее чувствах, однако Эдвард отчетливо видел в нем полное отсутствие ожидаемой радости, а вместо нее – напряженную и уже достигшую неких результатов работу ума. Глядя вслед Моргану, девушка в задумчивости покусывала нижнюю губу, как делала всегда, когда приходилось без инструментов и бумаги, на глаз проводить вычисления и сразу давать точный количественный ответ. В координатах, маршрутах и предсказании погоды Морено не ошибалась никогда – и что-то подсказывало Эдварду, что человеческая натура понятна ей не хуже замысловатых математических формул.
Заметив, что Дойли пристально смотрит на нее, девушка вздрогнула и наконец отвела глаза от темного дверного проема. Медленно, глубоко она вдохнула несколько раз – лицо ее при этом стало совершенно спокойным, и Эдварду сделалось слегка не по себе от этой быстрой смены обличья, словно мастерски надетой невидимой маски – затем обернулась к выжидательно уставившимся на нее матросам и чуть заметно усмехнулась:
– Ну, славный рулевой Морган предпочел отправиться на боковую, не так ли? Это означает, что… – выдержав театральную паузу, она залихватски выцепила у кого-то уже поднесенный ко рту стакан с ромом и одним махом осушила его, – …что же это означает, ребята? Что можно бросать чинно сидеть, как на светском чаепитии, и веселиться по-настоящему!
Эдвард застыл, как вкопанный, окончательно перестав понимать происходящее: Морено, с разметавшимися полураспущенными волосами, облитая ярким пламенем фонарей и густыми непроглядными тенями, неспешно-изящной поступью, невозможной, казалось, для ее хоть и по-женски небольших, но все-таки обутых в тяжелые кожаные сапоги ног, в мановение ока очутилась на столе, хлопнула в ладоши – сидевшие ближе матросы, как завороженные, скопом метнулись убирать мешавшие ей стаканы и тарелки – не уронив, не задев ничего; даже старый кряжистый стол будто был горд такой ношей, ни разу не заскрипев при этом. Эрнеста прошлась вперед-назад, красуясь, раскинула в стороны руки, завела их за голову, быстро развязав и сняв со своих блестящих черных волос праздничный малиново-красный платок, накинула на плечи, как испанскую мантилью и, подумав пару секунд, снова хлопнула несколько раз в ладоши, выстукивая какой-то затейливый мотив. Глядела она при этом на Макферсона, и тот, будучи единственным пока что обладателем музыкального инструмента, губной гармошки, которую всегда носил в кармане штанов, оживился.
– Эй, Джимми, – обратился он к доктору Халуэллу, – у тебя, помнится, где-то завалялась та писклявая скрипка?
– Раз не нравится, то на что она тебе? – мстительно отрезал судовой врач. Макферсон примирительно похлопал его по плечу:
– Ну, хватит уже, не дуйся: хоть и пискляво, зато душевно на твоей скрипке выходит. Подсоби мне, а? На одной моей старушке далеко не уедешь.
Халуэлл смилостивился: музыку он любил, как и большинство пиратов, даже не отличавшихся элементарной грамотностью. Помимо Макферсона, нашлось еще две гармоники, губная и ручная, и старый деревянный органистр, звучавший в какой угодно тональности, кроме необходимой – тем не менее, его обладатель, кок Хоу, исхитрялся извлекать из него довольно чистые звуки. Те, кого судьба обделила талантом игры, но не желанием поучаствовать во всеобщем веселье, обходились природными инструментами: хоровым пением на известные им мотивы, свистом, хлопаньем в ладоши и притоптыванием коваными сапогами в пол. Танцевать как следует после выпитого, увы, под силу было не многим – но Эдвард с удивлением видел то там, то тут, как раззадоренные товарищами смельчаки выбирались из-за стола и пускались в пляс – кто в одиночку, кто по несколько человек, но чаще – парами, чьи танцы окачивались спустя полминуты позорным падением в обнимку прямо на пол. Кто-то после этого чуть ли не на четвереньках уползал на прежнее место под дружный хохот окружающих, кто-то вставал и пытался продолжить – однако всех пираты в равной степени приветствовали одобрительными выкриками и восторженным свистом.
Во всем этом угаре Эдвард, к своему удивлению – тем более, что он не считал себя особенно сведущим в подобных вещах – усматривал в плясках полупьяных моряков некоторые сразу узнаваемые элементы: кто-то представлял итальянскую гальярду, кто-то пародировал чопорный французский менуэт или бурре, а Рыжий Айк, стянув с себя тесный жилет, к всеобщему восторгу окружающих столь мастерски исполнил бравую ирландскую джигу, что по окончании танца наливать ему поощрительный стакан отправился сам капитан Рэдфорд.
– Что, парень, не знал, как мы веселиться умеем? – бережно придерживая за плечи еле стоявшего Генри, посмеивался он. Юноша в ответ то утыкался ему лицом куда-то в шею, то поднимал сияющие глаза на Эрнесту, подбадривавшую все новых плясунов – дополняя танец каждого собственными движениями и заказывая Макферсону и остальным подходящую музыку, она благоразумно не спускалась со своих импровизированных подмостков:
– Вот уж точно, Джек! Эге, господин старпом, вас уже ноги не держат, пора отправляться спать, – отбивая в ладоши ритм новой мелодии, весело советовала она. Фокс мотал головой:
– Я не… не хочу. Вы бы все знали, как я вас люблю… всех, всех люблю, и мне очень жаль… Так жаль, что я… Если бы я раньше с вами познакомился… – в его глазах блестели слезы, человеку неподготовленного вполне способные оттолкнуть – но Рэдфорд лишь крепче обнял юношу, а Эрнеста, наклонившись, ласково потрепала того по густым черным кудрям:
– И мы все тебя тоже любим, малыш. Иди-ка отдыхать, довольно с тебя на сегодня.
– Я не хочу, – снова помотал головой Генри, хватаясь было за ее плечо – но рука его сразу же соскользнула, а сам он совсем обмяк на руках у Рэдфорда. – А вы не потанцуете со мной? У меня… не очень получается, но я думал…
Эрнеста, бегло взглянув на капитана, прижалась губами к взлохмаченной макушке юноши:
– В другой раз, малыш, а то, боюсь, ты не удержишься на такой верхотуре. Уверена, Джек не откажется показать тебе пару движений для этого случая, – она кивнула на освободившееся место перед столом. Рэдфорд кинул на нее убийственный взгляд, но Генри заулыбался:
– Мне нравится эта идея! Если только, Джек, я тебя не уроню…
– В любом случае, ты определенно будешь не первым, кто сегодня упал во время танцев, – со смехом заверила его Эрнеста, подмигивая Рэдфорду. Тот перевел дыхание и присвистнул:
– Эх, давненько же мне не приходилось этого делать! Ну, посмотрим, удастся ли нам выбраться отсюда с тем же набором пальцев на ногах, каким одарила нас природа, – обратился он к Генри, ловко и умело обхватывая того за пояс, что сразу же оказалось встречено бурным хохотом матросов. Танцевал Фокс неумело, с почти детской очаровательной неуклюжестью, вдобавок с непривычки с трудом держась на ногах от выпитого; но Рэдфорд, то ли действительно прежде знакомый с означенным искусством, то ли в силу природной ловкости, ухитрялся придавать их движению какое-то направление и форму, на взгляд Эдварда, более всего напоминавшую классический вальс, только в медленном темпе и начисто лишенный своей обычной воздушности. Однако на фоне исполняемого ранее это казалось более чем приличным танцем – и притом даже красивым; так что Эдвард не почувствовал сильного удивления, когда пираты встретили окончание этого выступления нестройными, но их экспрессией не оставлявшими сомнений в их искренности аплодисментами.
– Здорово, – искренне заметила улыбающаяся, раскрасневшаяся Морено – словно ее саму только что кружили в танце сильные мужские руки. – Не теряешь хватку, Джек! А вы почему не танцуете, мистер Дойли?
Вопрос ее оказался столь внезапен, что Эдвард сперва даже не сообразил, что тот обращен к нему.
– Мои умения в области танцев оставляют желать лучшего, – постарался нейтрально отговориться он. Морено понимающе усмехнулась:
– Неужели есть что-то, положенное вам по статусу, в чем вы недостаточно хороши? Я была о вас иного мнения, мистер Дойли, – она приглашающе обвела рукой стол, на котором все еще стояла без малейшей опаски. Эдвард усмехнулся, покачав головой:
– Он не выдержит нас обоих.
– Возможно, – пожала плечами Морено, обжигая его своим колдовским темным взглядом. – Тогда мы упадем с него вместе. Вас это пугает, мистер Дойли? – что-то было такое в ее тоне, что ударило Эдварду в голову сильнее всякого алкоголя. Он не помнил, как это произошло – но через мгновение стол жалобно скрипнул под двойной тяжестью, а его собственные руки с внезапной, никогда прежде не свойственной ему вольностью обхватили тонкое, гибкое тело девушки. Наверняка Морено не составило бы никакого труда вывернуться из его тяжеловесных объятий – но она не сделала этого и даже не отвела глаза, а Дойли, распаленный такой безнаказанностью, еще ниже наклонился к ней, шепча в самое ухо:
– Еще никто в моей жизни не смел называть меня трусом.
– Я этого не говорила, – совершенно дьявольски усмехаясь ему в лицо, отозвалась Эрнеста. Первые несколько движений вышли у них синхронно, хотя и скорее по счастливой случайности – Эдвард привычно повел, даже не задумавшись о выборе танца, а ловкая девушка, вероятно, попросту с присущей ей молниеносностью уловила основной ритм; но уже спустя пару секунд Дойли осознал, что начал искренне считавшуюся им самим слишком развязной и безмерно осуждаемую его прежними светскими знакомыми тарантеллу. И вторым, куда более поразительным открытием для него стало то, что он оказался не одинок в своем, пожалуй, все же слишком высоком для его нынешнего окружения порыве: Эрнесте, судя по всему, этот танец был неплохо знаком, а где-то через полминуты нашлась и музыка – причем начатая Макферсоном и дружно подхваченная остальными мелодия действительно отчетливо напоминала основной мотив тарантеллы.
Один раз под ними все-таки угрожающе скрипнул стол, чуть сдвинувшись к стене – когда Дойли, разойдясь, легко поднял свою партнершу в воздух: но Морено лишь звонко рассмеялась в ответ на этот протест старой мебели, а следом за ней улыбнулся и Эдвард – неожиданно искренне, без капли прежних сомнений и опасений. Так легко, спокойно и весело ему не было уже очень давно – пожалуй, с самого дня окончания офицерской школы.
А дальше – закружило, повело уже их обоих, и не на столе, а в толпе остальных пиратов, таких же пьяных и счастливых. Кого-то, совсем уже неспособного стоять и даже сидеть, уносили вниз отсыпаться, и Эдвард еще помнил, как метнулся придержать им дверь, а Эрнеста смеялась ему в плечо, и сияли счастливые и гордые глаза Рэдфорда над всем этим. Где-то вдалеке заливалась губная гармошка Макферсона, вторили ей писк скрипки Халуэлла и хриплый бас, доносившийся из органистра Хоу. А после не было уже понятно ничего – свежий ночной воздух ударил в лицо, музыка пропала, и они с Эрнестой, тяжело дыша и держась друг за друга, со смехом вывалились из трюма на верхнюю палубу.
– Вот ведь… замечательно!.. – окончательно перестав понимать происходящее и пообещав себе с утра во всем разобраться, зачем-то начал Дойли – девушка, улегшись грудью на планшир и с наслаждением переводя дух, согласно кивала, и его это пьянило больше всего, заставляя чувствовать себя счастливейшим человеком на свете. – Я думал – пираты… А вы…
– Вы и сами теперь пират, – щурила на него свои невообразимо черные глаза Морено, и Дойли кивал в ответ:
– Эт-то уж точно… А вот только… жаль, что нельзя сразу… вместе… Я же как хотел? Мундир… карьера, должность… в Лондоне, непременно в Лондоне… а сам – тут, с вами!.. И так хорошо… Ненавижу армию. Флот лучше… но в сухопутные войска с повышением переводят. Такая дрянь… а люди все равно идут ведь!..
– Везде бывает и хорошо, и плохо, мистер Дой… Дой-ли, – наставительно заметила Эрнеста, под конец фразы засмеявшись чему-то своему. Посерьезнев, все-таки закончила: – Мне мой отец так говорил. Поэтому важно всегда оставаться на своем месте.
– Сеньорита, а что, если… – заговорил вдохновленный внезапной мыслью Эдвард. – Ведь бывает же удача! Ели бы я смог вернуться… вы бы поехали со мной в Лондон?..
– В Лондон? – склонила голову набок Морено, похоже, всерьез задумавшись над его словами. – А что я там буду делать?
– Не знаю, – откровенно признался Эдвард. – Но знаете… Мы ведь с вами настолько пьяные, что все равно ничего завтра не вспомним… Так что можно начистоту.
– Ну, я-то, положим, кое-что вспомню, – гордо заявила девушка и сразу же, потеряв равновесие, почти улеглась ему на грудь. – Я и не так еще напивалась раньше…
– А… как? – поинтересовался Дойли, обнимая ее за талию. Эрнеста рассмеялась:
– О, чего только не было! Как-то раз… нет, этого я вам не расскажу! А вот однажды, когда мы гуляли на Мартинике – захватили тогда «Удачу», помните ее? Мне тогда только стукнуло шестнадцать, была я тощая, мелкая и глупая… И меня Винченсо потащил в местный бордель – поспорили мы с ним на десять дублонов, как сейчас помню… Ох, ну Билл его и ругал потом!
– В-вас?.. В бордель? – затуманенные алкоголем мозги Эдварда соображали туго, и сперва он даже решил, что ослышался: – Зачем это?
– Ну, мистер Дойли! – с шутливым возмущением Морено пихнула его в плечо. – За чем обычно в такие места ходят?
– Н-но вы же… Вы женщина…
– А, вы про это! – она беззаботно махнула рукой. – Тамошние девушки не слишком взыскательны. Были бы деньги – а уж как их отработать, они придумают.
– И… вы?..
– Нет, – покачала она головой, снова рассмеявшись: – Говорю же, совсем мелкая была. Сперва еще держалась как-то – на хмелю, да и деньг жаль было – а как мы наверх поднялись… Неловко вышло: та женщина только-только разделась, ко мне подходит, а я цап свою шляпу с тумбочки – и вниз с воплем: «До свиданья!..» Тогда мне очень стыдно было, а теперь… – задумчиво разглядывая ночное небо над головой, прошептала она. Эдвард, качнувшись, тронул ее за подбородок:
– Сеньорита… А я вам говорил, что у вас очень… очень красивые глаза?
– Нет, мистер Дойли, – помотала головой девушка, утыкаясь ему лицом куда-то в шею. – И это хорошо, что не говорили.
– П… Почему? – растерялся мужчина, неловко обхватывая ее обеими руками за пояс и не давая совсем сползти на палубу.
– Потому… потому что раньше это была бы просто игра… а теперь уже совсем не смешно… – сонно пробормотала ему в плечо Эрнеста, окончательно укладываясь в его объятия. Дойли чувствовал, что и у него самого от выпитого кружится голова и все тело будто плывет в душном жарком мареве – но, глядя на мирно уснувшую на его руках девушку с внезапно нахлынувшей на сердце тоской, он осознал, что именно просто обязан сделать.
Никогда еще путь до каюты Эрнесты не казался ему таким долгим, запутанным и трудным – но каким-то чудом он смог добрести до нее, даже не потревожив свою спящую ношу. Сгрузив ее на широкий сундук, он остановился, подумав, не лучше ли на этом остановиться; затем, собравшись с мыслями и силами, разыскал в углу аккуратно свернутый гамак, натянул, осторожно переложил в него девушку и укрыл вынутой из сундука простыней.
– Спасибо, мистер Дойли. Вы хороший человек, – переворачиваясь на другой бок и по-детски подкладывая сложенные ладони под щеку, пробормотала Эрнеста. Эдвард замер, дернулся, словно от удара, обернулся было, но сил в себе взглянуть на ее лицо не нашел. Кое-как он вышел, притворив за собой дверь, полуощупью добрался по темному кораблю до кубрика, повалился в первый же свободный гамак и сразу уснул мертвым сном.
Глава
XVII
. Непростая молодость
Наверху, на расстеленной прямо на палубе парусине, уже сидели по меньшей мере десятка полтора страдавших тяжким похмельем матросов. Мучимые тошнотой и головной болью, они плотно жались друг к другу, передавая бутылки с остатками вчерашнего пиршества или по двое-трое отправляясь на полусогнутых ногах на гальюнную палубу – в одиночку осуществить подобный маневр было трудновато. В другое время Эдвард усмехнулся бы, но то же смутное чувство, не оставившее его и после продолжительного сна, не позволило ему этого.
Первым ему на глаза попался боцман Макферсон – всегда крепкий к вину, он уже протрезвел и внутри небольшого кружка матросов хриплым, заунывным голосом тянул песню:
– Эй, юнга, ступай-ка в трюм;
Ты налей нам рому тайком, да покрепче.
Помянуть товарищей, да на дне морском.
Ведь мы же не звери, чтобы сгинуть за так…
Эй, матрос, ты скорей разворачивай парус!
Скоро отправимся в дальний путь.
Эй, принимайся живей за работу –
Море не терпит ленивых и трусов.
Эй, рулевой, крепче держись за штурвал:
Ветер попутный несет нас навстречу судьбе.
К Богу ли, к дьяволу в пекло –
Что ни выпадет, примем мы все… – пел старый боцман, и его товарищи, в меру своих сил, подтягивались следом вразнобой. Их голоса, хриплые у кого от выпитого, у кого – от возраста, а у кого-то – попросту от природы отнюдь не певческого тембра, и впрямь складывались в какую-то причудливую, неровную мелодию, полную и тоски, и смирения, и решимости, и нарочитой гордой беспечности, и еще чего-то странного – того самого спокойного осознания, принятия всего, происходящего вокруг, которое так удивляло Эдварда в пиратах и чего он прежде напрасно ожидал от куда более достойных людей. Пираты были преступниками и сознавали это, но относились к своему беззаконному способу существования так же, как к известиям от новых налогах на их родине в Старом Свете, возможной перспективе собственной смерти в очередном абордаже, силуэту испанского галеона-охотника на горизонте или необходимости после тяжелой ночной вахты подменять слегшего от внезапной болезни товарища – спокойно и бесстрашно, не боясь ни земной расплаты за свои грехи, ни Божьего суда, хотя и не отрицая их теоретической возможности. Совсем как тогда… тогда…
Серебристый, особенно неспешно и ладно звучавший на фоне хрипловатых вскриков остальных девичий голос выдернул его из тягостных воспоминаний. Эдвард, признаться честно, даже не заметил, когда именно закутанная в непривычный для нее камзол Эрнеста появилась на палубе и присоединилась к певцам – быть может, она и до того сидела где-нибудь неподалеку, как всегда, размышляя о чем-то своем. Но теперь она пела, в отличие от Макферсона, легко выговаривая журчащие английские слова и не коверкая их никаким акцентом – а за ней оживала вся растекшаяся по верхней палубе команда, и даже откликался кто-то из трюма, с кубрика, вкладывая свою лепту в этот рассказ о пиратской жизни:
– Эй, боцман, кнут опусти свой!
Мы и сами работать на совесть не прочь, коли кровь горяча –
Ведь себя же одних и обманем иначе,
Опусти его, мы не собаки, чтоб бить нас сплеча!
Эй, штурман, скажи нам наш курс!
Ты уж постарайся не бросить нас в шторм,
Хоть мы и скверные, все же – люди:
Раньше срока не хочется рыбам на корм…
Эй, квартирмейстер, избранник команды!
Расстарайся, чтоб было нам выпить и съесть
Хоть чего-то – и нашей нужды не забудь,
А то выйдем ль на сушу – Бог весть!
Эй, капитан, капитан наш отважный!
Добычи по силам досталось нам сколько-нибудь –
За товары и деньги отдали кость, кровь и пот –
Так при дележке ты нас не забудь!
Эй, Господь Всемогущий на небе высоком!
Все дела – пред тобой на весах да в последний наш час.
Плохо ли, ладно ли жили – Тебе лишь ответим;
Господи, сами себя не жалели, пожалей хоть ты нас!..
Прохладная ладонь тронула его за плечо, и Дойли, вздрогнув, поднял тяжелую голову. На палубе уже вовсю пели другую песню, громкую и затейливую – а Морено, расстелив свой камзол на коленях и с иголкой в руках подшивая оторвавшуюся подкладку, сидела рядом с ним. Сбоку от нее прямо на палубе, укрывшись левой фалдой и рукавом, свисавшими вниз, сопел свернувшийся калачиком Карлито.
– Вам не понравилась наша песня? – тихо и спокойно спросила она, наматывая нитку на палец и перерезая складным ножом вместо ножниц. Дойли, застигнутый врасплох, нахмурился:
– Нет. Нет, с чего вы взяли?
– Да бросьте притворяться, – устало посоветовала Эрнеста, заканчивая работу и полностью укрывая спящего мальчишку починенным камзолом. Тонкие пальцы ее при этом быстро, едва заметно прошлись по черным кудрям Карлито, убирая закрывшие лицо пряди. – До сих пор вздохнуть толком не можете – я сперва даже подумала, что у вас сердце вдруг заболело. Знаете, бывает так, если долго не пить, а потом хватить лишнего – оно не в голову ударит, не в ноги, а именно сюда, – она приложила руку к груди и сделала глубокий вдох. – Но если будь дело в этом, вы бы разбудили мистера Халуэлла и попросили у него что-нибудь, верно? Стало быть, не сердце у вас болит – а может, и оно, только ром тут ни при чем.
– Все верно, – после долгого молчания согласился Эдвард. – Дело совсем не в роме.
– А в чем же? – спросила Морено, сложив руки на коленях и устремляя на него внимательный взгляд своих темных глаз, неправдоподобно ярких для этого серого, облачного утра. – Что с вами случилось, мистер Дойли? Какие у вас личные счеты с пиратами?
Эдвард ответил не сразу; никогда не будучи излишне застенчив, за исключением лишь ранней молодости и знакомства с Мэри Фостер, он все же с трудом представлял, можно ли говорить с пираткой о том, что, казалось, давно позабытое, вновь всколыхнулось с его душе вместе с услышанной песней.
– Это было давно, – глухим голосом начал он, глядя куда-то в пустоту. – Я тогда только-только стал четвертым помощником…
***
… Капитан Эванс был – что необычно – доволен ими. Старый военный, он твердо верил в то, что малейшая похвала развращает подчиненных, а потому никогда не позволял подобного ни себе, ни другим офицерам. Эдвард, имевший перед глазами лишь пример слабохарактерного пьяницы-отца, не считал такой принцип несправедливым: ему нравилась железная дисциплина на судне, а к старому капитану, при всей его суровости, он успел привязаться и чувствовал, что Эвансу тоже не совсем безразлична его участь. Исполнительный, старательный и схожий с ним по воззрениям юноша нравился капитану, так что тот, закрыв глаза на отсутствие у него необходимого образования, произвел его в лейтенанты и назначил четвертым помощником, а по возвращении в Англию намеревался отправить в офицерскую школу по рекомендации – иного способа попасть туда, за исключением особого героизма, у Дойли, не имевшего денег и слишком взрослого – ему уже сравнялось двадцать лет – не было.
Но у его покровителя все же имелась одна слабость, которую в последующие годы Эдвард нередко наблюдал и в себе: болезненная, яростная и беспощадная ненависть ко всяким нарушениям – правил поведения, корабельного устава, законов – и твердое стремление наказать ослушников. Не удивительно, что вольных морских разбойников, не стыдившихся своего дела, он ненавидел больше всех. Команда успела как следует понять это: и во время вчерашнего боя, длившегося почти целый день, и теперь, когда два десятка уцелевших пиратов, скованные по рукам и ногам, ожидали своей участи в трюме. Для капитана, да и для команды куда выгоднее было сохранить пленных и доставить в Англию, получив затем за это назначенное вознагрждение. К тому же возложенная на них миссия сопровождать «Альбатрос», грузовое судно, направлявшееся в Порт-Ройял, была уже благополучно завершена, местные воды благополучно проверены на отсутствие испанских судов, и ничто не препятствовало возвращению назад. Однако капитан Эванс распорядился иначе.
Эдвард, только-только сдав вахту – в бою ему удалось отделаться парой царапин, вследствие чего остаток дня, следующую ночь и все утро он провел, по очереди заменяя менее удачливых офицеров – как раз собирался отправиться спать хоть на пару часов, когда капитан подозвал его к себе и жестким, звенящим голосом велел вывести пленных на верхнюю палубу.
