Екатерина Франк
Под флагом цвета крови и свободы
– Время лечит. Оно заставляет забыть все.
– Не все, – возразил Джек, отворачиваясь. В голосе его слышалась глухая, неизбывная тоска: – Я так и не смог забыть ничего: ни того, как твои люди убили мою мать – ни того, что ты сам делал со мной…
В каюте наступила наступила тягостная тишина; можно было расслышать, как за приоткрытым окном – единственным источником света в полутемной комнате – мирно и безмятежно плескались волны. Двое мужчин, сидевших бок о бок на кровати, молчали: отец и сын, никогда прежде не бывшие семьей – в эту минуту оба они сознавали яснее всего, сколь бесконечно далеки друг от друга.
– Твой сын сейчас в моем доме, на Тортуге, – негромко, устало заговорил вдруг Джон Рэдфорд. Джек поднял голову: лицо его моментально побелело, глаза загорелись:
– Роджер?.. С ним же все…
– Да, да. Я оставил его на попечении надежных людей, – кивнул властитель Меланетто. – Он напомнил мне кое-что, о чем я очень много лет пытался забыть.
– Надеюсь, что не меня в детстве, – глухо, но с отчетливым металлом в голосе начал Джек. – Потому что если ты хоть пальцем до него дотронулся…
– Я никогда тебе этого не рассказывал, – продолжил Джон все тем же странным тоном. – На самом деле, я родился и вырос в Старом Свете, в Англии. Мой отец был обычнейшим бродягой, каких тогда сотни ходили по дорогам: где крали, где грабили, где брались за какую-то мелкую работу. Службу он потерял, когда лишился ноги – я даже не знаю, кем он был – а после смерти матери остался мне единственной родней. Так мы и ходили по дорогам: я, тощий чумазый мальчишка, и он – одноногий калека с котомкой за спиной. Как же он играл в карты! Не могу даже представить, сколько раз та засаленная колода давала нам ужин и ночлег…
– А что же случилось потом? – тихо спросил Джек; по тону отца он уже почти наполовину догадывался, каким будет ответ. Тот поджал морщинистые губы и дернул щекой:
– Его повесили у меня на глазах в Бристоле. За бродяжничество, по всем правилам славного английского закона. Меня тогда всего лишь высекли плетьми и заставили смотреть – знали бы они, кем я стану, живо вздернули бы рядом с отцом… Потому что закон – закон всегда должен исполняться! Этот урок я запомнил на всю жизнь, – хрипло, без тени веселья расхохотался он. – На глазах у толпы – это все плевать, а вот то, чтобы я как следует прочувствовал – меня даже держали за голову, не давали отвернуться. Но я бы все равно глядел: хотел еще раз увидеть отца, хоть живого, хоть мертвого… И не отходил от виселицы, даже когда все разошлись и смеркаться начало – тогда-то капитан Флинт меня и приметил, взял к себе на судно «пороховой обезьянкой». Один из повешенных вместе с отцом оказался его знакомым, вот он и пришел на площадь поглядеть…
– К чему ты рассказываешь мне все это? – спросил Джек с явным раздражением. – Думаешь, я расчувствуюсь оттого, что спустя столько лет ты начал давить на жалость?..
– Какой бы голодной и опасной ни была моя тогдашняя жизнь – это время я до сих пор вспоминаю как самое счастливое, – глухо проронил властитель Меланетто; хотя взгляд его был обращен на лицо сына, смотрел он словно разом и на него, и куда-то очень далеко – намного дальше скрытого за необъятным морским горизонтом. – Теперь я понимаю, что то счастье было в моей жизни только благодаря отцу. Я не сумел сберечь его и дать тебе, Джек, – видя, что сын собирается что-то сказать, он предостерегающе поднял руку и внезапно положи на его плечо, наклонившись вперед. – Но ты сумел подарить то же чувство Роджеру.
– Он сам… Это он так сказал? – спросил Джек. Джон Рэдфорд рывком подался навстречу сына, положив и вторую руку ему на плечо в попытке заключить в странное, незаконченное подобие объятий – так, что между ними оставалось около фута пустого пространства:
– Да. Он любит своего отца точно так же, как тот любит его, а я… Я так и не смог полюбить тебя. Я знаю, что задумали те двое, торгаш Рочестер и капитан де Гарсия: быть может, сейчас последняя возможность для меня сказать тебе это. Прости меня за все, Джек, если можешь, – едва ли не впервые в жизни он потянулся обнять сына, остановился было, словно растерявшись – но тот не вырвался и даже опустил, помедлив, обе руки на его спину – осторожно, словно боясь обжечься.
– Вот что я хотел тебе сказать, – пробормотал ему в плечо отец, тяжело, прерывисто выдыхая слова. – Ненавидишь меня, а?
– Ненавижу? – повторил Джек, глядя на него одновременно с недоумением и тоской. – Нет. Нет, я никогда не ненавидел тебя. Раньше, конечно, злился… Но потом это все прошло. Наверное, даже не прошло, а просто я сам научился с этим жить…
– Хочешь сказать, что все-таки простил меня? – в мрачных глазах Джона Рэдфорда внезапно загорелось какое-то новое выражение, описать которое Джек едва ли смог; подобным образом на него смотрел Роджер, когда умолял принять его в команду и впервые назвал отцом, но сам капитан никак не мог назвать такое сравнение подходящим.
– Тебе не нужно было никого убивать, – ответил он настолько честно, насколько сам мог распознать собственные чувства – на которые вообще редко раньше обращал внимание. – Я все равно тебя не ненавидел за тот приговор, но и возвращаться бы не стал ни за что. Ты – мой отец. Такой, какой есть, ты когда-то пришел к моей матери и дал мне жизнь; так уж вышло, что ты не запомнил даже ее лица и имени, а после почему-то не смог принять, что у тебя есть сын. Положим, ты не любил меня – это я уже понял много лет назад… Я хочу сказать: не нужно себя сейчас ни в чем винить, и в любом случае – не время теперь для этого. Куда больше событий пятнадцатилетней давности меня сейчас интересует будущее – в частности, будущее моего сына, потому что если Хуан де Гарсия приведет свою угрозу в исполнение – то и Роджер, и все люди, которые находятся на Тортуге, окажутся запертыми в ловушке.
– Мы уже подтянули к форту все имеющиеся резервы, – при упоминании угрозы нападения Джон Рэдфорд мгновенно подобрался, став похожим на прежнего себя – но Джек лишь коротко усмехнулся:
– И оставили без защиты всю остальную территорию острова? Нет, отец, так не пойдет. Вели позвать мистера Макферсона: у нас еще есть несколько часов, чтобы все обдумать…
***
Когда Генри открыл глаза, была глубокая ночь – он сразу понял это по кромешной темноте за окном каюты, в которой лежал. В свете одинокой свечи, тем не менее, он смог различить окружающую его обстановку и лицо Эрнесты Морено, сразу же склонившееся над ним.
– Генри, ну слава Богу! Я думала, ты уже не поднимешься, – искренне приветствовала она его пробуждение, звякая чем-то стеклянным справа от него – юноша хотел было повернуться и посмотреть, чем именно, но отказался от этой затеи из-за мгновенно пронзившей грудь и плечо вспышке боли.
– Не двигайся, – сразу озвучила те же мысли Морено, поднося к его губам кружку с водой – когда юноша, жадно глотая, опустошил ее наполовину, она долила туда какую-то вязкую жидкость и велела: – Пей. Тебе нужно как можно скорее встать на ноги.
– Сколько я уже здесь? – Генри вдруг тревожно завозился и принялся озираться по сторонам, позабыв о боли. – Джек… Джек в безопасности?
– Думаю, он уже на Тортуге. Ты три дня провел без сознания, – сообщила Морено спокойно, кладя ему на лоб прохладную ладонь. Пальцы у нее были тонкие, легкие, но твердые, с шероховатыми мозолями на подушечках. – Если хочешь есть, могу предложить суп из вареной черепахи – меня в детстве мама лечила чем-то похожим.
Фокс помотал было головой, но в животе у него предательски заурчало, и юноша понял, что, несмотря на слабость, просто зверски голоден. Эрнеста понимающе усмехнулась; когда она, взяв со стола миску со слегка остывшим варевом, подсела ближе к нему и принялась без малейшего стеснения кормить с ложки, Генри заметил, что у нее был крайне усталый вид.
– Значит, мы… Мы все еще находимся на испанском корабле? – пережевывая мягкое черепашье мясо, спросил он. Эрнеста пожала плечами:
– Ты, знаешь ли, был не в том состоянии, чтобы пережить путешествие на шлюпке.
– Но как же они… Как вы вынудили их оставить нам жизнь? – все еще недоумевал Генри, словно вовсе не страшась чудом минувшей их участи. Быть может, так оно и было, за компанию подцепляя белыми зубами кусочек мяса, размышляла рассеянно девушка.
– У меня есть информация, которая им нужна. Мы заключили соглашение после смерти капитана Гарсии, – ответила она как можно лаконичнее, все равно запнувшись на чужом имени. Гордого хозяина судна, своего хозяина и мучителя, матросы выбросили за борт, по-видимому, все еще боясь его и оттого зашив в парусину, как положено; трупы прочих офицеров они намеренно швыряли в море растерзанными и обнаженными, празднуя свою победу. Морено не могла их осуждать – ей и самой наверняка хотелось бы чего-то подобного на их месте; но с каждым таким сброшенным в воду телом крепла ее решимость в правильности принятого решения и таяла без того смутная тень жалости к будто и впрямь продавшим Гарсии свои души людям; унеся их с собой в могилу, испанский капитан открыл дверь необузданной жестокости своих бывших подчиненных.
– Мэм, – слабым голосом позвал ее юноша: после трапезы его заметно клонило опять в сон. – Мэм, когда мы плыли сюда с мистером Макферсоном, я… Он сказал, что мой отец погиб, защищая Джека. Это правда?
– Генри, ты же знаешь, я не трогаю чужие секреты, – чуть заметно усмехнулась Эрнеста.
– Знаю, но… Прошу вас, скажите! Джек… говорил что-нибудь об этом?
– Да, – после продолжительного молчания кивнула девушка. Фокс откинулся обратно на подушку, с которой привстал в порыве волнения, и закрыл глаза.
– Я почти не знал отца, – тихо признался он. – Мы с ним совсем редко виделись после того, как он ушел в пираты. Мать говорила забыть его совсем, но я никак не мог… Потом она умерла, а от отца так и не было больше вестей. Он никогда не рассказывал ничего ни о своей команде, ни о капитане – я и предположить не мог, что это был именно Джек…
– Я сожалею, Генри, – призналась Морено, поглаживая его по волосам. Фокс накрыл ее пальцы своими:
– Почему он так поступил? Почему для отца было так важно…
– Потому что Джек был его капитаном. В пиратской команде все друг другу братья, хоть многие и забывают об этом, а некоторые так и не знают до конца, – твердо ответила Морено, с затаенной, тоскливой печалью глядя поверх его головы в ночное небо за окном.
– Как вы думаете, – прошептал Генри, – как бы подумал пират? Джек мог бы простить меня когда-нибудь – или же…
– Думаю, в вопросах, касающихся тебя, Джек пират куда меньше, чем обычно, – пожала плечами Эрнеста.
– А вы, мэм? Вы простили меня?
– Это не вопрос прощения, Генри, – серьезно возразила девушка. – Я представляю, почему ты поступал именно так; наверное, на твоем месте многие сделали бы то же самое. Но одно могу сказать точно: если человек заслужил расположение и любовь моего друга, то вместе с ними он получил и мое уважение.
Некоторое время они сидели в тишине. Морено прислушивалась к доносившимся из трюма звукам и гадала, надолго ли хватит терпения матросов: условленные пять дней вполне могли сократиться, дойди до тех сведения о том, что Фокс очнулся.
– Спи, Генри, – посоветовала Эрнеста, оторвавшись от тягостных мыслей и сняв руку со лба юноши: Фокс дышал глубоко, ровно, да и рана его выглядела куда лучше прежнего. В первые два дня судовой врач, со страхом косясь на нее и отлично сознавая, кому обязан жизнью, бормотал на скверной латыни что-то о кризисе и критическом положении больного; Морено плохо понимала его, но и сама видела, что дела Генри плохи. На третий день ему неожиданно полегчало, спал жар и почти прошла лихорадка – а к ночи он очнулся столь внезапно, что Эрнеста сперва решила, что просто-напросто задремала и увидела желаемое во сне. За эти дни она успела изучить все записи Гарсии, отделив сообщения о живых от мертвых; вторых оказалось значительно больше, как Морено и подозревала с самого начала. Различной длительности тюремные сроки, ссылки в колонии, списки казненных и пропавших без вести годы назад с ужасающей ясностью вставали перед ее глазами. Эрнеста сама с трудом понимала то, как родственники этих несчастных могли спустя столь долгое время еще рассчитывать на что-то, ради чего стоило бы идти в подобную кабалу… Впрямь, что ли, прав был капитан Гарсия, рассуждавший об управлении людьми через их привязанности? Она помнила, как страшно ей было брать в руки лист бумаги, содержавший сведения о ее родителях. Не предпочли ли так же эти бесчисленные матросы нескончаемую, несбыточную надежду жестокой действительности, о которой догадывались, но не желали этого признавать?
Когда Фокс пришел в себя во второй раз поздним утром, Морено как раз сидела за столом, перебирая выученные едва ли не наизусть документы. Того, что кто-то внезапно войдет и обнаружит их, она не боялась: в каюте капитана Гарсии дверь запиралась изнутри на особо прочный засов, а положение мебели было таково, что в случае чего вполне можно было с успехом забаррикадироваться ею в считанные минуты и затем отстреливаться от нападавших.
– Что это? – спросил Фокс, указывая взглядом на бумаги. Эрнеста помолчала, но, сознавая необходимость этого, коротко объяснила ему положение дел. Генри слушал внимательно, не перебивая; когда она закончила, неожиданно заявил:
– Я здоров. Расскажите этим людям то, что они хотят знать! Вы сами сказали – у многих из них все еще живы те, ради кого они и пришли к капитану Гарсии.
– Генри, – Эрнеста потерла лоб, с трудом подавляя тяжелый вздох, – Генри, все не так просто, как тебе кажется. Мы до сих пор живы лишь потому, что я не открыла им по первому требованию местонахождение бумаг…
– И поэтому вы собираетесь молчать?
– И поэтому я ничего не скажу им, пока не смогу гарантировать нашу безопасность! – отрезала Морено, собирая бумаги и укладывая в тайник. У нее самой было тяжело и мерзко на душе, но признать подобное она никак не могла. Да и в любом случае – что бы это изменило?
В дверь постучали – Педро принес еду. Эрнеста завтракала на рассвете, более шести часов назад, и разделила принесенное на троих, пусть и не поровну: Фоксу, как раненому, достались куски побольше и получше, Педро и ей самой – поделенные поровну остатки. Отщипывая по чуть-чуть, она молчала и надеялась, что юноше тоже достанет ума держать язык за зубами.
– Команда совсем на взводе. Никогда их такими не видел, – мрачно сообщил Санчес, косясь на Генри – Морено успокаивающе провела ладонью по воздуху, призывая его не скрывать происходящего от юноши. – Лучше дайте им то, чего они хотят, и не медлите!
– Сэр, а ради кого вы сами здесь оказались? – вмешался неожиданно Фокс, глядя на него почти прежними чарующими глазами; Эрнеста отвернулась, сделав вид, что сбрасывает в черепаший панцирь кости и прочие объедки, однако искоса она наблюдала за тем, как Педро ответил после продолжительной паузы:
– Ради того, кого уже нет на свете. Капитан обманул меня, как и многих других здесь.
– Это мисс Эрнеста вам рассказала о… – Генри посмотрел в его глаза и так и не закончил фразу. Бывший пират поднялся, чуть кряхтя, и принял из рук девушки пустую посуду.
– Да, – ответил он так тихо, что даже человеку с превосходным слухом пришлось бы напрячься, чтобы разобрать это; однако Генри, судя по выражению его лица, понял все.
К удивлению Эрнесты, он молчал действительно долго: настолько, что она, уже не прячась от него за работой, опустилась в кресло и уперлась лбом в сцепленные в замок руки. Услышав позади себя его шаги, Морено даже не оглянулась.
– Капитан Гарсия умер, но Рочестер сейчас наверняка уже приближается к Тортуге со своим флотом. Он не станет рисковать, когда против него существует такой компромат – он атакует, Генри, – проговорила она негромко, обдуманно и почти бесстрастно – за четыре дня успев свыкнуться с этими мыслями. – Я знаю, на каких кораблях ходят пираты: их суда хороши для абордажа и длительных рейдов, но плохи для серьезного боя. Нам нужны эти галеоны, чтобы переломить ход сражения.
– Если оно вовсе состоится, – напомнил Генри серьезно. Эрнеста тряхнула рассыпавшимися волосами:
– У меня есть то, что нужно этим людям. Используя бумаги, я смогу заставить их подчиниться…
– И чем же тогда вы поступите лучше Гарсии? – в запале возмутился Фокс, сразу же об этом пожалев: глаза Эрнесты полыхнули, как не остывший уголь в костре:
– Я спасаю наши с тобой жизни, не считая тех, кто сейчас находится в ловушке на Тортуге!
– Вы ошибаетесь! – с неожиданным жаром возразил Генри. – Вы знаете, почему я вернулся спасать Джека? Причин много, но одна из них – ваши поступки, которые я видел все это время. Вы же сами всегда заботились о своей команде…
– Эти люди мне не команда, моя команда сейчас на Тортуге! – отрезала Морено. Генри почти с сочувствием взглянул на нее и покачал головой:
– Вы просто лжете сами себе, мэм. Есть другой способ уговорить тех людей помочь нам! Они в отчаянии после стольких лет обмана, но если сейчас протянуть им руку помощи…
– Когда они получат, что хотят, – жестко перебила его Эрнеста, – никто уже не заставит этих людей подчиниться. Им не нужна эта правда! Они не в состоянии распорядиться ею и смириться с реальностью. Жаль, что ты не видел, как твои несчастные страдальцы поступили с офицерами Гарсии после его смерти… Между прочим, их участь могли разделить и мы!
– Вы так говорите, потому что мистера Дойли нет с нами, – едва ли не с искренним раскаянием вымолвил Генри. Удар попал в цель: Эрнеста остановилась, как вкопанная, и обернулась к нему с опасно неподвижным лицом – как всегда, когда внутри нее закипал неистовый гнев. Однако Фокс, движимый одному Богу известным чувством – никогда прежде Морено не видела у него такого лица, бледного и вдохновенного – не подумал остановиться:
– Я знаю, о чем вы думаете: что все, случившееся с нами – это моя вина, с этим я не спорю. Вы вправе ненавидеть меня, и я… когда все закончится, я готов буду ответить за свои преступления сполна. Но сейчас – вы знаете сами, и я знаю: будь мистер Дойли здесь, с нами, то он выступил бы против этого плана. Как и Джек, и вы сами тоже – во всяком случае, прежняя вы: та Эрнеста Морено, которая скорее умерла бы, чем предала доверившихся ей людей! – Голос Генри сорвался, и на мгновение он умолк, но сразу же продолжил, задыхаясь от волнения: – Это же ваши… ваши и Джека слова все это время не давали мне покоя… Ни днем, ни ночью я не мог избавиться от них! Когда думал, что он и вы остались здесь в окружении врагов – двое самых лучших, честнейших и достойнейших людей, каких я знаю… – на секунду он опустил голову, пытаясь справиться с собой, и лишь боль, заглушившая его голос, свидетельствовала о том, что пришлось пережить Фоксу в своем собственном аду за минувшие три недели. Морено чувствовала, что юноша, стоявший перед ней, вырвался из него уже совсем иным человеком, нежели тот, которого она запомнила; и прежнее чувство, столь часто некстати бравшее верх в ее сердце, на мгновение возобладало вновь.
– Мистер Дойли сам выбрал свою судьбу, Генри, – произнесла она негромко, берясь за дверную скобу и мысленно собираясь перед принятием одного из самых тяжелых решений в своей жизни. – Не терзай себя этим. Останься здесь и жди: я все сделаю сама.
Наверху мрачные, действительно явно на взводе матросы словно ожидали ее – быть может, так оно и было, Эрнеста не собиралась проверять. Во всяком случае, многие из них оказались явно из команд других галеонов, помимо «Бесстрашного»: за минувшие три недели Морено неплохо научилась не только запоминать их лица, но и местонахождение в составе эскадры.
Как ни странно, страха она почти не чувствовала – быть может, потому, что это все равно не заставило бы ее отказаться от принятого решения, или потому, что оно было столь отвратительно для нее самой, что Морено заранее приняла любые последствия для себя как заслуженные полностью. Отчасти Фокс был прав: как бы там ни было, эти люди тоже стали ее подчиненными, а значит, она оказалась в ответе и за них тоже; но Эрнеста сознавала болезненно четко, что в подобной ситуации спасти всех никак не удастся. Свою же сторону она выбрала уже давно: в ту самую минуту, когда выбежавший из темного коридора Эдвард Дойли бросил ей отрывистым, равнодушным голосом, что спасти Джека ему не удалось.
На нее смотрели: быть может, не все восемь с лишним сотен пар глаз, но немногим меньше того. Кто-то привстал с места; кто-то, напротив, отодвинулся, пропуская ее вперед и медленно ступая следом. Тревожное, мучительное ожидание разом повисло в воздухе. Никто не произнес ни слова: все знали, для чего она пришла, и сама Морено – в первую очередь. Оставалось лишь подчинить себе эту огромную массу людей, сдавить их рукой, в сотни раз более жестокой, чем у капитана Гарсии – или погибнуть под неистовым напором ее ярости.
Расправив плечи и в последний раз глубоко вздохнув, Эрнеста подняла руку – властным жестом, которым не раз призывала всех к вниманию; и никто не осмелился ей перечить.
– Слушайте меня, вы все, и передайте тем, кого здесь сейчас нет! – начала она громким, звенящим на ветру голосом. – Назначенный срок, о котором мы условились, еще не пришел, но мне стало известно о вашем нетерпении. И поэтому я решила объявить вам свое решение прямо сейчас! Хуан де Гарсия, который был вашим капитаном прежде, умер. Многие, служившие при нем офицерами, вашими усилиями также мертвы. Поэтому…
– Капитан Гарсия мертв, и все, что было при нем, отправилось к морскому дьяволу вместе с его трупом! – прервал ее высокий, решительный и вместе с тем спокойный юношеский голос. Эрнеста обернулась ему навстречу, и все связные мысли разом вылетели из ее головы.
На выходе из трюма стоял Генри Фокс – в накинутом на плечи камзоле, явно из гардероба Гарсии: чуть великоватом ему, но скрывавшем перевязанную грудь и оттого несколько стесненную позу. Под мышкой он держал кипу бумаг, при виде которой среди матросов поднялся шум. Многие, разумеется, сразу подумали верно, но не решались озвучить свои догадки громко; сдавленный гул голосов, полный тоски и нетерпения, понесся над палубой.
Ничуть не страшась Эрнесты и ее возможного гнева, Генри прошел вперед и занял место рядом с ней. Явно подсмотренным у нее жестом, но в его исполнении почему-то выглядевшим заметно мягче и дружелюбнее, он поднял свободную руку, насколько мог, прося тишины. У Морено закружилась голова: на секунду ей показалось, что вся толпа сейчас набросится на них. Но матросы повиновались; обступив ее и Фокса тесным кольцом, будто волчья стая, они впились в них выжидательными взглядами в жутком, неестественном молчании.
– Спасибо, что позволили мне говорить, – начал Генри еще не совсем твердо – Эрнеста видела, что ему вообще трудновато было стоять прямо с такой раной и одновременно держать бумаги и говорить. – Некоторые из вас знают меня, а я знаю их; для других же скажу – меня зовут Генри Фокс. Мисс Эрнеста Морено рассказала мне о причинах, которые вынудили каждого из вас прийти в эту команду. Я знаю, сколько времени вы ждали возможности получить хоть какие-то сведения о ваших родных, и прошу прощения, что, пусть и невольно, задержал этот момент еще на несколько дней. Но сегодня время ожидания для вас закончится навсегда! Капитан Гарсия заставлял вас служить ему, потому что был связан чувством долга перед своей страной. Я – не он! – выкрикнул Генри азартно, и несколько одобрительных возгласов стали ему ответом. – Я пират; мисс Эрнеста и мой капитан Джек Рэдфорд, который был здесь в плену, научили меня, что у пиратов достояние одного становится общим. Вот бумаги, о которых вы мечтали! Я не стану заставлять вас служить мне за них, как капитан Гарсия. Я отдам их вам просто так! – громко объявил он, указывая на кипу записей. – Позовите тех из вас, кто служит на других галеонах, а я начну оглашать поименно. Ронни Хэстон, помощник рулевого! – крикнул он, оглядываясь по сторонам. – Где Ронни Хэстон?
– Он здесь, здесь!.. – закричали из толпы, и один из матросов, долговязый и тощий, принялся проталкиваться вперед. Руки у него тряслись, когда он схватил бумагу и развернул ее – по всей видимости, оказался грамотен, поскольку, прочтя ее, мгновенно повалился в ноги Фоксу. Генри поднял его, одобряюще стиснул локоть и отстранил, крикнув следующее имя:
– Дик Моррисон, второй плотник!
– Здесь!..
– Хаулетт Джонс, матрос!
– Вот он, вот он! Сейчас, сэр, сию минуту!..
– Робин Вернон! Где Робин Вернон? Робин Вернон!
– В лазарете у нас, на «Вечной славе», лежит неделю с лихорадкой! Я передам, он мой знакомый, – хрипло отчитался кто-то из середины, пролезая вперед за заветной бумагой.
Генри назвал еще несколько десятков фамилий – едва ли это заняло больше получаса, хотя Эрнесте казалось, что прошла уже целая вечность. Большинство присутствующих оказались неграмотны, и им читали вслух более образованные; но очередь не останавливалась ни на минуту. По знакомым именам Морено уже поняла, что юноша начал с тех, чьи родственники оказались живы; и теперь с глухим отчаянием думала о том, что начнется дальше.
Однако Фокс снова удивил ее: покончив с теми, кому улыбнулась удача, он неожиданно снова поднял руку и обратился ко всем:
– Я рад, что многим из вас сегодня посчастливилось получить то, о чем вы так долго мечтали. Однако, просматривая эти бумаги, я узнал, что капитан Гарсия бесчестно обманул многих из вас! В то время, как ваши родные уже покинули этот мир, он продолжал повторять, что они живы, дабы вы продолжали служить ему! Вот эти записи, – протягивая вперед документы, прибавил он. Эрнеста напряглась, готовясь оттолкнуть его себе за спину и выхватить из ножен оружие; поднялся глухой ропот, матросы двинулись к ним, но затем вдруг остановились – настала решающая минута. Из толпы неожиданно выдвинулись несколько человек, трое или четверо, и направились к Фоксу; но не похоже было, что они намеревались убить его. Когда он, указывая на документы, принялся зачитывать имена несчастных обманутых вслух, эти люди остановились, обступив его с обеих сторон и из-за его спины заглядывая в записи. Затем один из них протянул руку и взял часть документов, принявшись раздавать их, негромко называя имена; его примеру последовали и остальные.
Эрнеста искоса бросила быстрый взгляд на юношу: Генри стоял спокойно, дожидаясь, пока хотя бы небольшая часть присутствующих убедится в правоте его слов. Когда раздались первые возгласы, в которых боль смешалась с яростью, он заговорил снова – с искренним сочувствием и так вдохновенно, что даже охваченные внезапным и жестоким горем люди невольно начали слушать его:
– Когда я впервые увидел эти записи, то пожалел, что капитан Гарсия уже мертв. Потому что он слишком легко ответил за то, как поступил с вами! Вы лишились родины, на которую теперь даже не можете вернуться; вы служили вражеской стране в надежде отыскать близких людей – и вот что получили взамен! Вот то, что дала вам Испанская империя! – подчеркнул он с такими интонациями, что у Эрнесты мурашки проползли по коже: она и раньше понимала, что парнишка далеко не прост; однако такого расчетливого и естественного управления толпой она в нем все-таки не подозревала. – Но я могу с уверенностью сказать вам, что Испания – не единственная страна, поступающая так с людьми. Вы знаете, что я жил среди пиратов; каждый из них, кого бы я ни спрашивал, рассказывал свою историю, но в них всех было нечто общее: их использовали на родине, относились к ним хуже, чем к животным, а когда они переставали быть полезны – выбрасывали прочь, словно ненужный мусор! – продолжал он яростно и безжалостно, и лица окружавших его матросов озарялись попеременно то ненавистью, то мрачным одобрением. – Ваши государства внушали вам, что мы, пираты – опасные преступники, достойные сурового наказания. Так говорили они, и вы верили! Но теперь, когда вы сами узнали цену их слов – стоит ли вам верить им?
Грозный рев стал ему ответом. Генри кивнул, позволив себе незаметно опереться на руку Эрнесты. Она чувствовала, как дрожит юноша – повязка на его боку насквозь промокла от крови, однако Фокс не думал останавливаться:
– Я не собираюсь, подобно капитану Гарсии, указывать вам, как поступать. Те из вас, кто желает уйти – кому есть, куда, и есть, к кому – могут уйти хоть сейчас, и никто не смеет больше задерживать их! Но я, – голос его стал ниже и глубже, в нем прорезалась вдруг скорбная нота, – я думаю о тех из вас, кому по милости Великой Испании теперь некуда податься и не для чего жить. Есть место, где вас примут с радостью, где никто не посмотрит на вас с презрением и не спросит о вашем прошлом! Именно его столько лет старался уничтожить капитан Гарсия. Даже мертвый, он дотянулся бы до него и разрушил до основания… Но мы не позволим ему это сделать! – голос Генри вновь окреп, сделавшись словно отлитым из металла, полновесным и твердым – ничего юношеского не осталось в нем. – Мы доберемся до Тортуги раньше людей, которых он своим шантажом вынудил напасть на нее, точно так же, как прежде вынудил вас служить ему! Мы прогоним прочь этих негодяев, а после, – забыв о ране, он широко развел руки, словно желая обнять разом всех вокруг, – после там, на том острове мы построим свой мир, в котором больше никто не посмеет распоряжаться нашими жизнями за нас!..
– Ура капитану Фоксу! – неожиданно раздался крик из толпы, мгновенно подхваченный множеством голосов. Генри остановился, и глаза его расширились почти удивленно: прежде Морено без тени сомнения поверила бы ему, теперь же лишь усмехнулась со смесью восхищения и изумления, нисколько не возмутившись хитрости юноши. Внезапная идея, опалившая сердце давно забытым почти детским восторгом, родилась вдруг в ее сознании.
– Флаг! Нужно поднять наш новый флаг, – хватая за плечо стоявшего рядом Педро, воодушевленно крикнула она. Тот глянул на нее, моргнул и, кажется, тоже понял: круто повернулся и бросился вниз, в трюм.
На кораблях капитана Гарсии, при всей его ненависти к пиратам, имелись флаги с явно принадлежавшей им символикой – трофейные, разумеется. Бог весть, с какой именно целью их хранил непримиримый испанец, но Эрнеста подозревала, что те использовались для обмана, представляя галеон под таким знаменем как призовое судно. В противном случае легкие суда других пиратских команд ни за что не подпустили бы к себе подобную громаду близко – а под руководством достаточно толкового и умного человека не сделали бы этого вовсе, не посмотрев и на дружественный флаг. Но неопытный капитан вполне способен был бы допустить такую неосторожность, и Морено могла только гадать, сколько команд поплатилось за нее жизнями своих людей.
