Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
– «Это же надо: так точно все рассчитать! – вмиг пересохшим голосом сказал я. – Как же
он все-таки рисковал. Ведь если б дрогнула рука или не точным оказался угол…»
– «Вот поэтому я никому, кроме тебя, не показал этот атлас. Парень крупно рисковал, и не
нам его судить. Я бы лично на такое не пошел, – жестко заключил мой товарищ, –
гражданка того не стоит».
Мы с Димой часто беседовали, делились своими планами и мечтами. Он бредил
мощными мотоциклами, его влекли девчонки и скорость. В части Мечика уважали и даже, несмотря на его хилое сложение, немного побаивались, считая психованным. Мне
помнится один момент – сейчас неудобно в этом признаваться – как мы с ним, когда
отношения СССР и США серьезно обострились из-за войны во Вьетнаме, написали
заявления с просьбой отправить нас к месту ведения боевых действий для оказания
интернациональной помощи нашим восточноазиатским братьям.
Боже, какими тогда мы были дураками!
«Есть ли у тебя какой-нибудь жизненный девиз?» – поинтересовался как-то Димка.
Я мучительно напрягся и с гордостью выпалил недавно вычитанное: «Быть, а не
казаться!»
«И у меня есть, – сказал Димка. – Как тебе: «В хилом теле – здоровый дух!»
Мне и теперь кажется, что лучше о моем армейском друге сказать было просто
невозможно. В его хилом теле действительно был в высшей степени здоровый, на зависть
55
многим – свободолюбивый и сильный дух. Интересно, как дальше сложилась его судьба, жив ли он, вспоминает ли армию? Прости меня, Димка, что мы потерялись…
***
Возвращаясь к теме разных хитростей с целью преждевременного завершения
армейской службы, не могу не рассказать еще одну, довольно остроумную историю
комиссовки из армии старшего писаря склада ГСМ рядового Пети Сихно – или Сахно –
уже не помню точно. Остролицый одессит с цепкими, буквально впивающимися в тебя
глазками, этот Сихно стал с какого-то времени, чем бы он ни занимался – стоял на посту, например, или дежурил по роте – совершать странные повторяющиеся движения рук: вроде ловить левой ладонью большой палец правой руки. Такая вот странная причуда.
Разговаривает с кем-нибудь и, будто забывшись, начинает ловить большой палец. Схватит
– отпустит, дернет снова – и опять отпускает…
Ребята стали замечать и посмеиваться.
– Что это ты делаешь? – спрашивали его. – Да так, ничего, ловлю палец… – застенчиво
признавался он.
Однажды, дневаля по казарме, Сихно стандартным отданием чести приветствовал
зачем-то заглянувшего в роту начштаба майора Сердюкова, а затем, вперишись в
начальство взглядом, стал как бы нехотя, по новой своей привычке, ловить неуловимый
палец. Когда он повторил этот жест в седьмой или десятый раз, безмерно удивленный
майор спросил у сопровождавшего его дежурного офицера, что случилось с дневальным, на что тот, уже знакомый с этой причудой, с легкомысленной улыбкой ответил:
– Да
он у нас так палец ловит!
Лучше бы он так не отвечал…
– Какой палец? Зачем его ловить? – выдавил из себя побагровевший майор. – Вы
что – дурака из меня делаете? Да я вас, блядь, сейчас обоих на губу отправлю! Будете там
пальцы ловить друг у друга!
Все это время перепуганный Сихно, с жалким взглядом битой дворняги, тем не
менее, продолжал делать руками начатое, сильно ускорив темп почему-то. Его лоб
покрылся крупными каплями пота, на шее и у висков вздулись синие жилы, казалось, он
вот-вот рухнет на пол.
Сердюков опасливо оглянулся по сторонам и, повертев в сторону дежурного
офицера у виска пальцем, отправился докладывать командиру о невиданном
происшествии.
В общем, попал Сихно вместо гауптвахты в гарнизонный госпиталь, а уже оттуда
– видно болезнь оказалось слишком мудреной – в армейскую психиатрическую клинику в
Ереване. В части, конечно, над этим долго смеялись, а когда через полтора месяца
ловящего палец Сихна комиссовали, некоторые серьезно задумались…
– А ты как считаешь – симулянт он или нет? Что говорят ребята об этом? – спросил
у меня командир. Что я ему мог сказать? Возможно, Сихно и впрямь придуривался, а там
– кто его знает…
Но эта история имела продолжение. Месяца через полтора на имя командира по
обычным гражданским каналам пришло письмо. Писарь Колышев, который обычно имел
дело с гражданской (не секретной) почтой, занес его ко мне. На конверте был указан
обратный адрес и под ним неразборчивая подпись. Я внимательно рассмотрел
фотографию, кроме которой ничего в конверте не было, прочитал надпись на обратной
стороне и отправился к командиру.
Боже, как кричал мой уравновешенный, армейской выдержки командир, когда
увидел фотографию улыбающегося во весь рот Сихно, выставившего перед собой руки в
знакомом нам жесте: кисть левой держит большой палец правой, и прочитал сзади
надпись:
– «Наконец-то я, товарищ командир, словил его и теперь никогда не отпущу!»
56
Я даже не на шутку испугался, что его хватит инсульт; говорят, от подобных
потрясений такое бывает. А уже через полчаса я писал по поручению командира
ходатайство военному прокурору Одессы о необходимости признать заболевание Сихно
фиктивным и возбудить против него уголовное дело по факту явной симуляции, или
немедленно вернуть для прохождения дальнейшей службы в Ленинакан. К ходатайству
была заботливо приложена фотография остроумного симулянта.
– С кем решил шутки шутить, мерзавец! – нервно потирал руки мой подполковник.
Ответ Одесского военного прокурора пришел к нам уже после Нового года и занял, буквально, пять строчек:
«Экспертной комиссией Медико-Санитарного Управления Одесского военного
округа установлено, что бывший военнослужащий С. страдает навязчивой
психопатической манией, выражающейся в том, что он не может отпустить большой
палец правой руки, что делает невозможным прохождения им дальнейшей воинской
службы в рядах ВС СССР».
Командир долго в недоумении разглядывал ответ, затем как-то подозрительно
посмотрел на меня, ухмыльнулся в свои прокуренные рыжие усы и приказал никому в
части об этом не рассказывать.
Все-таки уметь ловить палец – дано не каждому!
=============
СПИ СПОКОЙНО, МОЙ НЕЗНАКОМЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ
Трудно назвать три года службы в армии лучшими в моей жизни, но уж худшими –
язык не поворачивается. Призван был я в 1964 году, демобилизовался в 1967. Помню, как
меня провожали в военкомат перед убытием. За два дня до этого в армию ушел мой
приятель Валера по прозвищу Китаец. Его он получил в пятом – шестом классе за то, что, выходя на улицу, любил громко хвастать:
– Видите, какие у меня красивые желтые ботинки? – Это китайские, батяня по случаю
купил… – А брюки вельветовые – тоже китайские. Маманя с работы принесла… И
фонарик, бьющий точным пучком – тоже китайский… И белая сорочка китайская… Все
китайское!
То были времена, когда страна дружно распевала «русский с китайцем – братья
навек!». Таким образом мой рыжий дружок с соседнего двора раз и навсегда стал
Китайцем, и в минуты особого расположения мы называли его Дэном Сяо и Хер Чин Хоу, на что он никогда не обижался.
Накануне его отъезда мы пили с ним целую ночь у меня дома, понимая, что скоро не
встретимся. Изредка заходила к нам сонная мама, волнующаяся, как бы чего не случилось
с детками, решившими в знак дружбы освоить две бутылки водки. Напрасно. Одна у нас
осталась целой и невредимой, её я заберу с собой в свой «сабельный поход».
Валера жил по-соседски. Его мать работала на почте, а отец – военный пенсионер, седой одноногий инвалид, давно и прочно пьющий человек. С детства помню, как он
размашисто и резко передвигался на костылях с закатанной брючиной на левой
отсутствующей ноге. Работал он в артели инвалидов. Бывал всегда небрит, не очень
опрятен, в общем, представлял собой неприглядное зрелище. И вы поймете, как мне было
неловко, когда он предложил провести меня в военкомат, мол, всех провожают папы и
мамы, а ты пойдешь в некомплекте.
Посоветовался с мамой, она равнодушно бросила: – Хочет человек, пусть идет!
Чувствовалось, что этот разговор ей неприятен.
57
Наутро Валерин отец нас удивил. Мы подошли к военкомату втроем: мама, я и
пожилой подполковник на костылях, в наглаженной военной форме и с множеством
наград. Тщательно выбритый и с резким запахом «Шипра». На призывников и снующих
по двору работников военкомата эта живописная картина произвела впечатление. Они
уважительно козыряли фронтовику, вынесли ему стул, окружили вниманием. Мне было
приятно – такой батя! Наверное, поэтому меня назначили командиром отделения на время
поездки. Я сдуру возгордился – знай наших!
Мама стояла, как лишняя на этом празднике войсковой жизни. Теперь я ее понимаю и
жалею, сколь многого не доходило до меня в те годы.
Про свою армейскую жизнь я уже писал; со второго года служил в штабе, общался с
интересными людьми, возможно, поэтому она была наполнена занятными, на мой взгляд, эпизодами. Расскажу про такой.
Как-то командир меня спрашивает: – Чем занимаешься, Бронштейн, после обеда?
Я был кодировщиком, свободного времени навалом, бодро отвечаю: – Чем надо, тем и
займусь, товарищ полковник!
– Есть к тебе одно дело. Был у нас в части такой майор Тарасов, зам по тылу, хороший
мужик, фронтовик, трудяга. Не повезло ему – рак мозга, сгорел в считанные месяцы.
Осталась семья, жена и две дочки. Не захотели они в Армении жить, уехали на родину, в
Саратов. А здесь могилка. В общем, дам я тебе точный адрес захоронения, возьми с собой
кого-нибудь из приятелей, лопату, грабли, приведите ее в порядок.
Получаем инвентарь и идем с Валерой Мечиком, моим армейским приятелем, на
кладбище, благо, оно находится в десяти минутах ходьбы от части. Могилу нашли быстро, неподалеку от входа. Жалкое зрелище, заросшая бурьяном, давно некрашеная оградка.
Стали работать. Дело было летом, жара, сняли гимнастерки, хочется пить…
А рядом бурлит жизнь: там и там у могил группки людей – поминают своих
близких. Выпивают, громкие разговоры темпераментных кавказцев. А мы в полном
одиночестве, грустные, только пот блестит на взмыленных спинах…
И вот подходит к нам чернобородый мужик с соседней могилы, обращается:
– Ара! Кончай работать, папина могила – как новая, иди к нам, помянем русского
офицера!
Переглянулись мы с Валерой, замялись, а он настаивает: – Давай, ребята, мы наших
защитников уважаем, помянем и вашего, и нашего папу!
Оделись, прихватили с собой инвентарь, пошли. Нас расспросили, кто был
покойный, кем служил, и подсовывают стаканы – Выпьем за вашего папу, пусть ему
хорошо лежится в нашем Карастане!
На столике у могилы разложена такая еда… В армии мы такого никогда не видели, да и дома, правду говоря, тоже редко. Выпили раз и другой, смотрят на нас с
расположением, подсовывают лучшие куски. В общем, попав часть, мы уже не ужинали, старались держаться на ногах ровно, отворачивались от офицеров, чтоб не глушить их
знакомым запахом. Гостеприимные и щедрые люди живут в Армении!
Доложил командиру, что дело сделано, могила приведена в порядок. Вот только
оградку бы надо еще подкрасить – напрочь заржавела.
Получаем на следующий день краску и кисти, и снова на кладбище. Стоим, красим, вокруг люди, но уже другие. И что вы думаете, не прошел и час, как к нам подходит
немолодая супружеская пара и зовет к себе помянуть нашего папу…
Майора Тарасова мы с Валерой так полюбили, что решили взять над его могилой
шефство, о чем я доложил командиру. Мол, надо прибирать могилку хотя бы раз в месяц.
Он довольно посмотрел на меня и сказал: – Молодец, Бронштейн, рад, что в тебе не
ошибся. Объявляю Мечику и тебе благодарность, с увольнением в выходные в город.
***
– Уважаемый Иван Петрович Тарасов (1919 – 1965)! Спасибо Вам за то, что в течение
полутора лет Вы разнообразили наш с Валерой рацион, но поверьте, мы очень старались, 58
чтоб Ваша могила была самой ухоженной! А перед демобилизацией я не забыл рассказать
о Вас секретчику Коле Оленину и предложил принять эстафету любви и уважения к
ушедшим. Командир одобрил мой выбор, и у могилы фронтовика появились новые
достойные сыновья. Интересно, кто сейчас, через полвека, ухаживает за Вашей могилой?
Так же тщательно и добросовестно, как мы когда-то?
=============
ЭТО ЖИЗНЬ (любовь не любит испытаний)
На этой старой улице, в этом красивом доме живет мой давний приятель, добрый человек
и хороший учитель, Василий Павлович Пыжиков.
На работу в свою школу он по утрам едет на автобусе, легко преодолевающем крутой
подъем проспекта Ушакова, а обратно пешком осторожно спускается по горбатому с
выбоинами переулку вниз. И так каждый день много лет подряд.
А я прекрасно помню его молодым Васильком, душой студенческой компании, отличным
гитаристом, когда он еще и духом не помышлял о своей сегодняшней палочке, с которой
нынче не расстается никогда.
Я хорошо помню их обоих: моих сокурсников – Васю и Леночку. Она была самой
красивой девушкой на факультете, и надо ли говорить, как все мы завидовали тому, кто
сумел найти ключ к ее сердцу…
Мне часто приходит на память та затянувшаяся далекая весна, когда все улицы моего
города замело легчайшим тополиным пухом, радостно взимающим ввысь от малейшего
дуновения ветерка. К тому времени, когда пришла беда, Василий и Лена встречались уже
два года. Не помню точно дату, но в тот день в институте был неожиданно объявлен
карантин. К учебным корпусам подъехали тупорылые машины с красными крестами, и
люди в белых халатах стали обрабатывать мощными пульверизаторами все помещения
какой-то бесцветной, остро пахнущей жидкостью.
К вечеру страшная весть облетела студентов: у нашего любимца, третьекурсника
Васи Пыжикова врачи обнаружили на лице, чуть повыше переносицы, несколько
плотных, чуть шелушащихся складок, так называемый «зев льва» – он заболел проказой.
Через несколько дней его увезли в Армению, в лепрозорий под Ленинаканом. А еще
через месяц, преодолев бешеное сопротивление родителей, туда же выехала и стала жить
в соседнем селе недалеко от своего любимого Елена.
59
А теперь несколько слов о проказе, которую в медицине называют лепрой. Этой болезни
уже тысячи лет, о ней упоминается в Библии. Говорят, ужаснее ее нет ничего на свете: просто человек гниет и разлагается, буквально, на глазах. Природа заболевания, практически, неизвестна. Иногда ею заражаются в ходе общения, от того же рукопожатия, другой раз, даже близкие люди живут годами бок о бок, и эта болезнь не переходит.
Как бы то ни было, проказа считается наказанием Господним, и прокаженные во всем
мире строго изолируются.
Обычно в лепрозориях, неких маленьких городках, идет своя жизнь, налажено
производство и даже среди больных имеются свои семьи. Живут в окрестных селах и
некоторые родственники, которые, не в силах расстаться навсегда с близким человеком и
рискуя сами заразиться этой болезнью, хотят облегчить его участь.
Между тем, медицине известны случаи, правда, единичные, когда эта болезнь
отступает. Неизвестно, откуда она приходит, и непонятно, куда и почему уходит. Вот
такая болезнь.
На этом можно бы и закончить, но нашему Васе выпало большое счастье. Через два
года приметы грозного заболевания у него стали исчезать. Так иногда бывает, но для
признания человека полностью здоровым должен пройти пятилетний срок.
Казалось, это мистика, но весь медперсонал был твердо уверен, что именно Лена
спасла его своей любовью.
Им стали разрешать встречи. Наконец, Лена родила мальчика и назвала своего
первенца, конечно же, Васенькой.
Ровно через пять лет врачи признали ее любимого полностью здоровым. Радостные, со
слезами на глазах, медики вышли за Василием, когда он выбежал из санпропускника к
Елене, ожидавшей его на улице.
А потом она подошла с цветами к его лечащему врачу, и доктор вдруг отшатнулся от
нее, будто его ударило током.
Наметанный глаз опытного дерматолога обнаружил на нежном лице молодой
женщины знакомые складки над переносицей. Она сразу всё поняла – это конец…
В тот же день Пыжиков уехал из Армении, оставив Лену с ребенком до лучших времен в
лепрозории. Так что, судьба ее оказалась к ней более жестокой, чем к ее возлюбленному.
С тех пор прошло более сорока лет. У Василия другая семья, взрослые дети, подрастают и
внуки. Я даже не знаю, вспоминает ли он далекий лепрозорий и его несчастных
обитателей, или все они надежно занесены в его памяти легчайшим тополиным пухом, который буйствует у нас в это время года.
… Странное это все-таки заболевание – проказа! Рассказывают, что когда в 1980-ом в
Армении случилось сильное землетрясение, и Ленинакан был почти полностью разрушен, лепрозорий, расположенный всего в нескольких километрах, полностью уцелел, не
пострадало ни одного человека. Очевидно, Бог всемогущий, подлинный автор подобных
историй, никого не наказывает дважды, ибо для таких больных вполне достаточно и их
страшной болезни.
Я заканчиваю эту историю тем же, с чего и начинал. Ежедневно, в течение многих лет
один мой старый знакомый, добрый человек и уважаемый учитель, возвращается с работы
по этой горбатой, с глубокими выбоинами, улице. Опускается вниз к своему дому.
Он никогда не поднимается вверх. Всю жизнь он только опускается, опускается и
опускается вниз…
Я попросил прокомментировать эту историю двух моих друзей, медика и раввина.
Врач-психиатр говорил образами. Мол, человек – существо вертикальное. И отличается
от животных тем, что у него голова всегда, в любой жизненной ситуации, должна
находиться над сердцем. А не наоборот или вровень.
Священнослужитель задумчиво промолвил только два слова. Он сказал: – Это жизнь…
===========
60
ЧТО ВПЕРЕДИ – НИКТО НЕ ЗНАЕТ…
______________
Как это здорово, преподавать русскую литературу 19 века на факультете филологии
Киевского университета, когда тебе, офицеру-фронтовику, тридцать восемь, твои научные
труды нарасхват и, пусть ты только доцент и кандидат наук, но есть у тебя нечто
большее – доброе имя, известное в столичных научных кругах, а это значит, все у тебя
впереди!
Ты прошел всю войну и не был ни разу ранен, ты удачлив, умен и силен, любимая
жена дождалась тебя с войны с двумя сыновьями – погодками и трудится рядом на
кафедре, у вас хорошая квартира в центре Киева – живи, радуйся, твое счастье – в твоих
руках, держи жар-птицу крепче, ты состоялся!
Но… как много восторженных девичьих глаз ловят на лекциях каждое твое
слово… Они, новое поколение, свежие бутоны, распустившиеся после войны, стараются
попадать тебе на глаза, оборачиваются вослед тебе в коридорах, провожая стройного
моложавого педагога ищущим взглядом. Разумеется, тебя это ничуть не волнует, ты весь в
научной работе, занят семьей и делом, но что-то все же тебя тревожит… Например, пристальный взгляд внимательных серых глаз скромно одетой рослой девочки, сидящей
несколько в стороне от других студенток, слева, во втором ряду аудитории-амфитеатра.
Конечно, ты стараешься не смотреть в ее сторону: что тебе до этой не по возрасту
серьезной особы, на лице которой живут своей загадочной жизнью широко распахнутые
доверчивые глаза? Но почему-то снова и снова, как бы за подтверждением высказанных
тобою мыслей, ты возвращаешься именно к этому, ни на секунду от тебя не
отрывающемуся и даже, кажется, немигающему взгляду. Смотришь на всех, а видишь
только ее…
А между тем, ты замечаешь, что у этой девочки нет подруг. Одна в аудитории, в
читальном зале, в студенческой столовой, на автобусной остановке. На длинных
подростковых ногах легкие, потрепанные сандалии. Аккуратный свитерок в широкую
полоску блеклой расцветки. Витой гребешок на густых, темных, сзади заколотых волосах.
Мягкий, чуть хрипловатый домашний голос. Ничего особенного. Ты видишь ее почти
ежедневно и ловишь себя на странном предчувствии, что эта молчаливая девочка
появилась на твоем горизонте неспроста, и что жизнь твоя не так уж незыблема и
предсказуема, как это тебе всегда казалось. И что, независимо от тебя, она может в любой
момент в корне перемениться.
А потом придет жаркое лето 1958 года, убийственное для твоей семьи лето, когда
ты возглавишь студенческую практику в пионерлагере, и после одного сумасшедшего
вечера у костра вам станет обоим ясно, что дальше друг без друга жить уже нельзя. Что в
этом огромном мире, под черным, с несметным количеством звезд небом, вам удалось
несбыточное: найти и понять друг друга.
Скандал разразился нешуточный. Жена обратилась в партком, призывая научную
общественность вмешаться и сохранить семью. Профессорско-преподавательский состав
не замедлил разделить ее скорбь и негодование. Докторская диссертация отодвинулась на
неопределенный срок, и не замедлил финал: прощай, семья! Прощай, родной Киев!..
Они переезжают в Херсон. Он преподает в местном пединституте, она – студентка
четвертого курса. Встречают их, разумеется, не слишком тепло, скорее даже прохладно.
Но периферийные вузы страдают от нехватки квалифицированных кадров, а тут
появляется столичное, пусть и несостоявшееся, светило. Здравствуйте, маэстро, мы вас
заждались!
Хорошее дело – суверенность и независимость! Огромная империя развалилась, и
из-под каждого чахлого постсоветского кустика неудержимо попёр ненасытный
61
национальный генералитет. Был когда-то в СССР один Президент – сейчас свой жирует в
каждой завалящей республике. Вместо Министра обороны одной шестой суши – нате-здрасьте! – пятнадцать доморощенных наполеончиков. Конечно, армия деградирует, заводы стоят, зарастают поля бурьяном, резко упала средняя продолжительность жизни, зато каждый сверчок на своем шестке – сыт, пьян и нос в табаке. А главное, полностью
ото всех суверенен (читай – безнаказан!).
Однажды в командировке решил я сделать маленький социологический опрос. В
купейном вагоне скорого “Москва-Николаев” обращался к пассажирам – мужчинам с
одним вопросом – назвать свою должность. Результат был впечатляющим: из двенадцати
опрошенных четверо оказались президентами фирм и компаний, трое – генеральными
директорами, еще один – коммерческим. Мне повезло также познакомиться со скромным
кандидатом наук из Житомира, добившимся высокого признания – звания члена-корреспондента Российской академии (почему-то не дома, а заграницей). Интересно, откуда у кандидата наук такие деньги?!
О том, какие кадры произрастают сейчас на наших научных помойках, разговор
особый – потянет на полнометражный роман и читаться будет, даю слово, с любого места
с неослабным интересом. И не потому, что такая тема, а оттого, что такие люди.
Встретил недавно на улице знакомого. Пару лет назад это чудо, разговор о нем еще
впереди, украшало собой сладкое место замгубернатора. Потерпев поражение в
подковерной борьбе местных “нанайских мальчиков”, сей фрагмент власти был с почетом
препровожден на пенсию по инвалидности, и теперь его переполняла понятная злоба на
более удачливых сослуживцев, мертвою хваткой вцепившихся в служебные кресла.
– Ты только посмотри, кто руководит сейчас областью, – с притворной
озабоченностью злопыхал он. – Знал бы ты, чего стоят на самом деле все эти
заместители, начальники управлений да и сам пан никчемный губернатор! В былые
времена я бы большинству этих бездарей не дал и шнурки завязать от своих башмаков…
Он говорил, а я смотрел на него и видел наглые глаза, в которых таилась
злорадная ухмылка неудачника, сменившая привычную за долгие годы гримасу
вседозволенности. Странно, пожалуй: мы с ним одного возраста, более того, нас учили
одни и те же люди, а его, оказывается, не на шутку беспокоило, кому можно, а кому
нельзя доверять завязывать себе шнурки…
Оставим ненужную критику, ведь успехи державы в самой близкой мне сфере
бытия воистину неоспоримы: расцвет народного образования, в частности, высшей
школы, превзошел самые смелые ожидания. Судите сами: разве не стали все
периферийные институты в одночасье университетами? Придумали – курам на смех! –
разные уровни аккредитации, и теперь даже профтехучилища мнят себя благородной
высшей школой. Приехали…
Вот и Херсонский государственный университет, где учатся тысячи студентов, родители которых имеют средства для оплаты учебы своих отпрысков, честно назывался
когда-то пединститутом. Готовил учителей для городских и сельских школ, и делал это
неплохо. Во всяком случае, купить оценку у институтского преподавателя было
несравненно сложнее, чем в наши дни – у университетского.
Учился я в конце шестидесятых. В то время на филфаке выделялись два
преподавателя, оба заведующих кафедрами: он – русской, а она – украинской литературы, муж и жена – Иван Федорович и Мария Максимовна Задирко. Помнится мне, семейная
история этой пары, будоражащая чуткие до романтики молодые сердца и умы, ко
времени моей учебы в институте передавалась шепотком уже не одним поколением
студентов. Ты понял уже, о ком я веду речь, уважаемый читатель? .
Столичный преподаватель, фронтовик-ветеран, оставивший в Киеве семью и
перебравшийся с любимою студенткой на периферию, был ее на много лет старше.
62
Совершенно седой старик, высокий и подтянутый, – таким я запомнил навсегда
Ивана Федоровича, – в тщательно отутюженном черном костюме, светлой сорочке и
строгом галстуке, был умным, добрым и внимательным человеком. С ним мог любой
заговорить во время перерыва, благо, перекурить он выходил во двор вместе со всеми.
Хорошо помню, как он решился на старости поступать в партию, а другой преподаватель, тоже кандидат наук, единственным достоинством которого, кажется, было лишь
многолетнее беспорочное пребывание в ее рядах, пытался достать его каверзным
вопросом: почему это соискант до сих пор без партийности как-то обходился, а теперь
вот, на седьмом десятке, вдруг – надумал?
В тот день я, студент-четверокурсник, вел собрание и, сочувствуя бедному старику, снял вопрос, лишив слова докучливого педагога. Хотя всем присутствовавшим на
собрании истинная причина поступления в партию их немолодого коллеги была хорошо
известна: по новому положению активные в общественной жизни преподаватели
получали возможность приобретения профессорского звания без докторской степени.
Человек хотел, пусть напоследок, стать профессором. Всю жизнь занимал профессорскую
должность, а теперь возмечтал им стать! Что в этом плохого?
Интересно другое. Иногда жизнь преподносит такие коллизии, придумать которые
просто невозможно. Думал ли он, подающий надежды блестящий столичный ученый, снизошедший с научного Олимпа до уровня безвестной скромной студенточки, что
пройдут годы – и они сравняются? Более того, она, его молчаливая пассия, не только
защитит диссертацию и возглавит параллельную кафедру, но и к тому времени, когда ему
понадобится стать коммунистом, будет не один год возглавлять факультетскую
партийную организацию?
…Теперь об этом уже можно говорить – Мария Максимовна когда-то мне
нравилась. Очень. И как женщина, тоже…
Вообще, я давно заметил на собственном опыте, что дамы, живущие с мужьями, намного старше их возрастом, вызывают у представителей противоположного пола
тщательно скрываемый интерес. Добровольные хранительницы некой тайны, они
невольно влекут к себе особой, только им присущей загадочностью, допускающей
фантастические предположения и даже самые смелые надежды у тех, кого тянет по жизни
в тень, к неведомому, а главное – ко всему порочно-доступному. Разумеется, подобное
обобщение никоим образом не должно относиться, а тем более, умалять явные
достоинства Марии Максимовны, славного, скромного и весьма располагающего к себе
человека.
Она неплохо для своего возраста выглядела. Дорогая, со вкусом подобранная
одежда тонко подчеркивала ее зрелые прелести. Высокий рост, короткая, несколько
старомодная прическа, открытое, с высоким чистым лбом миловидное лицо, прямой
взгляд ясных, живущих в полной гармонии с собою и со всем миром глаз.
Ее движения были неторопливы, речь спокойна и выдержанна, отношения со
студентами и коллегами – безупречны. Только одно было нам непонятно: зачем ей – на
самом пике ее женской судьбы, когда только жить и жить – этот с шаркающей ломкой
походкой седовласый старик?
За ними было интересно наблюдать, когда они возвращались после работы домой.
Обычно их сопровождали молодые преподаватели кафедры украинской литературы.
Супружеская чета, в модных тогда габардиновых плащах, шла чуть впереди.
Мария Максимовна, статная, с породистым чутким лицом, на котором выделялись
слегка подкрашенные темной помадой, по-девичьи пухлые, выразительного рисунка губы, всегда держала своего супруга под руку, привычно прижимаясь к нему и легко
подстраиваясь под его неторопливо-размеренный шаг. Их спутники о чем-то весело
болтали, Иван Федорович шагал, безучастно глядя перед собой, а его жена охотно
поддерживала разговор. Интересно, замечал ли он, как на его Машеньку глядят молодые
веселые сослуживцы?
63
Материально они жили прекрасно. Во времена моей учебы в пединституте их
единственный сын заканчивал в Киеве аспирантуру. Он тоже пошел в науку, но не по
стопам родителей: ему прочили большое будущее в области экспериментальной физики.
Хорошо помню, как кто-то из студентов моей группы, от нечего делать, стал
подсчитывать, сколько зарабатывают в месяц супруги Задирко – оба кандидаты наук, заведующие кафедрами. Честно говоря, сумма эта нас весьма впечатлила!
Не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто автор этих строк
проявляет повышенный интерес к содержимому чужих карманов. О материальном
положении моих героев я рассказал лишь с одной целью: чтобы подчеркнуть, каким
незыблемым, прочным и стабильным было существование этой семьи, а значит, и сколь
предсказуемым и безоблачным – их предполагаемое будущее.
Если бы так! Несмотря на большую разницу в возрасте, на пенсию они вышли
одновременно и тут же исчезли из Херсона. Обменяли свою квартиру на киевскую.
Хотели быть поближе к внукам.
К этому времени их мальчик в научном плане перерос родителей: успешно
защитил и кандидатскую, и докторскую, занимался серьезной экспериментальной
работой, возглавлял лабораторию в засекреченном научно-исследовательском институте.
Супруги Задирко, уважаемые пенсионеры, вели тихий размеренный образ жизни.
Он еще продолжал по инерции изредка публиковаться в филологических журналах, Мария Максимовна большую часть времени уделяла подрастающим внукам и ведению
домашнего хозяйства. Спокойная заслуженная осень. Небольшой круг знакомых, вялая
переписка с бывшими коллегами по Херсонскому пединституту, безмятежное
миросозерцание.
Мудрые люди считают, что в жизни человека всегда есть место для перемен, ибо
существование живого предполагает явную или завуалированную динамику изменений, превращений, метаморфоз. Другими словами, что-то всегда с нами происходит, а если нет, это означает только одно – действие разворачивается на кладбище.