Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
28
школе отсутствует творческая обстановка, политзанятия проводятся директором
формально, общешкольные родительские собрания, в лучшем случае, раз в год, учащиеся
– курят, учителя делают вид, что этого не замечают, и так далее, и тому подобное.
Жалобы эти разбирались в советских и партийных органах, в школе беспрерывно
работали разные комиссии. Так продолжалось не один год. Педколлективу, не говоря уж о
директоре, было от этого не сильно весело, зато неутомимому Насонову – не скучно.
Из разговоров с учителями мне постепенно открывались и другие вещи. Он часто
высмеивал одну коллегу – классную руководительницу параллельного класса, симпатичную учительницу английского языка, добрейшую Валентину Петровну -
женщину средних лет, всегда нарядную чистюлю, по выражению Насонова «нормальной
упитанности и вызывающего сложения». Учителя относились к ней хорошо и
единственной причиной нападок считали то, что в свое время она не ответила
настойчивому историку взаимностью. Судя по тому, с каким жаром хулил ее Александр
Абрамович, огонь еще пылал и обида была свежа. Взрослые люди…
Чувство юмора носило у Насонова специфический характер. Как-то в больнице, во
время одного из моих посещений, он, загоревшись неожиданной идеей, на полном серьезе
предложил мне позвонить в школу и продиктовать секретарше на имя директора
телефонограмму такого содержания:
– «В связи с отсутствием в местном зоопарке обезьян крупной комплекции, руководство Херсонского облтелерадиокомитета убедительно просит директора
средней школы № 39 Бондаря И.Г. лично принять участие в передаче «В мире
животных», где с его телосложением – длинными, почти до колен руками – ему будет
легко войти в роль орангутанга.
Телерадиокомитет обязуется оплатить участие Бондаря в программе согласно
действующим тарифам. Херсонские зрители с нетерпением ждут его появления на
телеэкране».
Услышав такое предложение, я весело рассмеялся. Еще громче хохотал
выздоравливающий инфарктник – мы взахлеб представляли себе, как секретарь (по
секрету!) будет болтать об этом всей школе.
Тем можно было бы и ограничиться, но Насонов не любил отступать от понравившихся
идей.
– Так что, – отсмеявшись, спросил он напористо, – позвонишь завтра?
Мое веселье вмиг улетучилось, я понял, что это уже не шутка, что он на самом деле
хочет в который раз больнее уязвить своего бедного руководителя.
…Теперь, спустя много лет, не без стыда признаюсь: отказать тогда Насонову я не
смог.
Сам не пойму, почему этот противоречивый, намного старше меня человек, нравился
мне все больше и больше. Возможно, поэтому, в осенний вечер 1971 года, когда я
поработал грузчиком у одного профессора (об этом в моей книге далее), мне захотелось
его увидеть.
Насонов выводил из подъезда на прогулку своих любимцев: мощного надменного
бульдога, удивительно похожего внешне на хозяина, и роскошную пугливую кошку
светло-дымчатого окраса.
Здесь надо заметить характерную особенность: четвероногие любимцы семьи
историка носили имена или клички, заимствованные из славного прошлого: любимый
бульдог – Рамзес, а его бесподобная кошачья половина с удивительного свечения
изумрудными глазами – распутная Клеопатра.
Наследник громкого имени египетского фараона в ходе вечерней прогулки вел себя
в высшей степени демократично: ничуть не стесняясь благородной подруги, решительно
помечал легкой прозрачной струйкой каждый встретившийся на его пути столбик.
Насонов мне обрадовался. Стал говорить, что в последнее время ведет активный
образ жизни: вчера, например, посетил с женой выставку собак, весьма интересно и
29
поучительно. Завтра они собираются культурную программу продолжить: взяли билеты
на выставку людей – спектакль местного театра.
***
Ученики его любили. Выпускники знали, что лучший подарок бывшему наставнику –
хорошая импортная зажигалка. Везли их отовсюду, своей коллекцией он очень гордился.
И то сказать: в те времена зажигалки довольно дорого стоили. Одно плохо, получив такой
презент, он тут же терял нить разговора и все внимание переключал на новую блестящую
игрушку, разглядывая ее, непрерывно щелкая и не выпуская из рук ни на секунду. Не
думаю, чтобы это был старческий маразм. Просто со своими он позволял себе не
притворяться и не играть в этикет.
Ко мне Насонов относился, в целом, доброжелательно, но несколько свысока. И
когда я спросил однажды, не является ли его страсть к зажигалкам признаком
«геростратова комплекса», как-то по-новому на меня посмотрел. Как смотрят на человека, которого видят впервые. Мне даже кажется, что после этого пустяка он ко мне заметно
переменился, стал воспринимать более серьезно.
Впрочем, все годы нашего знакомства, чем бы я ни занимался и где бы ни работал, я оставался для него студентом, тем самым студентом, что проходил когда-то
педагогическую практику в его школе. Один из многих – не более. Правда, потерявший к
нему интерес позже всех остальных…
За пару месяцев до окончания института он спросил, что я собираюсь делать
дальше.
– Ты что, дурак – ехать на село?! – удивился он и устроил меня на полставки
воспитателя в интернат к своему давнему приятелю, бывшему сокурснику, директору
Скрыпнику. На эти полставки нужно было работать одну неделю ежедневно по полтора
часа, с подъема и до завтрака, а вторую – с четырех часов пополудни и до отбоя, 22.00
вечера.
Детки мне попались еще те, впрочем, какие вообще дети водятся в наших
интернатах? Вели себя плохо, нервы горели так, что я уже стал подумывать об уходе
подобру – поздорову. Но мне повезло: попалась в коллективе одна сердобольная дама, счастливая обладательница роскошного бюста необъятных размеров, тревожно
привлекавшего мои стыдливые взоры. Впоследствии она сделает неплохую по местным
меркам карьеру: от организатора внеклассной и внешкольной работы интерната – до
многолетнего директора одной областной педагогической структуры, неплохо, правда?
Именно эта зрелая прелестница пожалела меня и молвила заветное словечко, с
помощью которого можно всегда установить дисциплину:
– Чего ты с ними церемонишься, – сказала она, – бей по рылу – шелковыми станут, ты же мужчина!
И я послушал ее и дал раз, другой и третий – а четвертого уже не понадобилось: все у меня волшебным образом переменилось. Проблемы моей, как не бывало!
Теперь каждое слово воспитателя звучало весьма и весьма авторитетно: стоило только
повысить голос – дети враз умолкали и лишь привычно втягивали головы в плечи.
Почувствовав себя настоящим учителем, я, естественно, не преминул поделиться
своими педагогическими находками с мамочкой. Лучше бы я, бедняга, этого не делал…
Сказать, что мои новые успехи не сильно ее порадовали – ничего не сказать вовсе!
Боже мой, как она на меня кричала, как безудержно рыдала – и даже пыталась
ударить…
– Ты, ты – учитель? – всхлипывала она от душивших ее слез, – да ты – законченный
негодяй, ты – изверг, мерзавец! Чем ты гордишься – бить беззащитных детей, поднимать
руку на слабых, на тех, кого жизнь и так наказала! И это мой сын?! Кого же я, несчастная, воспитала!
В общем, тем вечером мамочкой был вынесен окончательный и не подлежавший
обжалованию вердикт: из учебного заведения, где я показал свое истинное лицо –
30
немедленно уйти. Дадут после института направление в село – ехать, как и тысячи других
выпускников, что будет, то будет. И главное: никогда и ни под каким предлогом детей
впредь не бить! А если опять зачешутся руки, уйти из школы раз и навсегда, – такую вот
клятву заставила дать меня мама.
С тех пор прошло много лет. Все эти годы я работал в школе, в моем активе свыше
сорока первых сентябрей и столько последних звонков, что даже боюсь, чтобы они вдруг
не слились в памяти в один нескончаемо долгий…
А клятву, данную тогда маме, я все же сдержал. Пусть, почти – но сдержал!
Спасибо тебе, родная.
***
Первое время после окончания института мы виделись с Насоновым достаточно
часто. Разговоры, как правило, шли о разных пустяках. Мои дела его мало трогали, зато
всегда интересовала моя зарплата. Не скрывал хорошего настроения, когда моя, директорская, оказывалась ниже его, учительской. Возможно, такое сравнение служило
ему косвенным доказательством того, что он, как фигура, оценен выше занимаемой мною
должности. Мне за него бывало неловко: на фоне этой, действительно, крупной личности
всякие меркантильные вопросы выглядели мелковато.
Иногда я заходил к нему домой с дочкой. На столе, диване, креслах, серванте, – везде
валялись детективы, их в этой семье очень любили.
– Чему удивляешься? – спрашивал Александр Абрамович, – классика отработана
вдоль и поперек, а это, гляди – настоящая зарубежная литература! Там, у вас в селах, говорят, книг навалом, лучше бы привез парочку пристойного чтива…
Маленькая Раечка норовила погладить Рамзеса. Благородный пес, гордо вздымая
джентльменскую морду, позволял с собой делать, что угодно. Супруга Насонова, дородная Анна Григорьевна, молчаливая властная особа, занимавшая номенклатурную (и
это при муже – еврее!) должность секретаря партийного комитета одного из местных
вузов, всегда в крупных роговых очках повышенной диоптрийности, приносила крепкий
чай в серебряных подстаканниках, печенье на плетеной из соломки тарелочке и снова
тихо погружалась в очередной детектив. Думаю, за массивной оправой своих очков она
вряд ли меня замечала, во всяком случае, за все время нашего знакомства я говорил с ней
только несколько раз.
По поводу близорукости своей супруги Насонов высказывался с видимым
удовлетворением:
– Наукой доказано, мой дорогой друг, – говорил он, – что только те семьи по-настоящему крепки, где у хотя бы одного из супругов плохое зрение.
Эти слова я вспомню, когда буду разводиться с первой женой. Жаль, но наш брак, видно, уже ничего не могло спасти, даже ее неважное зрение…
Под настроение Александр Абрамович любил изрекать выспренние сентенции
– Люблю ли я историю? – вопрошал он, и сам же себе отвечал:
– Как можно любить науку полную гадостей? Неблагодарности, обмана, незаслуженного шельмования одних, забвения других, вознесения третьих! Нет, мой
дорогой, порядочные люди должны историю знать, а вот уж любить ее – увольте!
Другое дело – география… Природа, походы, погода – что полезно для здоровья, то не
вредно и для головы!
***
Мне нравилось у них дома: рассуждающий на любые темы Насонов, его
молчаливая жена, дети, которых никогда не было видно, изменчивая Клеопатра, что с
мерным урчанием терлась о мои брюки, не говоря уже о предмете детских грез моей
доченьки… Уж кто – кто, а она до сих пор вспоминает замечательного Рамзеса, с которым
когда-то развлекалась часами, пока ее восторженный папочка с открытым ртом внимал
удивительным речам старого учителя.
31
Пишу это, а сам думаю: куда, куда исчезло то доброе время? Прошло каких-то 40 лет, а
от семьи, где было мне хорошо, остались лишь дети, которые, скорее всего, так же не
помнят меня, как я не узнаю сегодня их, взрослых,.. И давным-давно нет ни хозяев, ни
добрых животных, что согревали своим присутствием милый уют этого канувшего в
небытие дома. Интересное дело: я забыл имена многих людей, с которыми раньше
общался, а клички этих милейших созданий – Рамзеса и Клеопатры – по-прежнему
помню. Удивительно…
***
Не знаю почему, но к популяризации в рамках своего учебного предмета Насонов
относился отрицательно. Считал Пикуля заклятым антисемитом, напористо рассуждая:
– История, как наука, ни в коем случае не имеет права носить черты
развлекательности. Это не физика и не химия. Она должна быть поучительной, в этом
смысл и суть ее изучения.
Мне кажется, он Пикулю завидовал, упорно отказываясь признавать, что
развлекательность и поучительность в произведениях этого «безграмотного выскочки»
органично сплетались в одно целое, что не удавалось доселе большинству
дипломированных, но убогих на яркие мысли «специалистов», которые до сих пор, спустя
много лет после ухода из жизни талантливого писателя, так и не могут простить ему
редчайшей занимательности в описывании далеких судеб и событий, умелого
использования с этой целью колоритной, сочнейшей литературной речи, продуманно
заряженной великолепными юмористическими репликами.
***
Любимое занятие Насонова на всяческих совещаниях – это высмеивание ораторов.
Правда, иногда это приводило к непредсказуемым последствиям. Свидетелем такого
случая довелось побывать и мне. И даже в какой-то мере участником.
В тот день мы случайно встретились в Доме политпросвета на очередном
областном пропагандистском активе. Сели рядом. Насонов был в прекрасном настроении, острил непрерывно, высмеивая косноязычных выступающих, и делал это довольно
громко, не обращая внимания на то, что на нас стали оборачиваться.
Я пытался его как-то утихомирить, но разве можно справиться с Александром
Абрамовичем, когда он в ударе?..
Догадываюсь, что из президиума его поведение выглядело вызывающим, и могу
понять ведущего актив первого секретаря обкома комсомола, который в конце – концов не
выдержал и сделал ему замечание. Вот только форму для этого выбрал не самую
подходящую.
– Гражданин в клетчатой сорочке, – начальственно бросил он, – да, да, вы! Чего вы
все время смеетесь, что вам так весело? Не интересно, что здесь происходит – можете
идти вон, вас никто не удерживает…
В зале стало тихо. Насонова знали здесь многие, как человека, который так с собой
разговаривать не позволяет, и я почувствовал, что сейчас произойдет нечто
исключительное.
Несколько секунд старый учитель сидел, как бы вжавшись в кресло, но затем его
будто подбросило пружиной:
– Вы правы, молодой человек, – негромко, но так, чтобы всем было слышно, сказал
он, – то, что здесь происходит, действительно, интересным не назовешь… Совершенно
неподготовленные люди болтают, что кому придет в голову, и любой нормальный
человек, которого сорвали с работы для участия в этом балагане, может только смеяться, что я и делаю…
Первый секретарь, потрясенный им же спровоцированным скандалом, дрожащим
голосом пытался перебить незапланированного оратора, но Насонов решил высказаться
до конца:
32
– Направляясь сюда, я полагал, что здесь соберутся мои товарищи-единомышленники, но вы назвали меня «гражданином»… В принципе, я не возражаю.
Это высокое понятие, и я всю жизнь стремился ему соответствовать. Спасибо, что вы
меня так оценили, хотя это слово сегодня звучит чаще в местах заключения, чем на воле.
Вам виднее… Но позвольте тогда и мне обратиться к вам так же.
– Итак, гражданин первый секретарь комсомольского обкома, с вами говорит
учитель истории с тридцатипятилетним стажем и коммунист – с двадцатипятилетним. Для
тех, кто сидит в этом зале, это, может быть, что-то значит, для вас, как я понимаю, вряд
ли. Поэтому, чтобы быть правильно понятым, сошлюсь на высказывания великих.
Наполеон говорил, что успех любого дела зависит, в первую очередь, от компетентности
руководства. По его мнению, стадо баранов под предводительством льва – всегда сильнее
любых львов, возглавляемых бараном. Так вот, чтобы не отвлекаться от темы, скажу
прямо: судя по моим наблюдениям, сегодня наш областной комитет комсомола, которым
вы руководите, самый настоящий коллективный баран, абсолютно лишняя структура, на
которую никто не обращает и малейшего внимания…
– Что вы так удивленно глядите, я что-то не то говорю, разве? Хотите, чтоб на душе
полегчало – не стройте иллюзий по поводу своей великой начальственной деятельности!
Поверьте, в зале сидят достаточно грамотные люди, и если у вас одна пара глаз, то за вами
наблюдают сотни. И не только наблюдают, но и трезво оценивают вашу убогую речь, неумные реплики и, вообще, крайне скромные способности вечного троечника, с
которыми не то что людьми руководить – к коровам близко нельзя подпускать, чтобы
молоко у них не пропало…
***
Проницательный читатель может представить себе, что потом говорили об этом в
городе. Кстати, со временем, тот бывший обкомовец стал вторым лицом в нашей
полуторамиллионной области, затем побывал бесславно несколько месяцев на посту
первого. И очутился, наконец, в должности ректора вуза, проделавшего за несколько лет
славный путь – от ПТУ до академии. Интересно, запомнилось ли ему выступление
старого историка, сделал ли для себя какие-нибудь выводы?
***
Из наших разговоров с Насоновым следовало, что он хорошо знал подлинную цену
всяческим титулам, званиям и прочим наградам. Считал их чепухой, красивыми
побрякушками, которые помогают власть имущим успешно править честолюбивыми
глупцами. Но при этом был подозрительно неравнодушен к тем, кого, по его мнению, незаслуженно награждали. Настоящий народный учитель, проработавший всю жизнь в
школе, он даже не имел звания заслуженного. Отличником образования – и то не был.
Хотя льготы, которые давали эти звания, в его последние годы, когда он материально
очень нуждался, пришлись бы весьма кстати. Но с его характером…
Кстати, в плане наград моя педагогическая судьба оказалась с его чем-то схожей.
Трижды меня подавали на «отличника», и каждый раз по какой-то причине его я не
получал. Одно представление похоронили где-то в облоно, другое – замурыжили в
министерстве, а так как интересоваться судьбой этих бумаг считалось нескромным, я стал
самоутверждаться «от противного»: бодро озвучивал наиболее выгодный для себя
вариант. Мол, этим званием сейчас в нашей отрасли никого не удивишь. Куда ни плюнь –
попадешь в «отличника»! Одних только директоров школ, награжденных этим знаком – в
республике тысячи.
Так что, грош ему цена. Другое дело я: единственный в огромной стране, да что
там в стране – во всем мире! – трижды неотличник… Разве столь редкий титул, по
крупному счету, не более ценен?!
33
Узнав, а может быть, и позавидовав такой версии, некий секретарь райкома партии, мой старый заклятый приятель, позвонил в областное управление образования и мрачно
рекомендовал решить вопрос о моем награждении немедленно.
– Мы снова представим Бронштейна к «отличнику», – вынужденно процедил он, -
только на этот раз не вздумайте шутить: вам что, надо, чтобы он бегал повсюду и болтал, что на этот раз он уже – четырежды неотличник? Прямо-таки героя из него делаем…
Значок я получил, но радости это не доставило: по сей день уверен, что лучше, не
говоря уж – почетнее, быть в наше время трижды ненагражденным, чем единожды
отмеченным начальственной милостью.
Интересно другое: удачливость человека в любой сфере бытия, похоже, действительно, где-то запрограммирована.
Прошли годы, и городское управления образования представило меня, теперь уже
директора единственной в области национальной школы, еврейской, к званию
«Заслуженный работник образования Украины». Начальник управления Виктор
Трамбовецкий объявил это во всеуслышание на августовской педагогической
конференции 2001 года. Приятно.
Поделился я новостью с хорошим знакомым, народным депутатом Украины, и был
по-настоящему огорошен ответом:
– Забудьте об этом и даже не мечтайте! – уверенно произнес он, – разве вам не
известно, что награды сегодня – это серьезный бизнес? Наградной отдел Администрации
Президента пропускает без мзды не более пяти-шести процентов представлений. Все
остальные – это бабло, бабло и еще раз бабло! Никогда не думал, что вы так наивны, Виталий Авраамович…
Не знаю почему, но я ему сразу поверил. Да и нравственный уровень украинского
руководства, к сожалению, общеизвестен. Вот и определил я в тот день – раз и навсегда! -
свое окончательное отношение к правительственным наградам. Суть его: нельзя быть
в таких делах наивным, но и не стоит забывать рамки приличия. В мире есть много разных
вещей. За одни – стоит платить деньгами, за другие – порядочные люди не жалеют и
жизни. Например, во имя дела, которому служишь. Только надо их не путать местами…
Поэтому я никогда и никому не дам и паршивой гривны за любую награду – ведь
себя, если ты нормальный человек, следует все-таки уважать больше, чем любые
блестящие побрякушки.
С тех пор прошло несколько лет. Депутат оказался прав. И на этот раз я горжусь
тем, что имею почетное право громко называть себя «Незаслуженным работником
образования Украины», принадлежу к многочисленной армии честных людей. Плевать мы
хотели на награды из рук продажных чиновников!
(Вынужденное примечание: в 2006 году автор получил все-таки звание
«Заслуженного работника образования Украины»).
…***
Вернемся к Насонову. В конце восьмидесятых он перешел в другую школу, поменял и место жительства поближе к новой работе.
Его бывший директор Бондарь, так и не принявший участие в передаче «В мире
животных», без своего многолетнего оппонента потерял всякий интерес к дальнейшему
существованию, заскучал и умер. А Насонов уже вносил свежую струю в жизнь другого
коллектива…
В новой школе его никто не знал, зато все о нем слышали. Коллега-историк, стройная евреечка, с необычайным сочетанием белокуро-пепельных волос и иссиня-черных глаз, пострадала от него первой.
Поначалу Александр Абрамович к ней просто присматривался. Затем стал
изобретательно входить в роль эдакого умудренного жизнью старшего наставника, щедро
сеющего в благодатную почву ценные крупицы педагогического мастерства. Не отходил
от нее на переменах, усаживался рядом на педсоветах.
34
Такая заинтересованность импозантного умного человека молодой женщине
льстила. Его едкие насмешки по любому поводу на первых порах сближали. Доверяясь
Риточке в нелицеприятных оценках других коллег, он как бы возвышал ее до своего
уровня. К тому же, разве легкий флирт на работе не украшает нашу жизнь живительным
разнообразием?
Как бы то ни было, перед подобным атакующим вниманием его пассия, открыв
свой ум восприимчивый навстречу его – изощренному, не имела и малейшего шанса
устоять. Но когда старший друг сделал попытку сблизиться с ней более ощутимо, вдруг
оказалась непреклонной.
Разочарованный таким коварством и разуверившийся в лучших чувствах Насонов, не мудрствуя лукаво, прекратил с ней всякие отношения, прозрел нежданно и стал
повсюду называть «проституткой», намекая о якобы имевших место сексуальных
домогательствах с ее стороны по отношению к ничего не подозревающим наивным
старшеклассникам. Судя по пылу, с которым пожилой педагог ее обличал, он бы и сам, с
удовольствием, вошел в число травмированных ее жуткой аморальностью. Увы…
Педколлектив затаился. Все ждали, что будет дальше.
***
В течение краткого времени, используя положение и связи своей номенклатурной
супруги, Александр Абрамович создал в школе прекрасный учебный кабинет истории и
обществоведения. И стали сюда возить комиссии, показывать, какое внимание местные
органы народного образования уделяют наращиванию материальной базы идеологических
учебных дисциплин. Один из таких эпизодов посещения школы высокими столичными
гостями во время зимних каникул 1990 года распространялся после по городу как
невыдуманная легенда.
Комиссию Центрального Комитета партии и Министерства образования
сопровождали завоблоно и второй секретарь обкома партии лично. Разумеется, о
предстоящем визите школа была предупреждена недели за две.
Обычно в каникулы учителя трудятся до обеда, но в тот день гости задерживались.
Дело шло к вечеру, а их все не было.
Голодный Александр Абрамович смотрел в окно, где порывами сильного ветра
швыряло по сторонам колючую снежную крупку. Быстро темнело. В кабинете заметно
сгущался сумрак. Из коридора глухо доносились голоса раздраженных непредвиденной
задержкой учителей, а время, волшебное собственное время, бездарно текло, как песок
между пальцев…
Насонов встал и зажег свет, снова сел и уставился невидящим взглядом в
раскрытый «Огонек» с очередной перестроечной острой статьей. Он не знал, что и думать: плюнуть на все, закрыть кабинет и отправиться домой, или продолжать тупо ожидать
неизвестно чего, теряя последние крохи самоуважения.
Вот такое, или примерно такое, было у него настроение, когда гости, наконец, появились в школе.
Группа хорошо одетых людей, войдя в кабинет истории, увидела сидящего за
учительским столом и что-то сосредоточенно пишущего немолодого человека. Старший
из гостей, удивленный тем, что их подчеркнуто не замечают, выдвинулся вперед и, нависая над Насоновым, резко спросил, распространяя вокруг запах дорогого алкоголя:
– Кто вы такой и почему здесь сидите, представьтесь!
Насонов сделал вид, будто только сейчас заметил вошедших, и покладисто, но не
вставая при этом, доверительно промолвил:
–Честно говоря, зачем я здесь сижу после окончания своего рабочего времени, голодный, – сам не знаю… – задумчиво протянул он, – видите ли, нас предупредили, что в
первой половине дня должны с проверкой приехать какие-то тузы из Киева, но вот уж и
день подошел к концу, а их все нет и нет, совсем заждались. Наверное, пьянствуют где-то…
35
– Кстати, уважаемый, – продолжил он, – я здесь учитель, можно сказать, хозяин
этого кабинета, а представляются обычно сначала гости… Так кто же вы, товарищ?
Голос ответственного работника загремел металлом:
-Я Федор Кузьмич Храпов, заведующий сектором среднего образования отдела
науки Центрального Комитета Компартии Украины! – рявкнул он.
– Рад за вас, вы хорошо устроились, – мягко заметил Насонов, и только теперь
поднявшись, нарочито угодливо произнес:
– Весьма рад знакомству, учитель истории Александр Абрамович Насонов, к вашим
услугам!
Понимая, что попал в глупую ситуацию, и желая спасти положение, столичный
чиновник мигом изменил тон:
– Ну вы и… орешек! – как бы принимая происшедшее за шутку, умиротворяюще
зарокотал он, – недаром мне говорили: этот парень за словом не постоит, не даст себе
наступить на хвост, ну и молодчина же вы, хвалю! Будем знакомы!
Присутствующие, стряхнув с себя тягостное ощущение, облегченно вздохнули.
Молодцы, киевляне, тонко чувствуют такие вещи…
***
Расцвет производственной деятельности Насонова на новом месте работы можно
отнести ко времени, когда энергичного Николая Круглова, директора его школы, забрали
на повышение, а руководить учебным заведением назначили инспектора районо Татьяну
Петровну Онышко.
Дама в высшей степени эффектная, она произвела на стареющего Александра
Абрамовича сильнейшее впечатление. И это было вполне объяснимо.
Ее умное, чуткое лицо, манера элегантно одеваться, изумительная для ее возраста
фигура – плюс легчайшая волна пикантных слухов о целом сонме местных руководящих
деятелей, с которыми она ранее состояла в нежном интиме, привели впечатлительного
Насонова в состояние полного смятения. Судьба, перед самым закатом, подарила ему
женщину его мечты – он был потрясен!
Отныне его под любым предлогом неудержимо тянуло к месту, которого раньше
он всегда избегал: в директорский кабинет. Там начинал он рабочий день, там его и
стремился заканчивать. Руководящая дама суетиться поклоннику позволяла, но не более.
Когда его пассия проводила педсовет, Насонов трепетно устраивался в задних рядах и, с
вожделением лаская взглядом милый облик, зорко следил, чтобы никто, упаси Господь, не
нарушал порядка…
Директор была замужем. Насонов состоял в браке. Но разве может влюбленное
сердце отступать пред столь мелкими помехами?
Допускаю, что в момент его нежных переживаний благородная супруга, достойнейшая Анна Григорьевна, трезво оценивая обстановку, спокойно продолжала
поглощать зарубежные детективы, втайне даже сочувствуя мятущемуся мужу. Куда хуже
обстояли дела с Александром Абрамовичем.
Так уж устроено, что тяжелее всего нам достается понимание тех жизненных
ситуаций, где мы не находимся на должной высоте. И со своим «богатейшим внутренним
миром» не верим иногда, что можем быть кому-то неинтересны, отказываемся понимать, что бываем иной раз просто смешны. Как же так: я – человек! Личность! Центр
мироздания! Все – вокруг меня! И вдруг…
Когда до Насонова, наконец, дошло, что к его непревзойденным мужским чарам
многоопытная директриса достаточно прохладна, чтоб не сказать, совершенно
равнодушна, с его глаз будто спала дьявольская пелена. Мир предстал перед ним в
реальном беспощадном свете, где не было места тончайшим нюансам его наивной
обманутой души, зато вчерашняя возлюбленная в ближайшем рассмотрении превратилась
в злейшего и коварнейшего недруга. Как он мог в ней так ошибаться, ну что ж, пускай
пеняет теперь на себя…
36
Отныне все силы своего изобретательного ума, весь богатейший опыт былых
конфликтов со школьным руководством был им мобилизован на бескомпромиссную
борьбу с той, кто так опрометчиво продолжила порочные традиции вереницы
неблагодарных лживых существ, осмелившихся отказать ему в своей любви.
…– Падшая женщина! – с гневом праведным отзывался о ней Насонов в кругу
заинтересованных таким оборотом дела слушателей, – абсолютно не воздержанна в
половых связях, катастрофически слаба на передок, к тому же – явная антисемитка…
– Ее не спал только ленивый! А какой жуткий пример бедным ученикам… Боже
мой, до чего мы только докатились…
Разговоры разговорами, но в то же время им были срочно разосланы десятки жалоб
в разные инстанции, где, в числе прочего, он сообщал о том, что бессердечная директриса
нагло присваивала деньги, заработанные тяжким трудом учащихся на сельхозработах в
подшефном хозяйстве.
Школу лихорадило от многочисленных комиссий. Проверяющие опрашивали
детей: их ли подпись стоит в ведомостях на получение зарплаты? У нас где копают, там и
выка́пывают: вероятно, в теме присвоения детских денег что-то все-таки было.
Проштрафившуюся руководительницу – подальше от греха и прокуратуры –
быстрехонько спровадили на пенсию по выслуге, в школу был назначен другой директор, работавший до этого в профсоюзных органах.
***
–Что ты думаешь об этом мистере Икс? – спросил у меня Насонов о своем новом
руководителе при первой же встрече.
–Почему Верников – Икс?– вопросом на вопрос отвечал я.
–А как называть директора, который в школе и дня не проработал, мистер Игрек, что ли? Школовед из него, конечно, никакой,– продолжал он, – зато люди из его бывшего
профсоюзного окружения говорят, что в искусстве принимать комиссии, ублажать всяких
гостей – ему нет равных. Недаром первая его жена, с которой они давно в разводе, называла его всегда ласково: «Мой Илюша – вылитый поручик Голицын – всегда и во
всем!»
–Никогда не думал, что у этого профактивиста аристократические корни, -
удивился я, – а с виду довольно простой парень. Впрочем, сейчас модно отыскивать в
своем роду толику «голубой крови»…
– Ну, о «голубых кровях» здесь и близко нет речи, – довольно ухмыльнулся
Насонов,– она имела ввиду совсем другое, знаешь: «поручик Голицын – подайте бокалы, корнет Оболенский – налейте вина»…Он же всю свою трудовую биографию, по сути, был