Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
улице имени человека, который убил кучу кагэбистов, они сразу поняли, что на Еврейской
лучше. Видите, бывает что-то хуже евреев…»
Что тут скажешь?! Ключевые слова: «я переименовал». Не будучи сторонником
теории, согласно которой каждая нация имеет некоторые только ей присущие качества, я
все же не думаю, что так уж был неправ писатель-демократ Короленко, большой друг и
защитник евреев, когда уже после революции, вдоволь налюбовавшись поведением
евреев-чиновников на руководящих должностях, скрепя сердце, назвал это «еврейской
наглостью».
Когда один еврей, мэр Одессы Гурвиц, самолично переименовывает улицы
украинского города, а другой еврей, мэр Херсона Сальдо, уже вторую каденцию никак не
решится вместе с депутатами горсовета вернуть херсонским улицам их исторические
названия, – вот это и есть, на мой взгляд, типично еврейская наглость.
_____________
ПИСЬМО ДОЧЕРИ
Посылаю тебе шесть старых семейных фотографий. В Каббале цифра 6 – необычная
цифра. Так что…
285
Я предлагаю тебе (когда делать будет нечего)
Немножко заняться мистикой (но – переходящей в явь)
Итак, дорогая, дождись наступления вечера
Зажги свечу и на стол ее поставь.
Соберись, успокойся, будь, моя доченька, умницей
И этот листок осторожно перед собой положи.
Кстати, заметила ль ты, что в комнате стало темней, чем на улице, И пламя свечи отчего-то странно дрожит?
Перед тобою шесть снимков. Такие разные лица
Всего их четырнадцать. Тринадцать навеки спит
А вот девочка, что слева внизу, твоему папе часто снится
Помни, Раечка – ты звено в этой вечной цепи.
Знаешь, я тоже долго разглядывал эти фото
Грустные лица, в которых было когда-то немало огня
И в какой-то момент меня будто бы озарило что-то
Понял я, что и ОНИ ВНИМАТЕЛЬНО ГЛЯДЯТ НА МЕНЯ.
Между прочим, этих людей жизнь основательно била
Ты не поверишь: лишь трое в своей постели остыли
286
Да и у остальных давно с землею сравнялись могилы
Если могилы у них вообще когда-нибудь были…
Но бояться их все же не надо. Еще раз в снимки вглядись
Ты видишь, как проступают на каждом родные черты
А это значит, что в них ТЕПЛИТСЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ ЖИЗНЬ
Потому что залог их бессмертия – это, Раечка, ТЫ!
Вот и вечер прошел. Канули сумерки в ночь
Я не верю, что этой истории будет когда-то конец
Просто в далеком Израиле живет почему-то дочь
И морочит ей голову ее неумный отец…
=============
БЫТЬ ЕВРЕЕМ. ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
Дорогие друзья! Сейчас, накануне Рош га-Шана, еврейского Нового года, который
у многих вызывает недоумение: почему евреи отмечают его ранней осенью, а не зимой, как это делают нормальные люди, � поделюсь с вами мыслями, что отличает моих
соплеменников от граждан других национальностей.
А отличия такие действительно есть. Еще в детстве я узнал, что евреи пишут
справа налево, и когда спросил мамочку, почему? – услышал легкомысленный ответ: -
наверное, им так нравится…
Потом был немало удивлен, что у евреев нет заглавной буквы – представляете! Все
имена собственные и географические названия пишутся с маленькой. Оказывается, для
евреев не существует деления на большие и маленькие понятия. Все равны в своей
малости – не в этом ли подлинное величие?! Даже Всевышний – Бог всемогущий – тоже
пишется со строчной. Что вы думаете по этому поводу? А мне это даже начинает
нравиться – не надо учить правила кого возвышать, а кого нет. (шучу, конечно).
Да и сегодня, мы ведем свое летоисчисление не от рождения человека, пусть и очень
хорошего, а от Сотворения Мира, встречая свой 5782 (а не 2021!) год.
Честно говоря, еврейство приносило мне некоторые неудобства. Быть евреем было
немножко стыдно, потому что это делало тебя как бы не таким, как все. Так что в детстве
и юности я немного стеснялся, чтоб не сказать – стыдился, своей национальности. Евреев
некоторые считают хитрыми, готовыми обмануть или подвести, трусливыми и жадными, и, соответственно, относятся к нам с легким презрением и опаской.
В армии фамилия Бронштейн и отчество Авраамович, которое у многих звучало -
Абрамович, меня иногда тоже напрягало, во всяком случае, знакомясь с девушками, я как-то избегал ненужных подробностей…
И если б мне кто-нибудь предложил стать русским или украинцем, грузином или
литовцем, я был бы на седьмом небе от счастья.
За пару десятков лет работы в сельской местности, руководя школами, я вроде
смирился с "пятым" пунктом, тем более, относились ко мне неплохо. Я имею ввиду
коллег, а не начальство, которое, как стало потом понятно, меня вынужденно терпело. А
потом я создал первую на юге Украины еврейскую школу, и еврейство, наконец, органически вписалось в мою биографию. Началась новая жизнь, не то чтобы полностью
еврейская (я до сих пор не знаю, что это такое!), но и не такая, как раньше.
287
Так, я узнал, сколько Нобелевских лауреатов – евреев, и перестал жалеть, что
родился от мамы-еврейки. А когда прочитал, сколько евреев, оказывается, были Героями
Советского Союза, то стал гордиться своим трижды орденоносным папой.
Но вот, благодаря прекрасному доктору Заболотному (не еврею), отказавшемуся делать
мне операцию (спасибо ему за порядочность и откровенность!) мне пришлось отправиться
в Израиль на лечение, и эти отличия я увидел в новом свете.
Например, в тамошних больницах не знают, что такое бахилы, без которых у нас не
пускают, хотя чистота поддерживается идеальная. Несколько раз в день моют полы
специальными машинами. Аптеки находятся в аптеках, а не в больницах. То есть, главврачи не наживаются на аптечной отрасли.
Заводить речь с лечащим врачом о сумме, которой вы готовы поощрить его
профессиональные услуги, не рекомендуется. Самые легкие последствия такой
откровенности – перевод к другому врачу.
Боксы в палатах за несколько минут переоборудуются в реанимацию, так что, если
больному поплохело, его далеко везти не надо.
Определенного времени посещения больных близкими нет. Можно приходить в
любое время, даже поздним вечером или ранним утром. А если пожелают, могут с вами
ночевать. В боксах есть для этого специальное место. Вот только во время врачебных
обходов их попросят выйти, но мою жену это не обижало. Не говоря уже, что персонал
спрашивал, не голодна ли, и предлагал откушать больничного.
О больничном питании говорить не буду. Тебя сегодня спрашивают, что
приготовить на завтрашний обед. Мясные и рыбные блюда, салаты. Может, и не ресторан, но уже не столовая.
Домашних врачей здесь не вызывают на дом, когда стал чихать или запершило в
горле. А домашними они называются, потому что с их зарплатой у многих прекрасные
дома.
Скорая помощь здесь действительно скорая. Если вызвали по пустяку – к вам тоже
приедут, но с парой сотен долларов придется расстаться. Впрочем, если повод серьезный, не платишь ни копейки – страховая медицина.
Понятие "контрафакт" в плане лекарств здесь неизвестно. Слишком большой
тюремный срок, дураков нет…
Пару слов про армию. Быть Зоей Космодемьянской или Олегом Кошевым здесь, практически, невозможно. И киборгом тоже. Так как, в случае опасности, солдат
немедленно эвакуируют. Кровью землю не поливают: земли мало, но и кровь дорога.
Солдаты пачками не сдаются, хоть и проинструктированы: если попал в плен, отвечай на
все вопросы. Твоя задача остаться жить. А наша – вызволить тебя из плена и всё, что тебе
известно, изменить, чтобы противник не получил преимущества.
Дорожное движение прекрасно организовано. На остановках электронное табло: сколько минут до твоего рейса. Маршруток не видно, они не засоряют дороги.
Общественный транспорт – большие автобусы с кондиционерами, оплата специальной
карточкой.
Многое по уму, но попадаются грязные уголки, как в нашем Херсоне. Это
особенно обидно, так как в красивой стране такие "оазисы" невольно бросаются в глаза.
Коронавирус свирепствует, более 5000 зараженных в сутки. Это в стране, где в пять раз
меньше населения, чем в Украине. Разгадка секрета – здесь в сутки проводится более
50000 тестирований. В эти дни второй раз за последние месяцы объявляется тотальный
карантин.
Все неработающие по причине Ковид-19 уже полгода получают примерно 80% своей
бывшей зарплаты. Некоторым это даже нравится.
И наконец отличие, которое меня радует больше всего: евреи, возможно, единственная
нация, которая имеет даже то, чего она не имеет. Золотые слова Голды Меир на
Ассамблее ООН:
288
– Мы мирная нация, которая живет во враждебном окружении стран, мечтающих нас
уничтожить. Так вот, ответственно заявляю: конечно, атомного оружия у нас нет, но если
кто-то решится на нас напасть – термоядерный удар будет обеспечен!
==============
ПЯТЬ ПОХОРОНОК
На братских могилах не ставят крестов,
лежит в них, как видно, немало жидов
Братья Сокорянские
Евреи бывают разные. Одни видят среди нас исключительно плутов, богачей и
олигархов, но прикоснувшиеся к нашей нации знают, что гордится она другими своими
сыновьями – умными, добрыми, честными. Евреями по Торе, а не по изворотливости. Это
про них мой рассказ…
Работая над этой публикацией, я опросил нескольких сверстников-евреев и
убедился, что рана, полученная при изучении творчества Гоголя в 60-х годах, не зажила
до сих пор: никто из нас так и не смог забыть острое чувство жалкой беспомощности и
стыда, когда в классе зачитывалась веселая сценка еврейского погрома из "Тараса
Бульбы", а наши русские одноклассники, как нам тогда казалось, во всю смаковали
обильно встречавшееся в тексте слово "жид" и все эти "болтающиеся в воздухе еврейские
ноги в задравшихся панталонах". И, кажется, никому в голову не приходило, что речь
идет не о травле беззащитных насекомых, тех же тараканов на кухне, а о жуткой гибели
ни в чем не повинных людей…
Так было во времена моего детства, именно на таких примерах я постигал свою
национальную принадлежность и вот почему – сегодня я стыжусь этого! – на протяжение
многих лет я как-то пытался избегать при знакомстве называть свои отчество и фамилию.
289
Прошли годы, в нашей жизни и в жизни детей наших многое изменилось: канул в небытие
государственный антисемитизм, исчезла печально известная процентная норма для
поступающих в высшие учебные заведения и даже куда-то пропала пресловутая, "пятая
графа" из наших анкет и паспортов.
Графа исчезла, а люди остались: и те, кто привык носить ее как клеймо, и те, кто скучает
по полюбившейся роли верховного судии и вершителя еврейских судеб. Вот и
вспомнилась мне история, передававшаяся когда-то в еврейской среде шепотом, из уст в
уста и, в конце концов, ставшая легендой. Об известном ректоре медицинского института, изрекшем крылатую фразу:
– В моем институте будет учиться столько евреев, сколько их трудится в шахтах
Донбасса!
И о том, как зачислили в этот институт еврейского паренька, не набравшего на экзаменах
нужного количества баллов, но пробившегося на прием к ректору и предъявившего
трудовую книжку шахтера. Рассказывавшие эту историю почему-то дружно умилялись: и
находчивости незадачливого абитуриента, и порядочности ректора, выполнившего данное
когда-то для красного словца обещание. Но сегодня это умиление, похоже, рассеялось, и
осталась одна только жалость. Нет, не к тем даже еврейским мальчикам-умницам, папиным и маминым вундеркиндам, обладавшим блестящими разносторонними
познаниями, но не поступившим из-за пятой графы в институт, а к нам с вами, уважаемый
читатель, рискующим попасть в руки того доктора-шахтера, пускай и еврея…
Действительно, сегодня в жизни нашей переменилось многое: уже давно из школьного
варианта текста "Тараса Бульбы" убраны наиболее одиозные места, оскорбляющие честь и
достоинство моего народа, но сказать, что успешно разрешены и все другие проблемы, связанные с национальной самоиндификацией, по-прежнему нельзя. Просто на смену
одним – пришли другие, но оттого не менее злободневные, болезненно воспринимаемые и
учениками, и учителями еврейской школы.
Возьмем преподавание еврейской литературы. Представить сегодня этот предмет без
творчества выдающегося еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика – нельзя, как и весь его
литературный вклад – без ныне широко известного "Сказания о погроме".
Что ж, посетим урок в 11 классе и послушаем учителя, читающего вслух взрослым
юношам и девушкам горькие слова:
Бесчестили пред тем, как их убили,
И в самый миг убийства… и потом.
И посмотри туда: за тою бочкой,
И здесь, и там, зарывшися в сору,
Смотрел отец на то, что было с дочкой,
И сын на мать, и братья на сестру,
И видели, выглядывая в щели,
Как корчились тела невест и жен,
И спорили враги, делясь, о теле,
Как делят хлеб, – и крикнуть не посмели,
И не сошли с ума, не поседели
И глаз себе не выкололи вон
290
И за себя молили Адоная!
Или вот эти:
И загляни ты в погреб ледяной,
Где весь табун, во тьме сырого свода,
Позорил жен из твоего народа –
По семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий,
И рядом мать хрипела под скотом…
Может ли представить себе читатель, какой стыд, какой ужасный стыд и за свой народ, и
за себя – его современных представителей – испытывают наши юноши во время чтения
этих строк, почему они так опустили головы и избегают встречаться взглядом со своими
одноклассницами, какое всепожирающее пламя бушует в их неокрепших душах, сколь
унизительны для них тихое понимание и безропотность в глазах сверстниц…
И если стыд, по своей природе, чувство очищающее и со временем преходящее, то сила и
мощь эмоционального накала этих стихов могут и вовсе довершить то, чего не смогли
сделать даже погромщики: породить у молодых людей навсегда чувство
неполноценности. Отбросить их назад на тысячи лет, туда, откуда с таким трудом вышли
их предки – в духовное рабство…
Но как работать учителю с такими текстами: читать с ребятами на уроке или выносить на
внешкольное ознакомление? Следует ли предварять изучение "Сказания"
уравновешивающей, щадящей информацией, всеми этими статистическими выкладками
типа: сколько среди евреев было Героев Советского Союза или среди Героев Советского
Союза – евреев?
А может, просто окунуться в историю темного средневековья и напомнить ученикам
старательно забываемые сегодня нашими земляками-славянами массовые насилия татаро-монгольских орд над несчастными россиянками, а не менее агрессивных крымских татар -
над безутешными украинками? И все это – за редким исключением! – на том же фоне
катастрофического бессилия их мужей, отцов и сыновей защитить своих близких, оказать
хоть какое-то организованное сопротивление…
Но не будет ли такая информация воспринята как стандартная, вневременная и
общенациональная модель поведения личности в экстремальных ситуациях? Мол, так
всегда было, есть и будет дальше, и не нам менять устоявшийся порядок вещей, и вообще, ничего постыдного нет в том, что нормальный человек прячется, когда грубая сила губит
и оскверняет все вокруг, ведь главное – самому остаться живым, не так ли?
В этом свете унизительная пассивность еврейских мужчин в погромах, описанных
Х.Бяликом, весьма вероятно, имеет не столь простую мотивацию, как нам это
представлялось ранее: ведь более энергичные действия с их стороны, несомненно, явились бы ничем иным, как тем же самоубийством, строжайше запрещенным религией.
Все это, оговорюсь сразу, я привожу вовсе не для оправдания своих несчастных предков, ведь с точки зрения нашей Главной Инструкции никаких прегрешений они не совершили, наоборот, именно их мучители своими злодеяниями преступили все грани человеческого, мыслимые и немыслимые.
291
Скажу правду, в своих раздумьях о "Сказании о погроме", я чуть было с самого начала не
смалодушничал: принял, как мне тогда казалось, единственно верное решение – не
изучать это произведение вовсе, делать вид, что его вообще не существует в природе. И
даже поделился этим со своим духовным наставником-раввином, рассказав ему о том, что
ненавижу некоторые стихи Бялика, в которых он просто-напросто оскорбляет наш народ, и зачитав при этом вслух ранее приведенные строки.
– "Сказание о погроме"? – равнодушно поинтересовался раввин, – ну и что же здесь
оскорбительного?
Я не находил слов. Неужели молодой человек так легко смирился с подобной
самохарактеристикой своего народа?
– Все это было, и все это правда, – довольно спокойно продолжал он. – Просто наш народ
– это такой народ, в истории которого было все, и это тоже…
Не помню, о чем мы говорили после. Но чувство неудовлетворенности меня еще долго не
покидало.
Прошло время. И однажды раввин сам вернулся к этому разговору. Он попросил меня
встретиться с человеком и описать историю его семьи. Сказал, что это, возможно, будет
полезным для всех, кого обидели или могут обидеть стихи еврейского поэта.
Так в нашей школе появился гость. Пожилой, невысокого роста человек, с удивительно
доброжелательным лицом, на котором выделялись по-молодому живые, до сих пор не
выцветшие глаза, кажется, чувствовал себя здесь как-то неуютно. Поначалу он даже снял
в помещении головной убор – серую, устаревшего покроя кепку, потом, увидев наших
шумливых мальчишек, традиционные кипочки на их ершистых головках, неуверенно
надел ее вновь. Он вел себя, как человек, которому довелось попасть снова туда, куда он
уже не надеялся попасть никогда. Позже я узнаю, что, действительно, лет 70 назад он
учился в хедере, и вот снова – не та ли родная атмосфера, ну как тут не растеряться?
Я не тороплю его в свой кабинет. Пусть он рассматривает портреты, размещенные у нас
на самом видном месте. Слава Богу, это не портреты членов Политбюро, которые когда-то
красовались в каждом учебном заведении и моментально убирались в случае смерти
"партайгеноссе" или его преждевременного ухода в политическое небытие. Вы помните
тех людей с портретов, живых людей с мертвыми, как стершиеся монеты, глазами?
В нашей школе дети видят родные лица цадиков, великих праведников своего народа, выдающихся представителей разных времен, но одного могучего племени, живые глаза
которых знают все и видят все: и то, что было когда-то, и то, что происходит сейчас, и
даже то, что еще у нас с вами впереди. Если не верите, приходите к нам в школу, посмотрите сами, и вы мне скажете, что я прав.
А вот не прав я, возможно, буду в другом. Если рассказанную мне гостем историю начну
не с начала, а с конца. Представлю себе, например, мысленно карту юга Украины, проведу
условную прямую между двумя точками: бывшим селением Калининдорф (ныне село
Калининское) и моим любимым Херсоном; чуточку продолжу линию, так, километра на
два, и как раз выйду на грустный конец этой истории – к городскому кладбищу в
Камышанах.
Собственно, это кладбище – на самом деле самостоятельный маленький городок. Правда, на его тихих улочках вас не собьет быстрая машина, здесь легко дышится чистым
292
степным воздухом. Как и в любом живом городе, здесь есть свои районы, престижные и
не очень, В первых навеки поселилась благородная публика: крупные руководители, совпартработники, известные врачи и неизвестные мафиози, в последних – люди
попроще.
Именно здесь и получила свою последнюю прописку скромная супружеская пара –
Шулим Гершевич и Фейга Вольфовна Сокоряиские. Прожили они вместе, как говорят, душа в душу, ни много ни мало – 63 года и 5 дней. Очень везучие были люди. Когда-то до
войны имели большое хозяйство: кур, уток, гусей, крупный рогатый скот. Фейга была
образованным человеком, учительницей. Шулим – беспрекословным работягой, тружеником земли, покладистым и добрым. В свое время довелось ему хлебнуть лиха: воевал в первую мировую, помыкался в немецком плену. Оба они были из Винницкой
области, переехали в Калининдорф уже в 30-е годы.
Здесь следует немножко рассказать и об этом самом Калининдорфе. Говорят, селение это
было основано евреями-землепашцами еще в начале позапрошлого века. Жили люди, трудились, собирали урожай, молились в своих синагогах, растили детей. Несколько
позже появились там и немецкие переселенцы. Так что, селение было
многонациональным: евреи и украинцы, немцы и русские, – все жили здесь дружно, во
всяком случае, не мешая друг другу.
После революции – странное дело! – там почему-то создали сразу три сельсовета: еврейский, немецкий и украинский, начиналась новая национальная политика. В селе
были хедер, еврейская школа и даже два еврейских техникума, словом, учись – не хочу!
После 22 июня 1941 года, первым делом, выселили в Сибирь большинство немцев. Лишь
немногим удалось избежать этой горькой участи и остаться дома. Всех мужчин призвали в
армию, в селе оставались женщины, старики, инвалиды и дети.
Когда пришли фашисты, наступил новый орднунг: в один дождливый летний день более
тысячи евреев длинною колонной вывели из села, и больше о них никто и никогда ничего
не слышал. Просто были люди – и их не стало…
Внешне в селе вроде ничего не изменилось. Правда, еврейские дома охотно разграбили
соседи, но солнце по-прежнему всходило по утрам и медленно заходило уже
прохладными вечерами. Зима безмятежно сменила печальную осень.
Все шло, как и надо, некто Погалий, завотделом пропаганды и агитации райкома партии, оставленный для организации сопротивления, лично сам сопротивлялся не слишком
долго: в первый же день встретил оккупантов хлебом и солью, а после – служил им не за
страх, а за совесть, выдавая потихоньку уцелевших "юде". Это для нас, так сказать, информация к размышлению по поводу личной преданности официальных жрецов
большевистского режима. А вот из оставшихся в селении немцев как раз никто и не
замарался грязным пособничеством, не пошел служить в полицию, не выдал ни одного
несчастного. Так нужно ли было вообще гнать ни в чем не повинных людей на верную
смерть в холодные края? Помолчим немножко и мы в их добрую память…
Добрый украинский парубок – Семен Головченко, верный муж и всякой власти
законопослушный гражданин, самолично – подальше от греха! – отвел свою любимую
жену-еврейку с двумя малолетними детками прямиком в комендатуру и, уже выходя
оттуда (теперь холостой и бездетный), облегченно вытирал пот со лба натруженной
ладонью. Интересно, что сказал бы по этому поводу наш Хаим Бялик? Может быть, шкурничество и животная трусость мерзавцев все-таки вненациональны?
293
Как после выяснилось, наиболее активное, добровольное участие в массовых расстрелах
евреев принимал бывший шофер председателя райсовета Афанасий Ивченко, дети
которого до войны учились в еврейской школе, дружили с еврейскими ребятишками. Да и
папаша их славился по селу своей любовью к малышам и домашним животным. Так что и
здесь далеко не все ясно. Что это: паталогия или глубоко замаскированное сильнейшее
личностное чувство?
Не забудем и то, что в подвале дома местного записного антисемита-жидоеда Миколы
Бутейко более двух лет укрывалась другая еврейка с тремя детьми. И если в лихую годину
друзья на поверку оказывались далеко не друзьями, то иной раз и враги менялись с
точностью до наоборот.
Но это, пожалуй, уже к вопросу о нашем понимании или, точнее, о полном непонимании
природы человека и тайн людских взаимоотношений.
А теперь вернемся, дорогой читатель, из Калининдорфа – ныне Калининского – к нашим
супругам Сокорянским.
Совсем забыл упомянуть, что у них было шестеро детей. Не дал Господь им ни одной
девчонки, зато парни были – хоть куда! Умные, трудолюбивые, сильные, красивые, да что
я, собственно, вам рассказываю – посмотрите сами на эти снимки и скажите: разве я не
прав? (Смотрите фото!)
А лица-то у них какие разные – и это у детей одних и тех же родителей! На мой взгляд, трое из них – Владимир, Лев и Исаак – вылитые славяне, а вот Рувим и Михаил – чем не
ученики моей школы? Ну а старший, Григорий, – не пойти ли мне самому поглядеться в
зеркало?
Милые мальчики! На этих снимках вы, учившиеся в сельском хедере, в форме советских
офицеров, и пусть навечно улыбается Лева, и что-то плохое, кажется, уже предчувствует
Рувим, но сегодня лишь один из вас, мой гость, может навестить на кладбище покойных
папу и маму и прочитать на мраморной табличке скромного памятника горькие слова:
"Здесь похоронены родители пяти офицеров Советской Армии, погибших на фронтах
Великой Отечественной войны".
Эх, ребята, ребята… Разве не о вас всегда говорили, что вы хорошие сыновья? Зачем же вы
так огорчили своих несчастных родителей, прислав им не одну, не две… а целых пять
похоронок! Что ж это понесло вас, евреев, не отсиживаться в глубоком тылу, как
утверждают сегодня мордатые активисты российской "Памяти" и украинского УНА-УНСО, а отлеживаться в сырых фронтовых окопах?
И не дано вам теперь уже узнать, что самую тяжкую дорогу прошел тот из вас, кто остался
жив, вернулся с фронта, сумел согреть и обустроить всех ваших вдов с детьми, доглядеть
престарелых родителей.
Ведь вам было суждено всего лишь достойно сражаться и умереть, а ему предстояло жить
и заставить выжить ваши семьи…
И все-таки какими везучими оказались Шулим и Фейга! Судите сами, не жизнь, а
сплошное везение: во время коллективизации их не раскулачили, не сослали в Сибирь, а
всего лишь все отобрали!
А каких прекрасных сыновей воспитали, целых шестеро!
294
Война есть война, конечно, горе народное, но ведь один же вернулся живым – значит, опять везение: будет кому забрать стариков из полуразрушенного войной дома в
Калининском в свою маленькую херсонскую квартирку, приютить осиротевших
родителей.
А то, что вовремя сумели вырваться с женами и детьми своих мальчиков в дальнюю
эвакуацию, – разве не везение? Иначе и памятника не было бы на Камышанском
кладбище.
А разве не настоящая удача то, что ни один из пяти погибших сыновей не умудрился, навлекая подозрения на родителей, "пропасть без вести", будто оттуда, куда они на самом
деле попали, известия приходят по военно-полевой почте…
Слава Богy, все как надо: и похоронок ровно пять, и каждый "погиб смертью храбрых".
Одно лишь жаль: все попытки престарелых Сокорянских получить в Херсоне хотя бы
однокомнатную квартирку заканчивались неудачно.
Не смогли местные власти дать жилье родителям командира Льва Сокорянского, павшего
в 1941-м в боях на Западной границе.
Не сумели предоставить они кров отцу и матери капитана Владимира Сокорянского, участвовавшего в сражениях под Москвой и Сталинградом, освобождавшего наш Киев и
нашедшего свою гибель в недоброй к евреям Польше с выколотой бандеровцами на
высоком лбу пятиугольной звездою.
Так сложилось, что своего жилища не заслужили бедные родители ротного политрука
Михаила Сокорянского, не удосужившегося по примеру одного своего фронтового
соратника воспеть собственную "Малую Землю", зато успевшего на этой самой Малой
Земле отдать свою жизнь в неравной схватке с жестоким врагом.
К сожалению, проморгали местные начальники и с жильем для родителей 18-летнего
командира пулеметного взвода Рувима Сокорянского, младшенького, навсегда
упокоившегося в свинцовых водах литовского Немана во время его форсирования.
Вот и остается нам утешать себя мыслью, что если бы не погиб в наступлении под
Харьковом 35-летний командир дивизии полковник Григорий Сокорянский, а вернулся с
фронта и зашел на минутку к секретарю горкома партии, глядишь – и появились бы у
стариков собственные стены.
Всё, всё, всё… Понимаю, читатель уже утомлен совковой жилищной тематикой, пора и
сообщить главное: а между тем, настоящая справедливость в конце концов
восторжествовала! Где-то году в 1988-м, через много лет после смерти наших бездомных
стариков, великая держава таки не выдержала и воздала им полной мерой, присвоив имя
Сокорянских одной из улиц Калининского.
Вот ведь как у нас порой бывает: при жизни не могли выделить даже комнатки, зато после
смерти – на тебе целую улицу!
И еще вот загадка: ни одна из вдов Сокорянских после войны не вышла снова замуж. Что
это? Тотальное отсутствие женихов? Так вроде красивые были женщины… А может, просто иррациональная вера в то, что мужья живы и рано или поздно, но все-таки
вернутся домой? Ведь только один из пяти погибших на фронте братьев Сокорянских
295
похоронен в, так сказать, персональной могиле, все остальные лежат в братских, безымянных…
Не хотел бы, чтобы меня упрекали в национализме, но послевоенное одиночество вдов
Сокорянских, скорее всего, подтверждает то, что и так не нуждается ни в каких
доказательствах – верность еврейских жен.
Единственный из братьев, вернувшийся с фронта домой, Исаак Шулимович (на фото -
нижний ряд, третий справа) рассказывает о своем боевом пути, о тысячах километров
изъезженных фронтовых дорог, о горьком хлебе генеральских водителей, и я удивляюсь
вслух:
– Как, еврей – шофер командующего Говорова?
– А что здесь особенного? – щурятся в улыбке по-прежнему молодые глаза бывшего
старшины, – разве вам не известно, что у многих боевых генералов, особенно в первые, самые тяжелые годы войны, были водители – евреи?
И видя мой недоуменный взгляд, уже серьезно продолжает:
– В водителе-еврее командир, по крайней мере, мог быть уверен, что тот его не завезет, не
сдаст немцам. А ведь такие случаи бывали…
Что ж, опять мне есть о чем подумать.
Живет Исаак Сокорянский с детьми и внуками, жена часто болеет. На материальное
положение не жалуется, хотя я прекрасно знаю, как живется сейчас в Украине
пенсионерам. Вес послевоенные годы работал он рядовым шофером.
– Разбогатеть, – смеется Сокорянский, – никогда не мечтал, ставил задачу попроще: как бы
выжить.
Много лет назад, когда у нас процветали лотереи, увлекался ими и он. И до сих пор
удивляется, почему ни разу не выиграл. А я перевожу взгляд с фотографий братьев на
своего гостя и думаю, что в своей главной жизненной лотерее он все-таки вытянул
счастливый билет…
Исаак Шулимович бережно развертывает пожелтевший от времени пакет и показывает
мне фотографии своих родителей. Я долго всматриваюсь в старое выцветшее фото Фейги, и в моем воображении медленно, как фотобумага в проявителе, выплывает другое, самое
родное лицо…
Уже много лет нет со мной моей любимой мамочки, Рахили Абрамовны Бронштейн.
Царство ей Небесное и земля – пухом, но за это время не было ни одного дня, чтобы я ее
не вспомнил. По профессии она была агрономом, но в душе – великим педагогом…
Честно говоря, насколько я любил маму, настолько же не переносил своего старшего
брата Бертольда. Правда, я лично его не знал: он умер от воспаления легких задолго до
моего рождения, когда был с мамой и бабушкой в эвакуации. Но, Господи, сколько же раз, когда я делал что-то не то, мамочка в сердцах упрекала меня:
– Бертик бы так не поступил никогда!
296
Когда я приносил из школы "четверку", то тут же узнавал, что Бертольд (который умер
пяти лет отроду!) учился бы, разумеется, только на "пять"…
Но самый страшный случай со мною произошел, когда я стянул на горпочтампте