Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
Дугфилль. Они взяли на лето у своих одесских друзей двенадцатилетнего мальчика на
«сельское оздоровление». Их взрослая дочь Элла с мужем-студентом и собственным
грудным ребенком, прихватив с собой юного одессита, отправились покататься на лодке.
Муж сидел на веслах, Элла ухаживала за младенцем, а гость устроился на корме. Что там
случилось, я не знаю: то ли крупная полная Элла неловко шевельнулась, то ли просто их
ударила в борт волна от проходящего мимо катера «на крыльях», но лодка перевернулась.
Элла, естественно, не выпустила из рук своего ребенка; муж ее, не умевший плавать, вцепился изо всех сил в скользкое днище, а на отсутствие мальчика никто поначалу не
обратил и внимания.
11
Интересно, продолжались ли после этого дружеские отношения двух семей, и что
говорили одесситы, приехав за телом ребенка…
===========
БАТИСТОВЫЙ НЕЖНЫЙ ПЛАТОЧЕК
Этой истории, которая с высоты прожитой жизни смотрится сущей мелочью, лет
шестьдесят. То есть, ее главным участникам сегодня под восемьдесят. Тогда я учился на
механическом факультете Одесского технологического института пищевой и холодильной
промышленности. В те времена в Одессе был только один университет, на улице Петра
Великого (не знаю, как она сейчас называется), все остальные высшие учебные заведения
– рядовые институты.
Скромная студенческая отрада – танцевальные вечера, которые устраивались по
субботам в вузах. На таком вечере в мединституте мне однажды повезло познакомиться с
прекрасной девчонкой, в которой всё – понимаете, абсолютно всё! – было по мне. Дабы не
раздражать читателя, не буду перечислять это ВСЁ, но можете поверить мне на слово –
она бы вам тоже очень понравилась.
Проводил ее к общежитию медина, о чем-то долго болтали, не желая расставаться, договорились встретиться следующим вечером.
Опьяненный, вернулся домой, тогда я жил на квартире у разбитной пожилой
одесситки, и с трудом заснул, ожидая завтрашнего дня.
Трудно передать словами, что творилось со мной на лекциях перед встречей. Мало
того, что в голову ничего не лезло, так еще и минутные, да и секундные стрелки упрямо
стояли на месте.
Задолго до свидания я уже ждал ее на Пушкинском бульваре. Когда она появилась, опоздав на минут пятнадцать, я уже потерял всякую надежду увидеть вновь эту
прелестницу. Она извинилась, сказала, что сбежала с практического занятия и потому
опоздала. Вечер обещал быть чудесным.
С деньгами, как всегда, у меня было не очень, поэтому я пригласил ее в кафе-мороженное на Дерибасовской. Там-то всё и случилось.
Изредка возвращаясь к этой истории, я понимаю, что сам виноват, что эта встреча
стала последней. Что уж сейчас об этом говорить, если по прошествии многих лет я даже
забыл ее имя, с трудом представляю нежный облик, а фамилии не знал и тогда, ведь это
была второе и, как оказалось, последнее наше свидание.
Мороженое было чудесным, разговор давал надежду на дальнейшие встречи с
близкой душой, мне даже показалось, что и я ей нравлюсь.
А потом она попросила меня подождать пару минут и отправилась в туалетную
комнату, оставив на столике свою лакированную черную сумочку с замочком в виде
золотого сердечка. Странно, что мне до сих пор помнятся такие мелкие подробности…
Она ушла, а я, сам не знаю почему, взял ее сумочку и попытался открыть сердечко.
Оно податливо щелкнуло, явив мне содержание девичьей сокровищницы, и я невольно
заглянул внутрь. Пудреница-зеркальце, помада, какие=то шпильки, и над всем этим -
нежнейший белый батистовый платочек, Как тут не удержаться, чтобы понюхать, какими
духами пользуется моя пассия! Поднес его к носу, еще не разобрал странный запах и
вдруг…Он развернулся, и на стол передо мной упал палец. Явно мужской, темный, почему-то сморщенный, с черными ободками вверху ногтей.
Меня охватило брезгливой волной, я отшатнулся и, с ужасом накрыв его
платочком, чтоб не касаться жуткой находки, всё запихнул снова в сумочку.
12
Поднял голову и обомлел: моя спутница стояла рядом и с интересом наблюдала за моими
пугливыми манипуляциями.
– Вообще-то, приличные люди не трогают чужие вещи, – спокойно сказала она.
– Тем более, не лазят по сумочкам… Ты так побледнел, что – сильно удивило увиденное?
Я не знал, что ей сказать, только чувствовал, как почва уходит из-под ног. Наверное, было
недалеко до обморока, но она присела и, доедая мороженое, объяснила происхождение
странной находки. К моему удивлению, во всем оказался виноват я. Вернее, назначенное
мной свидание. Моя подружка в тот день работала в морге, им поручили сделать
гистологию пальцевой ткани; она так спешила ко мне, что решилась забрать с собой палец
бесхозного трупа, чтобы доделать работу дома, где у нее есть микроскоп.
Мы еще посидели, настроение было испорчено, проводил ее домой, о следующем
свидании не договаривались. Она дала мне свой номер телефона, по которому я так
никогда и не позвонил.
Глупая история, а ведь, если б не этот чужой палец, моя жизнь могла пойти по-другому. Не обязательно лучше, но все же – какая дикость, если такие пустяки могут что-то решать в судьбах людей. Хорошо еще, что она не прихватила с собой в хозяйственной
сумке чью-то бесхозную голову, а то б я получил разрыв сердца…
Интересно, как сложилась ее жизнь? Скольких людей она поставила на ноги и
каково ее личное кладбище неудач? Вспоминается ли ей молодой болван, так
испугавшийся безобидного пальца?
===========
ДЕТСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ
В детстве я был высоким сильным мальчиком, чуть плотноватым, и мои серые, со
стальным оттенком сейчас глаза, кажется, были тогда голубыми. Воспитывала меня одна
мама, она была много занята на работе, и мое свободное время, в основном, уходило на
вынужденное общение с дворовыми дружками да запойное чтение книг.
Литература ко мне поступала из двух живительных источников: классика, которую
приносила домой мама (Мопассана, Бальзака, Флобера, Бунина, Боккаччо) и
отечественная детективная шелуха типа «Над Тиссой» плюс бредни пресловутого майора
Пронина, которые я добросовестно таскал из городской детской библиотеки. Естественно, как и у других ребят моего возраста, особое место в перечне прочитанного занимали
книги Жюль Верна, Вальтера Скотта, Марка Твена, Майн Рида. Несколько обобщая и
оставив за кадром своих хулиганистых дружков, можно сказать, что меня в те годы, кроме
книг, ничего больше не интересовало. Хорошее детство, спасибо мамочке.
Учитывая все вышеперечисленное (внешность, начитанность, хорошая
успеваемость и шпанистые друзья, постоянно ошивавшиеся у ворот школы) девочки
нашего класса заинтересовались мной задолго до того, как ими стал активно увлекаться я.
В общем, в 5 – 7 классах редкий день обходился без того, чтобы я не принес домой одну –
две записочки от своих восторженных одноклассниц и не зачитал их своему самому
преданному слушателю, мамочке, которая готовила ужин или разжигала грубу в большой
комнате. Ее это чтение необычайно оживляло, и мы вместе смеялись над особенно
безграмотными или навязчивыми посланиями. У меня даже образовалась из них
любопытнейшая коллекция.
13
А потом я сделал не самый умный шаг: желая посмеяться над особенно
приставучими девчонками, назначил двум – по отдельности – встречу на одно время в
одном и том же месте. Большого смеха не получилось: девочки обиделись и захотели меня
проучить. Сказали своим родителям, что я вроде бы пристаю к ним, буквально, не даю
прохода в школе. И в подтверждение – показали мои ответные записки с назначением
времени и места свидания.
Классным руководителем у меня была тогда учительница русского языка и
литературы Елизавета Андреевна Жалнина. Великолепный профессионал, преданно
любящий свой предмет, она ко мне всегда хорошо относилась, зная какую роль в моей
жизни играют книги. И так хвалила меня на уроках в других классах, что иногда
старшеклассники спрашивали: не моя ли она мама?
Так вот, однажды накануне родительского собрания она отвела меня в сторонку и
сказала, что родители девочек жалуются на то, что я не по возрасту озабочен
противоположным полом и постоянно пристаю к их дочкам. В общем, я расстроился и, желая хоть как-то оправдаться, прихватил с собой на собрание, а оно было общим, учеников и родителей, свою злополучную коллекцию. Маме, зная ее крутой нрав, я ничего
не сказал. Мы с ней сидели рядом, и я помню, как у меня забилось сердце, когда
Елизавета Андреевна предоставила слово одной пожаловавшейся на меня родительнице, которая, пылая праведным гневом, обличала меня как юного развратника, не
получающего дома от матери-одиночки нужного воспитания. Моя мамочка удивленно
слушала ее, затем посмотрела на меня неверяще-изумленным взглядом, и ее лицо стало
медленно заливать стыдливой розовой краской.
Во время этой экзекуции я сидел, пряча глаза. Мне казалось, что все смотрят на нас
с мамой с презрением. Мама взяла меня за руку и крепко успокаивающе сжала.
– Что вы на это скажете? – тихо (мне показалось – участливо) спросила ее классная
руководительница.
Мама растерянно молчала, а у меня так билось сердце, что я стал бояться, что оно
выскочит их груди.
А тут уже встал отец другой девочки и, потрясая в руках моей запиской, стал
требовать, чтобы меня или выгнали из школы, или перевели в другой класс.
– Виталик, – обратилась ко мне Елизавета Андреевна, – а ты ничего не хочешь нам
сказать?
– Честно говоря, все это для меня внове, – повернулась она к родителям, – за три
года классного руководства я как-то ни разу не замечала такой его особой
заинтересованности…
И тогда я отнял свою руку от маминой, встал и медленно, четко зачитал вслух две
заранее подготовленные записки. И сказал в завершение, что я просто разыграл девочек, потому что мне надоели их приставания.
В классе поднялся страшный шум. Обескураженные жалобщики, стали кричать, что я возвожу гнусную напраслину на их благородных дочек и потребовали записки для
сличения почерков. Я отдал их Елизавете Андреевне, она внимательно ознакомилась с
ними, грустно покачала головой и передала притихшим родителям.
Опьяненный неожиданным успехом, я показал всем принесенную коллекцию и
предложил почитать вслух письма других девочек.
– Не делай это! – прошептала мне мама, но меня уже понесло. Я тут же зачитал еще
несколько записок и остановился только тогда, когда родители остальных девочек стали
кричать:
– Хватит! Достаточно! Пора прекратить это безобразие! У него их целая куча – так
мы будем сидеть здесь до самой ночи, что ли?!
– Почему хватит? – заволновались родители, уже выслушавшие записки своих
любвеобильных чад, – пусть читает дальше, времени у нас достаточно! Когда он читал о
наших – вы смеялись, теперь хотим посмеяться мы!
14
– Прекрати! – жестко сказала мне мать, забрала из моих рук шкатулку, высыпала
содержимое на парту и стала быстро рвать маленькие бумажки в клетку и линеечку.
На обратном пути мама не хотела со мной говорить. Отвечала односложно и думала о
чем-то своем. Я понял, что сделал что-то не так и уже дома, стыдясь, через силу сказал:
– Они же сами виноваты, что мне еще оставалось делать?
На что мама мне так и не ответила. На следующий день мне в классе объявили
бойкот. И мальчики, и девочки перестали со мной говорить. Я тяжело переживал это и
ничего не говорил маме. Прошло немало времени, прежде чем стараниями Елизаветы
Андреевны эта история ушла в небытие.
А потом пришли другие времена, когда меня, кроме девочек, ничто другое не
интересовало. Интересно бы сейчас, когда мне за 70, перечитать те наивные записки…
Даже не верится, что это было со мною.
==============
ПОМИДОРНЫЙ КОРОЛЬ
Заведующий сырьевой площадкой Херсонского консервного комбината (в
прошлом – консервного завода им. Сталина) Мэ́йер Григорьевич Орлов, в просторечье –
Майо́р Григорьевич, был на гигантском предприятии личностью заметной. Толстый
старик с огромным животом сидел безвылазно в диспетчерской будке с большими
окнами, возвышающейся над безграничной асфальтированной площадкой с беспрерывно
бегущим конвейером, где разгружались одновременно десятки автомобилей и барж, доставлявших на переработку сырье со всей области.
Осенью комбинат был буквально завален помидорами. Они были везде: у
конвейера и на подъездных путях; тихо плескались в зеленовато-мутных волнах грузового
водного ковша – небольшой акватории с выходом в Днепр, куда причаливали баржи под
разгрузку; покрывали пушистым кровавым ковром огромную территорию, размером с
небольшой западно-европейский городок. Осенью здесь повсюду доминировал красный
цвет.
За сутки на комбинате перерабатывались тысячи тонн сырья, выпускался миллион
условных банок готовой продукции. Так что, добрых полтора месяца тут правил только
один бог и царь – сеньор Помидор!
Прекрасная дешевая томат-паста, вкуснейшие соленья и моченья расходились
отсюда по всему бывшему Советскому Союзу. А каким успехом на кубинских авиалиниях
– помнится ли еще кому-нибудь наша тогдашняя пылкая дружба с этой далекой
латиноамериканской республикой? – пользовались плоские жестяные коробочки с
солеными двухсантиметровыми корнишончиками, быстро отбивавшими тошноту в небе у
счастливых избранников – пассажиров Аэрофлота! Между прочим, сами работники
комбината не имели тогда и малейшей возможности лакомиться подобным деликатесом…
В общем, хорошее было время, и всем казалось, что такое положение вещей будет
всегда, до самого скончания времен – ведь вкусные консервы любят все!
…Сегодня, когда я пишу эти строки, нашего славного комбината уже нет.
Акционирован, приватизирован, разграблен, – сдан на металлолом! Да что там комбинат -
исчез с лица земли огромный Советский Союз! Насмерть повержен мелкими удельными
князьками, да вчистую разграблен. От былых красавцев отечественной индустрии
остались лишь голые стены, да и то не повсюду. Четверть века – большой срок.
15
Майор Григорьевич проработал на комбинате десятки лет. Ежедневно, с утра и до
вечера, световой день. По выходным, как правило, находился там же: в период сезона
уборки овощей предприятия сельхозпереработки действуют в режиме нон-стоп, безостановочно.
Ко времени нашего знакомства ему было под семьдесят. Разумеется, член партии.
Жену свою, суетливую худенькую старушку, уже не припомню имени-отчества, трудившуюся билетершой в местной филармонии, он за глаза называл ласково: моя
проституточка… Не думаю, чтобы она ему изменяла; правда, по роду службы ей
приходилось общаться с богемной публикой, ну и что с того? Во всяком случае, подлинная причина столь изысканного обращения теперь уже останется тайной, ушедшей
в небытие вместе с ними.
Жили Орловы дружно. Переписывались и очень гордились единственным сыном, который работал врачом в Кремлевской больнице. Во время войны их мальчик был
летчиком-штурмовиком, совершил более ста пятидесяти боевых вылетов, ни разу не был
ранен, награжден многими орденами. Летал под Богом…
Майор Григорьевич говорил, что его сын, бывший командир крылатой боевой
машины, «летающей смерти», как называли немцы штурмовик Ил-2, дал с тремя другими
членами экипажа, боевыми побратимами, клятву: если повезет в войне уцелеть – никогда
впредь не искушать судьбу небом… Не летать ни под каким предлогом. Никуда и
ниоткуда. Ни за штурвалом, ни пассажирами.
Клятву свою он сдержал, во всяком случае, в гости к отцу сын приезжал только
поездом. Это ж надо было – так возненавидеть опасное военное небо, что страх перед ним
остался и в мирное безмятежное время!
Этот момент, кажется, разрушает привычные литературные стереотипы, описания
мук летчиков, отлученных безжалостной судьбой от полетов: «Дайте мне, люди добрые, небо! Нет мне без него жизни! На земле – пропадаю…»
Как-то случайно я побывал у стареньких Орловых дома. Меня послала к ним мама
отнести что-то. Долго стучал в массивную дверь на втором этаже в каком-то скворечнике, пока мне отворили. В большой комнате стоял дым столбом: несколько пожилых людей, мужчины и женщины, сгрудились над обеденным столом, оживленно проверяя облигации
государственного займа. Низко висящая лампа в роскошном шелковом абажуре ярко
освещала пятачок с газетой, лежащей на животе хозяина. Ему громко называли номера
ценных бумаг, изредка он после торжественной паузы веско произносил: – Погашена…
– Выигрыш – такой-то…
Повсюду на столе высились мятые кучки облигаций. Лица собравшихся блестели от
пота. В комнате царил нездоровый ажиотаж.
Затем роли переменились. На меня никто не обращал внимания. Майор
Григорьевич теперь громко называл серию и номер, кто-то другой повторял цифры, еще
один – проверял. В воздухе витало ожидание и явственно пахло деньгами.
Я сделал то, зачем меня послали, успев мельком рассмотреть красивую удобную
мебель, в ползвука работающую радиолу с зеленым пульсирующим глазком точной
настройки, и две огромные, украшенные блестящими металлическими шарами кровати со
множеством разнокалиберных пуховых подушек.
Так и осталась в моей памяти навсегда эта атмосфера чуждого для меня затхлого
жилища, да потные лица с жадно горящими глазами. И все это, увиденное впопыхах, как-то плохо укладывалось с тем, что я слышал не раз о Майоре Григорьевиче дома.
Оглядываясь теперь назад, я все лучше понимаю, что моя любимая мамочка никогда не
умела разбираться в людях. И, справедливости ради, замечу: качество это, очевидно, передалось мне по наследству.
Мама считала, что честнее Майора Григорьевича нет человека на свете. И что
таких людей, как он, вообще не знает природа. Ведь на консервном комбинате, где
работает почти десять тысяч человек, только один он (когда вокруг гниют сотни тонн
16
красного сырья!) – развертывает пакет с принесенным из дому обедом и ест жареную
рыбу с черствым крошащимся хлебом всухую. А когда ему дружески предлагают
принести с сырьевой площадки парочку помидор, с ними ж вкуснее! – отвечает угрюмо:
– Не нуждаюсь…
– Но почему же? – удивляются сотрудники
– Они – не мои! – ставит точку упрямый начальник.
Вот каким честным человеком был заведующий сырьевой площадкой, главный
сеньор – помидор консервного комбината Майор Григорьевич Орлов.
А между тем, честнейший Майор Григорьевич был лицом материально
ответственным. Надо ли говорить, что по этой части у него всегда был полный ажур. Все
сырье, поступающее на консервный комбинат, проходило через сырьевую площадку и
огромные при ней склады. От начальника этого хозяйства зависело многое. Он мог
списать – или нет! – любое количество сырья на усушку, порчу и разные прочие
обстоятельства. Наверное, находились председатели колхозов, предлагавшие все, что
угодно, за сущий пустячок: принятие в зачет пару сот тонн "воздушных" поступлений, что дало бы им возможность без особого напряга выполнять святая святых
социалистического планового хозяйства – государственный план уборки урожая.
Не думаю, чтобы у них что-нибудь получалось. С таким, как Орлов, начальником
сырьевой площадки руководство комбината могло спать спокойно. Сам не брал и другим
не давал, пример и образец в одном лице и ипостаси.
Но однажды на комбинате случилось нечто такое, что сильно расстроило мою
маму, как я уже говорил, не сильно разбиравшуюся в людях, а еще больше – не любившую
ошибаться в них. Майора Григорьевича выгнали с работы. Суть дела, вкратце, такова: приехал экспедитор с Западной Украины и разгрузил у него около тонны экзотического
приправочного продукта – острейшего кайенского перца. Узенькие удлиненные плоские
темно-красные стручочки. Кто знает, что это такое, может себе представить, какие
сумасшедшие деньги стоит партия подобного товара. Для нужд Херсонского консервного
комбината, крупнейшего в Европе, ее должно было хватить на несколько лет.
Но доверчивый западенец, привыкший на своей Полоныне к чистоте во
взаиморасчетах, сделал что-то не так. То ли не сдал при взвешивании груз под расписку, то ли потерял накладную, во всяком случае, когда он утром следующего дня прибежал к
Орлову и попросил подтверждение приема кайенского перца, тот ему отказал. Сказал, что
не знает, о чем идет речь, не имеет представления ни о каком перце, да и того, что имеется
на комбинате, вполне хватает.
Потрясенный экспедитор не верил своим ушам:
– Як це вы мэнэ нэ бачилы, я ж учора з вами розмовляв, вы ще комирныка
выклыкалы…
– Ничего не знаю, – стоял на своем честнейший сеньор-помидор, – иди, не мешай
работать!
Экспедитор бросился на склад. Кладовщик, с которым они вчера скурили пачку
папирос по время приемки, делал вид, что видит его первый раз, пожилые грузчики
угрюмо отворачивались.
– Що ж вы робытэ, хлопци! – в отчаянии умолял их несчастный, – вы ж мене
погубылы, в мэнэ симья, диточкы…
Перед обедом экспедитор чудом прорвался к генеральному директору комбината, а
уже через час злополучный склад был опечатан, начала работать комиссия по проверке
жалобы. В составе этой комиссии была мамочка.
На что рассчитывал старый Орлов – понять трудно. Восемьсот пятьдесят
килограммов кайенского перца в легких влагоустойчивых пакетах были обнаружены в
одном из глухих отсеков, аккуратно штабелированные и заботливо прикрытые новеньким
брезентовым тентом.
17
Возбуждать уголовное дело не стали – слишком много лет проработал Майор
Григорьевич на комбинате, но уволили его моментально.
Он, правда, еще не совсем понял ситуацию: ходил наверх, просил, на первый раз, простить, плакал, но все было бесполезно. Директору слишком хорошо запомнились
обреченные глаза несчастного экспедитора, который молил его на коленях:
– Спасить мэнэ, спасить, будь ласка, якщо не знайдэтэ пэрэць, дорогы додому в
мэнэ нэмае… Залышиться однэ – покинчиты з собою…
– Не сотвори себе кумира! – не раз после того говорила бабушка моей доверчивой
мамочке, имея в виду тот факт, что честность, как нравственный продукт человеческой
цивилизации, субстанция весьма специфическая: абсолютной честности природа не знает.
Чаще всего, люди, честные в бытовых мелочах, которые никогда не позволят себе
чего-нибудь прихватить, возвращаясь, например, из гостей, на чем-то крупном как раз и
могут споткнуться.
А бывает наоборот: люди, честные по крупному счету, другой раз, по мелочам –
мельчают…
С тех пор прошло много лет. Недавно я решился посетить консервный комбинат, на котором работал в годы своей юности. От него сегодня мало что осталось: громадные
каменные остовы бывших цехов, сквозь разбитые окна которых вольготно гуляет
промозглый осенний ветер. Когда-то здесь было шумно, весело, остро пахло жареными
семечками у двухэтажного халвичного цеха. А в этой разбитой, с выпирающими ржавыми
прутьями будке сидела милая девушка-диспетчер, благосклонности которой я так
добивался. Где стол был полон яств, там ныне…
Майор Григорьевич умер в начале восьмидесятых, пережив свою верную
проституточку лет на восемь. Он еще успел даже снова жениться на фигуристой врачихе –
пенсионерке, с морщинистым лицом хорошо вкусившей от радостей жизни проходимки.
Когда на похороны отца приехал его сын, врач Кремлевки, и попросил дать на память что-нибудь из вещей папы: часы, бритву или что-то другое, – она резко отказала, заявив, что
является законной женой и наследницей, и у нее есть собственные дети и внуки.
Интересно, кого после этого – из двух своих жен – имел право действительно
называть "проституточкой" старый Мэйер Григорьевич?
Он ушел, скорее всего, осознав, что лучшим стимулом для личной честности, во
все времена и для всех народов, является одно – стремление ночью спокойно спать. Спите
спокойно, Майор Григорьевич!
Конец.
==============
ДВОЕ И АВТОМАТ
Сам не знаю, почему иногда вспоминается та давнишняя история. Столько прошло
лет, а вот на тебе – иногда всплывает в сознании, и даже не верится, что это было со мной; зима 1963 года была такой снежной и ветреной; а девушка в темно-коричневой китайской
шубке, которая тогда была рядом, смотрела на меня восторженно-влюбленными
глазами…
Учеба в Одесском холодильном институте была мне не в радость. Говорят, настоящая любовь бывает только взаимной. О взаимной любви с этим институтом не
могло быть и речи, не было даже односторонней. Я быстро оброс в Одессе приятелями, часто пропускал занятия, шлялся по городу в поисках приключений.
18
И как-то поздней осенью, гуляя в центре, мы с Володей Коняевым зашли в
театральное училище. Мечта у нас тогда была одна: познакомиться с хорошенькими, а
еще лучше – доступными девчонками. Но как это в жизни бывает, искали одно – попалось
другое. Открыв дверь какого-то помещения на первом этаже, мы неожиданно обнаружили
огромное странное хранилище. Стена напротив напоминала настоящий арсенал: на
многочисленных полках и в шкафах со стеклянными дверцами лежало оружие разных
эпох и народов.
Помню массу кинжалов, сабель, ятаганов, палашей, шпаг в узорчатых ножнах, каких-то еще смертельных приспособлений. А рядом – десятки экспонатов
огнестрельного оружия, блестящие рыцарские доспехи.
В общем, мы с приятелем переглянулись, он стал запихивать во внутренний карман
пальто крупный кинжал, богато украшенный драгоценными каменьями, а я прихватил
другую вещицу, которая на несколько недель в корне изменила мою жизнь.
Нам очень повезло: как зашли мы туда, так и вышли – никем не замеченными.
Пошли на квартиру ко мне, я тогда снимал угол у немолодой разбитной еврейки Цили на
улице Воровского, и там стали рассматривать неожиданную добычу.
Володя, увидев, как гнется легкое алюминиевое лезвие кинжала, да рассмотрев
грубые цветные стекляшки на пыльных, из пресс-папье ножнах, был страшно расстроен и
с нескрываемой завистью поглядывал на мой трофей. Действительно, в моих руках было
подлинное чудо образца сороковых годов двадцатого столетия: великолепный немецкий
«шмайссер», создавший столько проблем для наших солдат в начале Великой
Отечественной.
Конечно же, это был всего лишь деревянный муляж. Но какой муляж! Ничем
внешне не отличаясь от своего настоящего собрата, он – хорошо продуманными деталями: тусклыми свинцово-матовыми потертостями, рифлеными полустершимися пластинками
на рукоятке, массивным переключателем одиночной и автоматической стрельбы, -
кажется, даже превосходил его!
Иметь такое чудо – и ни с кем не поделиться своей радостью! – это было не в моем
стиле. Отныне я бродил по городу, с удовольствием ощущая под тяжелой, с меховым
воротником «московкой», купленной мамочкой, когда я учился в девятом классе, непривычно-угловатый предмет и ища, кому бы его показать, чтобы вызвать очередную
порцию удивления и восхищения столь необычной для того времени крутизной. Надо ли
говорить, что все принимали грозный автомат за настоящий…
Как мне тогда казалось, эта игрушка серьезно поднимала мой статус, а может быть, так оно и было. По улицам большого южного города ходил студент, который изредка, вроде невзначай, распахивал тяжелые полы своего укороченного зимнего пальто, и его
собеседники, опасливо оглядываясь по сторонам, дрожащими голосами продолжали
разговор, будто ничего особенного не произошло. Вопросов, как правило, не возникало.
Ну, носит человек автомат, значит, так надо. Слава Богу, с пулеметом не ходит, и то
ладно…
Интересно, что они тогда обо мне думали? Почему никто не донес в милицию, ведь
это продолжалось более двух месяцев?
Иногда я показывал эту штуку девушкам. Боже, в какой трепет их это приводило!
Как быстро они пытались улизнуть от меня под любым предлогом! Но у одной из них
ответно загорелись зеленые кошачьи глаза. В ее взгляде я прочитал то, чего мне всегда не
хватало: полный восторг и безоговорочное преклонение. К чести своей, я сразу понял: вот
девушка моей мечты!
Она сразу и навсегда разделила со мной все мои, выдуманные на скорую руку, бредни о беспощадных преследователях, бродячий безденежный образ жизни, волчью
затравленность и постоянную настороженность. Не помню уже, что я болтал ей, но ее
влюбленный взгляд и то, что она покорно позволяла делать со своим прекрасным, живущим собственной жизнью телом, пока мой верный друг-автомат лежал на стуле
19
перед жалким студенческим топчаном, осталось в моей памяти навсегда. Может быть, это
были лучшие дни моей жизни.
Мы встречались на моей квартире, вернее, в том углу, который я снимал на
Воровского, а после – гуляли втроем по заснеженному городу. Я, мой автомат и моя
подруга… Я шел, чуть набычившись, шаря исподлобья мрачным мужественным взглядом.
Мои руки утопали в глубоких карманах теплой московки, касаясь угловатого предмета, висевшего чуть ниже пояса. Все-таки интересная это вещь – оружие. Уж я-то прекрасно
знал, что у меня муляж, но как он придавал уверенности нам обоим, мне и моей спутнице!
Она ходила, как и я, немного насупившись и недоверчиво оглядывая редких
прохожих. Ее сердце билось в унисон моему – мы были вместе боевой единицей. Я был
готов к любым неожиданностям, она – тоже, но, слава Богу, они нас миновали. Это было
поистине суровое, полное переживаний время. Сказать, что моя спутница меня любила –
мало. Идя на каждое свидание – она шла на подвиг!
И где-то недели через две сделала мне приятный сюрприз. Ее папа работал
путевым мастером на железной дороге. И на очередную встречу она принесла небольшой
аккуратный ящичек, тщательно упакованный в вощаную промасленную бумагу.
Девушка неплохо держала паузу, медленно вскрывая перед моим нетерпеливым
взором жесткую, противно скрипящую обертку. И, наконец, во всей красоте предстал ее
королевский дар: два десятка крупных, идеально круглых малинового цвета таблеток с
белыми жестяными усиками по бокам. Это были железнодорожные шумовые петарды. В
отличие от моего автомата – настоящие. Тревожная жизнь скрывающегося от злых
преследователей рыцаря-одиночки стала набирать новые обороты…
Теперь вечерами мы отправлялись к трамвайным станциям Большого Фонтана.
Тщательно оглядывали место действия, а затем я на расстоянии полутора метров друг от
друга надежно прикреплял усиками к трамвайной рельсе две металлических малиновых
таблетки, и мы неспешно отходили в сторону. Колючий ветер пробирал насквозь, мы
стояли, тесно прижавшись, и в наших лицах читалась неколебимая уверенность в
необходимости и торжестве избранного нами дела.
И вот из-за поворота появлялся трамвайный вагон, плотно набитый пассажирами и
ярко изнутри освещенный, который с дребезжанием несся к месту установки заряда. Нас
охватывало волнение в ожидании вселенской катастрофы. Верная соратница, засунув
ледяную ладошку ко мне в карман, крепко сжимала мою руку. Секунды складывались в
вечность…
Знаете ли вы, что такое железнодорожная сигнальная шумовая петарда? Их тогда
использовали для экстренной остановки поездов в случае крайней необходимости. Эта
микро-мина издавала не просто хлопок, а настоящий взрыв, и даже спящий машинист