Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
руководителю, куда-то исчезла слякоть, стало теплее, стройные белотелые тополя
блистали свежевымытыми стволами, празднично украшая оживленный проспект
адмирала Ушакова. Людей вокруг было много, но я никого не замечал. Иначе и быть не
могло наверное: ведь в тот момент я – будущий крупный ученый – не по земле шел, а
витал в небесах, издавая академические труды, выступая на симпозиумах и обсуждая на
равных со всемирно известными учеными дальнейшее развитие нашей лингвистической
науки.
Квартиру Ковалева я нашел сразу. Дом его, новый, улучшенной планировки, мне
очень понравился. Наверное, и я вскоре буду жить в таком же…
Профессор меня уже ожидал, велел минутку подождать в прихожей, но приглашать
в свой рабочий кабинет не спешил.
– Хочет принять меня в гостиной и познакомить со членами семьи, – проникаясь
самоуважением, подумал я. – А как же, ведь вместе работать…
В прихожей мне бросились в глаза два большущих чемодана. Пожилая женщина, очевидно, супруга профессора, укладывала в них какие-то бумажные пакеты и кулечки.
Виктор Павлович, мельком оглянув меня, поцеловал жену и со словами:
– Ну что, присядем на дорожку!– показал рукой в сторону стула с высокой спинкой.
Но только стоило мне присесть, как он уже стал придвигать эти чемоданы ко мне:
–Вперед! Главное сейчас не опоздать на вокзал.
Спускаясь по лестнице, я с трудом удерживал тяжеленную, будто камнями
набитую ношу. Декан держал в руках легкую авоську и всю дорогу до самой
троллейбусной остановки (неужели не мог заказать такси?) усиленно подбадривал меня:
– Ничего, крепись, ты парень здоровый, для тебя такой груз – семечки, только вот
зачем ты вырядился, как на Первомай – не понимаю!
Было тяжело, чемоданы заплетались и били по ногам, а Ковалева не к месту
разобрало:
– Видишь ли, дружок, – доверительно делился он сокровенным, – так мне
приходится нести и везти каждый раз в столицу… И когда только эти гады насытятся?
Вот чем вынужден заниматься честный ученый, чтобы издать свой, позарез необходимый
47
для вашего брата-студента, новый учебник. А что – время сейчас такое: не дашь – ничего
не добьешься, ни учебников, ни диссертаций; вот уже и троллейбус, слава Богу…
Стоило мне посадить декана на поезд, устроить в его купе массивные чемоданы, профессор мигом потерял ко мне интерес:
– Спасибо тебе, голубчик, уважил старика, рад, что в тебе не ошибся – ты, прям-таки, настоящий богатырь! Пожелай мне теперь доброго пути, и ступай себе потихоньку.
Приеду из Киева, расскажу, как доехал. Пока!
С вокзала я возвращался пешком. Было обидно и стыдно. Особенно унизительным
казалось, что для исполнения функций заурядного носильщика мне понадобился мой
единственный праздничный костюм… А как суетился декан в переполненном
троллейбусе, как боялся, чтобы я не поставил на пол непосильную ношу:
– Держи, держи осторожно: там стекло, овощи, рыба, еще пару минут и мы выйдем!
Домой не хотелось – делиться с мамочкой, как на мне сэкономили рубль, чтобы не
заказывать такси… Я шел по вечерним улицам налегке, курил сигарету за сигаретой, ощущая всем телом необычайную легкость после физических упражнений, заменивших в
тот день мне и несостоявшуюся беседу о будущем плодотворном сотрудничестве с
ученым педагогом, и знакомство с его семьей. Хотя, как знать, может и поработаем мы
еще вместе, когда он будет в очередной раз везти хабаря в столицу…
Я шел в тот вечер так, как буду шагать впредь всегда: с виду уверенно, на самом
деле – не ведая куда. И твердо знать, что ни с равнодушной ко мне лингвистикой, ни с
чем-нибудь другим, столь же экзотичным, мне не по пути. А раз так, то прощай, прощай
навеки, моя великая научная будущность! Будь ты не ладен, мой коварный скупой
профессор!
***
Где-то в 1996, когда я, в то время директор еврейской школы, был у мэра Херсона
Людмилы Коберник на полставки советником, проходила в столовой горсовета встреча с
Почетными гражданами города. Был я там как автор сценария, и сидел за столиком рядом
со своим бывшем вузовским преподавателем Виктором Павловичем Ковалевым, многолетним деканом литфака. Это было тяжелое время. Постоянные задержки зарплат и
пенсий, бешеная инфляция, повальная нищета. Погружение…
Тогда в институтах еще не ввели платную форму обучения, и работники высшей
школы нуждались, как все. Профессор Ковалев был не очень доволен соседством с
бывшим студентом. Позднее я понял, в чем дело. Он говорил мне разную всячину: о
незадавшихся отношениях с проректором Юрием Беляевым, тоже своим бывшим
студентом, который хочет отправить его на пенсию. Стал рассказывать всякие истории из
своей жизни. Одна мне запомнилась особенно, а так как впоследствии он подарил мне
свою автобиографическую книжонку с красноречивым названием: «Покоя нет», показывающим главное, к чему он всегда стремился, позволю себе привести рассказ о
возвращении его, боевого офицера с войны, как он описывал это в своей книге:
«В июне 1946 года я демобилизовался и поехал в Херсон, к матери, уже
возвратившейся туда из Ставрополя, в котором ей довелось испытать «прелести»
немецкой оккупации.
Дорога домой запомнилась мне только одним, но весьма оригинальным событием.
Перед посадкой на поезд Киев – Знаменка (прямые поезда на Херсон тогда еще не
ходили) я, выйдя на перрон, раза два прокричал, нет ли попутчиков до Херсона. Ко мне
подошел старший лейтенант летной службы и сказал, что он херсонец. Познакомились и
решили добираться вместе. А надо было в Знаменке пересаживаться на поезд до
Николаева, а там – машиной до Херсона.
В Знаменке билетов на Николаев не продавали, но мой попутчик старший лейтенант
Бутузов как-то быстро узнал, что на путях стоит специальный вагон до Николаева, но
только для каких-то высоких военно-морских чинов с их семьями. Положение мне
казалось безнадежным. Но Бутузов, вдруг прищурившись, переспросил мою фамилию и
48
сказал: «Пошли в военную комендатуру, войдем оба, но ты остановишься у дверей и
будешь молчать». Объяснять, почему, пока отказался.
Мы оба в военной форме, у обоих на кителях изрядное по тому времени количество
орденов. Бутузов подошел в комендатуре к старшему по званию, помнится, майору и, наклонившись, что-то ему сказал. Тот с некоторым удивлением посмотрел на меня и
попросил показать документы. Я показал. Майор куда-то позвонил, с кем-то поговорил и
затем сказал: «Подождите, пожалуйста, в зале».
Бутузов мне ничего не объясняет, говоря о том, что надо бы потребовать и оркестр
для торжественных проводов.
Минут через 15 – 20 вбегает в зал лейтенант и громко спрашивает: «Кто здесь
капитан Ковалев?». Я отвечаю. И тут же получаю два билета.
Долго допытывался у своего попутчика, что он сказал майору, но он отмалчивался, улыбаясь. И только выпив честно заработанные сто грамм, ответил: «Я ему сказал, что
ты племянник министра путей сообщения». А министром тогда действительно был мой
однофамилец – Ковалев».
Не знаю, почему он стал вдруг изливать мне свою душу: в прошлом у нас были не
безоблачные отношения, достаточно сказать, что на государственных экзаменах я получил
по его предмету, русскому языку, «тройку». И это при том, что все годы учебы он ставил
мне, исключительно, «отлично» и изредка – «хорошо». Три других госэкзамена я сдал на
отлично, а вот эта «тройка» навеки подпортила мое учительское лицо. Причина была
понятна: в конце четвертого курса я отказался переписывать с «четверки» на «пятерку»
государственный диктант. Тогда переписывало человек двадцать, получивших за него
«неудовлетворительно». Мне же, и еще двум другим однокурсницам, ассистентка
предложила переписать работу на «отлично», чтобы не портить статистику: не может, мол, того быть, чтобы на курсе не было ни одного грамотного человека, должен же хоть
кто-то получить пятерку? Конечно, она поступала так по поручению завкафедрой. И я, отказавшись принять столь щедрый дар, невольно поставил его щекотливое положение.
Сказал, что весь смысл такого диктанта в начальном результате, ведь на второй раз я уже
свою ошибку не повторю. Текст, кстати, нужно было писать тот же, потому что эти
работы подлежали бессрочному хранению в институтском архиве. Девочки тоже
отказались. Вот эту мою максималистскую браваду профессор и припомнил мне на
экзамене. Причем, ответил я тогда на все вопросы, дополнительных не было, и когда
объявляли после экзамена оценки, я, твердо рассчитывая на «пять», не поверил своим
ушам. Пошел даже на следующий день к ректору с просьбой пересдать экзамен с
заочниками, у которых "госы" начинались через две недели. Но ректор Богданов стал
меня уговаривать: зачем тебе это надо? Ты что – собираешься в аспирантуру? Какая тебе
тогда разница: тройка – пятерка, – все и так знают, что ты сильный студент. Да и других
преподавателей поставишь в трудное положение: им будет нелегко идти против своего
начальника.
Я сдался. Плюнул на это дело и пошел работать в школу – учитель русского языка
и литературы с «пятеркой» по литературе и … «тройкой» по языку. Но вот, сколько лет
прошло – а так и осталась для меня эта история маленькой, но по-прежнему саднящей
занозой: единственная «тройка» за все годы учебы, и то – на госэкзамене!
Наверное, были и у меня за десятки лет работы в школах свои непростые
отношения с учениками. Но чтобы я когда-нибудь вымещал их оценкой?! Так не уважать
себя, что даже не стыдиться это показать?
Спустя какое-то время после экзамена я все-таки нашел в себе силы спросить у
Ковалева при случайной встрече: за что?
– А ты хорошенько подумай! – отстраненно посоветовал он и вежливо откланялся.
Спасибо мстительному Виктору Павловичу за урок – я его запомнил навсегда.
Собственно, за всю свою жизнь я могу припомнить только два случая явной
несправедливости по отношению ко мне на экзамене. Любопытно, что они происходили в
49
судьбоносное для меня время. Как я уже рассказал, на выпускном экзамене и, по
странному стечению обстоятельств, на экзамене вступительном, по истории. Причем, та
ситуация была интереснее, так как спустя много лет я получил – при свидетеле! –
подтверждение тому, что оценка моя была явно занижена.
…Экзамен по истории был последним. И опять-таки, перед этим я получил по трем
другим экзаменам, включая сочинение, что было наиболее трудно, «отлично». Так что, на
экзамен по истории, которой я всегда увлекался и знал, наверное, получше других
предметов, я пришел в игривом расположении духа. Заигрывал с девушками, вел себя
крайне самоуверенно, а если учесть, что по чьей-то неглупой подсказке я приходил на
экзамены в парадной армейской форме, со всеми блестящими регалиями, подчеркивая тем
свой самостоятельный статус, то можно легко представить, какие эмоции мог вызывать
этот наглый юноша с еврейской фамилией у мужчин-преподавателей. Более того, когда я
сел перед экзаменатором, то стал небрежно вертеть в руках картонную карточку -
удостоверение, свидетельствующую об окончании армейского Университета марксизма-ленинизма, что было равносильно по тем временам предъявлению партийного билета.
Преподаватель, пожилой грузный мужчина с несколько обрюзгшим лицом, только
прищурился, взирая на подобные доблести. Я стал уверенно отвечать на вопросы билета, заметив, что сидящий за соседним столом другой экзаменатор, явно кавказской
внешности, внимательно ко мне прислушивается. Мне определенно везло: мало того, что
я знал предмет, но и билет попался ерундовый, так что в первом семестре можно было
«шить карман» на повышенную стипендию. Как сейчас, помню тот вопрос:
«Причины поражений Советской Армии начального периода Великой
Отечественной войны».
Да для меня это звучало как музыка! Ведь к тому времени я прочитал целый ряд
вещей Симонова, влюбился в героев Казакевича, был покорен простотой и стойкостью
обитателей планеты «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова…
…Я говорил о сорока тысячах комсостава, уничтоженных накануне войны в ходе
сталинских репрессий, о командирах полков и дивизий со средним военным
образованием, об отсутствии надлежащей войсковой радиосвязи и перекосе в сторону
телефонной – вот откуда адские котлы и окружения… Ну как тут было не вспомнить о
пресловутом «Пакте о ненападении», неудачной карело-финской, расформировании
тяжелых бронетанковых соединений, что дало возможность автору стратегии «Танки, вперед!» рассекать, как масло ножом, своими ударными группировками наши войска.
Экзаменатор-кавказец, потеряв всякий интерес к вяло отвечавшей ему абитуриентке, переключил все внимание в мою сторону, а меня несло и несло дальше, я пел, как соловей, пока не услышал слово «достаточно» и узрел перед собой мой экзаменационный лист с
оценками.
Вежливо распрощавшись, довольный произведенным эффектом, я вышел и только
в коридоре, с заслуженным удовольствием рассматривая свой документ, увидел, что мои
труды были оценены баллом «хорошо». Не стану описывать свое состояние в тот миг, скажу лишь, что, встретив через пару недель на улице, впервые после службы в армии, свою любимую учительницу Галину Никитичну (она учила меня когда-то украинскому
языку, а после была директором 10-й школы и председателем областного профсоюза
учителей), и рассказывая ей о своих планах получить педагогическое образование, не
удержался и похвастал, что сдал вступительные экзамены на «отлично» и только по
истории, которую принимал какой-то старый алкаш с красным носом, получил
заниженную «четверку».
– Как его фамилия? – поинтересовалась она, и когда я сказал ей, что, кажется, Жеребко… – грустно промолвила: – Так я и знала – это мой муж…
Мне стало ужасно неловко, я принялся, было, извиняться, но что тут поделаешь: настроение и у нее, и у меня было испорчено.
50
Экзаменатор Жеребко, щелкнувший «четверкой» самоуверенного еврея по носу, на
нашем курсе не преподавал, так что его дальнейшая судьба осталась мне неизвестной.
Другое дело преподаватель-кавказец, который принимал экзамен по соседству с нами.
Армянин Авдальян, имени-отчества его, к сожалению, не помню, оказался приятным
душевным человеком. Он читал нам на первом курсе географию, вечно сокрушаясь, что
никак не защитит кандидатскую диссертацию. На оценки он был не скуп, его любили.
Почему я так подробно рассказываю об этом? Потому что эта история имела свое
логическое завершение.
Лет через 25 после описываемых событий прогуливался я как-то по улице
Суворовской со своим приятелем Васей Нагиным, работавшим тогда – с моей подачи -
директором Загоряновской средней школы моего любимого Белозерского района. И вдруг
нам встретился случайно человек, лицо которого показалось мне знакомым.
Пожилой лысеющий мужчина, на голове которого были рассыпаны редкие пряди
вьющихся темных волос, спросил меня:
– Что, не узнаешь, Виталий? Своих педагогов надо помнить…
Мы обнялись с Авдальяном и дальше долго гуляли по Суворовской вместе. Он
рассказал, что давно на пенсии, а после завел старую песню о том, как ему не повезло в
жизни: так и не смог защитить кандидатскую. Меня удивило, что это его до сих пор
волнует, на что он, оправдываясь, стал говорить, что я должен бы его лучше понимать, потому что и мне, наверное, не раз приходилось сталкиваться с подобными
несправедливостями.
– Что вы имеете в виду? – удивился я
– А то, что и тебе, и мне, не давали жить из-за наших национальностей! – горячо
выдохнул он, распространяя вокруг легкий запах спиртного.
– Разве вы еврей? – еще больше удивился я.
– Никакой не еврей, – обиделся на мою непонятливость он, – ты же прекрасно
знаешь, что я армянин.
– Но чем это могло вам помешать, разве армян у нас когда-нибудь преследовали?
– Может, армян и не преследовали, но мне, краеведу, защититься не дали. Все эти
сухонькие старички, божьи одуванчики академические, в один голос заныли:
– "Чего это армяне в географию Украины ударились? Что, наши уже все в
кандидаты наук вышли? Пусть сидят себе дома и родной Карастан (страну камней) изучают!"
А ведь у меня хорошая работа была по материалам Херсонщины, добротная. А
сколько публикаций! Передирал у меня любой, кто хотел, а в ученые не пустили…
– Не делай вид, что ты сильно удивлен! – продолжал он, – разве тебе никогда не
доставалось? Или ты думаешь, я не помню, как ты сдавал экзамен старому Жеребко?
Смотри, сколько лет прошло, а я твой ответ по-прежнему помню! О начале Великой
Отечественной, правда? Да, это был еще тот ответ! Ты, абитуриентишка несчастный, показал уровень, который тому же Жеребко мог только сниться. И блестящее знание
фактического материала, и умение мыслить. И за такой ответ поставить «четверку»?!
Когда мы с ним распрощались, мой друг Вася задумчиво сказал:
– Ты знаешь, я сам много лет проработал старшим преподавателем института. Но
слабо представляю себе, каким должен быть ответ студента на экзамене, чтобы
запомниться преподавателю навсегда. Что же ты там, интересно, говорил, если и сейчас
он вспоминает об этом с восторгом?!
Вот такие уроки несправедливости получил я в годы своей учебы в высшей
школе, а сейчас сидел за одним столиком с человеком, имевшим к этому прямое
отношение, Почетным гражданином Херсона – Виктором Павловичем Ковалевым, автором ряда учебников, бывшим деканом литфака и заведующим кафедрой
современного русского литературного языка. И очень, кстати, хорошим преподавателем.
51
Он поделился со мной своей радостью, рассказав, как получил на День Победы, совсем недавно, трогательную открытку-поздравление из Израиля от своего большого
друга Рема Александровича Лукацкого, тоже в прошлом офицера-фронтовика, многие
годы преподававшего в нашем институте на биологическом факультете физиологию. И
вскрыв плотный конверт, был несказанно обрадован, обнаружив там, кроме яркой
открытки, денежную купюру достоинством в 100 долларов. Судя по тому, как Виктор
Павлович был одет, он переживал сейчас непростые времена.
В ходе своих несколько принужденных рассказов профессор то и дело, как бы
невзначай, брал из вазы конфеты и, пытаясь это делать незаметно, опускал их в карман
пиджака. Теперь только я понял, почему соседство со своим бывшим студентом его не
сильно обрадовало. Заметив, что я обратил внимание на манипуляции со сладостями, Виктор Павлович неловко усмехнулся и, пытаясь превратить все в шутку, заговорщицки
сказал:
– «Какая все-таки это глупая штука – жизнь, Виталий… Помнится мне, в году 46-ом или 47-ом пригласили нас с Ремом как орденоносцев-фронтовиков на банкет в горком
партии по случаю какого-то праздника. Тогда все жили впроголодь, продукты только по
карточкам, а на столе – немыслимые для нас яства. И мы, молодые, сильные, голодные –
потихоньку, улыбаясь друг другу, таскали со стола конфеты, полные карманы набили и
уходили счастливые: так нам хотелось сладкого!
А теперь, кажется, круг замкнулся: я, старый профессор, заслуженный вроде
человек, делаю то же самое. Хочу порадовать свою старушку».
Эта встреча и конфеты, которыми старый ученый хотел побаловать свою
супругу, раз и навсегда смирили мою былую обиду: мало ли как бывает в жизни.
Он несколько раз обращался ко мне после этого с разными просьбами. Я, по
возможности, помогал ему в каких-то пустяках, был даже приглашен к нему домой, на
этот раз, уже в качестве желанного гостя, а не носильщика тяжестей, как четверть века
назад.
В своей книге он жаловался на то, что его предали ближайшие ученики, для
которых он много сделал. О руководстве института Ковалев отзывался не очень
уважительно. Его уходу на пенсию предшествовала затяжная война: профессор писал
повсюду письма с обличением существующих, по его мнению, беспорядков в институте.
Думаю, он был во многом прав, но его противники оказались в интригах сильнее. В том
числе, бывшие ученики, которым он дал путевку в жизнь.
На вопрос: предали они его или нет? – ответить теперь непросто. В трудное для
него время, когда все эти, им выученные, от него «отвалили», рядом оказался почему-то
тот, которого когда-то незаслуженно низкой оценкой подвел он.
Это был интересный и умный человек. Пусть и у него бывали ошибки – добрая
ему память!
================
В ХИЛОМ ТЕЛЕ
Так получилось, что после службы в армии мы с моим самым близким армейским
товарищем Димой Мечиком потеряли друг друга. Разошлись на долгие десятилетия, а
когда-то в неторопливых солдатских беседах так сладко отводили друг другу душу без
малейшей утайки…
Маленького росточка, внешне даже хилый, с явными залысинами на высоком лбу, Димка, на первый взгляд, производил невыгодное впечатление заурядного шибздика. Он
был меня моложе. Ко времени появления его в нашей части в Ленинакане, я уже служил
52
второй год. Никогда не забуду нашу первую встречу. Я принес командиру на подпись
шифровки, как вдруг в коридоре раздался какой-то шум, дверь резко отворилась и
дежурный по части старший лейтенант Сидошенко буквально за шиворот втащил в
кабинет плачущего навзрыд, упирающегося худенького солдатика. Слезы в армии
нечастое дело, и я обратил внимание, с каким недоумением глядит шеф на этого плаксу.
Солдатик, громко захлебываясь, причитал:
– «Я больше не буду, честное слово, это в первый и последний раз!», – и я был очень
удивлен, когда офицер доложил командиру суть его проступка. Оказывается, во время
обеда над ним решил подшутить сержант Дышлов, коренастый тупой битюг-старослужащий. Он незаметно поставил на место поднявшегося за хлебом Мечика миску с
борщом, тот, естественно, не заметил, а когда вскочил с мокрой задницей и увидел от всей
души веселящегося сержанта, ни секунды не задумываясь, схватил миску и вылил остатки
на голову глупого ветерана. В столовой поднялся страшный шум, оскорбленный в своих
лучших чувствах сержант набросился с кулаками на молодого солдатика, в общем, этих
мо́лодцев еле растащили, а так как рядовой оскорбил действием старшего по званию, за
что можно было и в дисциплинарный батальон угодить, его привели на разбор к
начальству. Командир принял соломоново решение: приказал дежурному офицеру
наказать обоих участников происшествия и со словами:
–«Боже мой, кого призывают сейчас служить в армию!» – вернулся к секретным
бумагам.
А через месяц, во время учений в Араратской долине, подобная ситуация странным
образом повторилась. Опять к командиру привели этого солдатика, снова он безутешно
рыдал горючими детскими слезами, уверяя командира, что подобное «никогда в жизни
больше не повторится!», но на этот раз история оказалась интересней.
Я вспоминаю нашего двухметрового повара, версту коломенскую, молдованина
Драгана из Бельц. Как наяву, вижу его, нетерпеливо размахивающего металлическим
половником на высокой ступеньке полевой кухни, и до сих пор не могу сообразить: каким
образом, в ответ на его реплику: – «А ну, давай миску живей, салага, маму твою я …», -
маленький Дима Мечик, безмерно скучавший по своей мамочке, умудрился подпрыгнуть
и нанести повару страшный удар в подбородок, повергший этого гиганта наземь, в
хлюпающую под кухней жижу?
Повара еле откачали, а командир, после довольно продолжительной беседы с
плачущим драчуном, вскользь заметил, что за пареньком стоит присматривать: как бы в
очередной раз во время такой вспышки у него не оказалось под рукой огнестрельного
оружия…
Дима был харьковчанином. Со временем мы подружились. Это был вполне
сформировавшийся благородный юноша. Он выручал других, даже рискуя собой.
Несмотря на невысокий рост и невзрачную внешность, твердый характер и непреклонная
воля неизменно выделяли его в любом обществе. Люди, способные на
самопожертвование, вообще не часто встречаются в нашей жизни. Однажды он серьезно
выручил меня.
Здесь надо сделать одно отвлечение. На моем рабочем месте, в предбаннике
каморки-пенала шифровальщика, в старом деревянном шкафу на проволочных плечиках
висела полевая форма нашего начальника штаба майора Сердюкова. Он облачался в нее
несколько раз в году во время тревог и учений. Зачем я отвлекаю ваше внимание такими
мелочами? Чтобы было понятнее, каким образом мне частенько удавалось прогуляться по
городу в прекрасной офицерской форме, сидевшей на мне лучше, чем на родном хозяине.
С ней, правда, не очень сочетались солдатские кирзовые сапоги. С 46-ым размером обуви
натянуть на себя 42-ой майорский мне не удавалось, но встречные военнослужащие, как
правило, не обращали на это внимания и охотно приветствовали молодого решительного
майора, спешащего по своим офицерским делам в сторону Текстиля – микрорайона, где
располагались девичьи общежития местного хлопчатобумажного комбината.
53
Однажды Дима пригласил меня участвовать в одном дружеском застолье. Сходить
на день рождения его девушки, жившей в общежитии в комнате с двумя подругами и
попросившей его прихватить с собой парочку дружков. А так как увольнительных у нас
не было, я надел свою майорскую форму, достал ребятам специальные повязки и под
видом патруля мы отправились в город.
Кажется, в тот день в комнате именинницы произошла некоторая накладка: к
моменту нашего прихода там уже шел пир горой – гуляла другая троица знакомых ребят
из нашей части. Увидев наш дружный патруль, они поначалу почувствовали себя
лишними на этом празднике жизни. Дело, как минимум, пахло гауптвахтой. Но когда они
узнали «майора», их ликованию не было границ – пьянку можно было смело продолжать!
Все, что было потом, мне запомнилось отрывочно. Сначала вместе пили за
именинницу. Потом стали выяснять отношения: кому из нас оставаться здесь дальше.
Затем драка три на три в маленькой комнатушке. Естественное продолжение рубки в
коридоре общежития, где было как-то посвободнее. Крики девушек. И самое страшное –
падение в лестничный пролет с четвертого этажа ефрейтора Сливы из противостоящей
нам тройки. Девушки повыскакивали на шум из своих комнат. Драка шла в коридоре
полным ходом. Именинница догадалась вызвать такси и умоляла Диму немедленно
уехать. Кто-то из общежития позвонил в комендатуру и сообщил, что там идет драка
пьяных солдат с армейским патрулем. Уже через несколько минут грузовик с солдатами
комендатуры подъезжал к общежитию. Снизу закричали, что прибыли солдаты. Я понял, что это конец: мне ни в коем случае нельзя было попадаться в офицерской форме
настоящим патрулям – я был тогда кандидатом в члены партии и происшествие, связанное
с гибелью человека, влекло за собой самые тяжкие последствия. Мой друг, мгновенно
осознав это, дико заорал: «Ребята, садитесь в такси, я вас прикрою!», а так как нам было
неудобно бросать его и спасаться самим, то он прикрикнул на девчонок:
– «Забирайте их и ведите через черный ход к такси! Спасайте майора! Вам что -
непонятно, дуры?!».
История эта закончилась благополучно. Солдат, упавший в лестничный пролет, не
только остался жив, но даже ничуть не пострадал – пьяные хорошо переносят падения. Я с
Юрой Мельником попал на такси в часть, а остальные участники драки были задержаны и
препровождены в городскую комендатуру. Их поодиночке допрашивали и, как вы
понимаете, главным вопросом был один: назвать майора, который выдавал себя за
старшего патруля и смылся с места происшествия на такси. Меня никто не выдал.
Горжусь.
На следующий день, когда я принес командиру очередную порцию шифровок на
подпись, он спросил: известно ли мне, что мой дружок Дима Мечик отдыхает в
комендатуре, и знаю ли я вообще что-нибудь об этом?
– «Ведь там, кажется, был еще какой-то майор из нашей части», – озабоченно добавил
он, – хотелось бы знать, что это за мерзавец, который бросил своего друга в трудную
минуту…»
При этом он так внимательно посмотрел на меня, что мне ничего другого не
оставалось, как тут же во всем признаться.
– «Я так и думал, что это была форма нашего начальника штаба, – медленно произнес
подполковник, – бросает ее, мудак, повсюду, чтобы домой не таскаться… Так ты
говоришь, он кричал: – «Я вас прикрою! Спасайте майора!»? – восхищенно переспросил
мой боевой командир.
– «Вот тебе и плакса! С таким можно воевать – уважаю!» – вынес он окончательный
вердикт и послал дежурного офицера забрать Димку из гауптвахты.
С полгода спустя в нашей части произошло еще одно знаковое для нас с Димкой
Мечиком событие. Стрелялся Александр Дьяченко, первогодок из Ставрополя, нелюдимый, внешне высокомерный парень из профессорской семьи. Чистил в ружейной
комнате свой автомат, да вдруг приставил его к груди, навалился и нажал на спуск. Вся
54
казарма сбежалась на выстрел, один Димка не растерялся: стал мгновенно вызванивать
медиков. Дьяченко в тяжелом состоянии забрали в госпиталь, а на следующий день оттуда
сообщили, что самострел наш оказался невероятно удачлив: пуля прошла в нескольких
миллиметрах от сердца, каким-то чудом не повредив жизненно важные органы.
Порядок в армии в те времена был таков: если солдат стрелялся в не очень важное
для лишения себя жизни место, в конечности или еще куда-нибудь, это расценивалось, как
попытка к дезертирству, и после излечения такому бойцу светил срок. Выстрел же в грудь
или живот считался прямой попыткой суицида, и таких ребят, если они выживали, как
психически неполноценных, немедленно комиссовали из армии.
В случае Дьяченко, стрелявшегося в область сердца и только чудом не погибшего, все было настолько ясно, что уже через месяц он оказался с белым билетом в родном
Ставрополе.
Но это я забежал вперед. А тогда, на следующий день после попытки Дьяченко
свести счеты с жизнью, я рассказал Димке о звонке из госпиталя и поделился
соображениями по поводу того, что иногда действительно случаются чудеса. Ведь после
такого выстрела, по словам медиков, выживает, в лучшем случае, только один из ста
тысяч, и таким везунчиком как раз оказался этот профессорский сынок-придурок. И мы
теперь с Димкой останемся пахать в армии, а он вернется домой клеить папочкиных
студенток. На что Мечик, как-то странно на меня посмотрев, сказал:
– «А я в чудеса не сильно верю. Не думал тебе об этом говорить, но принесу сейчас
одну вещь, которую я вчера нашел в тумбочке Саши Дьяченко, и ты собственными
глазами убедишься, что никакой он не придурок. Везение у него действительно было, но
чудом там и не пахло. К нему он неплохо подготовился».
Мой друг отправился в казарму и через пару минут положил передо мной старую
тонкую книжонку в жестком потрескавшемся переплете.
«Что это?» – удивился я.
«Смотри сам, открой, где закладка!»– сказал Дима.
… В руках я держал анатомический атлас. Открыл в месте закладки, и у меня перехватило
дух: крупный цветной рисунок торса человека в разрезе четким штрих-пунктиром
пересекала острая, вдавленная в мелованную бумагу, карандашная линия…
Она проходила, не касаясь ни сердца, ни кровеносных артерий, ни развернутых
легких. И даже из спины выходила, заботливо минуя узел лопаточной кости.