Виталий Авраамович Бронштейн
Записки несостоявшегося гения
***
Возможно, по своей натуре Семен Климович был немножко авантюристом. С виду
спокойный, он иногда проявлял явную несдержанность. И то понятно: когда люди с такой
биографией работают в образовательных учреждениях, у них, как правило, доминируют
отцовские качества. Батькуют. И если видят что-то не то, поправляют положение твердой
рукой. Другими словами, наш директор изредка позволял себе, как бы это помягче
выразиться – рукоприкладствовать…
Помнится, был у нас такой восьмиклассник Федя Шулика, сын совхозного
зоотехника. Высокого роста, вечно расхристанный, довольно наглый хлопец. На уроках
вечно болтал, пререкался с учителями, приставал к ребятам послабее. Получая отпор, выл
на гнусной плаксивой нотке, в общем, вел себя, как сынок начальника, которому все
дозволено. Его родители по поводу и без повода бегали в школу, выгораживали
непутевого отпрыска, во всех его бедах винили учителей. Сегодня деток такой породы
называют словом «мажоры».
122
И вот однажды здоровенный Федька словил в школьном туалете несчастного
второклассника из бедной сельской семьи, безбатченка, заставил его раскрыть брючный
карман и помочился туда вволю.
Плачущего ребенка остановил дежурный учитель, расспросил и привел к
директору. Когда Семен Климович услышал эту историю, он, буквально, затрясся. Его так
колотило, что малыш, видя такое с директором, растерялся и перестал плакать. Он стоял, в
захудалой одежонке, с мокрыми пятнами на правой штанине, испуганно вжав голову в
худенькие детские плечи, боясь, наверное, что его сейчас за что-то накажут.
А Семена Климовича будто пружина подбросила – через мгновение он уже
ворвался в 8-й класс, подскочил к парте Шулики и при всем честно́м народе нанес ему
сильнейшую оплеуху. Федька испугался, скукожился, забился под парту, выставив над
головой, защищаясь, крупные в юношеских цыпках руки. Я с трудом увел разъяренного
директора, попросив учительницу продолжать урок. Дети, не веря своим глазам, ошеломленно сидели, не понимая, что стряслось. У Федьки из носа шла кровь, он умело
зажал его двумя пальцами и с надрывным ревом, схватив портфель и запихнув туда свой
скарб, убежал домой.
На следующей перемене, понимая, что надо что-то делать, я вернулся в 8-й класс и
пояснил ребятам, что произошло. Сказать, что они были возмущены поступком Шулики –
ничего не сказать: если бы он сейчас появился в классе, его бы, наверное, порвали в
клочья. Только тут я понял, как его ненавидят одноклассники.
А уже через час в школьный двор ворвался газик зоотехника, и этот здоровущий
краснорожий мужик, со своей дородной, семенящей мелкими шажками половиной, бросились, сбивая всех на своем пути с ног, выяснять отношения с обидчиком. В общем, скандал.
Я был при этом разговоре, не давал зоотехнику распускать руки, советовал, чтобы
они лучше, чем бегать с жалобами, привели по-семейному в чувство своего подонка. Они
с напором, как люди, потребляющие много дармовых мясопродуктов, отгавкивались сразу
на две стороны. На оскорбленного униженного малыша дружным выродкам было
наплевать, зато: «Как вы посмели ударить нашего Федзеньку? Вас всех завтра
повыгоняют – мы немедленно едем в прокуратуру!». После их отъезда у Семена
поднялось давление, и он ушел домой. А я, на всякий случай, снова вернулся в 8-й класс и
провел с детьми некоторую работу на опережение.
На следующий день Семен Климович первым делом попросил меня, чтобы я был
начеку: если приедут из прокуратуры, немедленно, не теряя ни секунды, предупредил его.
Я сказал, что дети не подтвердят избиение Шулики, но он только махнул рукой – да будь
он неладен, этот пащенок!
В тот день у меня не было уроков, и свое рабочее место я соорудил у окна второго
этажа, откуда хорошо просматривалась прилегающая к школьным воротам улица.
Естественно, когда появилась у ворот прокурорская «Волга», я тут же сообщил об этом
Непейпиво. А дальше события стали развиваться непредвиденным для меня образом.
Семен Климович заскочил в 8-й класс, выдернул из-за парты Федьку, выволок его в
коридор и дал ему несколько хлестких пощечин. Тот завыл с перепугу и бросился, держась рукой за щеку, к лестнице на выход. А директор, проворно для своего возраста, юркнул в класс, где проводил урок, и аккуратно притворил за собой дверь.
Уже через минуту на второй этаж поднялись двое мужчин в темно-синих
форменных кителях, один из которых придерживал рукой горько плачущего Федьку.
– Побыв, побыв, ой, як побыв! – верещал он, – дыректор мэнэ знову побыв, хиба вы
не бачите?!
На этот шум открылись двери нескольких классов, и в коридоре появился явно
удивленный такой суетой директор.
– Что здесь происходит? – спросил он.
123
– Це вин мене побыв, вин побыв! – захлебываясь в слезах, орал здоровенный
обормот.
Семен Климович обескуражено глядел вокруг, потом обернулся на работников
прокуратуры, и тут до него, видимо, что-то дошло:
– Ну и пидло́та! – с заметным восхищением воскликнул он. – Это ж надо: увидел с
окна вашу машину и тут же рванул из класса навстречу! Первый раз в жизни встречаюсь с
таким хитрым негодником… Знал же, что вы приедете; родители, наверное, рассказали, и
тут же решил удумать такую штуку… Ну и стервец, однако! Подумайте сами, что я –
совсем из ума выжил: зная, что вы вот-вот появитесь в школе, буду бить эту мерзость?!
Вот же господь послал мне наказание – эту склочную семейку…
Я тоже внес в эту историю свою лепту: предложил гостям пройти в 8-й класс и
переговорить с детьми – пусть сами убедятся в невиновности уважаемого директора…
Так и закончилось это ничем: прокурорские работники, несолоно хлебавши, уехали
в Белозерку, а слухи и рассказы о находчивом директоре в который раз пополнили
районную педагогическую копилку.
***
Никогда не забуду мой «отходняк» из Велетенского. Из благодарности за
дружеское общение с этим человеком и в соответствии с неписаной традицией, я
предложил отметить мой уход небольшим холостяцким бордельеро. Набрал выпивки и
закуски и, опять-таки втроем с неизменным математиком-пианистом, мы отправились на
лодке на тот берег Днепра.
Стояла прекрасная летняя погода. Гармаш лихо управлялся с моторкой, Семен
Климович был в хорошем настроении и оживленно шутил. Я обратил внимание, как
нарядно одет директор: белоснежная сорочка с короткими рукавами, хорошо
отутюженные брюки, удобные импортные мокасины. Помнится, старики слегка
пикировались на счет своих жен. Семен подчеркнуто соболезновал коллеге по поводу его
старушки, советовал побольше помогать ей «наверное, устает бедняжка…». Гармаш, парируя, просил закадычного кореша поделиться бесценным опытом: признаться, как
удается ему на старости лет ублажать молодую пылкую супруженцию? Не болят ли белы
рученьки, не потому ли заметно скрючило указательный палец на правой кисти?
– Чего ты всё болтаешь – «пылкая-страстная», – наигранно возмущался Семен Климович, -
неужто у нее тоже отметился? Смотри, погоню в три шеи обоих: тебя – из школы, ее – из
дому!
– Сэмэнэ, Сэмэнэ, – удрученно отвечал Гармаш , – кому мы с тобой, пердуны
старые, нужны?! «Наша Маня, как орех: так и просится на грех!» – ерничая, пропел он, -
да она, скорее, тебя самого нагонит, хиба не бачишь, как эта молодуха на чужих мужиков
глядит? Готова заглотать их вместе с башмаками!
Мудрый Семен сидел на корме, дышал полной грудью, и с морщинистого лица его
не сходила лукавая усмешка: уж он-то хорошо знал, ни для кого в селе это не было
секретом, как верно и преданно любила своего «Сенечку» пухленькая, невысокого
росточка, его цветущая женушка.
Марья Кирилловна работала медсестрой в совхозном гараже. Водители ее боялись: проводила по утрам тест на алкоголь, была требовательна и неуступчива. Жили они с
Семеном вдвоем, их взрослые дети давно устроились в городе. Ходили слухи, что до
войны у Семена Климовича была другая семья, но молоденькая выпускница медучилища, безоглядно влюбившись в интересного офицера-отставника, нечаянно разбила ее.
Говорят, ни он, ни она об этом никогда не жалели.
Мы высадились на узеньком песчаном бережке, вытащили из воды лодку и после
недолгого купания приступили к поглощению захваченных с собою припасов.
Крепко выпили, весело болтали, затем Семен сагитировал меня немного понырять
на мелкоте: наловить раков для его Мани, большой до них охотницы, чтобы оправдать
свое долгое отсутствие.
124
Я наловил с полсотни раков, довольный Непейпиво уложил их в холщовую сумку, и ближе к вечеру мы стали собираться.
Здесь произошла непредвиденная задержка. Собирая вещи, Семен Климович
обнаружил отсутствие одного туфля. Вначале мы с Гармашом не могли удержаться от
смеха, наблюдая, как наш подвыпивший дружок чуть ли не ползает под лодкой в поисках
злополучного мокасина. Степан Николаевич, падая от хохота, подхватил мою сандалию
46-го размера и стал предлагать ему взамен, «главное, чтоб не была маловата, Сема!».
Видя, что побагровевший Непийпиво на юмор уже не реагирует, к поискам подключились
мы. Для начала, выгрузили все из моторки. Потом подняли ее – напрасно. Буквально, перерыли все кругом – ничего нет. Обыскали приличную часть берега, хотя с песчаного
прибрежного пятачка мы, вроде, не отходили. Безрезультатно.
На Семена Климовича было жалко смотреть. Свою пропажу он воспринял крайне
серьезно, недоумевая, как такое, вообще, могло с ним случиться.
– Какие мокасы были, – безутешно горевал он, – импортные! Я их привез в прошлом
году из Болгарии, пару раз всего надевал – мягкие такие… И зачем я, дурак старый, сегодня на речку так вырядился!
В общем, мы ничего и не нашли, настроение у всех было испорчено. Наконец, Семен взял себя в руки, хлебнул добрый глоток водки из недопитой бутылки и с
осиротевшим оставшимся мокасином в руках подошел к самому краю берега. Какое-то
время он с отрешенным видом глядел прямо перед собой, видя там, очевидно, что-то
неведомое нам, затем, размахнувшись, забросил ненужную теперь вещь в воду как можно
дальше и, утерев тыльной частью ладони вспотевшее лицо, решительно произнес: – Ну и
хрен с ней!
– Что он имеет в виду? – тихо спросил я у Гармаша.
– Не что, а – кого, – отвечал тот, – Маню свою, наверное. Она нашего директора –
босым и пьяным! – пожалуй, давненько не видела, то-то сегодня порадуется…
Учитывая, что на последний автобус из Велетенского я уже опоздал, мои старшие
товарищи решили взять курс на Белозерку, находящуюся в каких-то шести километрах, откуда транспорт курсировал на город до самой ночи.
Быстро стемнело. Мерно рокотал малосильный движок, летели в глаза холодные
брызги, бедный Семен Климович отрешенно сидел, погруженный в безрадостное горькое
раздумье. Где-то с нетерпением ожидала своего любимого пылкая Манечка… В такт
движку дрожал дюралюминиевый корпус лодки, мерно плескалась под пайолом
(деревянными решетками на днище) темная водичка.
В райцентр мы попали к десяти вечера, попрощались, но в последний момент
Гармаш попросил меня помочь поставить лодку на борт, чтобы избавиться от
набравшейся воды. Для этого он стал вынимать валяющиеся на дне вещи и снял
деревянный пайол. Я принимал всё из его рук и клал на берег, В холщовом мешке грустно
шевелились раки. Семен Климович безучастно стоял рядом. Не помню, кто из нас первым
заметил внизу блестящий мокрый предмет, зато и сейчас, спустя столько лет, я явственно
слышу, как глухо крякнул пораженный увиденным наш бедный директор.
…На дне лодки, в полной целости и сохранности, болтался в водичке, отражающей яркие августовские звезды, загадочно исчезнувший импортный мокасин.
На растерянного Семена было больно смотреть. Он поднял туфлю и, тупо глядя на
неё, неверяще выдавил из себя:
– Как же так, везде смотрели, все перетряхнули… А я, поц, своими руками такую
вещь выбросил…
Не берусь передать, каким многоэтажным матом, потрясая над головой
злополучной туфлей, покрыл всё на столь облыжном свете наш добрейшей души
руководитель: ни в чем не повинное небо, веселящиеся в выси звезды, высокомерную
луну, да нас, своих незадачливых друзей. А еще через мгновенье была вышвырнута
далеко-далеко в камыши треклятая находка.
125
Избегая смотреть друг на друга, мы немного помолчали; я кусал губы, чтоб не
обидеть невольным смехом своего шефа, испившего в тот день до дна полную чашу
позора. Гармаш, наконец, завел двигатель.
…Недаром говорят: кто-то теряет, а кто-то находит. Когда моторка растаяла в
темноте, сделал свою находку и я, обнаружив под ногами шуршащий холщевый мешочек
с раками.
Тем же вечером, занимаясь варкой густо пахнущих раков, я рассказывал эту
историю маме и умирал от смеха, представляя, что делается сейчас в Велетенском, в
уютном домике моего директора. И не подозревал, что это еще не конец – наша история
имеет достойное продолжение.
Когда на следующий день я приехал в село за оставшимися вещами, ко мне с
показным равнодушием подошел Гармаш, осторожно оглянулся по сторонам и, предварительно вынудив поклясться, что никому об этом я не расскажу, скорбным
голосом, но с искорками в глазах, сообщил, что, когда они вчера, в конце концов, попали
домой, и он ставил на берегу лодку на цепь, Непейпиво вдруг истошно заорал.
– Он вопил так, будто сошел с ума! – возбужденно говорил Гармаш. – Честное
слово, я испугался! Истошно, будто у него отобрало речь, Семен выл на одной ноте: – Аааааааа-аааааа! Ааааааааааа! Ааааа! – указывая при этом рукой на что-то в воде у самого
берега…
– Виталий! Я в самом деле прошу тебя никому об этом не говорить… Мне так
жалко Семена, он человек самолюбивый, мы ведь дружим с ним столько лет…
Представляешь, к самому бережку, именно в том месте, где мы причалили, прямо под
ноги бедному Семену прибило волной тот самый, первый, выброшенный им сгоряча
мокасин…Представляешь?
Видел бы ты, как он, тяжело дыша, поднял его двумя пальцами вровень глаз, долго
разглядывал, затем, грозно взглянув на меня, прижал к груди, как ребенка, и, не прощаясь, отправился босиком домой…
Я живо представил себе эту картину: село, готовящееся ко сну, звонко брешущие
неугомонные дворовые собаки и наш отрезвевший ветеран войны и труда, бесшумно
скользящий к родному подворью… Не думаю, чтобы Маня его сильно ругала. Все-таки
одну туфлю, несмотря ни на что, ее муж сберег. Бедный Сенечка!
***
… Через 12 лет я вернусь в Велетенское на ту должность, которую при мне
занимал Семен Климович. Войду в его бывший кабинет и сяду за его стол. Все я найду, как при нем, и даже по-прежнему будет громоздиться в углу тяжеленный сейф, который
много лет назад мы с физиком Васей Белобровым затаскивали с помощью автокрана через
окно.
Все будет так, только пришел новый хозяин. В школу, которая внешне почти не
изменилась. Разве что стала еще обшарпанней.
За эти годы здесь сменилось несколько директоров. Давно ушел на пенсию
Непейпиво. Коллектив вначале торжествовал, но склоки со временем пошли пуще
прежнего.
Пришедшая ему на смену директриса немножко загуляла. То есть гуляла не
сильно, зато пила много. Выгнали.
Затем директором был назначен человек из другой, кажется, Винницкой области.
Педагог со знаковым для учителя истории именем: Владлен (Владимир Ленин!) Кавура.
Хороший школовед, он имел лишь один недостаток, перечеркивающий для местных
учителей все его другие несомненные достоинства – слишком мягкий, уступчивый
характер. Кролик в царстве матерых хищников…
Владлен часами простаивал в приемной молодого наглеца-директора совхоза, обращался к нему как проситель с улицы, робко жаловался на обстоятельства: нет того, 126
другого, третьего… В общем, вел себя с нашей жлобской руководящей публикой
неадекватно, по-интеллигентски. Учителя его и ухом не вели.
Когда от меня захотели избавиться в Белозерке, эту школу, помня, что я здесь
когда-то начинал, предложили первой.
Приехал ко мне тогдашний заведующий районным отделом народного образования
Николай Петрович Кравченко, помялся немного, а потом честно признался:
-Ты уж прости, дружище, мне и самому это неприятно, но есть вот такое мнение -
только пойми меня правильно – что тебе пора уходить из райцентра…
-Почему? – пересохшим голосом поинтересовался я.
Коля на мгновение замялся, испытующе посмотрел мне в глаза, решая, стоит ли
говорить правду, и, будто смахнув с себя невидимую тяжесть, четко пояснил:
–Национальная политика, старик… Секретарь райкома ставит вопрос так: в
Белозерке три школы. И два директора из трех – евреи. Для небольшого райцентра это
чересчур. Первый секретарь с ним согласен. Смотри дальше: директор школы №1
Печерский работает здесь уже 20 лет, ты – только 10, получается, идти надо тебе…
-Уходи, откуда гонят, и иди – куда зовут, – спокойно, тем же вечером, изрекла
библейскую истину моя мудрая мамочка, и я вновь очутился в Велетенской средней
школе.
Поставил, правда, перед районным руководством несколько условий. О передаче
части имущества моей райцентровской школы (с целью укрепления материальной базы) в
Велетенскую. На радостях, что я ухожу добровольно, с этим охотно согласились. После
двенадцатилетнего отсутствия я пришел в Велетень, как невеста с приданым.
Прошли годы. Об этом переходе я ни разу не пожалел. Более того, по сей день
благодарен райкомовцам: если бы не их стремление выжить меня из райцентра, вряд ли
сегодня я бы сделал все то, что мне удалось сделать, распрощавшись, наконец, с сельским
пригородным районом.
Друзья сочувствовали: как же тебе, наверное, тяжело уходить из Белозерки, бросать школу, которой ты отдал десять лет жизни, да еще такую школу!
И не верили, когда я говорил, что ушел без каких-либо особых переживаний. Ведь
я работал не на общественных началах, а получал за это зарплату, кормил свою семью.
Слава богу, мне всегда хватало разума не рассматривать себя – как неотъемлемое
приложение к своему месту работы. И в словосочетании «я – директор школы» для меня
на первом месте слово «я», на втором – «директор» и только потом – «школы», как бы
эгоистично это не выглядело.
Конечно, о вкусах не спорят; людей, для которых собственная работа дороже
собственной семьи, да и самой жизни, на свете немало. И, слава Богу – пусть трудятся
себе так дальше, кто против!
***
Вернувшись в Велетень, я буквально на второй день пришел в гости к Семену
Климовичу. Ему уже было известно о моем назначении. От учителей я узнал, что он
серьезно болен и дело близится к концу. Поэтому отправился к нему без особой охоты, а
как бы по обязанности.
Пишу это и ловлю себя на мысли, что есть у меня такая особенность, возможно, свойственна она не только мне, чувствовать себя в присутствии больных неловко и
скованно. Вроде бы, стыдно мне, что здоров, а человек напротив – нет.
…Семен Климович сильно сдал. Похудел, был не брит, глубоко ввалившиеся глаза
уже не радовали собеседника лукавыми искорками.
Жена его обрадовалась моему приходу, накрыла стол, стала подробно
расспрашивать. Семен Климович больше молчал. Курил, не переставая. Дышал с
видимым усилием. Голос его тоже изменился, звучал глухо и хрипло.
127
… На кладбище его провожало много людей. Я выступал и обращался к нему, как к
своему учителю. Говорил то, что чувствовал. Помню, какая стояла тишина. Гробовая…
Земля пухом этому прекрасному человеку – вечная память!
***
Время, время… Нет уже еще одного участника этой истории. Года через два после
моего перехода в Велетенское, постучала беда в двери бывшего заврайоно Коли
Кравченко. Ехал он за рулем служебной «Волги» по личным делам в село Александровку.
Говорят, хотел достать свежей рыбки. К тому времени он уже сделал неплохую по
местным меркам карьеру: стал первым заместителем председателя райисполкома.
…Ему не повезло на обратном пути. Что-то мелькнуло в свете фар, раздался глухой
удар и резкий, леденящий душу скрежет. Сбил насмерть сельского мотоциклиста. С места
дорожного происшествия он скрылся, оставив там своего спутника – учителя
физкультуры моей бывшей райцентровской школы Славу Грамма. Машину бросил в
гараже исполкома, позвонил в больницу, чтоб вызвать на трассу «Скорую», а сам
отправился домой.
Почему так поступил – не знаю. Возможно, выпил в дороге и не хотел попадаться в
нетрезвом виде на глаза к гаишникам.
На следующий день он пытался уговорить своего водителя взять ответственность
за наезд, обещал замять это дело, сулил большие деньги. Тот, семейный человек, ни сном
ни духом не ведавший о преступлении, наотрез отказался.
На период следствия Колю отправили в отпуск. Он сутками сидел дома, переживая
случившееся. Стал жаловаться на боли в голове, «затуманивание», потерю «чувства
реальности». Это воспринималось многими как желание избежать наказания.
Медэкспертизу он проходил в Киеве, где его брат занимал какой-то пост в милицейском
главке. Результат ее, освобождавший виновника дорожно-транспортного происшествия по
причине тяжкого заболевания головного мозга от уголовной ответственности, был всеми
воспринят, как сфальсифицированный. Вернувшись в Белозерку, он получил
инвалидность. С работы его тут же уволили.
Обиды на бывшего заврайоно за свой вынужденный уход из райцентра в сельскую
школу я не держал. Понимал, что его использовали. Однажды, проезжая мимо на
мотоцикле, я увидел Колю во дворе его дома и решил зайти.
Он очень обрадовался, не знал, куда усадить, принес бутылку домашнего вина. Его
пожилая, вся в темном, безмолвная матушка быстро соорудила нехитрую закуску. Внешне
Коля не сильно изменился. Правда, мне показалось, что этот стройный, высокого роста
мужчина стал немного горбиться. Голова его, похожая на удлиненный помидор, с двумя
длинными залысинами, заметно поседела. Бросался в глаза унылый, далеко вытянутый
вперед нос, с широкими крупными ноздрями, который за это время стал заметно краснее, пористее, напоминая грушевидную опухоль.
Выпив вина, Коля оживился. Мы сидели в ухоженном дворике, в небольшой
уютной беседке. Он живо расспрашивал о новостях в по-прежнему небезразличной для
него системе образования, говорил, что хочет вернуться в школу, готов работать рядовым
учителем, лишь бы не сидеть дома. Жаль только, нигде не берут, ссылаясь на его
инвалидность. А когда разговор стал иссякать, после длительной паузы поделился
наболевшим. Рассказал, как год назад был на пятидесятилетии первого секретаря райкома
партии Олега Борисовича Ласкавого, вел у него дома торжество в качестве тамады.
Веселье длилось двое суток, какое славное было время!
А как поразил всех присутствующих его подарок: пятьдесят собственноручно
написанных четверостиший, в которых, с присущим ему добрым юмором, описывалось
достойное «житие» районного руководителя…
–Представляешь, 50 четверостиший – по одному на каждый год! – возбужденно
говорил Кравченко. – А когда позавчера отмечали его очередные именины, – потухшим
голосом продолжал он, – меня даже не пригласили… Ну, хорошо, с работы сняли, из
128
партии исключили – это понятно, шуму тогда моя история наделала немало, но не
пригласить даже на день рождения… Я что – ему лично что-то плохое сделал, или хотел, чтобы так все случилось?.. – с болью завершил он.
***
…Я вспоминаю сейчас эту встречу и от души благодарен Николаю за хороший
жизненный урок. Ведь, разделяя с ним незаслуженную обиду, я с холодком внутреннего
отторжения подавленно размышлял:
–Ты, ты сам во всем виноват! Разве просил тебя руководящий именинник малевать
ему эти 50 хвалебных виршей? Не просил!
Ты их сам, Коля, написал… Хотел доставить ему удовольствие – и напрасно.
Строчить шефу 50 куплетов никому не возбраняется. Но лишь тогда, когда на твои
собственные именины он сочинит для тебя – хотя бы пяток!
Не посвящал бы боссам стихи, не обижался б на то, что в недобрые для тебя часы
все твои высокопоставленные «друзья» вдруг оказались бывшими.
***
Перечитал это и снова задумался… Когда делаешь благо для тех, кто об этом не
просит, а после, естественно, не получаешь никакой благодарности, то чувствуешь себя в
какой-то мере обманутым и даже униженным. Хотя знаешь, что в природе человеческой
подлинная благодарность редко встречается.
Так что думай, дружок, хорошенько, прежде чем стать дураком по собственной
инициативе. Тебя и так им люди добрые сделают. А если уж решился на что-то хорошее, особенно под влиянием минутного порыва (именно порывы души считаются подлинным
лицом человека!) – не жди за это благодарности. Зачем тебе она? Ведь все доброе, что мы
делаем для других, по крупному счету, делается для себя. Зачтется. Точка.
***
Спустя много лет мой раввин Иосиф Вольф поведает мне мысли своего папы по
поводу людской благодарности. Из горького собственного опыта.
– Еврей без добрых дел – не еврей, – любил говаривать покойный Берко Вольф. – Но
делая кому-нибудь что-то хорошее, следует непременно дарить ему мешочек с мелкими
камешками. Чтобы, когда придут «времена благодарности», он не швырял в тебя
крупными камнями – не так будет больно…
А ты как думаешь, уважаемый читатель? Даришь ли стихи своему руководству?
***
Как я уже говорил, в райцентре считали, что Коле Кравченко, сбившему насмерть
человека, столичная справочка помогла ловко выкрутиться. Но на дворе шла
«перестройка», и долгожданная гласность давала первые плоды.
На районном активе с протестом против «безнаказанности высокопоставленных
негодяев» выступил директор школы Печерский, единственный, оставшийся в райцентре
после моего ухода, еврей-руководитель.
Его «кровожадность» понять было нетрудно. Несколько месяцев назад при
странных обстоятельствах погиб в дорожной катастрофе его старший сын Юрий, милый
славный парень, пошедший по стопам отца – директор учебного комбината. Ночью на
большой скорости, находясь за рулем автомобиля, потерял управление и врезался в дерево
в районе моста через речку Кошевую. Ходили слухи, что в машине он был полуодет, и за
ним гнались. То есть вынудили превысить скорость, что и привело к катастрофе.
Милиция, как это у нас водится, дело закрыла. И Алик Печерский, безумно сына
любивший и гордившийся первенцем, винил во всем продажность органов и тотальную
коррупцию, позволяющую виновникам уходить от ответственности.
***
Время шло, и не все оказалось так просто. Коля Кравченко стал слегка
заговариваться. Я его несколько раз встречал, а потом даже стал избегать: он говорил
129
странные вещи. Ходил по белозерским улицам, искательно заглядывая в глаза прохожим: помнят ли его, поздороваются? Каждого, имевшего неосторожность его приветствовать, останавливал и начинал назойливо рассказывать про свои творческие достижения: мол, пишет стихи и отсылает их на радиостанцию «Голос Америки»:
– Вчера вечером их читали по радио – вы не слышали? – с надеждой спрашивал он,
– очень хорошие стихи, всем нравятся… Хотите, я вам сейчас почитаю?
Мне он тоже пытался их читать. Отказываться слушать галиматью было неудобно.
Все-таки это был мой бывший товарищ и начальник. А прилюдно общаться с ним, явно
больным, безостановочно выплевывающим десятки горячечных фраз, было неудобно.
Теперь его нос все больше напоминал раздавшуюся до необъятных размеров
красную грушу. Причем, он не пил, и этот цвет, наверное, вводил людей в заблуждение.
О его смерти я узнал случайно, года через полтора. К тому времени я уже жил и
работал в Херсоне, связи с Белозеркой почти не имел, а жена не захотела меня
расстраивать (я сам серьезно болел тогда) и ничего не сказала.
…Интересно было бы почитать сейчас его стихи. А вдруг?!.
***
Александр Яковлевич Печерский ушел задолго до смерти Николая Петровича
Кравченко, так и не узнав, что был не прав в своих предположениях о фальсификации его
болезни с целью уйти от наказания. О его кончине, думаю, стоит рассказать отдельно, как
о ярчайшей примете, характеризующей нашу медицину.
Александр Яковлевич много лет страдал астмой. Постоянно пользовался
ингалятором. Ежегодно несколько раз лечился в стационаре. Когда начинался очередной
приступ, близкие вызывали «Скорую», благо от районной больницы до его дома было не
более трехсот метров. Медики приезжали, делали укол, в сложных случаях забирали
больного с собой.
Человек он был в районе известный, выпустил в свет сотни белозерчан, как
руководитель пользовался большим уважением. Был добр и отзывчив. Имел массу
достоинств и только один маленький, но для директора школы, воспитателя, серьезный
недостаток: очень любил женщин. Причем, ситуацию отягчало то, что он не умел
сдерживаться.
О его любовных похождениях не болтал в районе только ленивый. Даже я, относящийся к подобным слухам довольно прохладно, был немало удивлен, когда он, рассказывая мне об устраивавшейся к нему в школу моей бывшей сокурснице, принесшей
ему пару часов назад свои документы, заявил, что она всем хороша, только… у нее мягкие
сиськи! Незнакомая женщина по официальному делу впервые посетила его кабинет – и он
тут же проверил на ощупь её груди!
Расскажу легенду-быль, связанную с Печерским и веселившую белозерчан долгие
годы. Дело было 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского флота, к
которому, по определению, имели отношение все советские мужчины, независимо от
былой или будущей службы в армии. Школьниками этот праздник был так же любим, как
8 Марта – Международный женский день. В общем, как и в других учебных заведениях, в
этот день в Белозерской №1 на большой перемене дети поздравляли учителей-мужчин.
Одним – читали наизусть стихи, другим дарили искрометный танец, а в честь Александра
Яковлевича, любимого директора, выпускники-десятиклассники исполнили песню. Пели
красиво, но уже после первого куплета в зале установилась тревожная тишина, дети и
взрослые стали переглядываться. Жена Печерского, тоже учительница, внимала
песенному подарку с побелевшим, как мел, лицом.
Бестактные выпускники пели песню, слова которой поражали глубиной и
соответствием облику одариваемого столь ценным подарком. «Ты куда, Одиссей, от
жены, от детей? – Шла бы ты домой, Пенелопа!», – многократно звучало в ее припеве.
Можете себе представить, как досталось потом классной руководительнице этого класса…
130
Безусловно, ученицы тоже не оставались без взыскательного внимания своего
директора, и я, честно говоря, до сих пор не пойму, что заставляло чадолюбивых
родителей молчать долгие годы: ведь райцентр – большое село, где все и обо всем знают.
Впрочем, что бы и кто ни говорил, Печерский был сильной личностью. Приятель-врач рассказывал, как Алика, мучившегося от удушья и посиневшего, привезли однажды с
жесточайшим приступом в больницу. Его несли на носилках по коридору, но проходила
мимо сестричка с удивительно пышной попой – и герой наш, презрев боль и страдания, задрал голову вослед и проводил её долгим, тревожным взглядом…
-Только тот, кто знает, что такое астма, какие она причиняет адские муки, может