Сергей Быльцов
Тесей
169. Молчаливое страдание Федры
Внушенная Федре Эротом страсть к Ипполиту со временем только усиливалась. Она, не показывая никому своего чувства, старалась бывать там, где можно было встретить Ипполита. Когда он, накинув узду, на коне гарцевал, стройные ноги наездника ей казались самыми красивыми, хоть в действительности они были слегка кривоваты. Когда он юной рукой на тренировке посылал вперед тяжелую пику – глаз не могла мачеха оторвать от его напряженной руки, на которой рельефно выделялись молодые упругие мышцы… Что бы пасынок ни делал, на все мачехе влюбленной отрадно было глядеть, чтобы не говорил, все ей слышать было приятно. Глядя на Ипполита, младшая Миносида и краснела, как пурпур розы и бледнела, как свежевыпавший снег, при этом то яростный пламень, то леденящий озноб еще молодое ее терзал тело, в смятенье тягостном и ужасном томился ее гордый женский дух.
Говорят, что влюбленная мачеха последовала за Ипполитом в Трезену, где тот жил на попечении своего стареющего прадеда Питфея и под присмотром матери Эфры постоянно. Впоследствии здесь был воздвигнут обращенный входом к гимнасию храм Афродиты Катаскопии (Подглядывающей), так как отсюда влюбленная в Ипполита Федра с замиранием сердца целыми днями тайком подглядывала за обнаженным пасынком, когда тот занимался гимнастикой или упражнялся в борьбе или беге.
В небольшом дворике этого храма было оставлено расти миртовое дерево, все листья которого влюбленная критянка, не удовлетворенная в своей любви, в приступах бессильной ярости исколола своей булавкой – заколкой – так бурно пылала ее неразделенная страсть. Трезенцы говорят, что засохшие листья этого дерева с тех пор не отлетают даже зимой и хранят на себе множество рваных дырок. Когда, позднее, Ипполит отправился на Панафинейский праздник, учрежденный отцом, и остановился во дворе Тесея, Федра с той же целью стала пользоваться храмом Афродиты в Акрополе.
Понимая всю недопустимость своей греховной страсти, Федра честно пыталась бороться со своим неподвластным воле чувством, которое ужасало её так, что она боялась не только говорить о нем сама с собой вслух, но даже думать. Она прилагала все возможные усилия, чтобы превозмочь тёмную, грозную страсть, бездонную, словно древний Тартар. Но жгучее пламя факела Эрота ни на миг не отпускало ее и не знало пощады. До мозга костей прокрался ярый огонь, иссушая все жилы и душу…
Миносида замкнулась в себе и молча страдала, не посвящая никого в свою тайну, однако все ее мученические усилия были напрасными. Казалось бы, после рождения сыновей от Тесея Демофонта и Акаманта, Федру должно было отвлечь от навязчивой страсти материнство, его заботы и радости, однако ее любовь к Ипполиту, наоборот, вспыхивает с особой силой.
Кормилица Энона, не чаявшая души в своей воспитаннице, чувствовала всем своим любящим сердцем ее страдания. Она не раз пыталась узнать причину терзаний своей питомицы, разговорить ее, приставая к ней с самыми разными расспросами, но Федра в эти моменты делалась то, как мертвая, то, как немая. Молчанием упорным она старалась скрыть этот любовный недуг не только от всех людей, но и от себя. Ее молчаливой, загнанной твердой волей в глубины гордой души страсти, не суждено было разрядиться ни словом дружеского участия, ни ласкательно мечтательной игрой ума, которая для ее горделивой стыдливости казалась только порочной мерзостью.
В редкие мгновения любовного бреда царственная критянка все же мечтала о чистой взаимной любви с Ипполитом, которая дала бы ей настоящее и человеческое, и женское счастье. Однако в остальное время, будучи от природы человеком рассудочным, Федра понимала, что счастье для нее – это несбыточная мечта, а в действительности ее ожидает или огненная бездна страшного омерзительного порока, или черная мгла смерти. Сознавая совершенную безвыходность своего положения, Федра слегла, как от тяжелой телесной болезни, она не имела сил не только дальше со своим чувством бороться, но и жить не хотела.
170. Кормилица вырывает у Федры признание [75]
Все чаще Федру охватывал лихорадочный бред. Однажды в жаркий почти безветренный день царице стало совсем плохо в душном дворце. Бледную, с пересохшими губами, с полуспущенным покрывалом на голове царицу Энона вместе с другими старыми служанками вынесла на низком ложе на улицу. Четверо из них несли больную, другие несли покрывала, благовония и мази, опахало. Энона, как старшая, хлопотала около положенной под раскидистым платаном Федры, то поудобнее укладывала ее на постели, несколько раз передвигая, то хватала опахало и начинала ее обмахивать, не замечая свежей ласковой Ауры (Воздушная струйка).
– Вот светлое солнце, и чистое небо, дитя, над твоею недужной постелью… Ты это просила?
Заботливо спросила у Федры Энона и не дождавшись ответа, то ли спросила у старых, как она, служанок, то ли им возвестила:
– Не лучше ль уж, право, больной возлежать, чем ухаживать за больной, не зная, как ей помочь? Там тело страдает, а тут и жилица двух миров душа вся изболеет, и руки, как от тяжелой работы устанут… Да, жизнь человека – лишь мука сплошная, а милые радости редко нас посещают.
– Подняться хочу я, долой покрывало. Как тяжко мне, пусть волосы льются и плечи оденут…
С такими полными боли словами Федра срывает с себя покрывало, и ее темные волосы с золотистым отливом, набегающие на бледные щеки, свободно рассыпались по еще красивым точеным плечам. Энона хотела что-то сказать, но Федра, как в бреду, громко запричитала:
– Ах, как же я в горы хочу, где сосны и ели, дубы и платаны, где хищные звери за ланью пятнистой гоняются жадно. О, если и я бы могла за ней гнаться со свистом, о, если бы дротик к ланите под сенью волос золотистых приблизить могла я…
Энона, видя усиление лихорадочного состояния Федры, не зная, что делать, недоумевающе молвит:
– Уж это откуда появилось желанье, не знаю… На зверя охота – твое ль это дело?
– Туда, где Артемида, царица дубрав и приморья, где вольные кони песчаные отмели топчут! О, если б туда мне, в урочища девы, и мне четверню бы венетскую в мыле.
Энона, всплеснув руками, запричитала:
– Безумные речи! То хочет она на охоту за ланью гоняться… то ей на прибрежье подай колесницу… Вещего гадателя – вот, что действительно надо, чтоб он бога назвал нам, который твой всегда крепкий рассудок с дороги обычной увлек в эти дебри.
Федра понемногу приходит в себя и, вскочив с ложа и словно впервые увидев служанок, стыдливо закрывает лицо и горестно восклицает:
– Несчастная! Что я здесь делаю? Где я оставила разум свой человеческий, где женский потеряла стыд? Увы мне! Проклятье! Злой демон, видно, меня поразил… Вне себя я была… и, наверно, тут бесновалась… Увы мне! Увы! Что я в беспамятстве тут наговорила, скажи мне быстро всю правду, верная Энона?
Ноги у Федры подкашиваются, она опять падает на постель и устало говорит:
– Покрой меня, няня, родная, покрой, чтоб никому меня не было видно… Мне стыдно безумных речей, хоть я их не помню… О, спрячь меня, дорогая Энона! Как больно возвращаться к сознанью, кажется, лучше было бы умереть, не очнувшись от бреда. Так что же я в бреду наболтала, Энона?
Кормилица тихо заплакала, но быстро уняла слезы и молвила просительно:
– Дитя мое любимое, не стоит помнить этих слов… Ты то охотиться на лань хотела, то на конях по берегу скакать… Но, если ты страдаешь недугом тайным, то умоляю – не молчи, дитя. Открой же свои губы, не молчи… Дай хоть посмотреть в глаза тебе…
– Я не могу открыть своей ужасной тайны, которая меня грызет и умертвляет. Стыд не покинул мою душу благородную.
– Почему ты довериться боишься даже мне? Ведь я тебя качала в колыбели, отчизну кинула из-за тебя, своих детей – и сомневаешься ты в верности моей?
– Душа во мне изранена, истерзана… она заражена ядом Эротом.
Ответила Федра, пряча от няни глаза, словно стыдливая девушка.
– Перед тобой Тесей не согрешил?
– Ах…мне перед ним не согрешить бы только.
– О, ужас… не пойму куда ты клонишь и кого ты любишь?
– Я имени произнести не в силах, но сын он Амазонки.
Энона отчаянно всплеснула руками и чуть не плача выкрикнула:
– Ипполит? Не может быть, мое дитя. Ты убиваешь своим признанием меня. Для старых плеч моих такое иго, слишком тяжко. Проклятый сегодня день, проклятая твоя любовь…
Федра порывалась что-то сказать, но все слова, как будто в непослушном горле застревали. Кормилица обращает взор к статуе Афродиты и скорбно говорит трясущимися бескровными губами пророческие слова:
– Киприда – ты не бог, ты больше бога. Кто б ни была ты, но Федру, и меня, и дом Тесея с Ипполитом ты точно скоро сгубишь и помешать тебе никто не в силах.
171. Разговор Федры с Эноной [196]
Тут, наконец, слова, словно вода, бурно прорвавшаяся через разрушенную плотину, безудержно извергались из уст царицы:
– Так слушай же меня, няня! Давно уже больна ужасным я недугом… Едва лишь стал Тесей моим супругом, и жизнь впереди казалась мне, наполненной всеми благами, в Афинах на мистериях передо мной предстал мой пасынок, ставший врагом самым любимым, гордый своею неземною чистотой. Я, глядя на него с ума сходила, краснела и бледнела, то ярый пламень, то озноб смертельный мое терзали тело, кроме него не видела я никого вокруг, в смятении ужасном трепетал мой дух. Узнала тотчас я зловещий жар, разлившийся в моей крови, – огонь всевластной Афродиты, зажженный ярым факелом ужасного Эрота. Умилостивить я пыталась божество: я ей воздвигла храм, украсила его: куря ей фимиам, свершая жертв закланья, я мнила, что она смягчит мои страданья. Но тщетно было все: Неисцелимая пришла ко мне любовь! Я, вознося мольбы Киприде, была погружена в мечты об Ипполите. Я знала, что люди осуждают любовь между родными, даже, если на самом деле они чужие, как мачеха и пасынок. Сначала, не показывая никому своего чувства, я старалась бывать везде, где можно было встретить Ипполита, и страсть, конечно, только сильнее разгоралась. Тогда, пытаясь задушить в себе греховную любовь, я стала избегать его, но все едино: в чертах отца – увы! – я находила сына! Не раз я даже называла Тесея Ипполитом. Тогда решилась я восстать против своей любви иначе, и, страсть преступную насильственно губя, любимого преследовать врага. Роль злобной мачехи искусно разыграла: упреки, жалобы – им не было конца, и вынужден был сын покинуть дом Тесея. Уехал он в Трезену к бабке Эфре и к прадеду Питфею. Его сначала мне сильно не хватало, я места себе нигде не находила и Тесея опять звать стала Ипполитом. Но время лечит и, наконец настало небольшое облегченье: дни потекли спокойнее, уменьшилось мое смятенье и, как могла, противилась любви преступной. Я думала всегда о нем, но уже без прежней страсти, я могла даже воспитывать своих детей прилежно… Но Рок безжалостный метет людей, как вихрь листья!.. Борьба с ним безнадежна! Всесильна Мойра. В Трезен, куда была мной сослана порочная любовь, привез меня мой муж насильно. Насильно? – о, конечно, нет, я не хотела ехать лишь на словах, но сердцем я давно туда неистово стремилась. Лишь только я увидела его – открылась рана вновь. В крови пылал уже не жар, но пламень ядовитый, – вся ярость впившейся в добычу Афродиты. Я стала для себя самой мерзкой преступницей, исчадьем зла! Я прокляла и страсть свою, и самую себя. Однажды я всерьез заговорила с Тесеем о разводе, прямо сказав ему, что наш несчастлив брак, но он в ответ сначала посмеялся. Вдоволь насмеявшись, он сказал, что браки заключают не для счастья, а для законного потомства, чтоб обеспечить существованье государства и род свой продлить. Он разговаривал со мной, словно с народом на агоре, а в конце своей речи он запретил мне о разводе даже говорить под страхом наказанья плетью. Меня – дочь Миноса, царевну Крита – плетью! Если бы могла я бы его тогда убила, но я в сто раз слабее убитого им моего брата Минотавра. Тогда я ясно осознала: лишь могила скрыть может мою преступную любовь и умереть твёрдо решила. Сейчас же, вняв твоим просьбам и слезам, тебе во всем призналась, и я не каюсь в этом потому, что в душе сама я этого давно хотела. Но зная, что на смерть себя я осудила, ты не тревожь меня ни стоном, ни упреком, не отговаривай, не вздумай помешать и гаснущий костер моей несчастной жизни не тщись раздуть опять. Этим ты лишь продлишь мои ужасные мученья.
Прибежавшая служанка Панопа стала горестно кричать, что моряки с вошедших в гавань кораблей привезли печальное известие, будто смертью взят афинский царь Тесей в один из дней, когда он с Пирифоем последние полгода пиратствовал на дальних островах, и это ведомо уже Элладе всей.
Энона, всплеснув руками, вскрикнула, но быстро взяла себя в руки и радостно заговорила:
– Уже отчаявшись тебя отговорить, я жизни собственной тоже прервать хотела нить. Но изменилось все сейчас от этого известия: царь умер, – на тебя ложится бремя власти. Живи же милая! И прочь гони былые угрызенья сердца: ведь страсть твоя теперь – лишь страсть, совсем не преступленье. Теперь ты не жена его отца, вдова и можешь себе мужа выбрать. Смерть Тесея по воле непреложной Мойры ту разорвала связь, из-за которой ты, себя самой стыдясь, решила умереть. Теперь преграды нет, тебе с царевичем встреч избегать больше не надо.
Несчастная Федра, потрясенная известием о смерти Тесея, не знала радоваться или печалиться. Видя нерешительность своей любимой воспитанницы, кормилица стала уговаривать ее хотя бы написать письмо Ипполиту. Конечно же, Энона легко добилась своего, ведь и Федре давно хотелось царевичу открыть сокровенный тайник своей души.
172. Письмо Федры Ипполиту [133]
В письме измученная греховной страстью Миноса младшая дочь смогла, наконец, признаться в любви к Ипполиту:
– Прекрасный сын доблестной Амазонки, тебе исстрадавшаяся критянка желает здоровья, к ней же самой без твоего желания никогда не возвратится оно. Чем бы не показалось тебе начало письма, прошу прочитай до конца: тебе никакого ущерба не будет, даже, быть может, найдешь что-нибудь в нем по душе. Мы, женщины критского царствующего дома, словно обречены на позор во имя любви. Так случилось с моей бабкой Европой, похищенной быком, посланным Зевсом, моей матерью Пасифаей, отдавшейся тоже быку, посланному Посейдоном и, наконец, с моей старшей сестрой Ариадной, погубившей себя ради твоего неверного отца. О, моя бедная сестра, вероломно покинутая бесчестным Тесеем. Брату он выпустил кишки и на съеденье зверям бросил на необитаемом берегу сестру, которая, как Медея, ценой своей жизни от Минотавра его спасла и вызволила из безвыходного Лабиринта. Доблестью всех воительниц превзошла та, что тебя родила, – сына достойная мать. Ты и сам знаешь прекрасно, что с нею сталось – от кинжала на свадьбе изменившего ей Тесея она погибла! Я не раз умоляла его о разводе, но он всегда, отвечая, говорил лишь о нерушимости политического союза его Афин и моего Крита, и никогда – о любви. Мне кажется, он давно уже всех женщин не любит, и любит лишь одного Пирифоя и раболепных девок, что добывает с ним во время пиратских набегов на соседние острова и прибрежные города. Ты ж чтишь отцу постылое ложе, которое он всеми своими делами отверг!
Но Федра не могла ругать возлюбленного (она лишь сетовала на его безразличие к ней), и дальше она заискивающе и одновременно мечтательно говорила в письме:
– Милый, пусть не смущают тебе чрезмерно чистую душу мои слова! Благочестие хорошо было в век Крона, нынче оно устарело и скоро отомрет совсем. Благочестиво сейчас то, что приятно, а приятнее всего то, что дает Афродита. Нам с тобой нетрудно и не опасно друг друга любить, ведь под покровом родства скрыта любая вина. Если увидят, как мы обнимемся, – нас же похвалят, скажут, что пасынок мне, мачехе, дорог как сын. Никто не сможет нас заподозрить ни в чем. Мы уже давно живем под одной крышей, и наше внимание друг к другу воспримется всеми как невинное и даже достойное похвал. Общий был у нас дом – и будет по-прежнему общим, буду тебя при всех обнимать и целовать, как и раньше целовала. Любимый, ты не рискуешь ничем: если даже увидят нас в постели вдвоем – никто осудить не посмеет. Видишь, я не стыжусь до слезной унизиться просьбы. Ах, где моя прежняя гордая речь, где надменность моя? Страсть свою я не могу побороть. Сломлена я и колени твои царской обнимаю рукою; пристойно это иль нет – дело какое настоящей любви? Если еще не любишь меня, то пожалей и нрав свой суровый смягчи, а любовь обязательно придет позже, когда ты поймешь, что никто никогда тебя так не полюбит как я. Сейчас же слова мольбы, над которыми слезы лила я, ты прочитай и представь бедную Федру в слезах…
После того, как служанка Панопа вручила письмо Федры Ипполиту и через некоторое время передала ей слова пасынка, что никакого ответа не будет, она совсем заболела и, как заведенная повторяла:
– Несчастная! Что я наделала? Где мой разум? Где женский стыд мой и царская гордость, ведь мой род тысячу лет правит на прекрасном острове ста городов? Увы мне! Я все потеряла! Злой Эрот меня поразил не только греховной, но и безответной любовью… Увы мне!
Если Федра действительно писала такое письмо Ипполиту, то оно осталось без всякого ответа ни на дощечке, ни на словах. Она даже не была уверена, что он прочитал ее письмо до конца. Возможно, он сжег эту дощечку без всякого следа или просто разгладил воск на ней, прочитав лишь первые строчки. Не представляя, что ей делать дальше, Федра, подумала, что ей уже нечего терять и решилась встретиться с ним. В ее душе теплилась несбыточная надежда, что он, увидев и услышав, как она его любит, посмотрит ей в глаза и поймет, что никто никогда так его не полюбит и просто не сможет не проникнуться к ней ответным чувством.
173. Встреча Федры с Ипполитом [196]
Ипполит, при встрече с Федрой, не поднимая глаз, но высоко задрав свой красиво раздвоенный подбородок, тихо сказал, но очень высокомерно:
– Опомнись, что ты творишь, ведь ты царица. Ведь ты не девушка уже и понимать должна, что безрассудная любовь большое зло на многих навлекает. Возьми же себя в руки, вспомни, что я Тесею – родной сын, а ты ему – законная жена.
Ипполит, подняв глаза, неприязненно взглянул на Федру и, сморщившись, добавил:
– Может я что – то не так понял в твоем письме, которое я дочитать не смог… Ведь я душой и телом чист…
Федра, не дав ему договорить, звонко вскричала:
– О нет! Все ты прекрасно понял! Мне кажется, ты хочешь, чтоб скорбь свою и боль я излила до дна перед тобой, а ты бы надо мной поиздевался. Что ж – изволь. Да, я тебя люблю. Но ты считать не вправе, что в этом есть моя вина, и, что я безрассудную сейчас оправдываю страсть. Нет, над собой, увы, утратила я власть, ведь человек не может по своей воле ни полюбить, ни разлюбить. Как нет твоей вины, что ты меня не любишь, так и я не виновата, что полюбила и разлюбить тебя не в силах, чтоб ты не говорил и чтоб не делал. Я тебя могу возненавидеть, но разлюбить не в силах. Я, жертва жалкая небесного отмщенья. Я сердцем чувствую, что тебя – сержу своей любовью, сама себе – внушаю отвращенье, тем, что, как рабыня, унижаюсь пред тобою. Мой одурманен мозг, воспламенилась кровь… Я долго, как могла пыталась задушить в своей душе любовь, которую считают все порочной. Чтоб не встречать тебя, был способ лишь один, и я тогда все сделала, чтобы отец в Трезен тебя отправил из Афин. Надеялась я и не напрасно, что в тебе возникнет злоба к твоей обидчице – и мы спасемся оба от любви моей греховной. Да, безразличие твое, похожее на ненависть ко мне росло, но вместе с ним росла моя любовь – так разноречивы и загадочны законы Афродиты. К тебе еще сильней влекли меня твои безвинные мученья и безучастие; мне душу иссушила страсть, и изнурили сновиденья. Взгляни же мне в глаза, но нет, ты на меня поднять не хочешь своих прекрасных глаз… О, наслаждение и горе! Лишь тобой я вся полна, и с сердцем ум в непримиримой ссоре. А ты ко мне все так же надменно равнодушен, милый…
Федра попыталась рукою робко прикоснуться к руке Тесея, как молящая, но тот отдернул руку резко, как от змеи и гневно закричал каким-то не своим визгливым женским голосом:
– Не смей бесстыдно тела непорочного касаться!
Бледная Федра облизала пересохшие губы и неожиданно низким хриплым голосом язвительно произнесла:
– Что ж, покарай меня за мой преступный пыл. Немало твой отец и нечестивцев, и чудовищ истребил; и ты с благочестивого лица земли сурово и безжалостно сотри это ужасное чудовище, исчадие порока, Тесееву вдову, томимую – о, ужас! – любовью к пасынку! Таким жутким преступницам нет места на земле! О, пусть твой меч пронзит мне сердце грешное, что жаждет искупленья и рвется из груди само к мечу, орудью справедливого отмщения! Рази же!.. Иль облегчить моих не хочешь мук? Иль, может, кровью моей бесстыжей, мерзкой не хочешь пачкать своих чистейших, благочестивых рук, которые я чуть прикосновением своим не осквернила? Что ж, если и твоего удара я не стою, и ты гнушаешься покончить так сам со мною, – давай свой меч, пусть для преступницы он станет карающим гладиусом!..
Федра выхватывает у Ипполита меч и медленно, как отрешенная, идет в угол, чтобы укрепить в нем рукоятку с гербом всех Эрехтеидов. И тут неизвестно откуда появившаяся Энона бросается к Федре с криками ужаса и виснет на руке, сжимающей рукоятку с двумя переплетающимися серебристо-черными змеями:
– Госпожа, опомнись! Что ты задумала с мечом? Подумай хоть о детях! Отдай же мне меч!
Царица и кормилица падают, и на полу продолжают бороться, наводя вокруг беспорядок. Видя разбросанные одежды и перевернутые скамейки, Ипполит брезгливо морщится. В это время снаружи кто-то стал кричать, что жив Тесей, что он с большой добычей скоро будет во дворце. Ипполит озабоченно озирается по сторонам, плюет в сторону катающихся по полу и нечего не слышащих Федры и ее кормилицы и убегает с криками:
– Надо бежать как можно дальше от этой мерзости и грязи! Всех женщин ненавижу еще больше я, всех проклинаю и от всех бегу! А Федру ненавижу всех сильней, она бесстыдством мать затмила, родившую чудовище, она себя развратом обесчестила.