Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
– В чём же и месть? Дай врагу надлежащий отпор, – только и мог сказать лесник, понимая ненужность своих советов.
– Я много слабее, чем он. Он очень силён, превосходя меня на столетия в своём развитии. Превосходя в градусе своей ненависти. А у меня ненависти уже нет, как нет и ресурса для неё. Как только меня оставят тут одного, не желая тратиться на то, что должно произойти само собой, – на моё освобождение от дряхлой оболочки, в коей и заключена моя душа-пришелица, Паук явится. Он вонзит беспощадный щуп в мой череп, извлечёт из него моё беспомощное «я», заключённое в столь же беспомощном Кристалле. Спросишь, для чего? Чтобы не дать мне быстрой возможности уйти в родное Созвездие. Чтобы продлить пытку за моё соучастие в войне против него, в целенаправленных объединённых действиях нашего социума против него. Его приговорили к устранению. А это очень большие затраты, и они ограничены временем. Если они не сумеют его нейтрализовать в чётко заданный период, то Паук, будет оставлен тут навсегда, его забудут. Он не хочет уходить отсюда. Он неуловим, поскольку хорошо изучил планету Паралею, полюбил её и научился избегать ловушек. Он никогда не пожалел о своём выборе, о тех, кого отверг сам. Вот в чём дело.
– Что ж так жестоко-то? – лесник таращил глаза, воспринимая деда за сумасшедшего. – Что же не помогут тебе спастись?
– Чему они помогут? Они пришлют за мной, когда по их расчётам здешний носитель моего сознания естественным путём придёт в окончательную непригодность! Миг для них, для меня – страшная протяжённость страдания. То, что насильственное моё потрошение будет моей мукой, добавочным скитанием по планете незримым информационным призраком, им-то что? Боль ничтожного существа в их мнении несущественна!
– Чего же ты и служишь таким неблагодарным и жестоким людям?
– Они и не люди. Они звёздные сущности. Они не ведают человеческого сострадания, поскольку никогда не испытывали самого страдания. Я сам выбрал свой путь. Мне некого винить. Я ною перед тобой, потому что ослабел до полного ничтожества. Говорю же тебе! А прежде, когда мнил себя в силе, я был точно также жесток, как и Паук. Меня не за что жалеть, хотя я и взываю к жалости. Здешние люди очень добрые. Не все, конечно. Ты вот очень сочувственный и хороший человек, хотя ты пьяница и беспутный бродяга по жизни своей»!
– Как и ты сам любитель выпить, – проворчал лесник. Он, скорее, готов был приписать случай в столице собственному неадекватному состоянию – расплате за хроническое подпитие, чем и увлёкся в последнее время. Думать так было проще, чем признать за правду бредни Хагора.
– Созвездие – это название твоего поселения в Архипелаге? Ты ведь оттуда? – зашептал лесник, оглядывая пустой вагон, – Ты же знаешь, я никому и ничего не расскажу. Оно мне к чему? К чему мне лишаться такого щедрого друга как ты? Наше общение, твоя наливка – уже награда мне.
Уж не сбежал ли старик из психлечебницы для аристократов? Скрывается в тихой провинции, чтобы избежать заточения, имея свои тайники для выживания. Такие случаи имели место, лесник об этом слышал. Но Хагор не был похож на умалишенного.
– Созвездие это группа звёзд, расположенных в близком соседстве. В действительности же всего лишь условность человеческого восприятия, когда астрономы слагают видимые звёзды в определенную конфигурацию, некую систему, придумывая ей название или числовое обозначение. Ты не посещал школу?
Лесник не любил аномальных загадок, поскольку они никогда не имели внятного объяснения, а он был рационален, любил простоту и ясность.
– Как выглядят звёздные существа? – спросил он. Хагор вонзил в него острый синий взор, настолько уже отстранённый, можно даже сказать, что это был взгляд человека постороннего, которого неприятно потревожили.
– Для самих себя они выглядят обычно. Ты же, как существо другого уровня организованности, не сможешь их увидеть никогда. Ты знаешь, что такое плазма? Что такое эфир? А нейтрино? Разумны ли они? Да! Всё существующее разумно!
– Чего? – лесник жадно улавливал в себя словесную абракадабру старика.
Хагор ответил вопросом на вопрос, – Кто он такой, твой Надмирный Свет? Ты ведь как-то его представляешь? Вероятно, не как человека? Разум един в неописуемом многообразии форм, и проявленных и невидимых для тебя. Ты, к сожалению, неуч, а я не Рудольф, прибывший сюда с миссией обучения отсталых миров. К нему обратись за разъяснением. Как увидишь его, так и спроси обо мне. Он тебе разъяснит, что я за феномен.
– Кто ж такой Ру этот с родовой приставкой Дольф? – совсем растерялся лесник, – Где бы я его спросил, если не видел ни разу»?
– Не видел, так увидишь. Он отец моей внучки.
– Отец Икринки? Муж твоей дочери – прекрасной Гелии?
– Не муж он ей! Он – из сонмища подземных оборотней.
– Неужели настолько зол и устрашающ? – лесник принял слова Хагора за разновидность насмешки.
– Он развит умом, прекрасен обликом. Ему открыто куда больше тайн, чем способен вместить твой необразованный ум. А тем ни менее, он твой звёздный собрат. Конечно, будь они тут хозяева, не строили бы себе подземных убежищ.
– Думаешь, он стал бы со мною беседовать?
– Чего ж не побеседовать с любознательным трольцем?
– С кем?
– С тобой, недоразвитым существом.
– Ну вот! А говоришь, побеседуй! Я же чую, не будет такой со мной беседовать не то что о тайнах жизни, а и на пустячный вопрос не ответит. А кто он собственно, если начистоту и без твоих насмешек надо мною?
– Пришелец.
– Так ты тоже оттуда? С обратной стороны земли? – лесник загорелся нешуточным любопытством и осмелился задать более конкретный вопрос, не довольствуясь мало внятным витийством о всеобщей разумности всего и даже того, у чего нет головы. – Надо ли тебя понимать так, что ты откуда-то не отсюда? Где же твой дом?
Хагор откликнулся не сразу, – Даже если тебя неким чудом забросит туда, ты увидишь лишь пустынные миры, лишённые живого дыхания. Блеск чужих и сложно-структурированных форм не для твоих глаз. Невозможно и понимание запредельной для твоего ума информации. Не потому, что я презираю тебя и не хочу что-то объяснить. Я люблю тебя за твою любознательность и доброту. Не каждой речной рыбе, даже плывущей у самой поверхности воды, даже освещаемой лучами мира воздушного, в котором ей невозможно дышать, дано увидеть человека. А человек сверху её видит, следит за её движением, вполне может поймать её и съесть. Уловил образ? Для большинства рыбёшек мир над водой как бы необитаем.
– Разве я рыбёшка? Я человек. И мой ум вмещает много больше, чем рыбий. А бывает и так, что океаническая рыба огромного размера может закусить человеком, рассуждающим о своём превосходстве над нею. Сам я не видел океана и населяющих его чудовищ, а вот знающие люди, промышляющие там, о том рассказывали, – съязвил лесник. Он тоже за образами в карман не лез. Был начитан и остроумен.
– Бывает такое в жизни, – добродушно принял его выпад Хагор, – Да вот и здесь есть такие могущественные рыбы, правда, сухопутные, и даже летающие, что могут закусить и мной и тем Пауком. Они так и считают нас своей потенциальной добычей.
– Ты об отце Икринки? Ты не любишь его? Он тоже твой враг, опасен тебе? – как-то сразу уловил его намёк о «сухопутной рыбине» лесник.
– Не люблю, это ты тонко подметил. Но он не враг мне. Опасность, конечно, есть, но не такая, чтобы лишать меня сна или рассудка. Он почти такой же, как ты. Любопытный, самонадеянный гуляка, только в отличие от тебя не по окрестным улицам, а по окрестным звёздным системам.
– Всё же человек, а не разумная какая-то плазма без головы. Я думаю, что его место обитания было бы мне вполне по глазам и уму. Может, оно и позамысловатей, чем тут, а похоже. Правильно?
Хагор опять взглянул искоса и неприязненно, как будто увидел давнего приятеля впервые. Застывшая мимика выражала его предельную усталость от расспросов соседа. Лесник впервые подумал, даже не подумал, а почувствовал, как тяжело жить этому глубоко больному старику. И как недолго ему жить.
– Многообразие миров и тех, кто их населяет, не может ни удивлять. Хотел сказать – восхищать. Но вот этого-то качества мне и недостаёт.
Розовато-сиреневый закат постепенно мерк за окнами поезда. Хагор ушёл затуманившимся взглядом туда, к горизонту, к миражным озёрам в обрамлении облачных гор, воздушных рощ. Предзакатное небо, как художник без видимых рук и вещественных красок, рисовало волшебные пейзажи на самом себе, подтверждая выводы Хагора о том, что и оно одухотворено. Рассеянная улыбка нескрываемого восхищения от любования закатом растянула узкие губы Хагора, разгладила лицо. Он был созерцатель, без слов опровергающий свою последнюю фразу о том, что не умеет восхищаться красотой. Он не хотел уже замечать своего попутчика. Лесник был не из тех, кто навязывает общение тому, кому оно не надо. Он попытался встать и пересесть подальше, а не смог, не понимая, откуда такая внезапная сонливость склеивает ему веки? Он не пил и не особо устал. Додумать дальше он не успел, поскольку отключился мгновенно.
Хагор никогда не напоминал ему о том разговоре в поезде. Может, и не было никакого разговора, а был муторный сон в скрипучем вагоне. Очнувшись тогда от отключившего его внезапно-глубокого сна, лесник обнаружил себя в одиночестве, и только чудом он не проспал свою остановку. Где вышел Хагор, когда, он не видел, не понимал. Да и был ли тот в поезде? После той странной поездки Хагора он не встречал довольно долго. Да они и не были слишком уж тесно связанными дружбой, встречаясь в роскошном саду Инэлии ради необременительных, но взаимно любопытных бесед за бокалом напитка, изготовленного самим Хагором.
Странные видения, навеянные наливкой Хагора
И вот повторно выплыло имя Паук, странные рассказы девочки Икри о звёздных мирах, о пришельцах из-за тверди, словно она была способна открываться как заурядная дверь. Словно в небе была проложена незримая снизу дорога, по которой и катили эти блистающие сферы. Лесник вернулся к костру, к реальности своим восприятием, уйдя на время в открывшиеся внезапно воспоминания о Хагоре.
«Дурак»! – разозлился он на неизвестного Ан-Тона. Такую девчонку потерять – это всю жизнь будет обречён на сожаление. И на тоску по тому, чего никому не удалось вернуть – потерянное навсегда время. Потерянная, а может, отнятая свыше за неумение ценить дар, любовь. Она, видать, умом и тронулась. Бабка Инэлия полубезумная, деда убили, и сама рехнулась. Как теперь ей жить? Вспомнился ему и неприятный, непонятный тогда трёп старика о некоем «щупе», которым намеревался «Паук» вытащить из черепа его сознание, его жизнь, как расшифровал это лесник. А вот же торчал из висков умерщвлённого Хагора странный стержень, как говорили о том очевидцы. Сам лесник не видел. Хагора обнаружили местные молодые гуляки, о чём и сообщили, куда положено в таких случаях. Весь городок гудел о жутком преступлении и о нашествии в местный морг столичных представителей из важных структур, потом тело несчастного старика увезли в неизвестном направлении.
– Отец твой где?
– В ЦЭССЭИ. Где и был. Он тоже улетит, как и Антон. Когда же мы жили с Антоном вместе, и ребёнок толкался во мне, это было больно. Таким сильным он рос. Антон гладил его, положив руку на живот. И сын затихал. Он чувствовал, что с ним общаются. Антон говорил, что ребёнку, когда он там, надо дать понять, что его здесь любят и ждут. И ему нечего бояться. Они и в животе всё понимают.
– Ну вот, видишь, как любит. Не переживай. Вернётся.
– Он не вернётся. Он земной человек. Он устал от печали. Видишь, – она указала на тёмное небо, похожее на спектролит с наплывами зелёного перламутра. И тут лесник увидел, что на тверди неба появился блестящий и яркий объект, вроде заостренного кинжала, и завис над неровным и зубчатым контуром ночного леса, после чего стремительный рванулся вверх, испуская белые лучи и пробив острием твердь неба, после чего скрылся в тёмной глубине, нависшей над спящим миром.
– Что это?! – Лесник слышал о таких явлениях, но не видел сам, и не верил в это, когда о том говорили другие очевидцы. Считал их выдумщиками.
– Это их небесные корабли. Они летают на свою базу, орбитальную, которая висит над Паралеей. Может быть, там Антон, а может, мой отец. Или ещё кто. Неважно. Скоро, очень скоро они покинут Паралею навсегда. Как и я. Но Антон улетит на Землю. Ему больше нечего тут делать. У них там, на Земле, девушки весёлые и жизнерадостные, свободные. Они ходят в тончайших красивых одеждах, таких, какие умеет шить только Нэя, и никто не осуждает их за красоту и стремление к ней. Антон будет любить кого-нибудь из них. Вместо меня. Он не вынесет долгого одиночества. Да и зачем его выносить? Он другой, чем я теперь стала. Он не простил меня за то, что я ушла навеки. Как короток был миг моего человеческого счастья на этой печальной планете.
Лесник, совсем разморённый наливкой, её голоском, похожим на голос хрустального колокольчика, как-то незаметно вздремнул. Очнувшись, он увидел, что её нет. «Куда она в лес-то пошла? Одна»? – Думал он в полусне, накрывшись своим плащ-палаткой, оставшимся от его предшественника – лесника, участника боевых действий. Старая вещь оказалась незаменимой для ночёвок в лесу, у костра. Он стал досыпать дальше, продолжая и сквозь полусон удивляться странным её речам и тому, что ему холодно и под плащом, а она была в тончайшем одеянии, а ему даже не пришло в голову укрыть её у костра, так он был ею заболтан.
«Вот ведь чокнутая! Вся семейка чокнутая. Ещё и купается после дождей, когда вода совсем холодная. И где? В ручье, что ли? Там ещё и вполне глубоко местами. Но ведь холодно»! – Он поёжился, представив себя окунающимся в холодную воду ночью. Нет уж. Экзотика не для него. Он и так весь застужен своим постоянным пребыванием на воздухе. Закалка закалкой, но организм тоже не деревянный, да и древесина гниёт от сырости. Сумбур её речей окончательно убедил его в её помешательстве. И опять он ощутил сильную жалость, даже проваливаясь в сон, жалость, переходящую в боль его собственной больной совести, а дальше в его неисцелимое горе потери сына.
Во время одной из последних бесед с Хагором, когда они сидели на излюбленных пеньках в саду Инэлии, лесник впервые задумался о крепости странных этих пней, подпирающих его и Хагора зады. Зная особенности древесины, он понимал, что за столько лет они должны были разрушиться. А они стояли как вчера ошкуренные, беленькие и свежие. На декоративную поделку они похожи не были.
Разговор начал Хагор, – Знаю, как велика твоя скорбь, – сказал он. Лесник в ответ свесил свою голову и скрыл скупую слезу. Хагор деликатно помолчал, а потом продолжил, – Давно хотел с тобой поговорить. Ведь ты знал Инэлию ещё до того, как мы тут поселились?
– Да с чего взял»? – лесник поперхнулся от собственной лжи.
–Я наблюдательный. Да и душа Инэлии открыта для моего прочтения. Ты не был виноват, когда добросердечно предоставил ночлег заблудившейся бродяжке в лесу. Всё остальное произошло только потому, что она сама того хотела. А противостоять ей никто не может. Знаю я.
– Да я…это… Что же ты, сильно пожилой человек, взял в жёны такую молоденькую девушку?
– Я взял? Да она сама меня выбрала! Полюбила крепко. Я мальчишка тогда был». Тут лесник совсем дара речи лишился. А Хагор продолжал, не обратив и внимания на его изумление, – Я намного моложе её. Настолько, что ты таких чисел и не представишь. А она тоже не виновата, став страдательным орудием здешней природы». Ничего не поняв, лесник не посмел и уточнять. Стыд перед Хагором затмевал возникший страх разоблачения давнего прелюбодеяния.
– Я ж не знал, что у неё муж есть, – пояснил лесник. – Заблудилась женщина. Из себя пригожая. Как в ручье омылась, так я и ослеп от её света… – он смущённо умолк, поразившись собственной откровенности.
– Неважно уже ничего, мой похотливый друг. Важно другое. Утратив своего мальчика, ты не унывай слишком болезненно. Есть ещё один у тебя сын.
– Где? – вскричал лесник, – откуда есть? Смеёшься жестоко!
– Не смеюсь. Инэлия тогда и понесла от тебя. Только не ищи его. Не найдёшь до времени.
– Отдал в приёмную семью? – догадался лесник. – Может, помнишь кому? Я хоть глазком взгляну и утешусь.
– Не найдёшь ты его. Он воспитывался далеко отсюда. А теперь, образованный как тебе и не представить, прекрасный мальчик живёт здесь, в Паралее.
– В столице?
– Близко от неё.
– Откуда же ты узнал?
– Я же не ты, простак-деревенщик. У меня есть способности, если ты ещё не понял, видеть многое более полноценно, чем доступно тебе.
– Он какой, мой мальчик?
– На тебя похожий, если по облику. Но он хитёр в свою мать, многослойный и глубокий. Не совсем он и человек. Химера, одним словом.
– Химера?
– Он осиян светом другой и более высокоразвитой цивилизации. Он дитя двух миров, воспитанный в мире третьем. А потому и познания его не сравнимы с твоими. Хотя и намного меньшие, чем у меня. Двоемирие его существа даст ему усиление многих качеств. Но сама химеризация двух несхожих миров многое в нём и порушит.
– Может, я когда и встречусь с ним, а, Хагор? Ты же многое понимаешь и прозреваешь?
– То лежит за пределами, куда мне нет доступа. Это будет совсем уже другая повесть. Мне там место не прописано, потому и не знаю я. Мальчика воспитал человек, который любил Инэлию. И не всегда безответно. Сын мог вполне быть его собственным, а стал вот твоим. Я ходил по пятам Инэлии, зная все её порочные особенности. А вот не уследил. Удрала она. Надо тебе сказать, что она не любит никого, не запоминает лиц тех, кто её любил.
– То-то я смотрю, она в самом деле без притворства ничего не помнит из того… ну, это, – лесник смущённо закашлялся. – Я тогда-то, как вы приехали сюда, глазам своим не поверил, что это она, та сверкающая росинка из лесных дебрей! Хотел тихонечко выяснить, помнит ли она? Вижу, наглухо не помнит, будто и не было ничего и никогда. Меня видит впервые. Я и отпрянул.
– Не помнит она. Как давно ещё с обрыва грохнулась о каменное дно, так память её теми камнями словно бы и сплющило. Не вмещает она с тех пор никаких в себя событий. Ненормальная она, Инэлия! Больная. Не любит она тут никого. Одного лишь в прошлом своём любила. Он погиб. Не знаю, помнит ли его, нет ли. Того не знаю. Думаю иногда так, что одного его и помнит. Отца Гелии – моей бедняжки.
– Так и Гелия не твоя дочь!?
– Не моя, если телесно. А по структуре, по духу разумному моя единственная
Лесник долго вздыхал, пытаясь вместить воздух в лёгкие, словно бы сжатые невероятной информацией, – Что же ты взял себе женщину, тебя не любящую? – опять спросил он.
– У тебя память как у Инэлии. Я же тебе сказал. Она меня полюбила первая. Я только безвольно потащился у неё на поводу. Юный был, сиял доверчивостью и прозрачной глупостью.
– Так что ж она – вечная девушка, не стареет-то отчего?
– Какое там не стареет. Она изветшала не меньше моего. Только и манит что остаточным сиянием». Разговор зашёл в странный тупик.
– Ты не сочинил ли про сына? Моего и Инэлии»?
– А пойди, спроси её саму, – Хагор перешёл с доверительности на явную насмешку над лесником.
– Знаешь, как его зовут, моего мальчика»?
– Знаю, – ответил Хагор, – Фиолет. Вот его имя. Есть ещё и сложная приставка. Она тебе ни к чему».
– Фиолет? Имя чудное. Что-то же означает»?
– Означает. Вроде, как цветок незабываемый. Близко к тому.
– Имя-то не мужское как бы. Цветами женщин называют. Чего ты ему подлинно-мужское имя не подобрал?
– Он почти год без имени жил. Как птичка какая. Его так и звали «Чирикалка, чирик, звоночек». Больно уж забавен он был. Тот человек, кто увёз Фиолета от безразличной к сыну матери, хотел запечатлеть таким вот именем своё чувство к Инэлии – блуднице. Её многие любили, обольщались. Многие. Да она никого! Пустышка блестящая. Только из сострадания к твоему отцовскому горю и сказал я тебе о сыне. Если способен почувствовать тонким внутренним чутьём, что не ложь это, утешься. А не способен, и душа твоя что пень-деревяшка, то страдай.
– Не пень я, чую твою правду…
Настойка деда Хагора оказалась настолько крепкой, что лесник проспал, укрытый своим плащом, до утра. Запасы этой наливки из веселящих плодов, настоянных волшебным способом Хагором, а тайну он унёс с собою, были столь и велики, что Инэлия отдала их леснику, как бывшему другу старика. Без сожаления. Сказала только, что они, по крайней мере, не так разрушают организм, так как Хагор знал способ очистки алкоголя от вредных примесей.
– Всё равно будешь пить, – сказала ему Инэлия уже после гибели Хагора. – Пей хоть то, что не так опасно для твоего здоровья.
И всё отдала леснику. И стал он наследником винного погребка Хагора.
Проснувшись наполовину, он не мог понять, был ли его разговор с Хагором в сновидении или в недавней яви? – Фиолет, Фиолет, – шептал он странное имя, придумать которое было ему не под силу. – Что за слово такое «химера»? Почему мой сын – химера? –
Ясно было, что до своего сна ни имени возможного сына, ни того разговора в саду Хагора лесник не помнил. Или прав был Хагор, и память свою он разрушал постепенно принятием алкоголя? «Двое беспамятных»! – усмехнулся он, не выныривая из полудрёмы окончательно, – «Я да Инэлия. Её память камни расплющили, а мою запои». Он вскочил и сразу протрезвел. Он вспомнил вдруг и то, о чём начисто забыл вчера. Словно был он в безвременье каком. Или наваждение погрузило его в беспамятство? Как мог он забыть, что девочка Икри погибла раньше Хагора, о чём и рассказала ему Инэлия!? В самой что ни на есть чудовищной реальности, а не в кошмарном сне, она разбилась в каком-то ущелье, когда они со студентами из Академии совершали путешествие в далёкие края. А там есть горы и много чего, в дальних-то краях. И как он забыл об этом?
И местные не раз рассказывали леснику, сам-то он не видел, что часто видели шляющегося по лесу высокого мужика из столицы. Он оставлял дорогую машину у разрушенного моста и долго бродил по лесу и по окрестностям. Некоторые и признали в нём мужа внучки Хагора. Говорили, что он, вероятно, от горя её потери имел полу безумный вид.
И всё это лесник забыл! Словно привидение Икри смыло из его памяти все эти происшествия. Но поскольку утро было ясное, он, хотя и поёживался от холодящих сердце чувств, быстро пришёл в себя. Чего не привидится в лесу после волшебной наливки Хагора. А то, что привиделось до принятия дурманящего напитка, лесник вроде как и забыл.
Рядом со своим уже погасшим костром, он увидел старое кострище. И что-то ярко блеснуло у коряги, валяющейся вывороченным корневищем рядом с пепельным и совсем недавним ожогом почвы. Он подошёл и увидел большой драгоценный камень на странном крепком шнурке. Прозрачный шнурок переливался на утреннем свету, а камень поражал блестящими гранями и конусообразной формой. Внутри пульсировал сгусток, меняющий цвета. Лесник залюбовался диковинной вещицей. «Возьму и своей подарю», – решил он, – «вот обрадуется. Сразу и простит».
И он отнёс диковинку своей сварливой жене. Жена была счастлива. Даже не слушая его рассказа о том, где он это нашёл, а о встрече с соседкой он умолчал, она нацепила кристалл на шею и залюбовалась собою в зеркале, стоящем на комоде. Лесник с грустью оценивал её, сравнивая с той, забытой, но воскресшей в памяти ночью – сравнение, сама собой, было не в её пользу.
Не в пример мужу, жена догадалась о хозяине находки. Эту дорогую безделицу мог потерять только тот несчастный муж внучки Хагора, который бродил по окрестностям столько времени после её гибели. Все знали, что он сидел по ночам у костра на окраине леса, у заросшего бывшего пляжа. Понимали, что он не мог забыть свою погибшую красавицу. И только отрешённый от мира лесник и мог забыть эту историю начисто. Да и что ему за дело до чужого горя, когда у него не зажила и у самого отшибленная своим горем душа.
«Отдай то, что не твоё»!
Женщина повесила кристалл на шею. Но как-то боязливо, поняв огромную ценность вещи. Найти же того, кто потерял, было невозможно. Она и понятия не имела, кто он и откуда. Спрашивать же у безумной Инэлии, ей представлялось напрасным. Парень не возвращался давно. Видно, отгрустил свое короткое мужнино горе. Других невест вокруг полно. Да и чего в ней все находили? Жена лесника оценивала свои габаритные формы. Живот выпирал и до беременности, груди – две тыквы. Она задрала подол, оголив короткую упругую ногу, оценивая себя. Развернулась выпуклой задницей, скрыть которую не могла и обширная туника для домашних работ. Решила, что она хороша, и этому нищеброду леснику вовек такой уж и не сыскать. Потянувшись сильными ручищами вверх, она разыграла мысленно предстоящий спектакль примирения, где она долго будет не прощать его, полуседого похотливого гуляку. Едва ей и удалось пристегнуть его к себе, притащить едва не волоком в Храм Надмирного Света, когда он стал покорным после своего горя. До этого она жила у него на правах бесплатной служанки. Он платил ей продуктами и своими ночными ласками, имея и не её одну. Для этой цели он находил и недурных совсем вдов или не вполне состарившихся одиночек. То, что она была никому особенно-то и не нужна, она и забыла искренне, полагая себя даром ему, им не заслуженным. Такова была эта женщина. Самовлюблённая и недалёкая, наглая и некрасивая.
Ночью, захотев по нужде, она открыла глаза и затряслась от ужаса. У комода, у зеркала стояла внучка Хагора, и женщина сразу узнала её. Да и как было не узнать? Сын лесника отирал её по оградам, милуясь с нею, и она сама их стыдила. Белым днём и что вытворяют? То, чем сама она занималась в своём саду-огороде со своим лесником, хозяином ли, мужем ли, в счёт ею не бралось. И даже Инэлия за оградой, вполне сквозной, её не смущала. Чего они там и понимают, эти сумасшедшие. А она хватала мужика за горячее всегда и везде, лишь бы доказать ему свою неукротимую к нему страсть. Более низкую и грубую женщину с сомнительной привлекательностью трудно было и найти в округе. Но лесник нашёл. И это тоже была ему месть за прошлое. Прилетевшее в его настоящее, удалённое уже от того мига его подлости настолько и далеко, – остриё стрелы возмездия. Но у Надмирного Света нет человеческого времени на счету. И насколько щедроты Его превосходят понимание человека, настолько и гнев Его тяжек человеку, совершившему зло другому, ближнему. А если к тому же зло это стало тем ударом, который поверг в пыль чужую судьбу?
Длинные, струящиеся, распущенные волосы девушки сливались с мерцающим в полутьме платьем. Испуганная женщина хотела её пихнуть, но рука провалилась в пустоту, а девушка стояла уже у стены. От спазма, вызванного страхом, крик застрял в горле жены лесника.
– Пусть твой муж отнесёт на место то, что он взял. – Она сказала это живым, а не замогильным голосом.
– А что он у тебя взял? – выдавила та хрипло.
– Кристалл, который висит у тебя на шнурке. Это не ваше. Отнесите, где взяли.
Она пропала, а женщина трясущимися руками растолкала лесника, принявшего на ночь ещё немного из даров Инэлии, чтобы уснуть без привычных и тяжёлых раздумий, чтобы распалить в себе любовь к прибившейся и ненужной женщине. Она вопила от страха, – Пропойца! Вор! Тащи туда, где взял! – Лесник хлопал всё ещё красивыми глазами. Он совсем не был старым, как внушала ему по случаю приобретённая, также давно не юная жена. Родимое пятно было видно в полумраке. Ради хорошо сохранившейся красоты и мужской силы лесника женщина и вышла за него, терпела унижения ради возможности притащить его в Храм Надмирного Света. Не взирая на двух его девок-подростков. А зря! Пропойца и бездельник! Болтун и бедняк! Всё это она выпалила ему уж заодно, чтобы знал, чувствовал свое сказочное везение, пришедшее в его убогий дом с нею вместе. Когда лесник, наконец, понял, оглохнув от её воплей, что случилось, он сразу протрезвел. Он встал и тут же ночью пошёл в лес. Леса он не боялся. Это был его второй дом.
Он бережно положил кристалл у коряги, потом посидел на ней в надежде увидеть видение внучки Хагора, которую бы ничуть не испугался. Напротив, расспросил бы о запредельном мире, поговорил бы о тайнах мирозданья. Но девушка так и не появилась. Лесник ушёл, и больше он никогда уже не приходил на это место, не зная и сам почему.
Она не была сном
Она появлялась снова и снова, сидя у серых углей. Совершенно одна в тёмном и тихом лесу. Пылевая буря засыпала угли, дожди, летние и быстрые, размыли пепел, а она всё появлялась, и всё сидела, вперив взгляд в тоскливые дали за рекой, в пустое небо, на безлюдную дорогу, ведущую в отсутствующее уже селение, к полуразрушенным домам. Иногда ей казалось, что чья-то тень, перейдя ручей вброд, бредёт по этой дороге к тем полуразрушенным домам.
И как-то, появившись снова, она увидела женщину в одежде нищенки, сидевшую на её коряге, но с другого конца. Икринка, у которой уже и не было её прежнего имени в её новом мире, ничуть не испугала женщину. Женщина, глядя круглыми, полубезумными глазами сразу узнала её и не испугалась, не удивилась её неожиданному появлению.
– Тоже скитаешься? – спросила она равнодушно, – а что так? Ещё и красотка хоть куда! – не дождавшись ответа, не желая её оскорблять, сказала беззлобно, но привычно цинично. – Найдётся на тебя и охотник, и жадный ловец. Вон ты какая! В столице ещё и денег заработаешь. Пока ты молодая, скопи на сытую, хотя и всё равно паршивую жизнь.
Всё дальнейшее её повествование, вряд ли, и происходило словесно. Оно больше напоминало поток реки, то широкий неохватно, то узкий как ручей. Иногда ей казалось, что глубина информационного пространства, куда она погрузилась, сплющивает её мозги, как ныряльщику за подводными чудесами. Она в страхе выныривала и начинала задыхаться, долго приходя в себя. После чего входила с опаской в уже мелкое русло, но и там скользила и падала. И тогда скиталица задыхалась от мути и билась затылком о неотменяемое дно, по которому уже ползла куда-то, не имея сил остановить самого потока, и утешаемая безмолвием мерцающей во тьме леса слушательницы. А та слушала, видела все её барахтанья, сочувствовала и подставляла свою сияющую руку для поддержки, обдавая какой-то особенной прохладой и ясностью. Для чего-то этому чудесному созданию была нужна повесть отверженной больной грязнули, а самой бедной женщине становилось легче по мере собственного заплыва в прошлое. С каждым словом легче и чище становились её тяжёлые внутренности, – душа отряхивала пыль и мусор со своих задавленных крыльев. А в конце повествования нищенка была уже начисто освобождена от своих воспоминаний. Она ощущала ту самую свободу, которую нельзя описать, а можно только ощутить. Не только воспоминания утекли из неё в вечность, а и весь мусор, заключенный в них.
