полная версия

Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи

Возможно, полюби его Эля в своей юности, сохрани ему верность, как он того и желал, то Ола никогда бы и не появилась в здешнем посёлке. Теперь у него уже не будет времени на то, чтобы разлюбить Олу, всегда ослепительно-молодую для него. Сэт-Мон выглядел скорее старшим братом своему первому, и возможно, единственному сыну Реги-Мону, изжёванному предыдущей и неудачной жизнью. Папаша никогда не баловал его лаской и в детстве. Поставь их кто рядом, они выглядели бы ровесниками. Но рядом их уже никто не поставит.

Тропа его сына от первой возлюбленной юности, обретшего красочную плоть, но отчего-то не ставшего баловнем своего отца, навсегда потеряна в непроглядной мгле за гранью самой жизни. Оплакивал ли отец гибель Реги-Мона, – об убийстве его знали все в посёлке, – узнать было нельзя. Нэя чутко уходила от темы Реги-Мона, когда общалась с Олой. И та благоразумно не стремилась касаться тайн из отринутых своим мужем, – а возможно, и забытых им, – глав его жизни. Муж не рассказывал ей ни о чём. Как и сам не выпытывал у юной жены о жизни, оставленной за её хрупкой и ровной спиной. Ола могла и не знать о том, кем был Реги-Мон в действительности. Она его не видела ни разу, не зная тогда Нэю, если лично.

Увлекшись мыслями о Сэте-Моне, Нэя пыталась вспомнить его по детским впечатлениям. Но он не вспоминался. Он всегда работал и отсутствовал, если зримо, в том доме с наружной лестницей и тенистым двором. Бабушка говорила о Реги-Моне, что он тот самый случай, когда о ребёнке говорят, что он выпал из рукава самого Надмирного Света, настолько был пригож собою. А родители самые обычные, и никакой яркой характерности ни в одном из них психологичная и проницательная бабушка не находила.

– Уж точно молодка была не из тех, кто сидит за запертой дверью до самого ритуала в Храме, – язвила бабушка, ставшая на простецкой окраине мало отличимой от окружающих и грубых людей. Она любила сплетничать и совать нос в чужие тайны, хотя и помогала всем, когда могла это сделать. – Уж больно мальчик у неё породистый. Ты не находишь, Ксенэя? – бабушка обращалась к маме.

– Она такая миленькая, если личиком своим. А фигурка как у куколки», – ответила всегда деликатная к людям мама, имея в виду мать Реги-Мона.

– А я думаю, что простодушного парня женили силой, чтобы прикрыть чужой грех. Иначе, чего бы ему и не любить такую сдобочку? – настаивала на своём бабушка.

– Ласкира! – возмущалась мама, – Не надо специфические легенды данной местности выдавать за подлинные реалии жизни. Тут все люди живут выдумками друг о друге, поскольку их любопытство не знает границ, а в то же время они все скрытные в отношении себя. Отец Реги-Мона вполне красивый мужчина.

– Надменный и спесивый бахвал. Мясник, одним словом, – морщилась бабушка.

– Жена Рида говорит, что в молодости Сэт был – картина живописная. Это подтвердила и одна из соседок, знавшая эту пару в юности. Так что не причём, как ты говоришь, «рукав Надмирного Отца», если источник его происхождения всем известен, – и мама обрывала внезапно устыдившуюся бабушку.

Видимо, последующая жизнь с её встрясками как-то поспособствовала тому, что Сэт стал поджарым и даже помолодел. Мать Реги-Мона по имени Рида помнилась маленькой, тихонькой и безмолвной. И только однажды Нэя и слышала её громкий плач, когда во время бури выпали их изукрашенные окна, и ливень безудержным потоком залил их комнаты с изысканной уже к тому времени обстановкой. Такой существенный урон вызвал такой плач, что казалось, она утратила не барахло, а кого-то живого и дорогого. Вернувшийся под утро муж орал на неё так, что эхо рокотало в опустошенных комнатах, где не было окон, – будто вернулся тот самый ураган. Муж обвинял жену в порче имущества, поскольку не мог свести счёты со слепой стихией, а её поколотить он вполне мог, чтобы было не так тяжело самому. Ведь Сэту было нелегко наживать всё то, что разорил и подмочил налетевший ураган. Соседи возмущались не его жадностью, а несправедливостью, – как можно винить женщину за утраты, причинённые разгулом стихии, фактором воздушным, но свирепо- бездушным. После этого все дружно скидывались на помощь Риде, как-то поняв, что муж ей такую помощь не окажет. Он давно уже жил где-то и ещё, как бывает такое с породистыми и атласными котами, живущими на два дома с одинаково наглой мордой при этом. И ощущалось, другой и тайный дом у него главный, богатый, наполненный какой-то таинственной жизнью, не похожей на ту, что влачили жена и сын в квартале «Крутой Берег». Потом уж Реги поселился в офицерской казарме и с отцом почти не общался.

О Риде в округе говорили, что на своё счастье она успела выйти замуж очень рано, а то быть бы ей в пустынях, куда высылали в полном составе взрослых домочадцев казнённых преступников. Её отец к тому времени был пойман Департаментом столичной охраны, а она была уже вне семьи разоблачённого уголовника. Младших детей отдали в приёмные семьи. И долго, упорно ходили слухи, что она знает тот тайник, где папаша-вор запрятал свои сокровища. Так что возможно, не кража имущества уже разорённого фабриканта, а то самое неправедное добро и стало основой будущего преуспеяния Сэта-Мона. Выждал несколько лет, а там и воспользовался, считая это правомерной наградой за собственную убогую и бедную молодость.

Зато сын его, так несвоевременно скатившийся по своему условному пандусу куда-то настолько и глубоко в свою необратимую невезучесть, пройдя через дом неволи, работу в подземных и вредоносных разработках, утратил возможность доблестной военной карьеры и скитался в нищете после. Постепенно спивался, растрачивая без всякого смысла свой природный богатырский ресурс. Тот самый, что получил в «рукаве Надмирного Отца», если верить бабушке, да где забыл захватить себе ломоть счастья на жизненную дорогу. Тогда как человеческий его отец проживал воровское наследие отца Риды, благодаря которому купил себе небольшое производство по забою скота, восстановил подорванное здоровье у дорогих врачей, а затем приобрёл и более существенные активы в виде обширных земельных угодий на окраинах континента.

Выходило так, что Реги – нищий внук уголовника, а не Сэт – захватчик добра, заплатил за давние преступления неведомого дедушки. И ради будущего счастья человека, кому тот папаша – лиходей навязал свою дочь, он и старался.

А Ола? Какая участь уготована ей в семейном затейливом доме с высокой, сверкающей в лучах Ихэ-Олы крышей? В доме, построенном на средства, вырванные вором, давно казнённым, у его жертв? Пусть Ола никогда не узнает всей правды…

Тут Нэя задумалась о странной участи иных людей, которые столь фатально неудачны. И в чём заключён их изъян, их конкретное отличие от тех, кого удача буквально находит всюду, чтобы обнять и одарить собою. Внешне это никак не выражено, да и внутренне они вовсе не худшие на свете, как и счастливчики не всегда безупречный образец.

Нет теперь никого из тех, кто наполнял её жизнь в прошлом. Все исчезли, насельники её обитаемого и такого светлого когда-то мира. Только Эля и Ифиса остались рядом. Сэта – Мона она таковым считать не хотела. Ни близким, ни светлым, ни просто хорошим человеком он не являлся.

И как ни отвратителен Хагор – пришелец неизвестно откуда, то ли из прошедших времён, то ли из будущих, то ли живой, то ли мёртвый, – он не обманул. Поперёк и наперекосяк, не по-человечески, а всё же любя её, он и приоткрыл снисходительно кончик незримой никому, непроницаемо-тёмной для всех завесы в тайну будущего. Обещал близкую уже дорогу, лежащую за пустырями с чёрными колючками, за глубокими ухабами – звёздную и ведущую к несомненному счастью.

Рудольф действительно «притащился» за её любовью, разыграв её как в сиреневом кристалле, облачившись в одеяния сна.

С нежностью утраченной молодости Нэя перебирала в мыслях его слова и ласки, наполняясь прощением, стремлением к нему, по мере того как тени деревьев таяли на свету раскалённого уже полдня. Значит, молодость не утрачена, если воскресли чувства.

Но радость сменялась растерянностью. То, о чём она не позволяла себе мечтать, приблизилось вдруг вплотную и опять лишало привычного, хотя и унылого равновесия. Давая взамен зыбкость, покачивание и страх, возможность повторного, но уже окончательного падения в то, что хуже смерти. То, что лежало за границами пустынь, откуда пришла нищенка. Это распад человеческой личности, чего Нэя боялась больше смерти. Но что в отличие от смерти можно преодолеть человеку.

Она нащупала под платьем прозрачный Кристалл – подарок Хагора. Достала шнурок, на котором он висел, стащила через голову и стала смотреть через него в небо. Кристалл наполнялся живительной перламутровой зеленью, голова кружилась. Она опять оказалась в преддверии, но чего?

Травы вокруг, если смотреть на них через Кристалл, казались сочно-зелёными, небо же насыщенно-лазурным. Какой прекрасный мир явился ей вдруг! Она счастливо засмеялась. Впервые после той поляны в лесу, где он желал её любить, а она не захотела. Там ещё смешной зверёк бегал по ветвям…

«Он не стоит твоей любви», – сказал Хагор. Но ведь «нестоящий» её любит. И она его любит, «нестоящего», но незаменимого никем.

Выходит, что любой человек для кого-то всегда незаменим, если не в настоящем, то в прошлом. Или в будущем? Абсолютно же никому не нужных ни в один из явленных Надмирным Светом дней не бывает.

Возвращение

Диалоги с сущностью Кристалла – обман или игра?

Не бывает людей, абсолютно никому не нужных, а Антон в данный момент таким себя ощущал. Покинутый Икринкой с такой потрясающей лёгкостью. Или готовностью? Он просто не замечал её вызревшей готовности к бегству от него, от тягостного мира людей, от немилой Паралеи. Только мама осталась, но она в другом земном мире. Её нет в пределах доступа, когда можно к ней прийти, прикоснуться к её руке, прося ласки как защиты от перевернувшегося вверх тормашками Мироздания.

Как много он хотел ей сказать, спросить. И что? Что можно сказать голографическому фантому? О чём спросить? Он сидел и молчал, как привык молчать, сидя здесь прежде и слушая старика. Она скользнула к костру и села на мягкую лесную подстилку, – весенние травы были влажны. Он забеспокоился и тут же спохватился, она не могла ощутить сырость и прохладу лесной растительной плоти бесплотным нездешним телом. А там? У себя, что она чувствует? И какая она?

– Какая ты там, у себя?

– Ты же видишь.

– Почему вы как люди?

– Но мы и есть люди.

– Как такое может быть?

– Как может быть, что на Паралее тоже люди?

– Как?

– Все вы, и Паралея, и Земля, обязаны своим происхождением нам, нашему Созвездию. Когда-то наши мудрецы, назовем их так, если по-вашему, по земному, нашли способ бессмертия. Но бессмертие не может быть даром для всех. Там же, где смерть, – там войны, жадность и пороки. У них возник план избавиться от лишних людей, очистить Созвездие от их борьбы, от их бесконечного расползания и уничтожения ресурсов. Но произволом войти в вечность через убийство миллиардов, это означало убить будущее, лишить себя всех прав на существование, разрушить информационные поля живых планет, и тем самым приговорить себя, разбудив гнев Творца. Они это знали, и стали готовить проекты расселения людей в другие миры.

Были обнаружены Земля, Паралея и другие миры. Люди были расселены в этих мирах. Это длилось не одно мгновение. Мудрецы очистили свой мир, свою звёздную систему от тех, кому не был дан дар бессмертия. О них решили забыть, закрыв свою систему защитными полями и выйдя из тёмного и жестокого потока Времени, то есть информационных изменений. Не желая больше знать, куда и зачем он устремлён. Тысячелетия в земном исчислении прошли в счастье и наслаждениях. Но если отпала потребность потомства, была утрачена и другая составляющая, любовь как сексуальная радость. Произошло это постепенно и безболезненно. Пока Кристаллы, генераторы вечности, не стали временами гаснуть и трансформироваться в каверны, в провалы, в ничто. И тогда вспомнили о мирах, населённых людьми, смертными и развивающимися, наделёнными энергетикой любви, дыханием Творца Мирозданья.

Но, оказалось, сотворив свою вневременную капсулу, своеобразную петлю в пространственно-временном континууме – это если применительно к вашему пониманию структуры мира, а она гораздо сложнее, наш мир создал вокруг себя и зону своеобразного омертвления и непроницаемости. Вселенная ушла от нас в своём развитии настолько, что все дороги к будущему были утеряны. Найти дорогу в Будущее через прошлое нельзя. Все миры были потеряны для нас, кроме случайно отставших в своём движении, и потому доступных нам для проникновения. Они подобны как бы последним вагонам быстро уходящего от нас поезда. Туда и попадали наши посланцы, по сути, воруя то, что некогда с такой самонадеянностью вышвырнули вон. Каждый мир шёл своим путём, но все вместе они были единым составом единого целого. То, что в одних вагонах шла резня и бились окна, а в других упивались комфортом и интеллектуальными играми, не отменяло единого движении к единой цели пути. Даже то, что иные вполне могут быть сожжены и уничтожены, не отменит их, не ими заданного устремления. Пусть и безжизненным каркасом, но они прибудут туда, куда и должны. Они властны лишь внутри своих замкнутых миров творить и наполнять своей деятельностью свои ограниченные вместилища, но не могут ни повернуть назад, ни препятствовать устремлению вперёд.

Вы можете переходить из вагона в вагон, вступать или нет в контакты, но никогда не сможете проникнуть туда, где источник этого движения, как не может этого рядовой пассажир. Но это слишком упрощённо. И мне дорог этот образ, образ поезда, где мы с тобой впервые так близко сидели друг против друга. Ветер открытых пространств дул в твои волосы, ты щурил свои глаза от залетающих мелких песчинок и не знал о том, что вот уже два года я любила и знала эти глаза.

Пламя костра в своём движении создавало иллюзию шевеления её волос, но в лесу было безветрие. Антон помнил так же ясно, как то, что было час назад, их совместное путешествие в душном и реликтовом железном вагоне отсталой цивилизации.

– Я бы согласился жить с тобою здесь всю жизнь. Даже ездить в этих грохочущих поездах, но лишь бы твои колени касались меня, – сказал он.

– И я, – ответила она.

– Но мы уже никогда не сможем этого повторить.

– Нет.

– И я никогда не посажу на колени нашего ребёнка.

– Нет.

– И никто уж не даст тебе шанса вернуться в тот вагон и сесть на жёсткую скамью, где я был так счастлив, что нашёл тебя и могу прикоснуться к твоей смешной сумочке с бахромой.

– И тебе тоже.

– Но виновата в этом только ты.

– Да.

– А где Гелия?

– Она? – Икринка долго думала, не умея подобрать объяснения, – она там… Это, вроде, вашей реанимации. Очень грустное место.

– Тот кристалл, который Хагор дал Рудольфу, способен ему показать её?

– Что он может там увидеть? Её мучительные сны, её наплывы боли от воспоминаний и пустоту прозрачного и многоцветного Кристалла. Но если он не выбросит этот камень, возможно, когда-нибудь он и увидит в глубине Кристалла её лицо. Я не знаю этого, Антон.

– И если я не выброшу этот кристалл, то ты будешь приходить снова и снова?

– Если ты только захочешь… – глаза были умоляющими. Она знала, что он скажет.

– Без кристаллов могли бы вы попасть в наш мир, живьём, как на Трол? – задавая свой вопрос, никакого внятного ответа Антон не ожидал. Знал, что не будет ответа. И его не было. А что было? Тихое течение светлого потока, чем был её голос. Важен был голос, а не сама словесная шелуха, увлекаемая этим течением как пузырьки, возникающие на поверхности говорливого ручья. Голос, похожий на нежный пересвист птиц на фоне однообразного шелеста деревьев. – Нет. Особенности нашего Созвездия не дают нам возможности попадать на вашу Землю прямо, без посреднических путей. Только сюда, ну ещё куда-то, но не к вам. Земля нам не доступна.

Он невесело усмехнулся: – Хагор говорил, что ты ни о чём не жалеешь. Но ведь жалеешь?

– Да.

– А любила кого? Мечту? Или меня?

– Я была наивная девочка из провинции, замкнутая, ничего не понимающая. Я полюбила в тебе Ангела, которого не может быть в мире людей, а потом полюбила тебя. Полюбила земного человека. Я поняла, как смешны были мои мечты. Если бы я умела это сделать, я отдала бы этот ангельский мир за одну только настоящую встречу с тобой.

– Если бы я знал, как вытащить тебя из твоей кристаллической вечности. Но это невозможно. А как любит говорить твой отец; «Надо быть адекватным реальности». И я не смогу вечно жить с тобой на твоей планете Тишины. Больше не приходи. Не надо выдавать себя за некую реальность, поскольку ты лишь мой собственный самообман. Тебя уже нет. А что есть? Мои сны наяву, примитивные, как и я сам. И что такого особенного ты мне поведала, чего бы я и сам не придумал себе, предаваясь тоскливым ночным размышлениям? Хоть единую крупицу не познанного, хотя бы самый малый всполох неведомого, чтобы осветил мою глубинную темень, поведала ты мне? Нет. Какая-то убогая фантастика для малолеток… Твой отец считает меня примитивным. И он прав. А вот горе, оно уравнивает, наверное, всех? И умных, и не очень чтобы…

– Нет, – она умоляюще протянула руки в пламень костра, став подобием какой-то средневековой картины, изображающей печальную святую в её мольбе. Он снял с шеи кварцевый прозрачный шнурок с её кристаллом и долго смотрел в него. Блики костра мерцали в его гранях, делая его красно-оранжевым, и он увидел, как он потемнел, словно закоптился, а потом запотел, будто плакал в его руке, и опять стал чистым и прозрачным.

– Милый, что я натворила? Как я обворовала, разорила и свою и твою жизнь! И если ты ещё исцелишься и будешь опять любить, то я уже нет, никогда. Зачем мне такая вечность? Если в ней нет тебя?

Она принялась плакать, совсем по-настоящему, как обычно плачут все девчонки на свете. Он не выдержал и подошёл к её бедной голографии, или кем она там была? Не имея ни малейшей возможности утешить её.

– Завтра я сюда не приду. Это перестало иметь смысл. Я уж точно не хочу вечно жить на твоей планеты Тишины и Печали. Я оставляю тебе твою память, – он бросил кристалл рядом с костром, который уже угасал. Он припорошил его лесным грунтом и сверху бросил горсть незримого во тьме, но красного на свету песка Паралеи, после чего ушёл в ночной лес.

В маленькой речке зацветали белые цветы, похожие на речные лилии. Кричали земноводные, нежно и пронзительно, выкликая из тьмы тех, кто стремился, как и они увековечить себя в этой скоротечной жизни, дав ей продолжение. И настоящие, не вечные, деревья роняли временами еще не успевшие отпасть во время дождей старые листья, вытесняемые новой порослью. Она осталась сидеть. Одна. Пленница своего Кристалла. Она не могла побежать за ним, как живая девушка, чтобы схватить его за руки, умоляя не покидать её, как делают девушки во время ссоры с возлюбленными, боясь их потерять. Ей не придется уже никогда испытать сильную, но необходимую, последнюю родовую схватку, издать последний крик родовой боли, чтобы с неописуемым счастьем услышать первый крик своего ребёнка. Приложить его к своей млечной груди, глядя в его млечные открывшиеся ей навстречу глаза. Она ничего этого не могла сделать, как и умолить свою пустую и не нужную ей вечность.

А он бросил горсть песка в погасшее кострище, будто бросил эту горсть в зев могилы на её гробовую крышку, потому что для него это так и было.

В гостях у Нэи

Антон нашёл Нэю без всякого труда. Её данные остались в базе данных ЦЭССЭИ, и было легко отследить, куда она отбыла, уверенная в своей наивности, что хорошо запряталась от Рудольфа. Он же и не думал её возвращать. Подобное и скорое забвение ещё недавно столь любимой и близкой женщины было необъяснимо для многих в их подземном городе. Мало кто понимал Рудольфа, и особенно страдал доктор Франк.

Он и принёс Антону её новые адресные данные, упрашивая его навестить её и, по возможности, привезти к нему для её восстановления. До доктора дошли рассказы Эли об ужасных последствиях родов Нэи, о похищении неизвестным лицом её ребёнка, о том, что она осталась больна и неузнаваемо изменилась. Видя его переживания, но, не понимая, почему доктор не хочет поехать к ней сам, Антон решил и для себя самого, что Нэю всё же следует навестить перед их скорым отбытием на Землю. Но прощаться с нею ему не хотелось… ему хотелось… Чего? Возврата той прежней дружбы, когда им вместе было столь хорошо и просто рядом друг с другом… Дальше этого мысли его не шли.

Она поселилась в той самой части провинции, где располагался городок, в котором провела свою короткую жизнь Икринка, не считая последних двух лет, что они прожили вместе в «садах Гора», в глубине тех лесов, сквозь которые они и ехали однажды с Икринкой в места её детства.

Он ехал по хорошо уже изученной дороге, и там, где и была в его воспоминаниях та, исчезнувшая столь же загадочно, как и появилась, полянка, он и увидел указатель в сторону посёлка, где обитала теперь Нэя. По местным меркам селение считалось неплохим, благополучным. Здесь доживали свои дни неудачники из людей элиты, – те, кто обеднели, те, кого выпихивали, кто сам всё терял. Но простой эту публику назвать было нельзя. Дома были чистые, утопающие в обширных садах, окружённые лесом.

Нэю он нашёл быстро. Её дом был невелик, но до чего мил! Выстроенный из белого камня, в котором были заметны следы ископаемых включений, окаменелых ракушек, нечто подобное трилобитам или аммонитам. Как смутный узор с вкраплениями окаменевшего перламутра проявлялось всё это на шершавой поверхности стен. Бледно-зелёные окна, сам дом утопали в тени древовидных кустарников, усеянных кое-где плодами, оставшимися от прошлого сезона, не сбитыми ветрами и дождями, а теперь они соседствовали с ранним цветением и нежной листвой. Антон даже оторопел от похожести домика тому, где жила Икринка в прошлом, а сейчас там осталась одна Инэлия. И калитка оказалась зелёной, увитая вьющимся растением.

За пунцовой и сизой стеной листвы слышался чей-то детский голосок, одновременный со столь узнаваемым щебетанием Нэи, всё таким же трогательно- нежным, невероятно обрадовавшим Антона. Он открыл калитку не без волнения. На цветной плитке дорожки валялись игрушки. На качелях из ажурного дерева качалась девочка лет семи. Сама Нэя стояла спиной к вошедшему Антону, но он сразу учуял, она напряжённо замерла, не в силах обернуться, боясь чего-то. Или кого-то? Она ожидала визита Рудольфа? На ней болталось довольно странное платье, по виду напоминающее одеяние бедноты, если бы не тончайшая, нежно-салатного оттенка, роскошная ткань, при взгляде на которую почудилось, что нашитые поверху аппликации цветов и есть настоящие цветы, что осыпали её и волшебным образом к ней приклеились. Видимо, прежние её запасы не иссякли. Но фасон простой, если не убогий, вроде мешка с вырезом для головы, в небрежных швах торчали нитки.

Антон сам себе удивился, – он такой наблюдательный, или же возникло невольное потрясение небрежным видом бывшей законодательницы мод? Для целого города, где обитали не самые простецкие жители, она таковой и числилась. Да ему вовек не упёрлась эта мода, а вот же, – сказалась привычка видеть эту женщину, облачённой во что-то такое, чему сложно подобрать точное определение, но всегда необыкновенное, чарующее зрение. Она всегда казалась ожившим образом фантазийной картинки, когда голову сломаешь, а не разберёшься, каким образом она умудрилась создать то, что на ней, и где, собственно, она всё это добывает? Видимо учуяв, что вошедший гость не может быть тем, кого ожидать равнозначно безумию, она даже не повернула своей головы, повязанной платком с детским узором из колокольчиков, полностью скрывающим её волосы.

Незапертая калитка могла быть как следствием безразличия и небрежения ко всему, так и признаком ожидания гостей, но не принадлежащих к числу дорогих, если она даже не обернулась. На узкие ступни были надвинуты просторные растоптанные туфли, что называется с чужой ноги. Она что-то напевала и раскачивала девочку. Та болтала ногами и в её волосах, светлых и струящихся, мерцали заколки с драгоценными камнями. Те самые, любительницей которых она, Нэя, была.

Наконец она обернулась к Антону, сильно похудевшая, без косметики, и… ничуть не удивилась его появлению. На милом лице, – внезапно родном! – под синими глазами залегли заметные нездоровые тени. Просторное платье не скрывало её высокую грудь, и ткань создавала вокруг неё как бы шатер пустого пространства. Она вовсе не собиралась никнуть и стояла с гордо развернутыми плечами, даже будучи в домашней обстановке. И опять она показалась ему смешной, как и тогда в первые дни их знакомства, но уже по-другому, не весело, а грустно смешной. Она трогательно протянула к нему маленькие ладони.

– Антон! – и, подойдя, обняла обеими руками, после чего счастливо застыла. – Приехал…

– Скучал… – у него сел голос от волнения, и дальнейшие слова посыпались бессвязно, и в общем-то, ненужные. – Мы покидаем ЦЭССЭИ. Я, Артур, другие тоже. Прибудет другая смена. Ты одна осталась из тех… Я не мог с тобой не проститься, потому что ты из тех… последняя осталась, кто дорог…

– Мой мальчик! Мой родной, добрый. Как же я люблю тебя, как брата, как друга, лучшего среди всех! Ты ведь всегда это понимал?

Понимал её отношение как к брату? Нет, что-то другое в том было. Несбывшаяся, потому что оба к тому не стремились активно, несостоявшаяся в силу обстоятельств любовь…

А теперь? Их неумолимо разъединяет надвигающееся и уже окончательное расставание. И он не мог не признаться сам себе, что к этой несчастной и подурневшей, болезненно обесцветившейся женщине он не питает ничего, кроме бесконечной, бесполезной, безотрадной жалости.

«Как могло такое произойти»? – недоумевал он про себя, будучи всего лишь юным человеком, сострадательным, но по-прежнему недалёким, несмотря на всё пережитое. Какая бессердечная колдунья прикоснулась своим дыханием к этой, ещё вчера непередаваемо-обворожительной женщине, превратив её в подобие цветка с обмороженными лепестками, – вот входишь ты в сад со следами утреннего заморозка и вдруг столбенеешь, – вчерашний цветок-ангел необратимо померк…

«Ну, почему же необратимо»? – спросил её взгляд, полный смятения и боли, по-женски интуитивно подхватив на лету его по-мужски беспощадную оценку. Ну, а что бы изменилось, будь она и всё той же, гибкой как стебелёк, Нэей из «Мечты», девушкой без возраста, – облачённая в те же наряды, словно бы сотканные из цветочных лепестков, осыпанных серебристой пыльцой и скреплённых еле зримыми лунными ниточками? А тут… он был потрясён вовсе не от восхищения. Странный балахон если и не уродовал её, то уж точно не украшал.

– Я не ждала гостей, Антон, – ответила она, опять же! Интуитивно ухватив на лету его оценку собственного облачения, – Уборку вот затеяла, да и сад надо бы прополоть, полить потом. У меня теперь нет моих штатных служительниц, всё сама делаю. Тебя удивил мой наряд?

Он смущённо промолчал.

– Платье я перешила из того, в котором зажигала зелёный огонь. В Храме Надмирного Света. Поэтому платье утратило свой смысл для меня, свою ценность. Я решила его уничтожить, разорвала, чтобы обо всём забыть… Ты знаешь о том, что тех вдов, чьи мужья погибли насильственной смертью, хоронят в белом платье из грубой ткани? Если такая женщина не выйдет замуж повторно. А я не собираюсь выходить замуж уже никогда!

– Тебе рано думать о смерти…

– Для смерти возраст человека ничего не значит. Мой муж не был стариком. Но потом я подумала, что платье вполне годится для домашней и самой грубой работы… кое-как сшила заново. Все руки исколола, будто и шить разучилась…

– У тебя, наверное, материальные затруднения… – пробормотал он, досадуя, что не догадался взять с собой местных денег.

– У меня? – переспросила она высокомерно. – Да у меня столько денег, что я счёта им не знаю! Только мне даже сосчитать-то их нет желания, как и нет такой надобности… – немного подумав, она решила сгладить свою резкость, – Ты не думай, деньги у меня есть в достаточном количестве, и я наняла себе женщину-помощницу по дому и саду, но я не привыкла сидеть, сложа руки…

– Может, я помогу тебе в чём? – предложил он неуверенно.

– Нет в том нужды! – ответила она и неприязненно поджала свои губки, не прощая ему того, о чём он промолчал, – она жалкое чучело в его глазах. Но это и близко не соответствовало его мыслям о ней.

– Я успел отвыкнуть от тебя. Давно всё же не виделись… Ты как была, так и осталась красавицей, Нэя. Хотя ты, конечно, не в том состоянии теперь, когда женщину радуют комплименты…

– Особенно если их произносит мужчина, который не умеет лицемерить, – невесело улыбнулась она.

Девочка не проявила к вошедшему Антону ни малейшего интереса, приняв за кого-то из соседей.

– Кто она? – спросил он с неподдельным интересом.

– Моя дочь, – ответила Нэя и, увидев его изумление, тотчас же пояснила: – Приёмная. Я её выкупила у бедных людей. Это разрешается.

– Как тебя зовут? – спросил Антон у девочки, не зная, что ей подарить. Ничего подходящего, кроме пирожных, любимых Нэей её «сливочных бомбочек», он не привёз.

– Икринка, – сказала девочка, смело выхватывая коробку из его рук. – Здорово! «Бомбочки»! – и бросила крышку на цветник, засунув носик в белый взбитый верх пирожных, похожих на снежные вершины игрушечных гор.

Антон беспомощно смотрел на Нэю. Имя, произнесённое ребёнком, вызвало в нём потрясение.

– Я её переименовала. У неё было другое. Но её никто и не звал там по имени. Она была заброшена. Какая-то старуха с ней сидела, не следила толком, не занималась. У неё ничего не было, ни игрушек, ни платьев. Ходила в старушечьих обрезанных туниках. А ведь мать была богачка!

– Кто же мать? Отец?

– Да я потом тебе всё расскажу. Пойдём в дом?

Но погода была столь тёплая, мягкая, весенняя. Только что перестали лить дожди, всё оделось в молодую листву, в которой дозревали плоды, уцелевшие после дождей. Нэя вынесла из веранды ажурную скамеечку, а сама жестом предложила сесть Антону на стоящую рядом садовую скамью. Домашнюю и маленькую она поставила рядом. Чтобы разговаривая с ним, видеть его лицо.

– Хорошо у тебя! – сказал он, довольный её хорошим домиком и садом. Охватившая прежняя симпатия к ней заодно с привыканием к новому её облику, словно бы вывела её из тени на ясное солнышко.

Он обхватил её, прижал к себе, даря поддержку и дружеское участие, выдав с неисправимым своим простодушием, – А говорили там, в ЦЭССЭИ, местные, что ты скатилась совсем, чуть ли не до свалки опустилась. Вот идиоты!