Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
Тот ему: «За бескорыстно предложенное угощение не платят. Забудь об этом».
А Реги: «Вышел на меня один человек, посланец от одного неведомого мне богача. Дал кучу денег и сказал, что ещё даст, как только ребёнок родится. Чтобы я ребёнка принёс в указанное место. И будет этот никому не нужный ребёнок жить в такой непредставимой роскоши и у такого человека, что мне и не представить того по ничтожеству моего ума. И ведь поверил я сразу ему. Почему? Вот не знаю. Такая уверенность была в каждом слове, такая скрытая власть и сила, хотя и не сам заказчик это был, а его посланец. Вот и думай, что теперь-то»?
И тут его собеседник вдруг схватил Реги за плечо так, что он заорал от боли: «Да ты плечо-то мне вывихнешь»! Иные люди даже вскочили со своих мест, что происходит? Но потом успокоились.
Тот и обращается к Реги совсем тихо: «Если ты любишь эту женщину, чего ж ты такое несёшь, художник»?
Реги отвечает ему, а уж насколько это не выдумка моей соседки, я не знаю: «Я ж думал, она будет благодарна мне, ноги мне омывать перед сном, пыль с моей одежды стряхивать… а что я получил? Она ж и подкидыша настолько холит, как родных лишь и любят, а я понял, это родной ей ребёнок. Она ж неизвестно где столько лет пропадала, вот где-то ребёночка нагулянного и спрятала, а теперь к себе взяла. В той местности, откуда мы приёмыша взяли, говорила мне та старуха, что деточку у себя и содержала; мать – актриса, очень красивая, ребёнка родила в глухомани, чтобы не узнал никто и не донёс, да и была такова. А в этом ЦЭССЭИ… говорили же мне в столице многие знакомцы, она была высокооплачиваемой усладой для высшего тамошнего управленческого корпуса. Сколько их там было? Она ж не скажет, а я не спрошу, понятно. Потому и пренебрегли ею все, и никто не захотел признать её ребёнка, а вдруг чужой? Это я, полный благородства, спас её от позора, а выходит, попал вместо ожидаемой обстановки доверительного сердечного тепла, если уж не любви, в какой-то стылый домишко, стоящий на отшибе, где мне никто особо-то и не рад»!
Тот и спрашивает: «Если женщина эта тебе близка, если стал её мужем, как же можешь ты верить порочащим её слухам»?
Реги же ему: «А как я проверю? И знаешь ли, я женщинам вообще не верю. Они врут, как дышат и собственной лжи верят, которую по ходу ситуации придумывают. А ведь есть женщины, да и юные девушки, которые не притворно счастливы со мной».
А тот человек вдруг и говорит: «Так и проваливай от неё, пока живой! Ты, тля паскудная, её бесподобной ступни не достоин касаться»!
Тут Реги, да и женщина-соседка уж так удивились, но, видимо, этот человек был агрессивен сам по себе. Озвучивал свои какие-то затаённые мысли, которые вовсе не имели к Реги никакого отношения. Если уж пили они вместе, то и оба были отчасти отрешены от окружающих реалий.
«Чтобы завтра же исчез ты из её дома! А деньги верни тому, у кого и взял, если жизнь тебе дорога. Тебе за твоё послушание дадут в три раза больше, чем покупатель детей тебе обещал. Не исполнишь, что тебе и предлагаю по-хорошему, убью тебя! Сдуну с поверхности планеты в небытие, как перхоть непотребную»!
Реги вскочил и стал его трясти за обширный плащ: «Да не будь мы с тобой в общественном месте, где народ посторонний, я б тебе всадил пулю в твой надменный лоб! Ишь, глаза-то у тебя, как у мутанта. Мутант и есть. Я, погоди, деньги тебе за твоё паршивое угощение отдам».
А тот ему: «Не трепыхайся, у тебя нет никаких денег уже. Ты ж «Мать Воду» жрал всякий день, да особых дев имел в домах продажной любви, нищий художник, аристократический подкидыш, чем ты тут гордился»! И голос его так зарокотал, что даже эхо возникло, и люди, хотя и было их немного из-за позднего часа, опять встрепенулись. Но неизвестный человек лицо своё продолжает скрывать капюшоном, ещё больше его натягивая себе едва не на нос. И голос, и одежда эта несуразная с накидкой для головы, и сам рост человека способны были повергнуть в изумление, но совсем уж жутко стало моей соседке, когда показалось ей, что глянул он на Реги из-под надвинутого капюшона, как зелёными молниями полоснул. Глаза такие яркие блеснули, как если б на них свет падал, а вокруг же полумрак Женщина так и обмерла, не посланник ли Чёрного владыки, не дух ли подземный?
А Реги ничуть не боится, да с угрозой: «Я тебе сейчас, как выйдем в тамбур, свою печать аристократическую на рожу твою поставлю, мутант».
А тот встал, выпрямился во весь свой огромный рост, ну есть подземный дух, а молчит в ответ. Все в поезде опять обратили на них внимание, а женщина подумала, уж не сектант ли какой или колдун с окраин континента? И они ушли в тамбур между вагонами. Но даже после нескольких остановок Реги-Мон уже не вернулся, а баул его остался. Соседка его взяла, как к нашей остановке поезд подъехал… Верить ли этой женщине, не знаю. Только не могла она такое выдумать, хотя и упростила тот разговор, да и бранью его перенасытила, по своей привычке не сумела свой язык обуздать… Тут же простонародье обитает, хотя разбогатевшее и получившее образование… Они часто грубы, даже не будучи злыми. Я эти записи литературно обработала и переписала…
– Отдай их мне, Нэя!
– Зачем, Антон? – она глядела испуганно и беззащитно, протягивая ему листочки розового цвета с какими-то вензелями по вызолоченным уголкам, собранные в трогательную книжечку с заметным старанием.
– Ты же знаешь, что за пределы подземного города они уже никуда не выйдут. Я сохраню их как образчик народного местного фольклора… и прошу тебя, забудь об этой очевидной выдумке! Твоя знакомая женщина могла быть и нереализованной сочинительницей, а поскольку жизнь её невесёлая, она и придумала эту мрачную криминальную новеллу. Есть же такие люди, что обожают пугать доверчивых простаков. Сама подумай, реально ли такое?
– Я думала об этом… Нет, нереально, чтобы Реги мог быть настолько подлым. Соседка не любила его и умышленно очернила. Будь такое в реальности, я никогда не стала бы его женой. Да и не стал бы посланник Чёрного владыки, если это был он, являться на обозрение прочим и случайным людям… Он могла вздремнуть и увидеть какой-то страшный прерывистый сон, в который она и вплела Реги, поскольку тот в действительности был в том поезде… А когда и куда вышел? Она не видела. Очнулась, Реги нет, а его баул на месте.
– Я тоже так думаю. Хотя парень этот, муж твой, тащил за своей спиной тяжкий рюкзак, набитый всевозможными приключениями. И не только героическими они были… – задумчиво пробурчал Антон самому себе под нос, – Я тоже сидел в вашей тюрьме. Местечко такое, что не представишь, пока сам туда не попадёшь.
– Мне Рудольф об этом рассказывал, – Нэя отлично его услышала, -Рудольф говорил, если бы Антон не был настоящим мужчиной, прошедшим через пламя и клоаку здешнего мира, я бы не разрешил ему и пальцем до своей дочери дотронуться. Никому недостойному. Он тебя уважает, как мало кого. А он как, Рудольф? Скучает… как ты думаешь?
Она вопросительно, наивно воззрилась синими глазами в глаза Антона. Как можно было терзать подобную добрейшую, доверчивую женщину, Антон не мог и вместить в своё понимание.
– Он скучает, – сказал он, вспомнив то бревно в лесу под дождём, где они тосковали вдвоём с Рудольфом, – и он уже другой, не тот, что был. Это очевидно. После тебя он уже не может быть прежним.
– Правда? – Нэя озарилась счастьем, будто Ихэ-Ола осветила её внезапной игрой своих лучей. Засверкали её слезинки в глазах. – Я это знаю, Антон. Мне сны снятся. Опять. Он приходит такой же, как в моей юности, светлый и ласковый, и говорит: – Вернись. Будем купаться в озере. И пещеры я тебе ещё не успел показать. И дети у нас с тобой будут. Вот увидишь, много будет детей. Мальчики в тебя, талантливые и синеглазые, а девчонки в меня, гордые и светловолосые… и я опять верю ему. Я всегда ему верила и продолжаю верить. Но говорю, от женитьбы на кукле дети не могут родиться. Я же вещь, кукла. Нет, говорит. Не верь мне. Ты моё будущее. Как думаешь, это – правда?
– Почему так произошло? Отшвырнул с лёгкостью. Ушёл в свою каменную пещеру и не позволил себе любить меня долго. Стал опять пить из своего горького источника печали… Не желая забыть Гелию?
Антон был давно привычен к избыточно-искренней открытости Нэи, к её красивым речам. Он молчал, став, как и был когда-то в ЦЭССЭИ, её невольником-исповедником. В подземном городе многие воспринимали Нэю капризом шефа, развращённого долгой жизнью в Паралее, развлечением от скуки. Над их отношениями подтрунивали, острили, поэтому исчезновение Нэи никто и не воспринял как некое печальное событие, исключая Антона и доктора Франка. Ну, ещё и Артура, которому она нравилась, хотя он и пытался скрыть это от других.
– Он давал мне энергию другой звезды, – откровенничала Нэя, – не зря я так стремилась к нему. Энергия другой звезды проникала в меня, и я начинала гореть, из меня шло излучения счастья. И все видели, это невозможно было скрыть, как я изменилась. Я обрела то, чего не хватало моей маме, потом мне. Я нашла своё восполнение, и им оказался посланец со звёздной Родины моих предков. Он был так одинок здесь. Гелия не любила его. А я сбежала, я не дала ему того возможного счастья, которое могло у нас быть тогда. Он очерствел, он испортился, с ним нельзя было поступать так, как делала это Гелия, как поступила я, сбежав с Тон-Атом. Я полюбила его в пятнадцать лет, сразу, только услышав голос однажды… Но я испугалась чего-то. Когда же мы столкнулись, спустя некоторое время, я узнала его сразу… – Она опять и опять хлюпала носом, тёрла свои глаза, превратив платок в комочек, сжатый в кулачке. Антон разглядел следы нервной экземы на коже её рук.
– Он не хотел сразу прощать, мстил за разлуку. Но если не разлюбил и за девять лет, помнил, почему разлюбил здесь? Значит, я плохая?
Ей надо было выговориться, всё излить случайному человеку, который унесёт её тайны с собой в мир, где никто и никогда не узнает о её существовании. И пока она плакала, он прижимал её голову к себе, будто она была ребёнком, и гладил рано поседевшие волосы, как мог бы гладить мать.
Опомнившись, она застыдилась своих признаний. Вытерла лицо в последний раз комком ткани и зашвырнула его куда-то за скамеечку. Прибежала девочка Икринка:
– Мама, я потеряла камушки.
– Ну, ничего, – заворковала Нэя. Взяла из карманов безразмерного платья-шатра красивую массажную щетку и стала расчесывать девочке волосы. Девочка сидела на скамеечке у её ног, а она всё извлекала из бездонных карманов заколки с камушками, и сколько же их у неё было? И сооружала из волос ребёнка удивительные плетения, переплетая их и украшая заколками, как созвездьями. И было приятно смотреть на её милые и ловкие руки, порхающие над белокурыми волосами ребенка, хотя и грустно ему было, учитывая зримые следы её телесного неблагополучия.
– Может, я так и не сумела заменить ему Гелию? И тогда в юности моей он хотел меня только как дополнение к Гелии? Поэтому ничего не вышло. Конечно! Он всегда любил только Гелию, закрытую и холодную. Он был бессилен взять недоступную ему высоту, хотя и мнил себя её хозяином. Да разве он им был? А я? Доступная и открытая, полностью ясная, и он заскучал?
Нэя вынесла лаковый поднос с перламутровыми чашечками с тем же знакомым напитком, с запахом ванили и зелёного земного чая, но по вкусу это было нечто совсем иное, и по воздействию тоже. После нескольких глотков на душу нисходило умиротворение и тишина. Они пили и будто опять находились на её цветочной террасе возле переливчатого зелёно-лилового многоугольника – её храма красоты. И они опять были едины в своей тоске, направленной в разные стороны друг от друга. Только тогда это была грусть, овеянная надеждой и обещающая близкую радость, а сейчас тоска безнадёжной уже потери.
Антон чувствовал себя так, словно затёрся в какую-то, хотя и подпорченную на дожде и зное, как брошенная детская книжка, но умилительную сказку, не ему предназначенную. И вот попивает он душистый компот из игрушечной чашечки, а на игрушечной скамеечке сидит рядом диковинное существо с синими вопрошающими глазами среди цветов и ветвей розовеющих деревьев. Голограмма, придуманная чьей-то инфантильной фантазией? Только излучения её глаз были подлинными, человеческими. И она смотрела на него так, будто он вестник ожидающего её и уже несомненного счастья. И он позволял ей обольщаться, не желая, чтобы она упала в безнадежную и унылую щель без любовного существования, стала окончательно старой. Здесь так рано наступала старость. Но представить старой Нэю было невозможно. Как и непредставима она была вне измерения счастья. А если это имело место, то, как нечто временное, быстро преходящее.
А ещё он подумал, а что, собственно, так неудержимо продолжает тянуть его к этой фее, опрокинутой в какую-то грязную лужу? Ведь настолько невыносимо-издевательским с позиций ума возвышенного оказался финал её любви, вроде как ниспосланной из космической беспредельности, а ставшей для неё трагедией. Для посторонних же наблюдателей лишь бытовой и назойливо повторяющейся историей чьего-то предательства. И знал ответ. Она, как и он, обитала в мире, расколотом надвое, – на до и после. Она осталась в половинке «после». Но вместо того, чтобы освоиться в этой оставшейся половинке, она продолжала тыкаться о ту режущую грань, от которой и откололся другой кусок её, прежде целой, Вселенной. Продолжала ранить себя о неисправимый этот скол, терзаться, истекать драгоценной кровью, тая и бледнея, старея за день на целый год…
Наверное, он и смог предложить ей; «А давай! Соединим наши две половины от расколотого некогда целого. Станем новой уже целостностью. Ведь влекло же меня к тебе, а тебя ко мне…
И я останусь здесь ради тебя». Но она, предаваясь своим недопустимым воспоминаниям-стенаниям-откровениям, давала ему понять, что острые сколы её разбитой Вселенной не совпадают с его такими же, безобразно-неисправимыми, остро торчащими и рваными гранями, грохнувшейся без шанса хоть что-то отреставрировать, Вселенной. И что остаётся? Земля… Только там возможна новая жизнь и полное забвение этой аляповатой и обманчиво-примитивной Паралеи.
– Я думаю, что он сам примитивный в чём-то человек, – сказал он. – Необузданный, если посмел сломать столь импульсивно-несдержанно позвоночный столб твоему… твоей Судьбе…
Дом яств «Нелюдим» – последняя затея Чапоса
Ненаре не суждено было стать длительной привязанностью Чапоса. Какое-то время она жила в той самой узорчатой башне, пристроенной сверху на здание дома яств «Нелюдим», обслуживая теперь лишь своего «милосердного» хозяина, таская ему подносы с едой и трепетно отдаваясь всегда, когда ему и хотелось того. В первое время хотелось ему часто, страстно, что ей нравилось, как и всякой влюблённой женщине. Чапос был искусен и ласков, а внешность его и с первого взгляда потрясла своей броской непохожестью ни на кого.
Бедная на впечатления жизнь вдруг подбросила ей такое диковинное существо, увиденное однажды возле сада дома яств «Нелюдим». Она разглядывала его в окно, выходящее в сторону парка, где был второй вход в здание, и не верила своим глазам. Возникший и сам был под масть экзотическому саду, устроенному когда-то исчезнувшей хозяйкой. В этом саду росли мясистые ярчайшие цветы в кожаных розетках листьев и одуряющие по запаху, колючие игольчатые кусты с россыпью заманчивых по виду, но несъедобных ягод, перемешанных с умыслом с теми древовидными кустами, на которых созревали плоды уже съедобные и столь же редкостные. Там же водились чёрные бархатные и огромные бабочки, летающие лишь по ночам и еле шевелящиеся в листве в дневное время, когда они спали. Залетая в помещение, бабочки вызывали страх. Их нельзя было убивать, но несуеверные и сплошь образованные посетители обычно их прихлопывали или сами служащие отгоняли салфетками прочь в открытые окна, обратно в сад. Слабо образованная простушка Ненара всегда думала, что и люди, живущие в таких необычных краях, где произрастала такая растительность и обитала всякая странная живность, сами столь же яркие и в чём-то опасные.
И вот один из обитателей тех неведомых мест вдруг и заявился! Такой причёски из блестяще-рыжих густых волос с поблёскивающей проседью, такой выправки, таких широко развёрнутых плеч и тёмных-тёмных глаз на умном и, кажется, печальном лице, – всего этого великолепия, собранного в одном мужчине, она ещё не встречала ни у кого. Такова странность женской избирательности, когда всеми обожаемое не признается таковым, а всеми равнодушно не воспринимаемое и даже отвергаемое, вызывает состояние ослепления, как от мощной вспышки внезапной молнии.
Вначале она решила, что это один из посетителей и очень надеялась, что ей и достанется его обслужить. Даже то, что претило нутру, но что и являлось основным заработком в «Нелюдиме», не стало бы на сей раз обременительным, а дало бы незабываемые зрительные впечатления, как и возможность прикоснуться к столь загадочному и необычному мужчине…
У Ненары дух захватило. Да ведь он мог проявить и безразличие, как к ней, так и к тому особому удовольствию, которое заказывалось по желанию клиента.
Но потом девчонки из «Нелюдима» просветили, – это сам хозяин «Нелюдима»! Он же муж пропавшей бывшей хозяйки, которую Ненара уже не застала, и он же нынешний любовник несносной Лирэны- администратора. А с длинноногой и глазастой Лирэной, к тому же и умной, старшей по возрасту, соперничать не мог никто. Сам его статус, значительный в глазах Ненары, был неотделим от всех его остальных достоинств. Она не отделяла одно его качество от другого, не анализировала его как личность, он был её всевластный господин и хозяин самого её дыхания.
К должности так называемого «администратора» она оказалось неспособной, да Чапос в том не нуждался. Лирэна так и заправляла всеми в «Нелюдиме», исключая Чапоса и привязанную к нему искренним чувством Ненару. Не в характере кроткой Ненары было властвовать. Тем более сводить счёты со своей обидчицей. Про жениха своего она и помнить не желала. О нём вспомнил сам Чапос, когда Ненара оказалась по его щедрости, мужской и неистощимой, в состоянии беременности.
Впервые Чапос выделил её из безликого для него состава обслуги вовсе не во время беседы с Нэей, когда вышиб поднос из рук Ненары, а раньше. Ко времени приобретения и оформления нового дома яств Чапос поумнел, поседел, похудел, подустал и несколько опустился тоже. Но считал себя мужчиной слишком высокого качества, по своему уровню недосягаемым для этих убогих шлюх из близлежащих периферийных районов, которых Азира, а потом и одна Лирэна, набирали для весьма специфического обслуживания посетителей дома яств и утех под одной крышей. Он не желал ронять себя в их глазах и не снисходил даже взглядом или любезным словом ни к одной из девушек, работающих в «Нелюдиме». Они же беззастенчиво пялились на него, заигрывали, заискивали, откровенно лезли на глаза в тщетном стремлении стать им как Лирэна, не соображая, что не дотягивают до этой особы вовсе не по причине внешности, бывшей, действительно, броской. Да не в одной лишь красе Лирэны заключалась загадка его привязанности к ней. Он по сию пору отряхивал с себя весь тот налипший сор и грязь, что сопутствовали его прежней рабовладельческой деятельности, впав даже в своеобразное самоограничение, выбрав для себя одну лишь Лирэну, уникальную по своей предыдущей жизни.
Без всякого трепета, но и не забывая, он помнил, как был поражён, увидев Лирэну впервые, когда её лицо выплыло ему навстречу возле только что открывшегося «Нелюдима» из вечернего сумрака, – в первые дни работы дома яств наружное освещение из разноцветных уличных светильников ещё не установили. На него воззрились чрезмерно крупные, но вовсе не по этой причине странные глаза. Они не поддавались внятному определению ни как наигранно-радостные, ни как затаённо-неприязненные, поскольку она смотрела на него пристально и как бы сверху вниз, – так вглядываются в дно глубокого колодца, в бездну… И пугаясь тёмной воды, не питают к ней чувств как к чему-то одухотворённому. Она восприняла его как неотменяемый, но милосердный приговор, которому невозможно не подчиниться, – раз уж хозяйка Азира-Ароф, спасительница от чего-то гораздо более ужасного, попросила её о том, что прибывшего совладельца «Нелюдима» желательно бы развлечь в силу его затянувшегося мужского одиночества.
– Госпожа Ароф ждёт вас у себя, увидела вашу машину с обзорной площадки башни, – произнесла она мягким, ощутимо бархатным голосом. После чего слегка склонила лицо, как показалось, надменным движением, что на почтительный полупоклон не тянуло уж никак. – Послала вас встретить и осведомиться, не желаете ли вы вначале поужинать? Прежде чем приступить к обсуждению сугубо хозяйственных проблем, что будет нелегко на голодный желудок, – и тронулась вглубь помещения впереди него, приятно волнуя лёгкой и плавной, несколько ленивой даже, походкой.
– Постой! – потребовал он, – Дай хоть при свете разгляжу тебя.
Она развернулась так стремительно, будто напасть хотела, что он инстинктивно отпрянул, – Грация у вас, девушка, как… у ядовитой змеи, – почему-то сказал он.
Её статную фигуру облегал наряд, как и у всех прочих набранных служительниц «Нелюдима», – маскарад, имитирующий жриц Матери Воды – блажь Азиры. Но бледно-зелёное платье явно шилось эксклюзивно, как и сам алый корсет украшала сложная вышивка из многоцветных мелких камушков, – определить их подлинность или подделку под настоящие с ходу не представлялось возможным. Волны волос частично скрывали высоту её лба и, высоко поднятые, закреплялись на затылке кольцом из недешёвого сплава, а сама причёска казалась чрезмерно-взбитой для точёной некрупной головы на профессионально-грациозной шее. Поверх волос была наброшена тончайшая и поблёскивающая, как водяная пыльца, еле различимая накидка.
Или по самовольству, или по прихоти Азиры, но такими вот деталями костюма девушка себя выделила из числа всех прочих. Да и выправка её позвоночника, очень прямая, говорила о том, что особа эта не очень-то и подходит на роль просто смазливой обслуги. Губы улыбались, но опять же, как бы в пустоту. Не возникни Чапос, она точно также улыбалась бы другому посетителю, а оставшись одна, не сразу бы сняла с лица своё наигранное радушие и какое-то время улыбалась бы в пустынную перспективу улиц, ожидая очередного гостя, так как менять продуманную лицевую декорацию ей было бы просто лень.
Лицо отличала заметная статичность, малоподвижность, и умные проницательные глаза неприятно не соответствовали облику юной девушки, к тому же и ростом она обладала внушительным, – не всякий мужик превосходил её, если по вертикали. Она была из породы женщин, которые не дают себя попирать и всегда готовы вступить в нешуточный бой с любым обидчиком. Исключением был Чапос, присвоивший её сразу же, поскольку она и являлась ему даром от Азиры, и не позволявший ей и рта раскрывать против себя.
Несмотря на бесчисленную вереницу девушек, проходящих через его жизнь, он ценил только постоянные связи и если уж кого приближал, то надолго. Увидев раз, её уже не забывал никто, однако же… никто так и не полюбил, не сманил, не умчал, исключая какие-то мутные и краткосрочные истории, которые она себе позволяла в те промежутки, когда всевидящее око и карающая за проступки ручища неулыбчивого хозяина отдалялись от неё в силу разных обстоятельств. Она легко могла бы тогда сбежать, исчезнуть навсегда, – он не стал бы её искать или страдать от её утраты. Но какого бы накала ни были её загулы, – а многие и на грани умыкания сей необычной девушки из сомнительного заведения «Нелюдим» в весьма заманчивые дали, с возможностью последующего судьбоносного её устроения, – после них для неё не менялось ничего. А может, она и сама к тому не тяготела.
Ненара же себя не проявляла никак, пребывая в числе скромниц, что называется тихих сереньких и в чём-то забитых кошечек, используемых, эксплуатируемых и толкаемых всеми прочими активно-наглыми, как и бывает в рабочем коллективе. Из груды этих «нежных цветов соблазна» его глаз зацепил её совсем случайно, при обстоятельствах для него смешных, а для неё неприятных. Произошло это так.
Едва он залёг в комнате у Лирэны, чтобы насладиться им совместно ночным отдыхом, снаружи постучали. Лирэна, не успевшая полностью раздеться и вовсе не огорчившаяся возникшей помехе, открыла дверь. Там стояла одна из девушек. Она сбивчиво, в испуге глотая слова, стала объяснять, что в одном из номеров, где гости ужинали, один из посетителей, обожравшись или опившись, мало того, что свалился спать и оплевал роскошный гостевой диван, так ещё обгадил его, не умея встать и дойти до нужного места. Девушка как раз обслуживала стол в этом номере и не знала, что делать, поскольку уборщиков на месте не оказалось. Лирэна посоветовала ей убрать за тем, кто такое и сотворил, а заодно и сам гостевой номер прибрать и тщательно промыть.
Объясняла Лирэна долго, с фальшивой ласковостью, тянула время с затаённым злорадством. Чтобы Чапос изныл от желания, поскольку как раз перед тем и собрался уже влезть туда, где его присутствие не доставляло её особого счастья. Но приходилось его терпеть, в силу неотменяемой зависимости , хотя моментами, под настроение, он и доставлял ей удовольствие. Голой задницей Лирэна была развёрнута к нему, а передом к служащей девушке, которая от стыда за важную, но лишённую нижней экипировки администраторшу, заикалась через слово. На Лирэне был лишь алый корсет, надетый на короткую блузку, что снимать ей не хотелось, – юбку стащила, да и будет с тебя! Она после сеанса ублажения хозяина собиралась ещё поработать во благо заведения, когда тот даст храпака, а у неё, как и водится, руки развязаны для подсчёта уже личной прибыли от охмелевших и окосевших посетителей «Нелюдима».
– Чего таращишься? – спросила Лирэна насмешливо. – Не знала, что жрицы Матери Воды сбривают волосы на лобке? И тебе советую так же поступать.
– Мне нельзя, я же замуж собираюсь… – промямлила девушка, став красной как её же корсет. – Ведь и особые девы так делают… Что ж жених-то мой подумает тогда…
– Жених? Это хорошо, что он у тебя есть, – тянула время Лирэна. – Надеюсь, он не вор, как жених у Луксы.
– Как можно! Он же простой рабочий. Чего и где он может украсть?
– Так ты пришла, чтобы рассказать мне о своём женихе? – издевалась Лирэна больше над Чапосом, чем над подчинённой девушкой. – Я рада, что он честен у тебя, как и ты сама честная девушка…
– В чём смысл твоего прихода?! – возопил Чапос, кутаясь в простыню, теряя терпение и остывая от любовного вожделения.
Девушка, едва не плача, спросила, как быть с дорогим диваном? На что Лирэна хладнокровно ответила, что за порчу мебели вычтут штраф именно с неё, раз недоглядела. Тут Чапос вынужден был вмешаться. Он завязал шёлковую простыню вокруг своего нагого торса и подошёл к двери, приглашая обслугу войти в комнату. С усмешкой, попутно успев рассмотреть обаяшечку с лёгкими пышными волосами и сдобными по виду руками и шеей, он сказал Лирэне, что не годится девочке мараться о скотиняку, поскольку она обслуживает других посетителей тоже и должна благоухать вкусной едой и цветами, что украшают её причёску. Лирэне же и самой не мешает заняться поиском где-то сгинувшей прислуги, в чью обязанность входит как раз грязная работа по уборке помещений. А штраф должен быть вычтен с самого опозорившегося неряхи, кем он ни будь.
Пришедшая девушка стояла перед ним, потупив взор, прижав обольстительные ручки к слабо пока что выраженной, юной груди, и алела скулами под стать цветам в её волосах. Чапос залюбовался ею, не отдавая себе в том отчёта, поскольку более сильная настройка на Лирэну пока что была в силе. Волосатый и здоровый, – а похудание лишь придало ему стройности, – пребывая в состоянии вполне понятного чувственного возбуждения, он пододвинулся к девушке почти впритык, с непонятным и приятным чувством наблюдая её волнение при виде его не окончательной, но всё же наготы. И вдруг ощутил желание предстать перед ней без всего уже полностью, – во всеоружии своей победоносной мужественности и без присутствия Лирэны рядом. Он был уверен, что сразил её наповал своей могучей статью и почему-то чуял, что вовсе не самообольщается…
Девушка еле дышала не только от робости, – уж какая тут стыдливость на такой-то работе! – а от затаённого восхищения… «Чувственная, видать, малышка», – подумал он.
– Ты не переживай, – доброжелательно обратился он к девушке, – Вели только управляющему от моего имени, чтобы номер закрыл, да проветрил после уборки, а сама топай в комнату отдыха, запрись там и выспись до утра. А уж утром пойдёшь домой. На сегодня от работы свободна! – отчего-то не желая, чтобы именно сегодня она оказалась в одной из гостевых комнат башни при условии возникшего к тому позыва со стороны какого-нибудь сексуально озабоченного нелюдима. – Мои девочки кожу на ручках, созданных лишь для ласк, беречь должны!
Лирэна только рот разинула, но ничего не возразила. Комнатами отдыха пользовались лишь самые привилегированные из служащих, – управляющий, снабженец, лучшие повара и водитель служебной машины «Нелюдима», иногда охранники и редкие из девушек, кому Лирэна такое позволяла. Все прочие выжимались без поблажек и сочувствия. Отдых позволялся лишь вне стен «Нелюдима», у себя дома.
После ухода девушки взаимные утехи с Лирэной прошли как-то скомкано и без вдохновения. Лирэна с надутым видом оделась и оставила его до того, как он уснул. Удалилась под предлогом проверки надлежащего выполнения всеми служащими своей работы на местах. А также слежки, как бы помимо неё не утаили что от щедрот клиентов.
– Мне там оставь хоть чуточку от того, что себе прикарманишь! – крикнул он вслед уходящей Лирэне.
– Отдаю тебе всё без остатка, – ответила она. – Вся твоя и всегда чистая, как на чистой тарелочке, господин мой.
Чапос же стал узнавать девушку в лицо, хотя имени не спросил, – а зачем? – застревая на ней взглядом и всегда отмечая, что она свои глаза от него прячет. А Лирэна, заметив его возникший, но пока что поверхностный интерес к новенькой обслуге, как-то умудрилась перевести её на работу в более ранние часы, когда Чапос «Нелюдим» покидал.
Он прибывал сюда лишь переночевать в своей жилой башне, да и то не всякую ночь, что сильно радовало Лирэну, взвалившую на себя весь груз по управлению домом яств, его обеспечению качественным продовольствием, слежкой за поварами и заботой о полноценном отдыхе богатеньких и весьма условных нелюдимов. Попутно услаждая себя своеволием и отсутствием контроля со стороны хозяина. В такие дни деньги без счёта текли к ней в карман, а все разборки с Чапосом по поводу всегда хитроумного обмана, оставались на потом. Он никогда ей не верил, награждал щадящими оплеухами, но заменить бесценную Лирэну, неустанную трудягу во всех смыслах, было некем.
