Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
– Ты будешь счастлива, – шепчущие губы седой девочки Инэлии порозовели. – Над тобою ещё будет играть сияние влюблённой души. Верь этому. И не отчаивайся. Никогда. Не населяй будущее чёрными призраками неверия и предполагаемых бед. Даже если не сбудутся твои светлые ожидания, они своим светом будут согревать твоё настоящее. А светлое настоящее несёт в себе зародыш и светлого будущего. Не верь тем, кто каркает о несчастьях, кто накрывает чужую душу тёмной тенью злых пророчеств. Не прислушивайся к злым речам и всегда удаляйся от тех, кто их носитель. Верь только доброму обещанию, пусть и несбыточному, и тогда оно сбудется. По мне лучше жить счастливым идиотом, чем ныть всю жизнь в сумрачном и закопченном сосуде мудрого уныния.
Напиток напомнил о бабушке. Нэя погрузилась в него, как в детство, и уже мало слушала напевную речь Инэлии. Окно было похоже на то, что было у них в их доме с длинной витой лестницей на улице вдоль стен, опоясывающей их по всему периметру. Она замерла в ожидании. Нэе представилось, игра воображения подстёгивалась и вкусом напитка и сходством окна, вдруг сейчас, из ветвей за окном высунется смеющееся лицо молоденького Реги-Мона. Как тогда, когда он залезал на лаковое дерево, росшее у их окна, и вызывал Нэиля.
– Скажи, Инэлия, не Чапос ли убил Реги-Мона? Если уж тебе открыта такая возможность, как общение с духами природы…
– Тот, кто его убил, был поставлен перед выбором между своей и чужой смертью … – отозвалась Инэлия, но Нэя не поняла, о чём это?
– Значит, Чапос совершил то, что и обещал всякому, кто посмеет войти со мной в Храм Надмирного Света? – впервые её осенила вдруг странная мысль, и она высказала её вслух, – Может быть, поэтому Руд и не хотел идти со мной в Храм Надмирного Света? Ведь Чапос так и сказал, что тот, кто выйдет со мной после ритуала зажигания зелёного огня, будет убит. У Чапоса всегда имелся при себе отравленный нож и напасть он мог внезапно и откуда угодно. Руд не боялся его, но отлично знал, что Чапос в определённом смысле маниакален, душевнобольной. Я могла бы и догадаться…
– Тебя интересует участь Чапоса? Это гнилое порождение пустыни нашёл свою смерть недалеко от того дерева, которое только что прошелестело в твоей душе. Он валялся у того самого маленького дворового бассейна, возле которого и прошло твоё детство, со своей бычьей растерзанной шеей, с непониманием, застывшим в его безумных глазах. Но в отличие от твоего брата, он-то получил по заслугам. Нет его, косвенного виновника исчезновения твоего сына.
«Исчезновение»? – Нэя это отметила. Инэлия сказала именно это. Она не сказала «смерть». Она… Но голова Нэи продолжала слабо кружиться, и мысль эта была утрачена ею, поглощённая потоком слов Инэлии.
– Ведь это он напугал тебя, ударил в живот, чем и вызвал скоротечные роды. Он пришёл, думая заполучить тебя как бесхозное добро. Но увидел, ты ждёшь ребенка. Зверь сорвался с его внутренней цепи от ярости, от бессилия вернуть твою вожделенную ему юность. Он возненавидел в тот миг и тебя, и твоё дитя.
– Откуда он узнал, где я живу?
– Он следил за тобой, едва ты покинула «Лучший город континента». Он никогда не расставался с мечтой заполучить тебя. Он думал, что тебя никто не стережёт там.
– И об этом тебе нашептали твои духи природы? – невесело улыбнулась Нэя. – Так ведь он был прав. Никто меня там и не охранял. Одна Ифиса и заботилась. Ещё Ола, конечно…
– Так у меня же есть Кристалл связи. А ты думала, что я волшебница?
– Опять Кристаллы… По крайней мере, как-то яснее стало. К любому абсурду, если он становится составляющей частью наличной жизни, поневоле привыкаешь. Но, всё же, немного ты волшебница, Инэлия.
– Должны же они существовать? Иначе мир будет так скучен и населён одними колдунами, обманывающими людей.
– Ты всё время одна, Инэлия. С кем ты разговариваешь? У тебя есть друзья?
– У меня есть мои близкие. Они обитают в моей памяти. Ты же понимаешь, что информация во Вселенной неуничтожима? А что есть разумная душа? Это свыше организованная, подвижная и развивающаяся информационная система. Так объяснял мне тот доктор Франк из подземной базы землян. У меня есть растительные питомцы. Есть кукла Икринки. Я разговариваю с нею тоже.
– Кукла? Разве может она ответить тебе?
– Конечно, может. Ведь она также хранит в себе информацию о тех людях, кто к ней прикасался. Излучения рук моих девочек – Гелии и Икринки. Она, конечно, сама по себе не живая. Но я могу оживить её своим воображением. Теперь у меня появилась ты. Добрая ты, доверчивая, чистая душа, ну есть ангельское дитя! А я точно такая же.
Инэлия проводила её до самой платформы, дотащила её баул, не дав ей донести его самой. Она набила его немыслимым количеством провизии, скопившейся у неё в доме, овощами и обещанным пирогом. И долго махала ей рукой, стоя на платформе в своем жалком, смешном, сером балахоне, маленькая и седая. «Обязательно сошью ей красивое платье», – подумала Нэя.
Дома Нэю встретила заплаканная, мечущаяся из угла в угол Ифиса, рядом находилась Ола, уже готовая ехать в провинциальный городок, чтобы искать там Нэю. Они набросились на неё с руганью, так что Икринке пришлось защищать свою маму от двух рассерженных подруг. Вскоре они успокоились и пили горячие напитки в саду с пирогом Инэлии. Нэе пришлось рассказать историю своего путешествия, умолчав, конечно, о Хагоре. Никто бы её и не понял, расскажи она о нём.
– Так ты знала адрес родителей Гелии? – удивилась Ифиса, и в её глазах мелькнула странная ревность, если учесть, что Гелии давно не было в живых. – Меня она никогда не приглашала в дом своих родителей. А ещё уверяла, что я её любимая подруга.
– У Гелии было столько друзей! Но ты ж была любимой, кто оспорит? Я приезжала только затем, чтобы сшить платье для любимой куклы её дочки, – солгала она Ифисе, чем и успокоила её.
– Гелия Хагор – знаменитая актриса была вашей подругой? – изумилась Ола, увидев и Нэю, и Ифису как впервые. – Когда-нибудь, Нэя, ты расскажешь мне эту историю вашей дружбы. Какая она была, несравненная Гелия? Чем жила? Кто её дочь? Ладно?
– Только не так сразу. Это слишком больно нам касаться истории, пусть и оставшейся в прошлом, но трагической, – ответила за Нэю Ифиса.
Бродячая горемыка
Утром они с Икринкой провожали Ифису. У той уже не было её маленькой машинки. Она сломалась, а новую машину купить Ифисе было трудно. Её богатые покровители остались в прошлом. А иначе, кто бы и пустил Нэю на рынок одну? Ифиса стремительно беднела. Привыкнув жить по стандартам состоятельных людей, она давно уже такою не была. Она держалась за прежний имидж шикарной женщины в дорогих платьях и в украшениях, но это была лишь старая и ветшающая с каждым днем декорация её вымысла о себе, в который она ещё пыталась заставить поверить тех, кто её не знал. Но даже и неосведомленных людей это уже не обманывало. При ближайшем рассмотрении можно было без труда рассмотреть облупленную краску великолепной некогда декорации. Ифису было жалко. Нэя знала, что она потихоньку распродаёт драгоценности Гелии, но и сама она не могла их выкупить у неё. Денег было мало и у неё самой. И вплотную вставал уже вопрос о дальнейшем выживании. О судьбе дочери и о собственной дальнейшей судьбе тоже.
Проводив гостью, Нэя с дочкой отправились к дороге, где располагалась продуктовая лавка, чтобы докупить то, что не удалось на рынке вчера. И ехать туда не хотелось. И Олу обременять тоже не хотелось своими мелочами.
«Пора уже» – думала она, – «научиться жить без помощников и покровителей. Я смогу. Я молодая. Я многое умею. У меня дочь, и ради неё я стану сильной, стану деятельной. Перестану, как говорит Ифиса, верить снам и в несбыточные мечтания. И если понадобится, я смогу приспособиться к той жизни, которой и живёт большинство. Сумела же Ола приспособиться, выпав из своих аристократических дворцов – башен, сумела моя бабушка, оставшись после мамы совсем одна со мной и Нэилем. Умеет не унывать Ифиса, проснувшись однажды никому не интересной и одинокой».
У дороги, помимо пункта охраны и лавчонки, стоял также и придорожный «дом яств», больше для проезжающих по дороге, чем для тех, кто обитал неподалёку. Нэя подумала, что было бы неплохо туда заглянуть и угостить Икринку каким-нибудь лакомством. Войдя с дочкой под ажурный навес, устроенный над уличными столиками для тех, кто не желал лезть в духоту помещения, Нэя увидела, как хозяин гнал от двери заведения жалкую и худую нищенку. Хозяин был сер как от пыли, но несоразмерно росту упитан. Нищенка же была сера от своего явного неблагополучия и, возможно, голода. Нэя подошла совсем близко, поняв, о чём шла перебранка. Хозяин не хотел позволить нищенке забрать объедки, оставшиеся на кухне, якобы из-за того, что она своим видом отпугнет роскошных клиентов, если они пожелают остановиться отобедать тут, проголодавшись во время длительной поездки. Но дорога была пустынна, и никто ещё не остановился у его, негостеприимного для нищенки, «дома яств».
– Я же заплачу тебе деньги, – бубнила она, – мне в других местах позволяют всегда.
– Ну и иди туда, где позволяют. У меня не тот уровень, чтобы я с нищими якшался.
– А –а! Решил объедками дорогих клиентов кормить? – Она говорила нарочито громко, чтобы Нэя её услышала. И Нэя засомневалась тотчас же. Вдруг он и правда, такой не симпатичный на вид, прикажет обслуге подать им с дочкой чьи-то вчерашние объедки. И она передумала заходить в харчевню. Вот если бы он сказал нищенке: «Да иди к заднему входу и забирай то, что осталось недоеденным со вчерашнего дня». – Нэя без колебаний вошла бы в его, мало и привлекательное, заведение. Так делают все «дома яств», и даже лучшие заведения в столице отдают бедноте остатки роскошных пиршеств богачей. Она это знала. Но этот? Зачем он гнал бродяжку, если она принесла ему свои жалкие крохи за объедки? Кому он их берёг?
– Пошла, пока не дал пинка! – бубнил ей в одну с нею тональность владелец забегаловки, пока не увидел Нэю и не расплылся в улыбке. – Госпожа, проходите, у нас только что готов горячий завтрак. И десерт для вашей малютки. Свежие столичные «сливочные бомбочки», политые горячей карамелью.
– Соскобленный со вчерашних склизких тарелок вчерашних же посетителей, вот каков твой свежий завтрак! – отомстила ему нищенка, как будто прочла мысли Нэи или уловила её нерешительность.
– Ах ты! Лизунья со свалок, крыса пустынная, а ну иди! Пока охрану не разбудил!
– Ещё можешь передумать, – сказала она, тряся своим грязным матерчатым кошелем, – получишь хоть что-то за то, чего через час и падальщики из пустынь жрать не будут. Я голодная, так что пользуйся, что за твою тухлятину я хоть что-то тебе дам.
– Надо было думать, когда выставлялась передом и задом, что придёт время и жрать будет нечего.
Нэя в ужасе смотрела на женщину. На голове её было подобие тюрбана из несвежего шарфа, но из дорогой материи, пусть и изношенной. Наверное, она нашла это «богатство» в контейнерах у богатых посёлков, куда богачи вышвыривают своё отслужившее им добро, и где роются нищие в дни, когда всё это выставляется для них у дорог до приезда мусорщиков. Туника на ней тоже была из «мусорной коллекции». Лицо, – Нэя потрясённо смотрела в её лицо, не старое и явно бывшее красивым когда-то. Об этом говорили черты лица, но у женщины отсутствовали и брови, и ресницы от какой-то застарелой инфекции, приобретённой в заброшенных руинах пустыни. Там свирепствовали странные и ужасные инфекции, от которых выпадали все волосы. Её тут же и схватят на подступах к столице. Но хитрые бродяжки никогда не переступали опасную черту, а здесь облавы были не часто. Но и охрана имела право её схватить и доставить в отстойник, чтобы потом власти выкинули таких, как она, назад в пустыни, откуда они и вылезали.
Икринка смотрела привычно-равнодушно, она ещё недавно жила среди похожих на эту бродяжку, разве что оседлых в своих хибарках. Вялая перебранка вошла в горячую стадию. Мужик толкал её в грудь, напирая отъевшимся пузом, начинающимся у него от самого горла, в грудь нищенки. Грудь женщины из пустыни, это Нэя тоже отметила, была всё ещё высокой, не старой под нищей хламидой, бывшей останками чьего-то шика, как и сама женщина была останцем самой себя, вероятно, привлекательной, и еще вероятнее, роскошной красавицей, если судить по статной до сих пор фигуре, редкой в соразмерности своих пропорций. И это до сих пор! После скитаний и ужасов жизни за пределами жизни человеческой. Может быть, она и помнила свою прежнюю красоту, может, и хранила её, как умела даже там.
Нищенка тоже стала пихаться, и сильно, в отместку. Боясь оказаться свидетелем драки и мучительно жалея женщину, Нэя подошла и протянула ей деньги, взятые с собой. Сумма была невелика, она и взяла-то её на мелочи. Женщина, споткнувшись от ловкого удара злющего владельца пищевой точки и бывшего сахарным лишь со своими почтенными клиентами, чуть не упала, если бы не милосердие Нэи, удержавшей её. Нэя сунула ей деньги. Женщина взяла, внимательно оглядев её глазами без ресниц, но большими и умными. Отталкивающий хозяин «дома яств» замер, ожидая дальнейших действий нищенки. Она же, довольная добычей, надвинула пыльную туфлю, свалившуюся с её ноги во время потасовки, и сказала мужику-пузану.
– Не радуйся. Пойду к твоему конкуренту.
– Ну и тащись, коли охота сильнее голода! – Ему было невыгодно, чтобы она ушла. Он мог бы за деньги отдать ей то, что всё равно выбрасывал. Но она уже не хотела иметь с ним дела. Избыточная злобность пошла в ущерб его же жадности. Никогда больше Нэя и не приблизится к его заведению, где иногда она покупала столичные сладости по недешёвой цене.
Бродяжка увязалась за Нэей, догоняя её. Нэя уходила в сторону посёлка. Навязавшаяся в спутницы женщина заглядывала умильно в лицо ребёнку, не из желания угодить Нэе, а искренне. Девочка восхитила её своей красотой и нарядным платьицем.
– И у меня есть дочка. Только взрослая. Наверное.
– Наверное? – переспросила Нэя, не удивившись, зная, что детей у подобных женщин отбирают. Она уже не чаяла от неё поскорее избавиться.
– Я же не видела её с тех самых пор, как её отобрал Департамент нравственности.
Нэя остановилась. Во время драки тюрбан съехал с её лба, и было видно, что волос нет на её голове. Нэя содрогнулась, желая уйти, желая забыть страшное видение.
– Ты ведь тоже из таких? – спросила нищенка.
– Каких? – Нэя задыхалась, таща за собою дочь, а та, как нарочно повисла на её руке, будто куль, и пищала о том, что мама не купила ей, как обещала, «сливочную бомбочку».
– Ты падшая?
– С чего взяла?
– Красивые женщины не ходят пешком сами по себе, если богаты. Они все на машинах, у них слуги. А бедных красавиц, как ты, не бывает. Всех красивых из бедных всегда находят, везде, оставляют лишь шелуху, а вкусные ядрышки сжирают богачи. Нет? Чего молчишь? Видимо, ты сумела скопить денег и устроиться тут, не то что я, дура.
– Я не падшая. У меня был муж. Но я вдова, – Нэя уже с ненавистью глядела на женщину, жалея, что встряла в чужую возню и что вообще подошла.
– Не злись, – добродушно отозвалась незнакомка, всё же, благодарная Нэе за её доброту, которую мгновенно просчитала в её лице, а не только в её поступке, – я же своих вижу за версту. Падшие самые красивые, самые искренние, самые добрые у нас, в нашем мире. А как думаешь, есть иные миры? Не похожие на это уродство, что вокруг? Должны же быть. Ну, не может мир быть ограничен таким безобразием. Не может! Если есть Творец, он должен сотворить много миров, как люди-творцы создают много разных произведений, если они настоящие творцы. Ты думаешь, я тёмная и убогая? Я много читала раньше. Это сейчас отупела. А я разве тебя обличаю? Я сделала тебе комплимент. Я встречала много хороших людей на дне, внизу, но мало наверху. А я уж там побывала. А ты как считаешь? Я не права?
– Ты бродишь тут зря, – ответила ей Нэя, – тебя схватят. Побьют. В этой зоне не место таким, как ты.
– Не схватят. Я же родилась тут. В этих местах. Знаю каждую тропочку, каждую полянку в лесу, каждый лаз в холмах. А тебе спасибо. Ты не гордячка. Поэтому ты и не из богатеек. Но и на бедную ты не похожа. Да мне что? Я вернулась, потому что ищу свою дочь. Хоть бы глазком взглянуть, как она? Счастлива? Как живёт? А то и была бы нужда возвращаться. Здесь все злые. А у нас там, за пустыней, всё иначе. Если по обращению, как мы друг за друга и как живём одной семьей, то у нас рай. Только болезни, всё в руинах. А так, мы живем счастливо, жалеем друг друга. У нас и дети там есть, которых мы прячем от облав. Ну, будь счастлива. Может, тебе ещё и повезёт, если сумеешь продержаться и за кого-нибудь зацепиться, пока молода и красива. – И она поклонилась Нэе головой. После чего пошла, шмыгая большими не по размеру её ноги туфлями, в сторону леса и вскоре сгинула среди деревьев.
«Эти люди обладают навязчивостью», – подумала Нэя, – «а так бы я отдала ей приличные вещи, накормила, но соседи не поймут, будут от меня шарахаться». И так отстраняются после прошлых кутежей Реги-Мона и его братии в её саду и доме. Презирают, хотя и жалеют. А Реги-Мон, его приятели, Ифиса – это же столичная богема. И то смотрят косо, на расстоянии. Даже служанка Олы. А сама Ола – образованная и тонкая девушка – исключение. И Нэе повезло её найти. Она и Ифиса, больше нет у неё никого. Ещё Инэлия. Нэю как ласковым облаком, воздушным и белоснежным, упавшим сверху, накрыла мысль о том, что у неё появилась теперь и Инэлия.
Призрак из глубин звёздного колодца
Она обернулась с опаской, не вернулась ли нищенка. Но нет. Её не было. На дороге, ведущей к посёлку, залегли утренние тени, густые от деревьев, выстроившихся в ряд вдоль всей длины дороги. День обещал быть жарким. И Нэе показалось, что в тени одного, особенно ветвистого дерева с обширной кроной и кряжистого, старого и шершавого, кто-то стоит. Она вздрогнула. Тёмный сгусток шевельнулся в её сторону. Поехало вниз, в живот, сердце… Но это, как выяснилось, была толстая надломленная ветвь, почти треть ствола дерева, колеблемая ветром. Дерево разламывалось от собственной тяжести, и огромный сук, повисший до корней и наполовину отринутый старым стволом, напоминал издали силуэт человека. Не желая идти по дороге, Нэя с Икринкой свернули в сторону холмов и луга.
Она села на тёплом косогоре, в тени разросшейся группы молодых деревьев, в гущину набирающих силу цветения трав. Порхали голубые бабочки, сновали маленькие, с мизинец, ящерки. Икринка побежала вглубь луга, радуясь, как и все дети, природе, теплу и светилу, заполнившему расплавленным сгустком серебра чашу, в которой лежал поселок.
«Я как психически расшатанная от каждой тени теперь шарахаюсь», – Нэя легла в траву, закрыв глаза шарфиком, снятым с волос. Раскинула руки, уже забыв неприятную встречу и чувствуя, что она наполняется исцелением, как ночью наполнялась своей женской, пробудившейся жаждой любви. И эта жажда, не получив утоления, идёт вся без остатка на выздоровление её тела. Нэе было хорошо, ничего не хотелось, не думалось. Она чувствовала себя травинкой, бабочкой, ящерицей, растворялась в природе и небе, забывая о себе, как о некоем пульсирующем и тоскующем «я». Настоящее куда-то стремительно несло её, куда-то, где она вскоре окажется, и будет это далеко отсюда.
Она, смеясь, сорвала сладкую метелочку, они росли здесь в избытке, но ещё не созрели, а только-только давали завязь своего съедобного колоска. Она вернулась из несостоявшегося растворения, и опять подумала о своём внезапном страхе на дороге. А что если и не сук там болтался, если кто-то и стоял? Ну и что? Сказала же Инэлия, что это был фантом, бесплотный призрак – бродяга, такой же несчастный, как сегодняшняя нищенка- бродяжка. Он тоже прибрел сюда из неведомых космических пустынь, потому что тут лежит тёмный и чудовищно тяжкий магнит его совести. Колоссальный, если и не по размеру, то по больной насыщенности, астероид его загадочной жизни, корявый кусок его былой, прекрасной, погубленной планеты.
Встреча с фантомом Хагора у рынка была третьей по счету. Вторая встреча с ним, тогда ещё живым трольцем, произошла в те дни, когда был жив и Реги-Мон. Нэя ждала ребёнка, и трудно было ей понять, желанный он для неё или нет? На том самом базаре, накрытом сверху пыльным куполом и от того душном, они с Реги-Моном набирали продукты в большой плетёный баул. Всё просторное помещение было насыщено равномерным гудением голосов продающих и покупающих людей. Запах их пота витал над причудливой смесью ароматов овощей, фруктов, свежей дичи и специй, а также с примесью вони рыбной и мясной тухлятины. Цепляясь за руку Реги-Мона, она почти висела на нём, удивляясь тому, что люди вокруг, и было-то их тут не много, всё равно пихали друг друга. Сталкивались в относительно свободном пространстве и никогда не извинялись, как было это принято в столице, а напротив, ударяли незримой, безмолвной, но ощутимо тугой молнией неприязни к существованию себе подобных.
Нэя носила свой живот как болезнь, как тяготу. И казалось ей совсем недавно, что материнство это высший из даров Надмирного Света, высшее из возможных блаженств. Но когда это было? Тогда, когда блаженства было столько много, и она в нём купалась. И Реги-Мон был единственным, кто любил не рождённого, жалел его и ждал, надеясь, что его рождение даст ему любовь Нэи, изменит их жизнь. Она смирится перед неизбежным порядком вещей, она забудет о своих блаженных «садах Гора», она будет видеть, как он, Реги-Мон, заботится о ней и любит всё, что имеет к ней отношение.
Нэя покинула накрытое куполом здание, чувствуя себя перенасыщенной сгущённым духом рынка. Она села на скамеечку, пыхтя как старуха, рядом с маленьким фонтаном, освежающим рыночную площадь. Дно круглой чаши было забросано объедками и обертками от еды. Люди не любили не только друг друга, но и окружающее их пространство.
«А кто-то придумал для них фонтан», – вяло думала Нэя, – «чтобы украсить их времяпрепровождение тут, дать им прохладу и возможность утолить жажду». Вода, текущая из изогнутых конструкций по виду ветвей дерева, но бывших трубами, была чистой и холодной и падала в грязный бассейн. От неё шла улавливаемая прохлада, вода дарила себя как благо людям, а они не любили никого и ничего. Реги-Мон что-то покупал, весело торговался, шутил, как и всегда делал, находясь среди простых людей, которых любил. Нэя хорошо его видела через обширную арку входа – выхода. Искалеченное шрамом лицо Реги-Мона, из-за чего одна часть лица почти не двигалась, а вторая была прекрасна, как и прежде, привлекало к себе внимание людей. На него смотрели, явно изучали те, кто был грубее, и незаметно рассматривали те, кто был тактичнее. Его зубы сияли весельем, он игнорировал всеобщее внимание, привыкнув к нему, и как бывший актёр умел владеть своим поведением, демонстрируя равнодушие к чужому неприкрытому любопытству. Глаза, тёмные и ласковые, всё ещё излучали молодую энергетику сильного мужчины. «Наверное», – все также вяло думала Нэя, – «Любить его будет и приятно». В нём угадывалась неординарная мужественность, и только она не хотела принимать его чувство к себе. Другие женщины его любили, она знала. А всё ещё красивая и пышная Ифиса, её неожиданная подруга, говорила, что Реги-Мон страстен и ласков, способен дать счастье любой.
– Пробовала что ли? – безразлично спросила у неё Нэя.
– Рада бы, – ответила Ифиса, – но у него молодые обожательницы есть. Не переводятся. Пока.
– Почему пока?
– Потому что пьёт временами. И это не может закончиться ничем хорошим. Быстро всё утратит или погибнет в пьяной драке.
К тому времени Нэя уже не принимала участие в их застольях, как было вначале от горя, от беспомощности, от бессилия доказать что-либо Рудольфу, утратившему к ней интерес мгновенно и необъяснимо. В последнее время Реги-Мон тоже не пил. Ждал Нэиных родов, боялся оставлять одну. А Рудольфу было всё равно. Особенно было жаль ей своих материальных, и психических тоже, затрат на «Мечту». Её проект, её гордость, первое и единственное дело её жизни после любви, скрутилось и развеялось по ветру, как изъеденный червем лист. Исчезло, оставив после себя пустоту прозрачного переменчиво-лилового здания. Пропали замыслы, впустую истрачены часть её жизненной силы и времени. Сгинули разворованные коллекции, оборудование. Рудольфу было всё равно.
Она уже не помнила, как было тяжело в последнее время сочетать работу и любовь. Как изводили её привереды своими капризами и безвкусием, а учить их вкусу не было некогда, да и не хотелось. Хотелось творить, изобретать, обшивать свои мечты, а не надменных тёток с их колкостями, придирками и телами, далёкими от совершенства. Худощавые, средние и толстые, редко красивые, те, кто являлись для неё эталонами женщины. Жена Рэда-Лока, Иви – дочь Латы, и ещё несколько девушек и женщин. Привилегированное положение спасало от полного разграбления, но никогда от повседневного мелкого хищения. Её собственная обслуга, некоторые люди из Администрации боялись заходить за границу сверх меры, понимая причастность к проекту Нэи самого «Зеркального Лабиринта». Тем ни менее, одни воровали, другие пытались лезть в её дела. Выручала только, как это ни странно, Лата-Хонг. Она умела ставить на место всех, в отличие от великодушной и оторванной от грубых реалий хозяйки. Редкая честность, энергичность, смелость в отношении наглецов и определённая проницательность спасали от полного краха проект «Мечта».
Эля же, зная, в отличие от Нэи, счёт каждой пуговице и катушке ниток, каждому куску тканей и даже пачке сладостей, хранящихся в кладовой для званых показов, новых коллекций и просто новинок, к сожалению, была своекорыстна и хитра. Не только служила, благодарная и любящая, но и себя не забывала отблагодарить.
Эля продолжала приезжать к Нэе, привозила новости из «Лучшего города континента». Нэя их тут же отбрасывала, храня лишь самую главную новость – Рудольф один, ни на кого не смотрит, как обычно деятельный и словно бесполый. Но радовало ли это? Что толку ей в его одиночестве? Однако, подобная новость вдохновляла на глупые мечты о будущем даже в безрадостном положении.
Погружённая в подобные раздумья, она и увидела Хагора возле городского рынка. Хагор не смотрел на неё. Не заметил? Он сидел на скамейке, глядя на воду, бегущую в бассейн. Единственное, что отметила Нэя, всё тот же искрящийся взор, нездешний. Когда он опускал голову, он выглядел вполне заурядно – просто одет, провинциален и обычен. Как все те, кто сновали вокруг. И ожидалось, что поймав его взгляд, встретишь потухший и усталый, старчески апатичный.
Она села на краешек, от него поблизости, поскольку устала, ноги не держали, а все прочие скамьи оказались заняты.
– Кристалл не потеряла? – спросил Хагор, будто у воды, а не у Нэи, – помни о нём. Не теряй. Ты ещё не пережила и половины того, что тебе предстоит. Он же даст тебе нужную силу, чтобы устоять. Носи его у своей прекрасной груди на шнурке. В нём есть сквозное отверстие. И не теряй, – повторил он. Он бормотал что-то и ещё, не глядя, вроде и не ей.
– Ты меня обманул, – она в отместку тоже не захотела глядеть на него. Словно бы обратилась к птицам, сидящим на ближайшем дереве. – Все твои предсказания оказались ложью.
– Да куда он от тебя денется! – Он глянул искоса, узкие губы растянула усмешка. – Любишь пострадать? Для того природа и нагрузила вас избыточными страданиями, чтобы не простаивали без дела. Ты всегда была здесь чужая, потому и устремилась к такому же чужаку.
– Ни к кому я не устремлялась, – Нэя ответила тихо, себе под нос. – Я всего лишь сказала, что ты враль безумный.
Но Хагор услышал, – И стремилась и стремишься. Той своей частью, которая и приковала тебя к нему. В тебе есть, неведомая тебе, часть неведомой Земли. Но будешь отторгнута Землёй, как отторгнута и Паралеей.
– Мне без надобности какая-то Земля. Не была там и не стремлюсь…
– Что вам, рождённым для улавливания крохотных частичек временного ликования, понимание своего ничтожества с вершины Вечности. Вы же космический планктон, питающийся расшвыриваемой в эфир энергией звёзд. И всё для того, чтобы, в конце концов, всех вас поглотила пасть Энтропизатора. Вместе с вашим счастьем и с вашим несчастьем.
– Ты плохой человек, хотя и несчастный, – сказала Нэя, – кто нуждается в твоих предсказаниях? Кто им верит? Ты полон зависти к тому, чего не умеешь испытать сам. Ты ущербен, а всех обличаешь. И твой Кристалл я выбросила в реку, вдруг он, как и тот, что ты дал Рудольфу? Ты-то сам кого любишь, жалеешь кого? Чтобы обличать, любви не требуется.
– Не знаю, способен ли он дать свою высоту другим, давал ли кому. Но, может быть, ты потому и стремилась карабкаться туда, куда он не пускал и с лёгкой усмешкой сбрасывал всегда, когда ты продвигалась хоть немного выше к его пониманию. А Реги-Мон? Он как тёплый и безопасный холм, залитый дневным светилом. С него не упадёшь. Только в юности при нестойких ногах он и мог быть опасен. Но зато с него и не увидишь многого, того, что недостижимо.
Она промолчала. Да и о чём говорить?
– Наплачешься ещё, – пробурчал Хагор, – А могла бы с Реги-Моном начать вполне сносную новую жизнь. Помнишь, как любила его? На мосту ждала. Был он тогда свободен и мог полюбить тебя. Только к тому времени ты уже оказалась схвачена чужепланетными глазами. А нужна ты была пришельцу как очередной опытный образчик чужой фауны. Он презирал всех здешних и не мог простить никому своего, как он воображал, падения. Он и тебя за равную себе никогда не считал.
– Гадкий ты! – Нэя закрыла уши, – сам ни к чему не способен!
– Да куда уж мне! А ты-то как старалась! На всё шла, всё прощала, лишь бы к нему прильнуть! Недоразвитые вы существа! И что? Сидишь тут в тоске, считая горем своё же собственное счастье освобождения от его пут. Люби того, с кем связал тебя твой Надмирный Отец в Храме! Своего здешнего мужа, а не пришельца. Ибо только любовь и сможет спасти твоего спутника от крадущейся за ним коварной смерти. Достань свою прежнюю юную любовь из сердца, и она станет для твоего друга-несчастливца защитой. Тут, конечно, мистика, но именно так и будет. В противном же случае спасения ему не будет. Сказал бы я и ещё, да не много ли будет?
– Уж давай, коли начал.
– Вон, затрепетала! Вспомнила, как была безотказна… В том и заключалась твоя небесная любовь?
– За что ты исполнен ненависти ко мне? Что я тебе сделала?
– Не к тебе ненависть моя. К тебе только жалость моя. Конечно, что тебе теперь ласковая умеренность Реги-Мона после магического обаяния пришельца? Вырвал он тебя из здешней жизни невозвратно. Так что признаю свои советы никчемными. Пропадёшь, ибо познала то, что уже не даст тебе жить, как все тут живут. Познала отсутствие границ своего мира, в иллюзорной защите которых живут прочие. А я, видишь ли, стал частью твоего пришельца вопреки своей воле. Заигрался я
