Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
– А, ну да. Её так звали до обряда.
– Нет. Я не повитуха, я врач. Я её зашивал. У неё были тяжёлые роды.
– Зашивал?
За тонкой стеной где-то совсем рядом надрывно и невероятно сильно кричала женщина.
– Почему вы не обезболиваете роды? Почему не помогаете, она же так страдает, а вы столь спокойны? – Рудольф был потрясён криком неизвестной роженицы.
– Обезболивать роды? Как это? Это же естественный процесс, боль неизбежна.
– А если она умрёт?
– Бывает и такое. Что же. Кому как повезёт.
– Повезёт? А вы-то чего тут делаете?
– Помогаем, понятно же. Там повитуха рядом.
Затихая, крик периодически возобновлялся.
– Давайте выйдем, не могу я это слышать, – пробормотал Рудольф, – и тем более говорить. – Он вышел первым в чахлый садик при здании. Следом выполз, не спеша и нехотя, недовольный «врач». Рудольф сел на удобную широкую скамью под тень розоволиственного густого дерева. Оно шелестело настолько мирно, переливаясь чудесными листьями, их сизой изнанкой в свете пригожего дня, что и не верилось, что кто-то в этот самый миг настолько сильно страдает и кричит за кремовыми стенами родильного дома.
– Третий день мучается, – безразлично прокомментировал доктор.
– Что?! А вы-то… – Рудольф умолк, решив приступить к делу. Помочь несчастной он не мог, был бы тут старый Франк, специалист на все руки, а он-то что мог сделать? – Нэя Мон так же мучилась?
– Кто же из них не мучается? – спросил лекарь, – если природа женская такова. Нет, насколько я помню, она родила быстро, но не совсем удачно. Разрывы были. Я зашивал. Хорошо зашил. А заживает у этих женщин всё настолько быстро. Если инфекция не попадёт, то считайте, повезло. Она как? Не знаете об этом. Инфекции не было?
– Ты у меня, что ли, спрашиваешь об этом? Ты же врач, а не я!
– Как только она встала на ноги, так и ушла. Почему я должен заботиться о её здоровье?
Поняв, что разговор «по душам» может продлиться до следующего дня и без всякого смысла, Рудольф со вздохом извлёк из кармана портмоне из расшитой кожи – подарок Нэи. Извлёк деньги и положил стопку врачу на острые колени сухих ног. Это меняло троллей быстро и качественно. Врач, вернее лекарь – штопальщик бедных женщин, явно подобрел. Накрыл деньги своей лапкой, прикрыл усталые веки.
– Спрашивайте. Только быстро. Я слишком утомлён. Не спал двое суток.
– Кто ребёнка забрал? Как это произошло?
– Приехал старик с телохранителем. Вроде вас, в смысле, аристократ по виду. Сказал, что вдовица не в состоянии воспитать младенца, а ему дано разрешение на его усыновление. Это не противоречит закону. У вдов аристократы имеют право забирать детей, если есть нужный документ, заверенный в Департаменте детства. У него всё было в порядке. С документом то есть. Единственное, что он попросил, очень настоятельно, чтобы женщина не узнала об этом. При её выходе мы отдали ей запаянный контейнер с якобы умершим младенцем. Он сказал, что ей так будет проще. Она быстрее переживет утрату. За это он дал мне денег на поддержание больницы, на лекарства. Когда она оклемалась, за ней приехала очень красивая дама на машине, забрала контейнер с телом младенца, взяла саму госпожу Мон. Она ничего не узнала.
– Как выглядел тот аристократ?
– Как? Высокий, ухоженный, седовласый и, очевидно, очень высокопоставленный человек. Я не смел спрашивать больше, чем имел право по своему статусу. На таких людей, как он, подобные мне и глаз поднять не смеют. Вы же понимаете.
– А я чем другой?
Лекарь посмотрел пристально острыми и неглупыми глазёнками с избыточно отёкшими веками.
– Вы? Вы не похожи на аристократа.
– Почему?
– Вы, без обиды вам – проще. Человечнее. А ребёнок был здоров, прекрасный мальчик. Хотя родился раньше срока, от того несколько вяленький. Но тот старик сказал, что есть здоровая кормилица, да я не сомневаюсь… Если у вас претензии, обращайтесь в Департамент детства. Вы тоже хотели взять этого ребёнка? Он вас опередил? Если что не так, то выясняйте, а я то… Но не думаю, что у вас получится. Он был её родственник, а это будет истолковано в его пользу.
– Родственник? Какой?
– Он сказал, что они из одного семейного клана. Но женщина – отщепенка, поэтому она и была бедна, а… Он даже прошёл в её комнату, чтобы взглянуть на неё. Та красивая богатая дама, что потом за нею приезжала, она тоже заплатила мне, и госпожа Нэя Мон лежала в уютной отдельной комнате. Не в общей. Ей не было у нас плохо. Когда пришёл старый аристократ, я как раз погрузил её в лекарственный сон. Он гладил её по лицу, что-то шептал, плакал. Потом велел давать ей порошки, когда очнётся. Я давал. Она быстро после них пошла на поправку. У госпожи много покровителей, аристократы не оставляют своих, даже если они падают на другие, низшие этажи. Увы! Погибший муж госпожи не принадлежал к избранному сословию, это жаль. У такой редчайшей красавицы ещё будет возможность исправить вывих судьбы…
– Заткнись ты! Пророк нашёлся! Имя у «добряка» было какое?
– Тон-Ат, психиатр.
Рудольф резко встал, розовая ветвь хлестнула его по лицу. После чего он ушёл, не оборачиваясь на лекаря – тролля, похожего на полу уснувшую рыбину, провонявшую тиной. Он бы не удивился, если бы тот заснул тотчас же, едва он его покинул. Само это место было одно из самых последних в целом Мироздании, куда ему хотелось бы вернуться повторно.
Встречи с сущностью Кристалла
Мираж из Кристалла
Само это место было одно из самых последних в целом Мироздании, куда ему хотелось бы вернуться повторно после гибели Хагора, а он возвращался и возвращался сюда. Причём, садился Антон на то самое место, где всегда сидел старик. У берега. Он разжигал костёр. В его свете меркли заброшенные и заросшие жёстким сорняком и ползучим кустарником поля для аграрных культур на том берегу, и лес придвигался будто вплотную.
Как всегда неожиданно она появлялась с той стороны пламени, и уловить миг её возникновения было невозможно. Это происходило именно в минуту его отвлечения от реальности. Будто она выходила из стены леса и незаметно приближалась, а не возникала внезапно, как включенное изображение телеэкрана. Костер хорошо освещал её. Это не было галлюцинацией, психозом или расстройством тоскующей души. Отчаяние сменила опустошённость. И, казалось, что уже нет и любви. Схлынув, отчаяние утянуло за собою и любовь.
Она была подобна голографическому изображению, как у них на космической связи, трансляция из неведомого источника. Разница была лишь в том, что не было никакого экрана. Сначала он пытался её осязать, но сделать этого было нельзя. Она удалялась ровно настолько, насколько он протягивал руку. Ни страха, ни удивления не было. Она общались на русском языке. Было уже давно привычно слушать свою родную речь из её уст. Шумел и струился незримый ручей в обширном русле прежней реки. С её волос стекали капли воды, будто она только что искупалась.
– Почему у тебя мокрые волосы?
– Я купалась. Я ложусь в хрустальный поток, и вода несёт меня сама. Мое тело щекочут ласковые струи, а небо похоже цветом на мое ожерелье из беломорита. Воздух вокруг густой, он пьянит и усыпляет. По берегам растут деревья, похожие на ваши земные лиственницы из того лесопарка, где ты любил бегать по утрам на Земле. Но они не сбрасывают иголки. Они вечные. В заводях цветут цветы вроде лотоса. Очень похоже на Землю, которую ты мне показывал в своей сфере. Но тихо, печально, красиво и неизменно.
– Тебе там хорошо?
– Мне не хватает тебя. Всё моё существо ноет от томления и невозможности повторения того, что было и уже не будет. Никогда. Насколько ты счастливее. Ты сможешь всё повторить. С другой. Потом. А я нет. И память моя будет вечно со мной. Вот какая она, вечность!
– Забудешь, – сказал он, невесело усмехнувшись, – найдёшь себе ангела. Там же их много. Типа твоего дедка, но такого, чтобы помоложе.
– Ангелы не мужчины. Они не любят как ты.
– А ты там где?
– Я? Где-то… Мой мир в твоём понимании это галлюцинат… Где на Земле где восстанавливают космодесантников?
– На островах. В океане. Структура называется «САПФИР» – сектор адаптации психики и физического, интеллектуального ресурса – к условиям Земли. Там тишина. Скука. Режим.
– Вот я и живу в таком месте. Нашего ребёнка ангелы выращивают в чудесном Кристалле. И Кристалл растёт вместе с ним. Когда он вырастет, подрастёт до нужного состояния, то Кристалл раскроется, и он выйдет. Будет гулять, радоваться красоте, а Кристалл будет его домом. Не обычным домом, а живым его продолжением, его частью.
– Забавно, – сказал он, – как моллюск.
– Нет. Моллюск не может покидать свою раковину, а он свободен от своего Кристалла. Хотя Кристалл не сможет без него долго существовать. Они взаимосвязаны.
– Выходит, что кристаллы Хагора и Инэлии умерли?
– Они растаяли, давно. И у меня нет Кристалла. И уже не будет. Я живу на особой планете. Это планета Тишины, Покоя.
– Ради чего ты сбежала? Ради покоя? Как на кладбище?
– Да. Но я этого не знала. Когда те, у кого гаснет Кристалл, но кто не хочет уходить во тьму внешнюю, как говорил дедушка, не хотят искать свое восполнение, они живут здесь. Наше Созвездие огромное.
– То есть, ты изгой их мира?
– Да.
– И ты никогда не увидишь нашего сына?
– Почему? Если он захочет, он увидит меня. А я? Да, не смогу.
– Если Рудольф прав, и то, что они оставили в ущелье это вроде пустого скафандра или кокона от улетевшей бабочки, то кого же я любил?
– Ты дурачок, – и она засмеялась своим прежним и звонким, как колокольчик, смехом. И это вдруг так пронзило его, что он вытянул руку, но видение отодвинулось, как и всегда.
– Я всё ещё люблю тебя, – пробормотал он, – как ни стараюсь я себя обмануть.
– А помнишь, как мы любили на поляне у дороги? Ты ещё заказал Нэе это смешное кукольное платье. Ты разве видел мою куклу? Платье было точно таким же. Видел? Или нет? Нэя вернулась в ЦЭССЭИ?
– Нет. Я ничего о ней не знаю. Но какие-то слухи там бродят. Что она родила мёртвого ребёнка, и её новый муж кем-то был убит. Она сильно болела. Но, вроде, лучше сейчас. Где-то и живёт.
– А Рудольф?
– Как жил до неё, так и живёт. Один.
– Опять мрачный?
– Да нет. Обычный. Работает как машина. И всё. Как всегда.
– А она? Она мне пела свои трели, как он любит её. Она в это верила… За что она любила его?
– За что? За что люди любят?
– Я знала, за что любила тебя. За всё. А она – не знаю. Какое счастье он мог ей дарить, если мама всегда плакала от него. Что он мог дарить, кроме своих мёртвых кристаллов? Мама вся блестела от них, но я что-то не помню её счастливого лица. А Нэя? Она всегда сидела одна в своём доме «Мечта». Она шила, кроила, вечно куда-то носилась со своим тряпьём по каким-то выставкам, и ждала, ждала, когда её на краткое лишь время вытянут из этой нескончаемой суеты. Разве жили они общей совместной жизнью? Он не гулял с ней, как мы с тобой, никуда не возил.
– Они купались в горном озере.
– Да там все купаются. Вся база. Он и без неё там купался. Какая ему разница,– с ней, без неё. Путается кто-то под ногами, ну и ладно. Но зачем мы говорим о них? А не о нас с тобой?
– О нас? Никаких нас больше нет. Не будет.
– Когда Зелёный Луч сдирал мою оболочку, как больно мне было! Эта боль так и застыла где-то на краю моего сознания и не уходит до сих пор. Вот я, как и ты, умерла и воскресла. Но где? Между нами ничего нет, никакой ощутимой или зримой преграды, но это «ничего» нельзя преодолеть. Никогда. Между нами бездна без названия и формы, которую не может представить человеческое сознание, разное время течёт у вас и здесь, как реки в разных руслах, не соприкасаясь, и может быть, тебя уже и нет в моём времени, или ты ещё и не родился? А меня в твоём времени уже нет и не будет.
Кристалл, висящий на его шнурке, начинал вздрагивать, как живой. Он брал его в руку, снимая шнурок с шеи, и Кристалл запотевал, становился влажным. Антон целовал его, и он начинал теплеть, но, возможно, согревался от его ладоней.
Она сидела напротив, и когда ветер гнал дым от костра в её сторону, её становилось почти и не видно. Он заходил за пламя с той стороны, где сидела она, но там было пусто. Она пропадала. И появлялась, сидя на коряге и только тогда, когда он сидел на привычном месте.
Он приходил ближе к ночи. Шёл по безлюдной дороге, по которой уже мог бы пройти и слепым. Глаза привыкали к темноте. Ему даже не требовалась подсветки, она могла привлечь ненужное внимание. Сразу, едва разгоралось пламя, она появлялась там, где валялась коряга с чёрным и мохнатым огромным корневищем. Будучи бестелесной, она, тем ни менее, садилась на эту корягу. Он видел её босые ноги, изученные в своё время до последнего пальчика. Ступни были чистые, и пальцами она шевелила, как настоящая, словно пробуя на ощупь камушки и сучки, валяющиеся на лесной подстилке. И хотелось провести рукой по удлинённой лодыжке, чтобы ощутить мягкие пушистые волоски на ней. Но это было нельзя, руки проваливались в пустоту. Первое время он постоянно это делал, а теперь уже нет. Каким было её платье? Белым и тончайшим, бесформенным, но не скрывающим её в себе. И грудь она ему открывала первое время, да что толку? Потрогать было невозможно. И была она сейчас, как и её мать – речная лилия в тот день, когда он смотрел тот фильм, найденный ребятами в старом архиве на подземной базе. Только она не была уменьшенной, а в настоящем своем прижизненном размере. И говорила как настоящая.
– Зачем Хагор убил Голубику? Едва я увидел тебя, Голубика была забыта. Она появилась мглистым днём в период ваших дождей, она была как сестра, скорее друг, чем возлюбленная. Она бы всё поняла. Она не стала бы мешать. Вот Хагор говорил, что вы входите в души, как в пустующий кристалл и живёте там, как в своём кристалле. Я и был такой пустующей душой. Она была рядом, но не во мне. Чему помешала бы Голубика?
– Ты говоришь это сейчас. Но тогда ты не позволил бы себе полюбить. Нам нужна не просто пустующая душа, но тоскующая душа. Живя с Голубикой, ты никого не искал. Несчастье моей матери заключалось в том, что она вошла в душу тоскующего монстра. Она не понимала ничего. У него и на Земле были постоянно-неудачные романы с женщинами. Он их подавлял, и они убегали от него. Только одна и вынесла его, полюбила, но от неё он сбежал сам. Конечно, на Земле он не позволял себе того, что стал позволять себе здесь. Там он был скован воспитанием, моралью открытого справедливого социума, высокой культурой. Здесь всё это отпало, как внешняя шелуха, и его самооправданием стал Кристалл Хагора. Сам же Хагор хотел только считывать нужную информацию о вас, о землянах.
– Да он, Хагор, был как матрёшка со своими загадками. Одно личико сменялась другим, таким же фальшивым, и все они были пустой оболочкой скрывающей в себе кого? И не был он простаком, каким хотел казаться. Он отнял у меня всё. И у тебя. Но что он приобрёл себе?
– Он не виновен в том, что произошло. Я обиделась и лишь на короткий миг выпала из тебя, а наш мир имеет над нами, неодолимую для нас власть, и только душа человека не подвластна ему. Твоя душа была моей защитой.
– Значит, не Хагор?
– Что Хагор? Что он и мог.
– Где же он теперь?
– Где у вас живут умалишённые? Где их лечат? Ведь такие есть?
– Есть, к сожалению. Но у нас их научились приводить в норму для того, чтобы, ну хотя бы не травмировать окружающих здоровых людей. Они живут на изолированных островах. Но на других островах, не тех, где восстанавливают космодесантников. Брак нашей земной эволюции, так их считают. У нас умеют выращивать живые, но как бы и искусственные деревья, способные жить в любой неблагоприятной среде, они идеальны, лист к листу, ровные, не корявые ветви, прямые стволы. Но как ужасны были бы земные леса из сплошных идеальных деревьев и идеальной травы – газона. А у подлинных натуральных деревьев не может быть, всех до одного, идеальных листьев. И как удручающе выглядели бы стандартно – идеальные люди. Да и кто может определить этот стандарт или идеал? Какой он? К нему, к идеалу, может быть только вечно недостижимое стремление. Развитие. Бесконечное. В нашем человеческом понимании.
– Вот Хагор и живёт на таком острове, – его информационно – полевая структура, если тебе это что-то может объяснить. Его живая душа. Представь, как он страдал в мире Паралеи. Она тяжела даже для тех, кто тут рождается. Ему же была невыносима. Но его простили. Всепрощение людей нашего мира безгранично. Всё остальное в его власти. Простить себя или нет.
– Почему ты сбежала с ним по секретной подземной дороге? Ведь вы могли, как раньше, попасть в горы своим путём?
– Я сделала так умышленно. Чтобы ты всё понял и не искал. Я простила тебя. Но тогда… Я вызвала Хагора, всё рассказала. Он прилетел на крыльях к озеру, в лесопарк ЦЭССЭИ. Он сказал: «Всё повторяется. Но если твой отец стал бить твою родительницу только после её измены, то этот колотит уже и сейчас. Бежим. Сегодня время встречи с Зелёным Лучом. Если передумаешь по дороге или потом, то скажи. Всё отменим». Это была ложь. Противодействовать Зелёному Лучу невозможно.
Она замолчала, хлюпая носом, как настоящая, вспомнив тот день. Её босые ступни нервически елозили по жирной лесной почве, не оставляя следов. У неё всегда была повышенная нервная возбудимость, и она всегда совершала много лишних движений в минуты волнения.
Игра, но чья?
– Как прекрасно было озеро с его лиловыми и нежно серебристыми листьями кустарников, растущих по берегу. Они отражаются в меланхоличной и неподвижной поверхности мерцающей воды, а по берегам в уснувших заводях растут такие же сиреневые травы с серебристыми колосьями, в которых прячутся крошечные искристо синие бабочки. Я помню нашу первую прогулку. Мы пришли в странную растительную комнату, окружённую стенами непроходимых кустарников выше человеческого роста. Мы целовались…
Напрасно я отвергла дружбу Нэи. Я слонялась одна по лесопарку, а беспощадная, как приставучая и кусачая муха, Иви не давала мне покоя. Её свита вначале боялась откровенных нападений, но однажды они сорвались.
«Смотрите», – пищала мерзавка, – «на эту падшую дочь падшей матери. Она думают, что никто и ничего не видит. И здесь на берегу ночью они давали бесплатное представление рыбам в озере».
«А ты что, зарылась в ил, как жаба и, выпучив бессмысленные свои шарики, смотрела на то, что не для твоего пресмыкающегося понимания и существует в мире людей»?
«Ты думаешь, что ты тут одна, и это твоя личная усадьба?
Это невозможно было слушать без смеха. Но досада настолько переполняла меня временами, что мне хотелось, как Олег когда-то, забросить её подальше отсюда и усадить задницей на муравьиную кучу. Но устраивать спектакль со своим участием для посторонних я тоже не хотела. Они же, похоже, умирали от скуки, от своего серого, сонного благополучия. Они окружили меня всей ватагой: «Сколько ты стоишь? Не думаем, что дороже твоей подружки из «Мечты». Ведь у тебя нет такого большого опыта, какой был у неё».
Поганцы пучили свои глаза от ненависти: «Говорят, она околдовала твоего отца. И ему уж точно не до тебя. Он забросил все дела и стал не похож сам на себя из-за её колдовства».
Иви со своей сворой за спиной теснила меня к обрыву. Будь она одна, я бы толкнула её и ушла. Но их было много.
«Антон»? – надрывалась она, – «я вижу, как он уже сбегает от тебя в свои вечные командировки, как и от первой жены когда-то. Скоро ты ему надоешь, и я займу твоё место. Но в отличие от тебя я поведу его в Храм Надмирного Света».
Она пихнула меня в грудь, я устояла. И тогда бешеная ватага кинулась ей на помощь. Я упала в озеро. Было глубоко, но я умела плавать. Они стояли на берегу и били палками по моим рукам. Те, кто гуляли поодаль, не подходили, считая, что у молодежи свои игры, и это их не касается. Я поплыла от них прочь. Выбралась на берег далеко от них и, как была в мокром платье, пошла домой. Я встретила Нэю. Она повела меня к себе. К ней было ближе. Там она переодела меня и уложила к себе в постель. Принесла горячий, целебный, согревающий отвар. Она так любила меня. А я? Что устроила я? Возможно, Нэя рассказала отцу всё. Иви уже и близко ко мне не подходила. И даже пряталась от меня со своей сворой.
Всё это кажется теперь настолько далёким. И то озеро, и Нэя, и мокрое платье, и назойливая соперница. Вернее та, которая себя ею вообразила. И вечно отстранённый от меня отец. Или же это я была отстранена от него? И мой малыш, который доверчиво жил во мне, а я не любила его, боялась будущего с тобой. Не верила тебе, а верила Хагору. А с Нэей у нас был такой разговор.
«Ты видишь, что это значит вековые предрассудки? И что ожидает тех, кто их не признаёт? Твой отец защитит тебя от последствий нарушений вековых традиций, не отдаст ни тебя, ни ребёнка в Департамент нравственности, но он же не может защитить тебя от злых языков, от нападок и унижений со стороны уличного сброда. Он и в отношении меня этого не может. Я терплю их оскорбления, притеснения во всём. И это в то время, как ни в чём не завишу от здешних людей. Но он говорит: «Как я могу влезать в склоки дикарей? Не обращай внимание. Что могут они тебе сделать? Лишить тебя моей любви? Нет. Ты всё равно живёшь, как хочешь. Я позволяю тебе всё, а они не могут ничего».
«Я никогда не рассказываю Антону о них. Я не тащу их в наш прекрасный мир. Им там нет места».
Нэя пристыжено замолчала. Она решила последовать моему примеру и больше никогда не жаловалась отцу. Но что они вытворяли над ней, прознав про его охлаждение? Как жалили, хамили, едва не плевали в лицо. В этот самый момент он смеялся пустяковым шуткам, ел свой ужасный зелёный огурец и думать о её страданиях не хотел.
В тот день, узнав, что ты вернулся домой, прибыл на поверхность, я прибежала в лабораторию. Артур сказал мне, что ты там. Я примчалась, а там Иви. И ты ласково её гладишь. Что я должна была почувствовать?
– Почему я ничего не соображал? Не видел?
– Я не хотела, чтобы ты видел. Твоя любовь была моей незримой сферой. А дремучее сознание тех, кто изобретал пакости, всё же достойно жалости. И отец прав. Всё их зло стекало с этой сферы, как дождь по прозрачной стене в нашем доме с тобой. Оно лишь изредка туманило мне видимость того мира, где я была счастлива с тобой. И сейчас я только хотела объяснить тебе свой поступок, ту выходку с Иви. Чтобы ты всё понял. Предрассудки отравляли мне жизнь и в моём детстве, но я скажу ложь, если буду утверждать, что была привычна к нападкам людей. Нельзя привыкнуть к обидам. Конечно, Иви тоже страдала от своей любви к тебе. Я это понимала. Но не простила, когда она задела маму. Я не выдержала. И глупый камушек, скатившись, вызвал лавину, и наша любовь оказалась погребённой, разбитой в том горном ущелье, как и я.
Антон вспомнил местные любопытные лица, которым никогда не придавал значения. Они часто мелькали в самых неожиданных местах, в зарослях, даже если они гуляли поздно вечером, словно в лесу обитала какая-то особая и ночная разновидность людей. Эта слежка кого-то, маниакального, выводила из себя. Но, хотелось о них забыть и полностью уйти в иллюзию первозданного и не населённого больше никем мира. Светло-изумрудное небо казалось близким, ласковой защитой от всех мыслимых угроз, оно было как потолок над лесом. От розовых и серебристо-бирюзовых кустов шёл свежий трепет. Разноцветные птицы мелькали в зарослях, и лазурные, синеватые травы цвели шелковыми метелочками, осыпая от легкого касания ветра свои воздушные семена. И он увлекал её туда в природную, укрытую от всего мира, растительную комнату с высоким кустарником вместо стен, с небом – надёжным потолком. Он увлекал её в свою нетерпеливую, юношескую, самозабвенную, любовную игру…
Икринка боялась слежки, Антон в такие минуты ни о чём уже не думал. Это был их лес, их глушь, их мир, их вечер и их любовь. Птицы зверьки, ищущие съедобные соцветия в кустарниках, бегающие деловито в зарослях, как по разным этажам, по ветвям, всё это сливалось в единую живую природу, которая сама всегда покровительствует любви. Призывает к ней, дарила ей защиту в своих сокровенных чащах, дарит особую остроту счастья и чувство слияния со всем миром вокруг.
Дерево за прозрачной стеной жилья Антона облетело полностью. Оно уже не жалось к стене и застыло скорбной декорацией отшумевшего спектакля. Он швырял ногами листья. Они шуршали и отдавали свой последний выдох этому миру.
«Вот дерево, – в сравнении с ними, листьями, оно вечность», – думал он. Но эта вечность без них – чёрный скелет без смысла. Оно без них спит, не существует. И именно они своим мимолётным бытием дают ему жизнь и радость. Они его дыхание, – трепетная, беззащитная, смертная, но возрождающаяся всегда юной, вечная душа. И эта коллективная душа питает скелет дерева, и оно всё выше, выше тянется вверх, к свету и недостижимым мирам…
А дальше не хотелось ни о чём думать. Начинался сезон дождей. И над планетой была столь низкая и плотная облачность, что связь с Кристаллом была невозможна. Эта связь, как и лучи светила Магниус, не проникала полностью, утрачивала свою чёткость, становилась размытой, да и Антон не мог сидеть под проливным дождём во мраке и без костра. Они договорились ждать окончания дождей. Ждать местную весну, следующую сразу за осенью.
Мужской плач под проливным дождём
Рудольф вовсе не собирался оставлять Нэю навсегда. Но застигнутый, пойманный на самом сокровенном, осмеянный, уличенный в страшных пороках прошлого и избитый судом дочери, он был лишь на время выбит из привычного существования. Он даже не предполагал, что Нэя так быстро сорвётся и, как ветром уносимая бабочка, скроется за стенами их блаженного мирка «Садов Гора». Он действительно не ведал, не понимал её метаний и отчаяния, выпав сам из времени, да и никогда не общаясь с местными так тесно, чтобы понимать наполнение их жизни. Он бы опять пришёл в себя, и всё стало, как было.
Но кристалл Нэи погас. Там больше никто не жил. И бродя по лесу ночью, он уже не мог встретить её на том бревне, где она обычно и сидела, как в ту ночь их примирения. И он не мог опять попросить у неё прощения за свой очередной проступок. Её тут не было. И лёгкость, с которой она сбежала, поражала так же больно, как и то, что она опять сумела сбежать и опять выйти замуж за кого-то. А ребёнок, которого она утратила, их общий, к нему не был причастен неизвестный бывший актер – несчастный скиталец и неудачник. И Рудольф опять был один, и никто не мог уже дать ему бесподобных ласк, её колдовского искусства.
Начался сезон дождей, и весь лесопарк был покрыт сбитыми ветром и сброшенными самими деревьями листьями. Стволы деревьев гудели ночами от своей вдруг обнажившейся корявости и сирой убогости, оставшись без прекрасной, изменчивой фиолетово-зелёной красоты, без своих листьев. А она скользкая и почерневшая валялась в грязи, под ногами, заливаемая небесной водой. Как он теперь вернёт её? И главное, какой? Затисканную каким-то местным жителем придонья, и саму пропитанную кисло – смрадным алкоголем из их веселящих плодов? Такой же отравой, как и все эти виски – водки из прошлого Земли.
Он хотел однажды сесть на то бревно, пусть и мокрое, но увидел там Антона, заливаемого дождём и никого не видящего. Тут было какое-то заветное место. Подойдя, Рудольф сел с ним рядом. Было ощущение, что ствол стеклянный. Он блестел и был столь же скользок. Дождь стихал, и уже вяло бубнил по ветвям и каменным дорожкам.
– Они её преследовали, а я не знал, – сказал Антон об Икринке, о которой и не думал Рудольф в данный момент, приняв её уход, как в полусне, в полузабытьи, или же он ждал, что она уйдёт? То, от чего отказалась мать, совершила дочь. Хагор оказался сильнее Антона.
– Они толкали её в озеро, а я не знал… топили беременную, а я не знал… – говорил этот плачущий мальчик, так же, как и сам Рудольф, отстранённый в своё время от жизни, только по виду благостного, мирка. Они ведь думали, что местные люди подобны в своей жизни им, землянам. Прекрасное бытие породило в них и прекрасное сознание? И Рудольф молча, сострадательно, читал как въявь образы чужой плачущей души. Он видел, как дочь Лора-Икри вылезает из озера с животом, облепленным мокрым платьем, и под улюлюканье местной шпаны бредёт, шатаясь, как и Нэя по дорожке к своей крепости, к Антону, где она жила, но где ничего ему не рассказывала. У Нэи не стало её крепости, и она не могла укрыться, спрятаться от их улюлюканья за Рудольфа, и она спряталась за стеной, ограждающей ложно-блаженные сады от остального мира Паралеи.
И вот они вдвоём с Антоном вторично вдовели вместе. Но если причиной горя Антона был Хагор, да и сама Икринка, то причиной одиночества Рудольфа был сам Рудольф. Куртка и штаны Рудольфа были из кожи местного горного зверя. Серо-стальная по своему цвету кожа не промокала совершенно, мокрой была лишь бритая голова, а Антон, одетый в местное тряпье был насквозь мокрый, будто сам только что вылез из озера, и с его волос стекала вода.
– И чего теперь с нею делать, с этой глупой и паршивой пуделихой? – спрашивал Антон, – утопить в озере? Но уже по-настоящему? А толку?
Рудольф не понял, о ком говорил Антон, но не переспрашивал, только слушал.
– Следили за нами в лесу, мы забирались в такую глушь, не следили разве что у нас дома. Твари! Обзывали её, смеялись над нашей любовью. А сами тут, как течные суки и кобели не ведают человеческой любви и чистоты отношений, не ведают жалости и уважения друг к другу. Да нет, животных оскорблять подобным сравнением, потому что животные как раз чисты, повинуясь законам природы. А эти? Извратили весь свой мир, влезли в мою жизнь…
Слушая его, Рудольф вспомнил об одном таком случае, недавно произошедшем у озера. Обнаружили тело одной студентки. Она утонула, и нашли её спустя сутки. Были установлены свидетели, видевшие, что девушке помогла утонуть та самая шайка оболтусов, которая тут и слонялась. Часто с ними видели и лаборантку из «Зеркального Лабиринта» – местную девушку, бывшую дочерью Латы-Хонг. Девчонка мнила себя выше всех прочих. Но ничего не доказали, приняв версию, что студентка утонула сама. Вскоре ещё одного парня-студента нашли утонувшим. Тот прошёл сложный конкурс, чтобы попасть в такую структуру за стенами. Был талантлив. И тоже пребывал в конфликте с зарвавшейся шайкой. Исследование опровергло банальный несчастный случай, так как у молодого человека были следы избиения, а сама девица – местечковая красотка не отвечала за все действия своих дружков. Кого-то из них допрашивали в отделе внутренней безопасности ЦЭССЭИ, кого-то даже отправили в Департамент столичной безопасности. Но талантливого парня нет в живых.
