Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
Красная полоса восхода уже преобразовалась в белое и розовое свечение, затопившее часть неба, смыв с неё звёзды и хлопья далёких галактик. Лицо старика тоже стало бледнеть. На фоне же тёмного с отливом, подобным гематиту, неба ночи он казался загорелым. Стали заметны прожилки капилляров, поры и старческая атрофия кожи. И, однако же, хитрый гибрид местного человека и рептилии понимал отлично, что усиливающийся свет лишал палача его силы. И по мере того, как выныривал из сумрака горный хребет, заливаемый их Надмирным Светом, искрясь бутылочным стеклом горных башен, тем явственнее ощущалась в старике надежда на жизнь, вернувшаяся к нему. Нет. Он не хотел уходить из нарождающегося будущего дня.
Он энергично поправил халат с его нежнейшими, под цвет восхода, отворотами воротника, и ангельские птицы встрепенулись, восстав из уныния и устыдившись бегства. Он вопрошал Рудольфа умными золотыми глазами, понимая, что никто не придёт ему на помощь в эту пирамиду, не сможет спасти его, вопрошал о своей участи, без унижения, надеясь на его милосердие. В золотистой и странной радужке глаз замерцали красные блики, или в них отразился рассвет? Но это было не так, ведь он стоял спиной к прозрачной стене. Наверное, он был альбинос, а не седой, отсюда и такой странный цвет глаз, – подумал Рудольф.
– Ну, что же друг, защитник и учитель, – он вздохнул, жалея сейчас свою маленькую брошенную подружку, чьим другом и защитником был в своё время старик Паук или же псевдо Паук – какая разница-то теперь? Воспитатель, жених, покровитель и, наконец, муж. – Может, ты и не тот Паук, да какая теперь и разница, коли у вас уже преемственность. Можно сказать, паучья династия. И не верю я тебе. Не могу. Какой у меня выход, уж если я к тебе вломился?
Всё так же безмолвно старик заплакал. У ангела смерти не было к нему сострадания, да и вымаливать он его не собирался. Надежда, данная утренним лучом, была обманом. Ниже горной гряды с её уступами-террасами, заросшими рощами и явно окультуренными лесами, синели те самые бесконечные цветочные плантации, поглотившие юность его бесподобной любовницы. И мысль, какую радость, какое возможное когда-то для него и Нэи счастье отнял у них этот хрыч, посчитавший себя высшим судьей, охватила Рудольфа пронзительно и ясно. Он вспомнил доверчивую девочку, послушно снимающую своё синее платье для того, чтобы стать с ним единым целым на годы, которых не было, и ту, что плакала в тесном доме, травмированную родами, полуседую, хотя и совсем молодую…Врёт он про ребенка, у этих тварей – трансформеров нет и не может быть никакого человеческого понятия о правде.
Он сжал немеющие от холодной температуры высокогорья пальцы, или это было что-то нервное, но обсерватория напоминала морозильную камеру, ничем не обогреваемую. Чёртов же старик не мёрз совершенно, стоя тут в тончайшем одеянии. Чего и стоит снести эту шею, коричневую, морщинистую, которую целовали юные губы, не доставшиеся тогда Рудольфу. Но это было невозможно и невыносимо подло – нанести подобный удар старику.
И тут кристаллические глаза монстра пронзили его зрачки внезапным и острым лучом. Внутри черепа Рудольфа заклубилась муть, наполняя рот тошнотой и слюной. Ноги стали как глиняные, готовые вот-вот подломиться.
– На колени, недоразвитое существо! Земляной червь ты, а не демон! – Две сильные и совсем не старческие руки толкнули Рудольфа в грудь. Старик совершил молниеносный маневр, оказавшись далеко за спиной того, кто только что нависал над ним могучей плитой. И уже устремился, как шустрый красноглазый кролик к лестнице, удивляя проворным бегством. Ещё миг, и он бы исчез, скатившись по витой лестнице вниз и юркнув в секретный лаз подземных галерей. Но пола его халата, расстегнувшись своими кнопками, свалилась. Длинная и струящаяся, подобная шлейфу с вышитым на ней переливчатым крылом, она оказалась в руке Рудольфа, сумевшей схватить это крыло, смять его, дёрнув к себе. Лёгкое тело деда рванулось следом, и Рудольф уже держал его в объятиях, как девушку, трепещущую перед тем, чего не избежать. Сравнение старого колдуна с девушкой позабавило Рудольфа и, придя в себя после короткого замыкания в голове и дурноты в желудке, Рудольф взял его за шею. Она была неприятно жёсткая и ледяная, как у окоченевшей рептилии, как будто старик был в неживой какой-то корке вместо кожи, отчего омерзение усилилось. Нежить, тварь инопланетная.
– Тогда, давно, это ты угробил экипаж целого звездолёта. А теперь просто валишь всё на какого-то мифического Паука, изобретённого безумным Хагором. Они летели семьями вместе с детьми, они просто свалились сюда по несчастному случаю. Разве они хотели тебе зла? Они и не знали о твоём существовании.
– Твой сын…
И просто сдавил рукой его сонную артерию. Это было уже и не противно, если думать о том, что эту старую выю ласкала крошка-искусница, которую монстр смел лапать своими старческими, фальшиво человеческими пальцами, пихал в её сокровенную телесную мякоть свой деревянный протез фаллоса, обтянутый золотой кожей… Бедная дурочка, она в это время видела дурманные эротические галлюцинации, видела его, Рудольфа… А какие они, эти химеры на взгляд человека, если вернуть им их подлинный вид? Он смел слюнявить её, желанную ему, Рудольфу, фею-бабочку, пусть и утратившую частично мерцающую пыльцу со своих крыльев.
Тон-Ат тяжело обвис в его руках, золотистые глаза замутились смертной мглой. Он даже успел произнести что-то, вроде, «ы -ых»! Пронзительно жалко, потому что вышло слишком уж по-человечески. И упал мешком, когда Рудольф разжал руки. Тон-Ат даже не сделал попытки во время казни оказать физическое сопротивление, будто имея уже давнее стремление отдаться рукам своего ангела Возмездия. Простота произошедшего, страшного своей необратимостью, но давно ставшего привычным Рудольфу действа, возбудила в душе привычную же тоску. И привычность этой тоски от процесса чужой смерти не делала её меньше отвратной, чем она и была всегда, когда накрывала душу без звёздностью сотворённого кем-то мира. Хотя за телескопическими стёклами всё ещё мерцали и перемигивались звёзды, уходя отдалёнными точками в светлеющую глубину, где обманчиво струились красотой безжизненные пылевые туманности.
– Вот видишь, как ты ошибся с определением. Земляным червём являлся ты, а сейчас к тому же и дохлым.
Рудольф замотал головой, стряхивая с себя всё ещё продолжающий в нём течь и звучать речевой поток возвышенных словес, свойственных этим людям, говорящим так, словно они читают священные тексты, маловразумительные, но пышные и туманящие разум, размывающие отчасти и реальность, как не по глазам подобранные линзы – диоптрии. Глаза старика, глядящие снизу, всё ещё задавали ему неведомый вопрос, хотя и застыли, созерцая неведомую точку и раздумывая, как туда проникнуть, в тот прокол материального мира, за которым для него открылся тоннель – выход отсюда. Рудольф нагнулся и закрыл ему веки. В душе было такое же, застывающее в ледяную форму непонимание, – и себя, и этого старика. Кто он был? И ещё одно чувство как озарение, но подобное последнему пузырьку воздуха из-под застывающей воды, и без всякой возможности вернуть то мгновение, где старик ещё дышал и говорил: что зря, всё зря! Не Паук! А каратель Паука, узурпировавший его власть и пришедший сюда с намордником для зверской элиты. Вот кем был этот Тон-Ат. А иначе. Что иначе? Она не целовала бы его старую шею, как любящая жена, ею так и не ставшая для него. Она не полюбила бы подлинного Паука.
Пора было уходить. Вернее улетать. И Рудольф, тяжёлый и вялый, долго сидел уже за пределами пирамиды – обсерватории, испытывая тошноту, которая начиналась в нём, едва он бросал взгляд на свои руки, прежде чем нацепил похожие на нелепый маскарад крылья и сжал кристалл, висевший на шнурке. Его окутала белая сфера, и он стал незрим для восприятия, но кому тут было и узреть его? Он поднялся вверх уродливой гигантской стрекозой. Или стрекозлом? Таким он себя представлял со стороны. Увидеть же было некому. Монстры втянули его в свою игру, сделав его орудием своей сложной запутанной мести, или чего-то иного. Но разве не хотел он и сам убить таинственного властителя Архипелага? И был ли им валяющийся в хрустальной пирамиде убитый бывший врач и бывший муж несчастной Нэи?
Уходящая ночь как гигантский серый плащ сползала с гор в светлеющий океан, неведомая страна была освобождена от своего властителя – пришельца, но вовсе не была свободна от местных жадных князей. Обуздать их – это будет нелёгким заданием и долгим наполнением жизни тех, кто скоро прилетит сюда на смену уставшему безмерно десанту землян. Чужая, повреждённая, но живая, загадочная и редчайшая планета, населённая теми, кого презрительно обзывали троллями, словно в отместку так и не стала роднее за двадцать лет. И спит ли, плачет ли там внизу, в тех рощах и садах, в их утренней лазурной тишине маленький родной ребёнок от отвергнутой, но вовсе не разлюбленной женщины? Чьи руки баюкают его, ласкают? Если баюкают и ласкают.
Погружённая в серость, промежуточное какое-то состояние душа мешала прочувствовать себя ангелом небес, кем он был сейчас, благодаря гениальному изобретению Хагора, которого он презирал при его жизни, и чей кристаллический Рай считал выдумкой его убежавшего в грёзы сознания. Рудольф всматривался в стёртый внизу массив планеты, словно надеялся увидеть яркую точку – указатель в том месте, где спал или плакал утаённый ребёнок. В нём возник речитатив его русской бабушки: – «Спи, усни, мой медвежонок,/Мой родной, лесной ребёнок,/Батька твой ушёл за мёдом,/ Мать ушла лущить горох./Скоро батька будет с мёдом,/Мать со сладким кисельком./Кто постельку медвежонку,/Медвежонку, оленёнку,/ Из ветвей сплетёт еловых,/Из берёзовых ветвей?/ Кто подвесит медвежонку,/Медвежонку, оленёнку/Зыбку лёгкую на ветку,/Кто им песенку споёт?/Будет нянькой вольный ветер,/Ветер песенку споёт…
Песенку пела бабушка, и рядом не было ни отца, ни матери. Отец где-то звездил, а мать? Где была она? Где-то, занятая только собою.
«… Стал медведем медвежонок,/Стал оленем оленёнок,/Оба стали мужиками,/А никто их не баюкал,/Не баюкал, не качал…
Где-то внизу ещё один «медвежонок», «оленёнок – лесной ребёнок» не узнает никогда своего родного отца. И матери тоже. Была в этом вина отца? Матери? Конечно, была. Ему-то, «медвежонку, оленёнку» какая разница, кто из них был виноватее? Ветер Паралеи заунывно поёт ему свои песни.
Инэлия ждала на берегу, сливаясь с полумесяцем пляжа своим белым балахоном и белейшими волосами. Пески, состоящие из мельчайших кристаллов горного хрусталя и молочного кварца, искрились розовыми искрами, отражающими в себе уже полный восход нежно – пунцового светила, бледного лишь в первые мгновения своего подъёма утром и падения вечером. Зелёные с белой пеной волны ласкали босые ступни гладких и девичьих по виду ног Инэлии. Она радовалась волнам и их игре. На противоположной восходу стороне возник спутник, белый, пышный, как та любимая Нэей «сливочная бомбочка», он вынырнул из-за гор, чтобы повисев некоторое время, исчезнуть из зоны видимости. Он был третьим в свите планеты, и видимый лишь изредка и лишь на рассвете над зоной океана, поэтому для большинства жителей континентальной центральной Паралеи он, можно сказать, и не существовал. На нём была их вспомогательная, законсервированная на экстренный случай база. На случай планетарного катаклизма. Спутник был безжизненный, состоящий из пород, подобных лунному регалиту. Но воздействие на океан он также оказывал. У местных учёных он значился под поэтическим именем Реги-Мон. Оно расшифровывалось двояко. Как треснутое зеркало Матери Воды, брошенное ею в гневе на планету. Но Зеркало зависло, пойманное рукой мужа и отца, Надмирного Света, не давшего ему упасть на любимых, хотя и непослушных детей. Серебряная амальгама всё же стекла с брошенного вниз Зеркала и стала океаном, солёным от слёз богини. Зеркало ей было очень жаль. Другого такого не было. И теперь она смотрится в океан и в те осколки, что отражают небо, это озёра и реки, имеющие в себе это свойство отражения света. Второе значение имени это сладкий обман – фальшь, всегда выдающий себя за то, чем не является.
Об этом плела ему Инэлия, сидя в своей белой хламиде на песке и опровергая его сомнения, – Это был Паук, не сомневайся. У него много личин, как были они и у Хагора. Никакого Тон-Ата нет и не было никогда. Паук убил бы тебя без сожаления, прояви ты жалость, такую понятную, если учесть его внешние игровые маски. Его якобы старый беззащитный облик. Сам он не жалел никого. Всех, кто был уже не нужен, мешал, кто нёс хоть тень опасности, даже если эта опасность была в его мыслях. Счастье твоё, что в своей обсерватории он всегда был безоружен, но если бы он юркнул в подземелье, ты не ушёл бы живым.
– Он узнал меня. Тот врач-психиатр, воспитатель Нэи и этот в башне одно и то же лицо, – уверял её Рудольф.
– Ну и что? Даже если это был Тон-Ат, то он всё равно Паук. Он мог иметь много имён, много ролей, много целей, никому не понятных.
Что можно было понять в этой галиматье? Инэлия, седовласая девочка, смеясь как молодая звонким смехом, бросила кристаллы, розовый, зелёный и бесцветный, – в океан, в волну, и та утащила их за собою. Даже если они где-то зарылись в мокром песке, найти их уже было невозможно. Сложив многократно уменьшенные крылья в этот обрубок-футляр, она тоже забросила его вдаль. И хотя волна выбросила его опять на берег, время от времени волоча за собою и захватывая вновь, чем он был без сгинувших волшебных кристаллов? Извлечь их было невозможно. Порождения Хагора, они исчезли вслед за ним, совершив свой последний полёт во имя мести убийце своего творца.
– Не жалей. Забудь. – Инэлия трогала его сумрачное лицо мокрыми пальцами, утешая. – Теперь ты увидишь, ну, или те, другие земляне, как быстро вам удастся призвать к порядку тех, кто столько лет творил зло. Если червь утратил голову, он слеп и туп. Он извивается только по инерции, уже утратив цель своего распадающегося существования…
– А если ничего он не утратил? И только ввёл меня в самообман?
Она задумалась. Присела у его ног и долго молчала. Потом всё также спокойно сказала, – Он мог. Тут ты не настолько и далёк от понимания всего. Тогда моей вины в последующих событиях на Паралее уже не будет. Я чиста перед своими кураторами, если выполнила всё, что и было в моих силах. Остальное не было в моей власти. Я же должна была отомстить за Хагора, а уж как оно получилось, пусть они сами решают.
– Кто они-то?
– Зачем тебе лишние познания о тех, кого ты никогда не увидишь?
– То есть, ты думала лишь о себе? Что и не сложно было предположить, зная тебя и твоё вселенское равнодушие ко всему, что тебя и окружает. Ты всего лишь ограниченная программа. Разве я буду бить собственную робототехнику, когда она зависнет или выйдет из строя окончательно? Так и тут, если ты хлам, тебя здесь и оставят навсегда.
– А мне здесь не так уж и плохо. Чего же ты поверил мне, если я какая-то непонятная программа без души и собственной воли?
– Фиг поймёшь. Я и сам-то давно уж здешний тролль, к тому же и обшарпанный от бесконечного валяния меня теми, кто и использовал меня почём зря с того самого момента, как я сюда свалился.
– Ты не тролль. Ты землянин, а я Ангел, природу которого тебе и не постичь. Потому не стоит тебе и пытаться. Что касается использования, если ты никому был бы не нужен в том или ином качестве, ты и не появился бы на свет никогда. Как и я. Как всё живущее, мыслящее оно или нет, тут уж зависит от сверхзадачи, спущенной сверху.
– Если вокруг столько барахла, то и Создатель наш – бракодел.
– Т-сс-с, не кощунствуй и не возводи напраслину на Создателя! – Инэлия обращалась к нему с забавной строгостью, как к ребёнку, которого учат почитать высшие силы.
– Особенно это похоже на правду, если вспомнить твоего Хагора -разбойника, не тем будь помянут. А вот Антон его жалел.
– Антон? Чистый ангел, если по виду, а при этом какой сильный и ослепительно молодой мужчина!– с удовольствием Инэлия погрузилась во внутреннее созерцание упомянутого Антона. – Жаль, что он так и будет воспринимать меня как старшую маму своей Избранницы…
– А то что? Предложила бы безутешному вдовцу себя в качестве замены своей внучки?
– Хагор был расплющен более сильной и свирепой волей своего врага, отсюда и возникли все его повреждения, – сказала Инэлия, пропустив мимо ушей его издевательства над собою.
– Я же и говорю, поломанные программы.
– Мы – одухотворённые, хотя и сотворённые существа, а не программы в твоём убогом понимании. Ты сам скуден умом, или душой, что примерно одно и то же.
Рудольф вздыхал, ничуть не веря ей, не веря и собственным, пережитым только что, зловещим приключениям, не умея заставить себя забыть того, кто непонятно кем и был. Был ли он Тон-Атом, или не был? Тон-Ат ли изначально был Пауком, или Паук стал им? Зачем ему была нужна личина, если он сидел там в одиночестве в своих метафизических блужданиях и никого не ожидал? И почему был страх, если он был преисполнен благородной цели и понимал отсутствие злого умысла землян в отношении Трола – Паралеи? И почему страха не было потом, до самой последней минуты, до последнего вздоха? Он был отстранён от собственной кончины, приняв её как освобождение. А если… Если он стал всего лишь игровой моделью в голографическом мониторе самого Паука? И тот всего лишь с ним совместно сыграл роль жертвы, чтобы внести путаницу в его сознание? Невозможно было отделаться от ощущения, что он всего лишь видел какое-то нелепое кино, едва Паук уловил его в свои сети, поскольку всё то время Рудольф видел себя со стороны и будто бы плавал в незримом киселе. И ничего не стоило дедушке с чешуйчатой спиной нацелить в него свой таинственный зловещий кристалл-ликвидатор, чтобы сломать ему шею мгновенно. Дедушка пожалел его как отца своего долгожданного правнука и будущего продолжателя его династии. Как, пусть и паршивого в его мнении, а Избранника своей приёмной доченьки – внученьки и даже прошлой жёнушки, ведь у нечеловеческой химеры не спросишь, кем была ему Нэя. И почему он с такой лёгкостью поддался на уговоры Инэлии, Рудольф не понимал, до сих пор пребывая в том же самом киселе, вернее, непонятной незримой, но ощущаемой субстанции. Скорее уж паутины, каким-то чудом опутавшей его сознание тоже. Спрашивать что-либо у Инэлии не хотелось. Губы не желали даже шевелиться. Такова была усталость. Не исключалось, конечно, и то, что Инэлия – садовая божья коровка послала его на гибель умышленно, сводя с ним какие-то свои счёты за Хагора и себя, отлично зная, что её сородич Паук неуязвим для человека, а вот человек – да! И притворяясь счастливой, превосходя Гелию многократно своим искусством лицедейства, Инэлия приняла весь разворот событий без радости, конечно, но и без печали. Как не печалилась она гибели дочери, утрате внучки, а впоследствии и страшной кончине Хагора.
Он лёг на песок и уснул, будто не спал несколько суток. Но быстро проснулся, когда Инэлия сняла свой лоскут с волос – он оказался обширным – и накрыла его лицо от светила Магниус. Лоскут был тонкий, кисейный, в мелких дырочках. Он не мешал дышать и имел запах тех цветов, какие он бросал в бассейн к Лоре-Икри, когда она баловалась в саду во время купания.
– Моя девочка, мой бутончик, – и он был рад, что лицо закрыто, и Инэлия не видит его позора, его мужских слёз. Она уже держала в руках телесно -розоватую ракушку, видимо, найдя её в песке. Сущая дурочка, она играла ею как дитя, подбрасывая вверх, ловя и рассматривая на просвет. Он видел это сквозь кисею лоскута. И никогда он не видел её такой, действительно, ослепительно-молодой.
Он отлежал спину, а вставать не хотелось. И едва он приподнялся, как ощутил боль в пояснице, заохал, чем вызвал сочувственный отклик Инэлии, -
– Мышцы перенапряг, – сказала она. – Ты же не привычен вот так запросто летать, как птица. Это тебе не в удобном кресле в салоне летающей машины сидеть. А то и в голове могло произойти определённое сотрясение. Все образы могли сбиться в кучу, а представления спутаться. У меня так и было впервые…
– Разве ты летала? Когда?
– Кажется… давно… Или же я всё придумала? Когда представляла себя на месте твоей дочери?
– А! – произнёс он раздосадовано, – от тебя никогда слова толкового не услышишь. Ты постоянно повторяешь чьи-то чужие слова и перевираешь где-то подслушанные не свои мысли. Как Хагор… Как отражение в кривом зеркале.
– Отражение… – повторила Инэлия без всякой обиды. – Этот мир несёт в себе отражение другого и более высшего мира. Оно спустилось сюда по световому лучу, невыразимое в словах и недостижимо высокое, упало искрящейся кометой, нездешней вспышкой, осветило эту тёмную низину. И это отражение иного, прекрасного и неуловимого зрением и чувствами столь часто, как того хочется, стало собственностью нашей Вселенной. Оно мерцает в ней всполохами и переливами, красотой, сводящей с будничного ума не в безумие, а в потребность поисков её подлинного местонахождения. Оно вроде иллюзии, но сам тот мир высоких смыслов иллюзией не является. Оно есть зов и понимание, что высший план всего Сущего есть в действительности, а здешний мир требует какой-то существенной трансформации, поскольку без таковой он обречён. Но где он, высший мир, чья загадочная волнующая вибрация коснулась всякого, кто разумен? Разве нашёл его хотя бы один из живущих? Разве не рассказал бы такой человек о том, что знает туда маршрут? Туда нет дорог. Их не построишь из булыжного камня, из песка и прочего бетона. Нет и рисованных карт. И ваши звёздные маршруты, и точные навигаторы туда вас не приведут. Они блуждают вокруг и около, а звёздные корабли бессильны пробить тончайшую плёнку другого измерения. Оно всегда рядом и всегда недоступно. Значит, для обретения необходимого и ясного понимания, для поиска путей туда необходимо развитие. В измерении человека, вероятно, это бесконечное количество лет, это бездна, построить мост через которую, кажется невозможным. А всё же, восхождение человека жизненно-насущная необходимость, а не блажь всегда странных и одиноких мыслителей. Иначе, как и уверяют эти же мудрецы, придёт неотменяемая и окончательная уже погибель всему временному, искажённому и зыбкому. Придёт мастер-зеркальщик, чтобы уничтожить кривое зеркало, ибо починить его извне нельзя. Сама структура должна внутренне изменить себя, пока она живая и способная на сознательные трансформации. Для чего же тогда и дано сознание? Разве всякий, кто много думает, и кто развил в себе необходимое чутьё трансцендентального, не слышит приближающихся шагов Того Совершенного, Кто никогда не станет смотреться в кривое зеркало?
– Инэлия, я всё это читал когда-то. А ты, как и Хагор, всего лишь читаешь мне вслух мои же внутренние законсервированные архивы. Ты сама отражение, Инэлия. Но чьё ты отражение, если по существу?
И женщина-ангел, упавшая из неведомого «Созвездия Рай», наполовину целая, а наполовину разбившаяся когда-то, погрустнела и заметно померкла. И невозможно было соотнести её, настоящую, с тем первоначальным образцом, коего не было в наличии. Она была именно что отражением в кривом зеркале Паралеи.
– Ты сам сосуд, в котором законсервирован мудрец, – некогда свежий и ароматный фрукт, а теперь маринованный и безвкусный, – Инэлия, играя своим лоскутом, повязала его бритый череп таким образом, как делают женщины Паралеи. – Красавчик! – одобрила она свою же работу. – Выглядишь так, будто вчера только и созрел для вкушения. Реально молодым.
– Я и есть молодой. Только вот спина ломит как у старика, – он поднялся, держась за поясницу. – Спать на песке это вам не на диване. Сколько я спал-то? Если судить по расположению Магниус, то не меньше пары часов. Как возможно? – Он увидел вдруг, что туника Инэлии мокрая. Значит, она успела искупаться. Все изгибы её тонкой фигуры просматривались отчётливо. Женщина – дурочка была восхитительна, если телесно, а если в целом, то он никогда не воспринимал её женщиной.
– Ты не старик! Даже близко не старик. Ты и на меня глядишь так, что я того и гляди упаду от чувственного изнеможения. Ты же не думаешь, что я на самом деле стара, как прикидываюсь для тех, кто мне самой не надобен?
– Не думаю я о тебе вообще никак, если в этом самом смысле. Помнится, ты когда-то сводила с ума самого Разумова, а также Арсения Рахманова. Чего ты им не уступила? А какому-то троллю дала себя оплодотворить. Мне же известно, что у тебя, помимо Гелии и того мальчика, что родился у нас в подземном городе, был ещё ребёнок. Все они выросли, а ты нисколько не изменилась.
– Минутка такая была, – прошептала она, обвиваясь руками вокруг его поясницы и прижимая лицо к его груди. Она была маленькая по своему росту. – Сладкая и безумная минутка. А тот тролль, как ты выразился, был очень уж хорош собою. И пребывал в том самом разогретом состоянии, когда мне требовалось мужское тепло для моего внутреннего баланса. А Разумов Рудольф вовсе не был обделён моим вниманием, как вас всех лицемерно уверял.
– Отстань! – он пихнул её от себя, внутренне цепенея от её недвусмысленной игры. – Дура слабоумная! Беги к Арсению, если невмоготу…
– Кто он, упомянутый тобою Арсений? Я его не помню. И разве у нас тобою не одно на двоих желание разрядки и отдыха после муторной ночи? – она ловко и не без опытности нащупала то, чего и хотела. Приподнявшись на цыпочки, она тянулась к его губам бледным лицом, озаряемым невероятными её глазищами…
– У меня только одно желание, – забыть обо всём, что и произошло. А для этого мне необходимо, чтобы ты сгинула! – и он повторно отпихнул её, швыряя в неё её же косынку. Ажурный лоскут с порывом несильного ветра упал на лицо Инэлии и скрыл его.
Инэлия подобрала брошенную ракушку и швырнула в него. Та ударила довольно ощутимо. Инэлия побрела вдоль береговой линии, загребая мокрый песок ступнями и покачиваясь как подвыпившая женщина, когда сильная волна окатывала её до самого подола длинного нелепого платья. И Рудольфу было всё равно, куда она побрела и найдёт ли дорогу домой. Он отлично понимал, что ничего с этим чучелом бывшего ангела не случится, и не понимал, каким образом она заставила его пойти на то мерзкое деяние, что он совершил совсем недавно в странной и нелепой башне…
Или же не совершил? А только дрых на песке и видел нелепые же сны? Ведь никаких крыльев, никакого такого приспособления для полёта над океаном рядом не было, а то, что привиделось, было чушью несусветной. Он вытянул руки впереди себя, взирая на них как на чужие. Руки убийцы? Нет! Он никогда бы не смог голыми руками совершить такое с беспомощным старцем, кем тот ни будь. Он лишь слегка прикоснулся к его шее, а тот и повалился… Прикинулся, спасая своё куцее и драгоценное, как и для всякого старика, существование? Конечно, он играл! Он не зря показался спившимся актёром из какого-то архаичного погорелого театра в своём роскошном цветастом одеянии столь же архаичного богдыхана. Тогда почему не отдал приказ догнать и поймать, если остался живым? Да просто потому, что развлекался и хотел забросить в его душу тёмный ошмёток, плавящий внутренности от содеянного злодеяния, от которого не отмыться человеку, пока он жив. Тон-Ату не была нужна его смерть, поскольку для чего-то важна его жизнь, для каких-то будущих затей. Но откуда возникли сами мысли в таком вот их развороте, Рудольф не знал, утешая себя тем, что ничего фатального в той башне не произошло. Тогда чему радовалась Инэлия? Она попросту всегда была неадекватной той реальности, куда её запулило неведомое звёздное сообщество. А без Хагора она и вовсе стала младенческой сиротой в фантасмагорическом облике юноликой старушки. И это не было оборотом речи, а буквально так. При определённом своём развороте, особенностях освещения она казалась согбенной трудами женщиной без возраста, и вдруг внезапно являла себя юркой очаровательной девицей, лёгкой как пушинка, способной от малейшего дуновения со стороны озабоченного самца лететь ему навстречу без всяких отягчающих условностей и прочих усилий. Ей не нужен был никто для жизненной игры, хоть сколько протяжённой во времени, кроме собственной накатившей потребности в сиюминутном услаждении. Она не ведала ни стыда, ни порока, ни любви, ни горести. Но тайны её всегда ускользающего, а потому и неуловимого существа отчего-то никогда не интересовали Рудольфа, в отличие от многих из тех, кто обитал в их подземном городе и, похоже, такие имелись среди троллей в остальной Паралее. Дикий пляж имел форму дуги, и вот уже Инэлия скрылась за нависающими материковыми породами, часть из которых почти вплотную припала к океану, сдвинутая туда недавним оползнем. Она проскользнула узким промежутком между водой и навалившимся берегом в прошлое, чтобы никогда уже не высунуть оттуда своего лица в его настоящее.
Бесполезные поиски
Низкое здание местной «лекарни», как обозвал её мысленно Рудольф, презирая низко развитую медицину Паралеи, внутри было прохладным и чистым. Профессионалы страны знали тайну изготовления геополимерного бетона и умели строить недорого и быстро не только для богатых сословий. В жару в помещениях было прохладно из-за толстых и пористых, дышащих стен, в прохладные зимние периоды в них было вполне сухо, если и не всегда тепло. Лекарь или знахарь, назвать его врачом Рудольф не желал из-за своего неискоренимого снобизма, был довольно стар, телом сух, лицом сер и утомлён. Глаза смотрели вопросительно, неприветливо. Серая короткая туника усиливала впечатление тусклости его облика. Он ждал объяснений, вовсе не впав в угодничество, когда пришедший и высокомерный человек сунул ему в нос удостоверение чиновника засекреченной правительственной структуры. Каждый день наблюдая каким образом и каковым рождается человек, он, было похоже, не чтит никого. Для него все были выходцы из того самого места, которое он, если и жалел, то не уважал. На идеально чистом столе из древесины лакового дерева не лежало ничего, ни документов, ни медицинских штучек, комната был всего лишь приёмной для посетителей. Ручки эскулапа, а это были именно ручки, так были они тонки и белы, как руки женщины, гладили поверхность стола с очевидной лаской. Стол был новенький, и лекарю было приятно к нему прикасаться. Насколько были эти ручонки умелыми в своём акушерском искусстве?
– Вы принимали роды у Нэи-Ат? – спросил Рудольф.
– У Нэи-Мон, хотите сказать? Её муж был Мон. Реги-Мон.
