Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
Да что же это!? Но на привидение крепкий по-прежнему старик похож не был. И почему именно тут? На месте, никогда не забываемом. Как ни старался Чапос о том забыть, а помнил всегда. Помнил даже платье и необычный браслет, что были на Ксенэе в тот злополучный далёкий день. Её солдатские по виду, но маленькие по-женски, ботинки. Он облизнул пересохшие губы, слюны почти не было.
– Пей! – обратился к нему Тон-Ат, протягивая странную маленькую бутылочку с прозрачной водой. Чапос взял её покорно из его рук и ощутил невероятное, – бутылочка была мягкая, а по виду стекло!
– В горах бутылку нашёл, – пояснил Тон-Ат, – у подземных людей много такой посуды. Они умеют её как-то утилизировать в порошок, а из него новую посуду делать. А эту кто-то уронил. Я её отполоскал, вот взял с собою. Не доводилось разве видеть такие штучки? – разговаривал он обыденно, словно бы только вчера и видел Чапоса.
– Откуда? – просипел Чапос, с жадностью поглощая воду из фляжки демонов. – Я к ним в подземелья не вхож. А любопытно бы было.
– А чего там любопытного может быть для такого невежды как ты? Ты же не поймёшь ничего, даже если глаза шире рта раскроешь.
– Я не невежда. Я много читал прежде. Правда, давно уж не читаю. Интереса нет ни к чему. – Чапос встал навытяжку, как отвечал урок строгому школьному учителю. Тон-Ат смотрел с прищуром, как бы решая, наказать или помиловать?
– Чего же так? Сколько сил вложил в своё преуспеяние, сколько злодеяний свершил, сколько жизней девичьих затоптал в грязь и размолол в крошево, да и кровь немалую пролил, и не все твои жертвы были запятнаны, как и ты, злодейством. А как достиг того, чего жаждал, то интерес угас? В голове вихри слепые гудят, все мысли светлые вымели, все таланты в душе засушены на корню. Одна тля и осталась, – дожирает оставшуюся труху. Это плохой знак, Чапос. Это предел твоей разбойной жизни тебе явлен. За твоей спиной давно смерть пыхтит, так что бегай, не бегай, её скорость нечеловеческая, – не убежать тебе.
– Не пугай! Я трусом никогда не был. Придёт мой час, так и умру, как и все! – голос его звучал напряжённо, слова он чеканил, не умея прервать нелепую постановку, где ему навязали роль из давно забытого печального детства. Старый учитель не отпускал нерадивого ученика, – Все по-разному умирают, Чапос. А твоя смерть, как и жизнь твоя – жизнь насильника над людьми, тоже насильственной будет. Много, Чапос, желающих умертвить тебя, – тут Тон-Ат шумно вздохнул, как бы сожалея о непутёвом ученике. Игра в школьника и учителя продолжалась, но Чапоса она не забавляла, – И вы в их числе? Не забыли мне Ксенэю?
– Нет уж. Я в эту очередь становиться не буду. Тогда, давно, хотел тебя приголубить своим Кристаллом-ликвидатором, ещё за Виснэя хотел, а чего-то вот замешкался сразу, другую гадину отлавливал, а уж потом решил дать тебе шанс на спасение души. Думал, что ты имел в себе этот шанс, – голос Тон-Ата тёк ласково и напевно, будто он сказку рассказывал маленькому дуралею, и чем была вызвана его ласковость, плохо соотносимая с немолодым уже и грубым бугаем Чапосом, самому Чапосу было непонятно, потому и неприятно.
– Причём тут Виснэй? Я разве имел отношение к его гибели? Сколько же можно рвать мне сердце напраслиной… – картина требовала уточняющей детали, зрительного эффекта плача невинного в ответ на возводимую напраслину. И кошмар происходящего дополнялся тем, что Чапос пытался выдавить из своих глаз скупую слезу. Но учитель оправданиям не верил, как и положено проницательному педагогу, – Мне известно даже то, о чём твоя душа и не догадывается. Тебя после того, как Виснэй погиб, хотел твой отец Ал-Физ сразу ликвидировать, как и приказал ему его хромоногий тесть – подлый предатель. Да только твой приёмный родитель Рут-Эн, подозревая, что его тоже убьют, – а был он в этом прав, – признался Ал-Физу, что ты его отпрыск. Тот в ярость. Не хотел, чтобы такой вот, весьма из себя экзотический, полукровка оказался его сыном родным. Ал-Физ свою кровь очень ценил. Избил Рут-Эна так, что зрение ему повредил. И не проживи Рут-Эн столь мало после той зверской встряски, то ослеп бы впоследствии. И никто не сделал бы ему сложную операцию по возврату зрения, какую могут делать только у землян в их подземной базе. А кто пустил бы туда твоего приёмного отца? Известно мне, что доктор Франк – один из пришельцев, многим бедным людям Паралеи помогает, как и мой бывший соотечественник Хор-Арх занимается тем же, да ведь Рут-Эн и знать ни о каких пришельцах не мог. Он все доказательства Ал-Физу по поводу твоего происхождения предъявил, те, какими обладал. «Вот», – сказал, – «я всегда знал, чей Чапос сын, а у вас ничего и никогда не просил, хотя и трудно мне было мальчика содержать и воспитывать. Сложный был мальчик, с душевными глубокими омутами, покалеченный ещё в утробе собственной матерью, не желающей его рожать и травившей его абортивными травами. Такие люди, что нежеланны своим матерям, всегда имеют в душе, как удаётся им выжить, стремление к смерти, если не к чужой, то к своей собственной. А он сильный был, природа ваша могучая досталась. А вот красоты вашей не случилось, поскольку было в нём что-то и затронуто на непознаваемом наукой уровне. Вы и виноваты в его неприглядном виде, как мать его – девчонку-сироту в позор скинули. А теперь вот и убить его решили, раз уж мать не сумела, когда он живучим зародышем оказался». Рут-Эн был неглуп, по-настоящему добр, но то, что называется, мягкотел. Мало тебя драл за непослушание. Тебя надо было в строгости держать, чтобы с детства воспитать в тебе навык к самодисциплине, – она сама по себе в человеке не возникнет. Ал-Физу он и сказал, что жена его хранит тот самый жетон от жреца, где стояла аристократическая печать рода Ал-Физа, чтобы было понятно, какого замеса дитя. Закон таков. Тут-то Ал-Физ и кинулся к тестю. Сказал, если будет парень уничтожен, то его жетон будет предъявлен в Коллегию управителей как доказательство, что начальник Департамента Безопасности самовольно убил носителя благородных кровей. Тот и вынужден был отпустить тебя и твоего кормильца.
– Жалко мне отца. Не Ал-Физа, понятно. Он разве отец мне был? А только мой кормилец не был так уж и добр ко мне. С подросткового возраста отдал на тяжёлые работы в подземные рудники. Вот какова была его доброта! А мать, жена его, и вовсе терпеть не могла, обзывалась, дралась. Плохое у меня было детство, только в юности я, как в ум вошёл, сам начал себя устраивать и развивать.
Тон-Ат стоячими, ярко-жёлтыми и какими-то нечеловеческими глазами внимательно вглядывался в лицо Чапоса, так что у него возникло ощущение горячего песка, засыпавшего глаза. Чапосу стало жутко, и он стал моргать, пытаясь избавиться от того, чего не было – от несуществующих песчинок. Из глаз потекли неподдельные уже слёзы. Это были слёзы боли физической и боли душевной, вызванной несносными воспоминаниями. – Откуда ты можешь знать-то об этом? Разве ты там был? Разве мог ты слышать, о чём говорили меж собою Ал-Физ и мой отец-воспитатель?
– У меня, Чапос, творческое воображение, и я с лёгкостью всё это представил.
– Так ты всё выдумал, получается? – Чапос придвинулся ближе, хотя и видел, как гадок новоявленному воспитателю остаточный дух «Матери Воды», застрявший во рту с ночи хмельного «ученика», вовсе не желавшего быть воспитуемым. Тон-Ат, казалось, проглотил кислый плод, так он сморщился, – Не совсем и выдумал. Ведь ты повинен в гибели моей Ксенэи. Хотя я с неё вины не снимаю.
– Нет! – закричал Чапос. – Не было того! Не я! – и заглох, буквально от ощущения плотной пробки в своём рту. Тон-Ат смотрел лютым взглядом, прокалывал Чапоса зрачками-золотыми гвоздями в то место, где был его желудок, и тот тоскливо и громко вдруг запищал, поскольку Чапос был голоден со вчерашнего дня. Не заурчал глухо, как обычно, а жалобно, по-детски пискнул от неконтролируемого спазма страха.
– Она была, как и её дети стали, частью моего клана. Если тебе надо объяснять, что это для меня означало, если ты не понимаешь, как ущербное существо, ценности человеческой жизни, тем более жизни, ставшей тебе родной, то я на тебя слов тратить не хочу. Хороша была заготовка для сильного и могучего человека, да вышло-то из тебя что?
– Что вышло, то уж не исправишь.
– Не скажи. Из практически любого материала можно сделать красоту для радости глаз, пользу для души. А можно и урода устрашающего слепить, как делают это дикари, проливая кровь своих жертв у подножий всевозможных страшилищ. Материал, вроде, и один, а по факту важен не он, а то, что его одухотворяет, или наоборот ужасает и подавляет всякого, кто способен к нормальной человеческой чувствительности, а не к извращённой. Ведь бывают же и ценители всяких уродств и нелепостей.
– Хочешь сказать, что я нелепость и урод? Как же это, если меня женщины любят? – Чапос устал стоять перед ним навытяжку, сесть на пень рядом с Тон-Атом он как-то не решался. От усталости в ногах он испытывал злость на Тон-Ата и решил ему надерзить, рассмотрев шапочку на его волосах. Он увидел вышитые золотыми нитями инициалы рода Роэлов. – Шапочку-то в туннелях подобрали, не иначе? Я, помнится, её там обронил. Давно было.
– Я не мародёр, как ты, чтобы носить чужое, да ещё с умирающего человека снятое!
– Не снимал я! Отец как-то и сунул мне, а я взял. Понятно, не Ал-Физа в виду имею, говоря об отце. Какой он отец… кому-то, да, а мне нет!
– Нэя мне вышила мой головной убор. Я попросил в память об отце, которого я ей заменил. Конечно, отцом я был лишь отчасти, поскольку любил я её не как дочь, а как прекрасное женское существо. Она же не была мне родной. И люблю до сих пор. Хотя ничего это уже не значит ни для неё, ни для меня. – Тон-Ат явно не желал, чтобы Чапос садился рядом. Несмотря на большую поверхность пня, старик по мере того, как Чапос норовил присесть рядом, ловко занимал это место. Так что во время разговора они совершили не один оборот, – старик на пне, а Чапос вокруг пня. Тон-Ату стало весело, а Чапос накалялся злобой. – Чего зубы скалите? – Чапос впился взглядом в зубастый на диво рот старика, будто хотел его зубы пересчитать.
– Не смей так смотреть! – гаркнул дед, – а то взгляд твой звериный оторву!
– Как же? Выбьете глаза, что ли? А ручонка не дрогнет? Вон она какая, подсохла от старости! А у меня, видишь, какая кувалда? – и он выдвинул вперёд свой кулачище, забывшись, с кем он общается. Ну, а что, если это призрак? Кто пробовал сунуть призраку в зубы? И в тот же миг резкая боль в глазных яблоках заставила Чапоса сжать веки. Эта боль шла изнутри, она была подобна приступу старой болезни, когда его истязали нестерпимые головные боли. В своё время Рудольф вылечил его от головной напасти. Он дал Чапосу коробочку с маленькими прозрачными капсулами, и Чапос в течение месяца принимал их внутрь. После лечения приступы мигрени исчезли навсегда. И вот такой приступ вдруг прострелил его голову с отдачей в глаза. – Забыл, как это было? – услышал он зловещий шёпот Тон-Ата. – Забыл, после чего тебя стали мучить головные боли? Не после того ли, как я дал их тебе в наказание за убийство Виснэя? А про сердце своё бычье забыл? Как оно у тебя болело? А то я могу повторить то воздействие. Если же учитывать, насколько оно изношено у тебя, твоё сердце, твоими же злодеяниями за все последующие годы, то вряд ли ты и выживешь теперь. А я мог бы и совсем тебя уничтожить тогда. Да жалость моя пригасила импульс моего Кристалла-ликвидатора. Ты же почти мальчик был, и был ты действительно истерзан свалившимися на тебя испытаниями. Ты оказался глиняным горшком, а мог бы стать исполином. И осталась твоя душа вся в трещинах. Так что не обольщайся своим могуществом. А поскольку теперь мне и не за что тебя карать, то живи себе. Я тратиться на тебя не стану.
Правда, похожая на вымысел или глюк?
Чапос открыл глаза, потёр виски. Боль исчезла так же необъяснимо, как и возникла. Он плюхнулся на пень, колени дрожали, и он боялся упасть. Тон-Ат не без брезгливости отодвинулся, а поскольку пень был круглым, они оказались сидящими спиною друг к другу. Какое-то время они молчали. Чапосу стало намного легче, как он перестал облучаться ледяным сиянием, исходящим из золотых и очень крупных глаз старика, весьма похожих на глаза ночной хищной птицы, только птицы разумной и беспощадной, чем и были непереносимы, страшны. Он не мог ни думать, видя подобный диковинный цвет – цвет золотых самородков с точками-включениями в них, о собственных сокровищах, ждущих его трепетных обожающих прикосновений к себе. А Чапос буквально одухотворял своё золото, любил его, как никогда не мог любить живых существ. Оно было больше, чем отец, вернее два у него было отца, и ни один его не обогатил, как бывает это с иными людьми. Больше, чем мать, опять же их было две, а ни та, ни другая его не любила. Так родная ещё и убить его хотела, нося в собственной утробе. Золото было дороже, чем женщина, поскольку женщины только требуют и отнимают, а золото всё ему давало. Всё, что он хотел, – вкусную еду, дорогое вино, модную одежду, покупные ласки белотелых женщин. Любой дом он мог купить, любое удовольствие, любого чиновника. Вот чем было его золото. Пусть жрецы-воспитатели доверчивого люда, пусть лицемерные надменные и жестокие властители, а также хитрые златоусты-писатели и самые красочные увлекательные из людей – актёры, как и прочая творческая шелуха с живым золотым ядрышком таланта и без оного, врут, что золото ничего не даёт человеческой душе. – Куда направлялся? – задал вопрос Тон-Ат. Чапос не ответил. – Не иначе за сокровищами своими? – голос звучал насмешливо. Чапос замер, решая, что и откуда мог знать Тон-Ат, и каково его персональное отношение к золоту. А если Тон-Ат хочет выследить и присвоить его золото? Особо богатым он никогда не был, как считал Чапос, хотя и был великим магом. Но маг и богач не всегда одно и то же. А магам тоже надо есть, пить и дома покупать. Насчёт женщин, как он полагал, Тон-Ат был давно мертвяк, если всегда жил без жён, любовниц и просто разовых наложниц. – А ты где теперь живёшь? – задал Чапос свой вопрос, отлично помня, что дом Тон-Ата так и был необитаем по сию пору.
– Далеко, отсюда не увидишь.
– Чего ж все болтали, что ты был в числе людей, погибших во время страшной катастрофы, пришедшей из небесной выси? Или ты призрак? Я ведь помню, как ты приходил в свой прежний дом неизвестно откуда. Ведь двери были закрыты, а ты проникал. Твой прислужник Цульф уверял меня, что ты жив. Думал, что я убоюсь и его самого не трону. Да мне тот дом и самому не нравился. И по сию пору стоит он заброшенный, никто его не купил, и все боятся того, что там временами происходит. Нечистое место! Не только бродяги, но чиновники стороной его обходят, все соседи боятся и сунуться за границу твоего бывшего имения. Значит, ты теперь призрак не упокоенный? – тут Чапос услышал из-за своей спины ответ Тон-Ата.
– Рудольф тоже счёл бы меня призраком, если бы увидел. Ты ведь не знаешь о том, что он также меня убил? – клёкот, раздавшийся из уст Тон-Ата, был чем-то средним между кашлем и смехом. – Кха-кхе, кха- кхе! – ощутимая вибрация коснулась спины Чапоса. Чапос не верил собственным ушам, – Что!? Когда же это было? Не мог он! Не та порода у него. Он больше мастер угроз, а так, я думаю, не сможет он никогда человека убить.
– Он? А кого он тут за человека-то считает? Троллей что ли? Меня? Да и того же мужа Нэи так шибанул за то лишь, что он её шлюхой обозвал. Дескать, вот он каков, благородный Реги, решил спасти её от участи падшей, и её будущего ребёнка примет ради того же. И подчеркнул, ради памяти друга взял её под своё покровительство, как сестру этого друга! А женщин-то он любить давно уж разучился… Да не знал самонадеянный Реги, кто перед ним очутился… Также и Рудольф не знал, кто я есть, что меня невозможно убить, как обычного местного жителя. Вот если бы он мою черепную коробку вскрыл, а мой живой Кристалл из меня вынул, то тогда да. Кристалл не смог бы запустить новую программу на восстановление всех биохимических и прочих жизненных процессов, и я бы утратил своё здешнее тело. А так он ушёл, уверенный, что я мёртв, а я, спустя малое совсем время, ожил! Видела бы Нэя, как улепётывал её красавчик, нацепив на себя крылья злого сорванца Хагора. Ведь тот Хагор в сравнении со мною был мальчик! Мальчик очень одарённый, мальчик, стремящийся к постижению тайн Мироздания, а попавший в сущий ад за свою связь с чужой избранницей Инэлией. У неё же был Хор-Арх избранником. Так что она тоже понесла свою вину заслуженно. Даже вдвойне она была виновна, что совратила юную душу. Ведь Хагор там, на планете под Красною Звездой, был очень юн. Это тут он стал выглядеть стариком, поскольку не мог управлять своим Кристаллом-концентратором жизненной энергии. Но я отвлёкся. Так вот, я посылал ему вслед земные воздушные поцелуи и хохотал, в то время как он плакал. Он плакал, глядя вниз и думая рассмотреть в спящей предутренней тишине то место в тенистых селениях у синих лесистых гор, где спал его крошечный сын. Он сразу поверил мне, что сын жив. Он просто это увидел, я послал ему образ ребёнка, живого и упитанного, спящего на коленях совсем не матери, а чужой женщины. Это была его вина, и его мука давала мне наслаждение. Он заслужил свою муку, как и Нэя заслужила всё то, что её настигло. Он плакал как маленький мальчик, не зная, что я отлично его видел в свой телескопический прибор, настроенный специально на его полёт над океаном. Плакал, как плачут мужчины только в полном уединении, а я хохотал над жутким спектаклем, что организовал для него. Хохотал над его самоуверенностью, над его доверием тем, кому верить им, землянам, нельзя нисколько. Инэлия его тоже обманула. Она всех обманывает. Она только притворялась божьим цветочком, лишённым памяти и воли. Она подмяла под себя Хагора, бедного изуродованного мальчика, заставив его любой ценой выполнить задание, толкнув на путь преступлений. Гелия была только клон своей матери Инэлии. А я обманул Инэлию. Ты можешь Рудольфу об этом и рассказать. Вот я бы посмеялся, если бы увидел его лицо при этом!
Тон-Ат опять хохотал, хохотал устрашающе долго, нешуточно зло сверкая при этом глазищами колдовской птицы. Непонятное эхо отзывалось на его хохот из гущи стоящих и поваленных, всё вперемежку, деревьев. Затем раздался треск, и одно дерево, державшееся за счёт поддержки другого, устоявшего от напора урагана, грохнулось прямо на дорогу с затяжным стоном. Чапос вздрогнул, представив, что было бы, упади оно чуть раньше, как он сюда шёл.
Тон-Ат стал серьёзен, прикрыл только что разверстый хохотом рот. – Как удивилась бы Инэлия, – продолжил он свой рассказ, – святая раскрасавица и, если не вдохновительница, то посредница для осуществления того глупейшего плана на мою ликвидацию. Я позволил осуществить всю ту разработку принципиально. Я вписал её план в свой собственный. Иначе бы от меня не отстали. А так мне дали не только необходимое время, но и полную свободу. Правда, мне пришлось уйти из того места, где я жил, так у меня есть собственный остров, где я и живу со своим сыном. Нэя, если бы она захотела ещё тогда, когда я предлагал, жила бы со мною и со своим сыном рядом. Но она всегда была недалёкая и непослушная девочка. Вот и вкушает теперь плоды своих же ошибок. Бедняжку плохо воспитали, плохо обучили в отличие от её матери. Чего могла маленькая суетливая Ласкира, научившая её только шитью, да вышиванию красочных безвкусных фантазий. Мне не стоило отстраняться тогда от детей Ксенэи, когда они остались без отца. Нэиль погиб, а Нэя… Не знаю отчего, но я уверен, что утратил её уже навсегда. Землянин оторвал от меня её жизнь, её душу, нежную как лепесток цветка, уносимого нездешним ветром. А всё же я счастлив настолько, насколько никогда не мог быть прежде. Теперь я свободен, я сумел оторваться от своих безжалостных судей и преследователей. Портал закрылся навсегда после гибели Хагора. После того, как Зелёный Луч унёс ту, что навязали жестокому и обманутому мальчику Хагору во внучки, и её дитя в мир Красной Звезды. Я вовсе не старик, хотя и не мальчик, каким был Хагор, едва вступивший в своё совершеннолетие. Не тут, понятно, а там, на своей планете, живущей в неугасимых лучах своей матери Красной Звезды. Он даже не успел овладеть минимумом навыков, необходимых для взрослого существа. Куда ему было тягаться со мною? Почему я и щадил его так долго, поскольку жалел его. Это же было преступление со стороны Инэлии, – вводить его в соблазн остаточным свечением своей красоты, опутывать сетями старой, очень старой и угасающей от собственной старости потаскухи. Поэтому её Кристалл на планете и угасал, а она хотела напитать его энергией Хагора. Хор-Арх такой же лжец, как и Хагор. Он никогда не признает того, что Инэлия была во всём виновата, что это она вовлекла Хагора во все последующие испытания и страдания, постичь глубину которых способен только тот, кто знает, откуда мы и кто мы такие. Хагор – маленький и бедный страдалец, несчастнейший из существ, кому был дан при его рождении большой талант, славное будущее и длительная, непредставимая для тебя, куцего умом и летами, жизнь, а всё отняла Инэлия – пожравшая чужое будущее без всякой пользы для себя. Я не трону эту преступницу, хотя её в отличие от Хагора мне совсем не жаль. Пусть угаснет тут, как придёт её час. Я дал Хагору освобождение, коего он так жаждал. Ему было очень больно, когда я извлекал Кристалл из его черепа, и он так кричал, что даже листья осыпались с ветвей дерева, под тенью которого он умирал для здешнего света. Но другого выхода отсюда для него не было. Он бы так и скитался тут, превращаясь из старого человека в рваную и костлявую тень, теряя ошмётки плоти и пугая всех встречных. Так что я дал ему милосердие, и было мне так же мучительно, как и ему, поскольку я не палач и никогда им не был. Выдумщик, как и все юнцы, что витают в грёзах не ушедшего окончательно детства, Хагор врал Рудольфу безостановочно, наводил чёрный глянец на мой образ. А Рудольф, поскольку не знал, не понимал, с кем ему пришлось столкнуться, верил, даже и опровергая Хагора, ловя его на несусветной лжи. А тот черпал своё вдохновение из книг доктора Франка. Он конструировал свои фантасмагории из прочитанной информации таким образом, чтобы отвратить землян от меня. Он виновник развязанной войны в горах. Он первый стал убивать землян, пока я не обнаружил и не уничтожил то древнее оружие из заброшенных городов прежней цивилизации, которым этот технарь-недоучка и воспользовался. Он, как я думаю, решил поиграть в повелителя недоразвитого мира, почему и позволял себе в первое время сотворить из чужой планеты полигон, подобный игровой площадке, где убитые не есть настоящие люди, а виртуальные персонажи. Мои же посланцы стали уничтожаться земным десантом. Они, местные люди, мои подданные и друзья, были вынуждены исполнять закон кровной мести, как он был вписан в их традиции. Вот что натворил сорванец и сексуальный маньяк Хагор. Но разве те, наши высокоразвитые мудрецы и управители, вздрогнули хотя бы раз, отлично зная, на что они обрекли не только Хагора, но и его жертвы? Нет. Они далеки от всего, они знают только свой путь и не видят путей других, не чувствуют их боли, не способны и проникнуть через тонкие мембраны мира, за которыми дышат другие, чем они, но также одухотворённые живые существа, наделённые чувствительностью и отзывчивостью. Так оно и пошло. Вот я и был вынужден разработать другой план действий, потеряв столь ценное и необратимое время, но устранив бесконечную бойню в горах. Теперь я буду жить здесь так долго, пока не устану. И я изменю планету, у меня теперь много времени, чтобы всё обдумать и всё исполнить. А Рудольф ещё вернётся на Паралею. В будущем.
Едва старый умолк, как Чапос, не понимая, бредит тот или засыпает на ходу, заговаривается, чем грешат иные старики, подал свой голос, – Куда и откуда вернётся Рудольф? Он, вроде бы, как был в ЦЭССЭИ, так и живёт там по-прежнему. А с тобой не жил он никогда. С чего бы ему к тебе возвращаться? Ты не иначе попал в сети собственного творческого воображения, что по ходу сочиняешь странные сказки. Кто и зачем тебя убивал? Ты, вероятно, после катастрофы потерял свой ум, если и сумел выжить каким-то чудом. А любопытно, может ли психиатр помочь собственному недугу, как делает это с другими людьми?
Это было рассуждение вслух, а не вопрос, но Тон-Ат ответил, – Я не психиатр в том понимании, о котором ты и подумал. И я в здравом уме. Опять же, ни в какую катастрофу я никогда не попадал. Бедняжка Гелия там была, это правда. Я же успел уехать оттуда, как моё собственное «творческое воображение», как ты говоришь, показало мне картинку того, как чужое космическое тело входит в верхние слои атмосферы и, объятое жутким ревущим пламенем, прямиком мчится туда, откуда я и сбежал. К несчастью, не дождался Гелию, не сумел её предупредить.
И опять Чапос услышал клёкот старика, будто о чём-то весёлом шла речь. Тут Чапос ощутил сырость, проникшую сквозь его штаны и остудившую ему зад заодно с поясницей, – Ты сам и пиликал о своём творческом воображении, а не я это придумал. Кто ты, собственно, и есть? Чего ж не убил меня, если мог?
Чапос чувствовал собственное оглушение, будто его огрело по голове то самое упавшее дерево. Он взмок спиной и от страха, и от пронзительной сырости вокруг.
Тон-Ат отозвался охотно, с тою же насмешкой в голосе, исключающей всякую серьёзность, – Зачем же природную тварь жизни лишать, если она зачем-то тут ползает, пачкает мои новые сапожки и шевелит своими челюстями, набивая своё туловище продуктами чужого гниения? – он толкнул Чапоса локтем в бок, и пребольно получилось! Чапос посмотрел на свои грязные ботинки и увидел у подножия пня бесчисленное множество личинок жуков-короедов, вывалившихся наружу, как срубили гиблое уже, обречённое дерево. Он ощутил тошноту при взгляде ни их жирное копошение. Возможно, они и не причём были, а мутило от похмелья и голода. Смачно сплюнул в их суетливую кучу, послав им «высшее назидание», и легче как-то стало. Он уже понимал, что Тон-Ат не призрак. Что-то или кто-то – другое, не здешнее.
А тот подал свой голос уже без всякой насмешки. Тихо заговорил, ласково, не выходя из роли взыскательного учителя, – Я человек, то есть разумное существо. Но только в другой фазе развития, чем ты, потому и умею обитать в несколько ином волновом диапазоне, более низкочастотном по сравнению с твоим, высокочастотным. Ты плоский с коротким восприятием, потому ты и не воспринимаешь многие объёмные протяжённые процессы. Но я перед тобой ничуть не кичусь, унизить тебя не стремлюсь. Хотя и гадок ты мне, как и всякая ядовитая личинка. Но у личинки каков выбор? Разве есть у неё ум? Нет. Только однозначная программа на пожирание и накопление будущего ресурса для взрослой уже летающей твари. А ты-то не насекомое, потому и отвращение моё иного свойства, оно не физиологическое, а духовное. Ты тля, обездушенная по собственному выбору..
Перекатывая в себе немыслимые оскорбления, Чапос решал, а не стоит ли дать ему в морду, призрак он там или ещё какое волновое проявление? – Ну, так попробуй, раздави! Осилишь? Я ведь и с разодранным сердцем успею тебя огреть так, что ты хрупнешь как гнилой орех. Башка-то у тебя старая, вот кристалл твой и выскочит! – и Чапос, не слезая с пня, нагнулся, чтобы поднять толстый свежий сук, валяющийся совсем рядом. Он встал, отдирая липкие и мокрые штаны от своего тела, решая, как бы намекнуть старому оставить его в покое и не переться следом в подземелья. Бить его он не собирался, если по-настоящему, а помахать перед его большим носом дубиной следовало бы, а то и вдарить, но слегка. Чтобы прочихался слизью и кровью.
– Не слишком ли много учителей для меня одного? Все-то поучают, жизни обучают, а как посмотришь вокруг, до чего же и дряни, беспорядка и неправды в жизни распрекрасной накопилось, что и дышать полной грудью можно лишь в лесу. А и здесь учителя нравственности на всяком червивом пне торчат, благоухают нездешними ароматами, будучи сами преступниками несусветными, ликвидаторами грешников, которых сами и назначили, – он с нескрываемой брезгливостью очищал свою одежду от опилок, от самой возможности того, что прилепилась к штанам раздавленная личинка. – Ну-ка! Взгляни, нет ли на мне дряни какой? – Чапос повернулся к Тон-Ату задом с таким умыслом, чтобы непременно его задеть, оттоптать дорогую обувь, но тот ловко увернулся. – Местечко-то выбрал! – продолжал бухтеть Чапос, – Почище в целом лесу и не нашлось? Что ни пень в лесу, что ни стол в загаженном доме яств, то амвон самого Надмирного Отца. А с него эти посланцы свыше, ты да Рудольф, а также и Хагор с неизвестным мне Хор-Архом, вещают о святом звёздном мироустройстве, о нравственном человеке, качающимся на непонятно каких волнах в длинном диапазоне. А я не то ныряю, не то подныриваю под них на своей короткой и плоской щепочке. И бьют меня по темечку, прыгай и подыхай! Раз жуком навозным родился, не для тебя Ихэ-Ола светит, не для тебя лес дышит, и поля хлебные зреют. Выходит, я один и виновник всего мирового зла, его создатель, его причина.
Он не мог толком воспроизвести, о чём именно столько времени он разговаривал с Тон-Атом, которого прежде столь боялся. И странное дело, едва он взял увесистый сук в руку, как страх пропал. Только влажное облако окутывало его сознание, как бывает это с человеком, не вышедшим окончательно из собственного сна, но уже способным ощущать тот или иной дискомфорт. Вот так и было с Чапосом, – он сильно остыл, сидя на влажной древесной поверхности спиленного гиганта. Обернувшись к Тон-Ату, он никого на пне не увидел. Если бы тот ушёл, Чапос непременно бы это почувствовал, услышал бы шаги, шорох. Тон-Ата не было! И вокруг никого не было. Или он умчался настолько молниеносно, как проделывают это птицы в ветвях, что не уследишь за их перемещением?
Чапоса повело в сторону, нет, не от страха, не от изумления, а от того, что у него затекли ноги, пока он сидел на пне. Поразмыслив какое-то время, он решил, что тут не обошлось без проделок коварной Матери Воды, припасшей свои видения ему на потом, когда он их и не ожидал. Такое иногда бывало. Но почему Тон-Ат? О нём Чапос начисто забыл в последние годы, и не мог старик быть для него ни отрадой, ни удовольствием, ни желанным откровением. И этот его костюмчик. Насколько же тщательно Чапос сумел его рассмотреть, изучить не без зависти к дорогой изысканной ткани, которой он не видел никогда и ни у кого. Чапос нагнулся и увидел следы от обуви старика. Узкие и длинные, оставленные его сапожками. Что-то блеснуло в притоптанной грязи, и Чапос увидел камушек, оторвавшийся от голенища обуви Тон-Ата. Зелёненький и огранённый для пущего блеска, он перекатывался в раскрытой ладони и заявлял о собственной реальности, ярче и не бывает.
