Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
Припозднившееся прозрение
Рудольф пришёл к вечеру в сиреневый кристалл. Пройдя через закрытый вход, он столкнулся с одной из девушек-швей. Глаза у той стали круглыми и испуганными. Так же округлился и её рот. Не издав ни звука, девушка прижалась к стене. Он и прошёл мимо неё как мимо стены. Нэя отсутствовала, ни в одном из помещений «Мечты» её не оказалось. Рудольф облазил весь первый этаж и даже прошёлся по второму этажу, исключительно жилому, а не служебному, ни о чём не спрашивая у тех, кто здание населял. И они не спросили его ни о чём, давно зная, кто он и к кому пришёл. Они только рассыпались в разные стороны при виде его. Боялись или от удивления. Даже вечером этот уютный милый улей пчёлок – тружениц бодрствовал, что вызывало немалое удивление. Он прошёл в жилое помещение Нэи. Бессмысленно и долго изучал бестолковые вещички и шкатулочки, почти умиляясь пёстрой и трогательной атмосфере её жилья. Обитель говорила о её не изжитой детскости, о наивности в сочетании с тонким вкусом одновременно, если судить по тому, как она оформила своё домашнее пространство. Всюду сидели куклы. Они пялили на него свои блестящие стеклянные глаза, не лишённые выражения. Их переливчатые наряды, их причёски говорили о том, что хозяйка не чуждается в них и поиграть временами. Съев найденные у неё фрукты просто от скуки, он долго валялся в её подушечках и не мог понять, где она? Исчезла со вчерашнего дня. Наползала ночь, а она не вернулась. Откуда вот только?
Не понимая, где её искать, да ещё надвигающейся ночью, он повторно заметался по безмолвному и полуосвещённому дому с нелепым названием «Мечта». У кого она могла быть? В одном из коридоров ему вдруг попалась Эля. Несмотря на позднюю пору разодетая, как для выхода. Или же она только что и вернулась с очередной гулянки. – Так ты всё ещё здесь? – грозно обратился он к Эле. – Я же велел тебе уходить отсюда прочь!
– Разве вы тут хозяин? – ответила она, справившись со своим внезапным страхом.
– А хозяйка где? – спросил он.
– Она на то и хозяйка, чтобы не отчитываться перед своими служащими, где она. Гуляет где-то, коли охота такая возникла. Она женщина богатая и свободная, – Эля дерзила через заметное усилие, покусывая губы.
– По себе, что ли, меряешь? Кто богат, тот и распутен непременно? Выходит, что и ты не бедна? – насмешкой он пытался скрыть свою нешуточную тревогу. Нэя никогда ещё так долго не отсутствовала.
– Будь я по-настоящему богата, то не служила бы никому! – Эля нервически теребила пуговицу собственного платья. Он для чего-то схватился за эту же пуговицу и оторвал её от платья. Эля вскрикнула не то от гнева, не то от неожиданности.
– Разве ты служишь хоть кому? Ты служишь исключительно себе. Подозреваю, что все запутанные проблемы твоей хозяйки с финансами, хотя она и работает тут до изнеможения вдвое больше любой из вас, вызваны исключительно твоим неустанным служением. Так скажешь, наконец, где она?
– Мне кажется, что причина её несомненной усталости именно вы! Если она настолько вам дорога, что же вы не избавите её от бесконечной работы?
– Это её выбор, а не мой. Ей скучно жить бездельницей, только и всего. У неё, если ты этого так и не поняла за время столь тесного общения, другие жизненные идеалы, чем у тебя.
– Вам-то откуда знать о моих идеалах? – Эля прижалась к стене, тараща потемневшие и блестящие, действительно кошачьи, круглые глаза.
– К чему мне знать о том, чего и нет. Какие ещё идеалы могут у тебя быть, – он продолжал недостойно развлекаться над женщиной, ни в чём перед ним лично не виновной. Но он искренне считал, что ей тут не место, что она одним своим присутствием в этом здании пачкает его чистую нимфею, не прикосновенную ни для кого. – Что ещё за тайны могут тут быть от меня? Ну, говори, где она может быть?
Эля закрыла лицо руками, – Не надо так смотреть! Я не преступница… Возможно, она уехала к друзьям в Творческий Центр в столицу. Там обитает её старый друг – художник. Я слышала, что он внезапно вошёл в моду и у него могут быть там выставки-продажи или что-то подобное…
– Какой ещё друг? Кто же по ночам устраивает выставки?
Он понимал, что Эля не знает на самом деле, где Нэя, и его раздражение направлено не по адресу. Творческий Центр! Почему он сразу об этом не вспомнил? Именно туда она и ездила навещать своих последних из оставшихся столичных друзей.
Он рванул в столицу. Как и ожидалось, Творческий Центр был закрыт. Тёмен и пуст. Рудольф ничего не знал о местонахождении мастерских художников в боковых пристройках огромного здания. Не знал тех замысловатых ходов со стороны окружающего этот Центр парка, которые вели в жилые помещения тех творческих деятелей, что тут проживали и творили.
И в то время, как Нэя плакала навзрыд в чужой постели нелюбимого давно Реги-Мона, Рудольф бродил по парку, изучая с любопытством творения местных умельцев, выставленные под открытым небом. Бедный Реги-Мон и не подозревал, что всего лишь старая непрочная стена отделяет его от пришельца, который убил бы его одним ударом, если бы обнаружил Нэю в его объятиях. Разбираться он стал бы уже потом… Но к везению Реги-Мона и самой Нэи у Рудольфа даже мысли подобной не возникло. Он доверял Нэе полностью, как самому себе.
На открытом воздухе в паркеРегиРР тоже расположилась часть выставки, но для тех, кто не имел денег для закрытых и уютных просмотров в помещениях. Выставка для бедноты. Беднота эта оценивала творчество непосредственно и просто, самовольно раскрашивая и докрашивая то, что понравилось и, хуля последними словами то, что ей претило. Надписи пестрели на самих произведениях. Здесь был парк скульптур. Охранник, какой-нибудь инвалид, где-то спал в своей конурке. Краснеющие листья от фонарей в парке казались также подкрашенными чьей-то неизвестной рукой. Все творения можно было хорошо рассмотреть, если только они не прятались совсем в глухих зарослях. Многое не поддавалось никакой расшифровке, бред больного самовыражения, каменные шизоидные изгибы и переплетения, конструкции не иначе слепого творца, где концы не сходились с концами, лица располагались на животах, а гениталии росли из макушки. Одна такая работа так и называлась «Достать до Творца». И местный острослов отписал отзыв – «Если ты импотент, носи хотя бы штаны на голове». На лице – животе тоже была надпись – «Он подавился сам собою».
Особенно понравилась девочка, сидящая в коротком платьице, вроде купального, потому что по улицам в таких одеяниях никто не ходил. Она плела ожерелье из цветов, похожих на речные лилии. И девочка напоминала Нэю, только грудь едва намечена, полудетская ещё. И он прочёл подпись художника: «Реги-Мон». Отзывы оставлялись на постаменте, вроде архаичного граффити они пачкали любое доступное пространство здешних творений. На той подставке, где и сидела девочка, он прочёл: «Если бы я нашёл такую», «Подари мне хоть один свой цветок», «Вопрос художнику: где она»? «Если она твоя, какого хрена ты тут ваяешь из камня? А не ваяешь ей детей»?
И защемило вдруг сердце. Настолько удалось Реги-Мону передать атмосферу речной свежей прохлады, угасающего, но всё ещё светлого дня… Тогда как теперь всё вокруг накрыла ночь и липкая духота. Будто присутствовал Реги-Мон где-то поблизости в то самое время, когда сам Рудольф и углядел белоснежную нимфею в реке…
– Вам нравится? – спросил его вдруг возникший сбоку сторож. – Только уж вы не пишите ничего. Устал отчищать. Такого понапишут…
– Знаешь этого скульптора? – спросил Рудольф.
– Кого ж?
– Реги-Мона.
– Это какой же? Их тут много гоношится, всех не упомнишь. А девчонку эту знаю я. Не композитную, а настоящую, с кого он и ваял это чудо.
– Знаешь? – изумился Рудольф, – и где же она теперь?
– Так соседка моя. Девушка лишь вчера и ребёнком была. В Северной провинции мой дом, так она рядышком и живёт. Пришла как-то сюда, а один из лохмачей этих к ней и пристал, будь моей моделью, чтобы я замысел смог воплотить. Денег заплачу. Ей что? Она на провинциальном рынке у себя, где и живёт, снедью торгует, там лишних денег ни у кого нет, а жениха-то убили у неё. Тоже ведь беда какая… Так и согласилась. В здешних мастерских долго же он её мурыжил! И так усадит, и эдак. Сюда тоже сажал под дерево, на пустой постамент, а я зевак разгонял. Старался, конечно, следил, чтоб этот творец её не тронул… у них тут такое распутство в ходу, что и не расскажешь, если сам ты человек порядочный. А уж если достоверно, то и не уверен, что уследил. Жениха-то нет, а девушка на то и девушка, что сама же к собственному присвоению, к мужским рукам то есть, стремится, как там этих завлекалок и не оправдывай. Ну, вот выставил. Ничего себе, похожая.
– Денег-то дал он ей? – для чего-то спросил Рудольф, поняв, что девушка вовсе не Нэя, хотя и похожая.
– Как же не дал? Я следил, чтобы не обидел, не обманул. Сосед всё же, а она жениха-то утратила… беда…
Рудольф сунул ему деньги, вроде как за экскурсионное сопровождение, и тот взял, склонив голову и как-то странно поняв подачку, – Передам ей, можете быть уверены. Да и как обидишь ту, кто в самый рассветный период свой понесла такую утрату. Я же старый, мне лишнее к чему? Я честный, иначе бы тут не работал. Мира, хозяйка наша, меня знает…
Рудольф ещё добавил ему денег, как-то сразу поверив, что старик ничего себе не возьмёт, а отдаст этой самой неизвестной, потерявшей своего жениха. А уж найдёт ли она другого, кто знает?
Он приехал в «Ночную Лиану», где и был в последний раз с Нэей. Поужинал в одиночестве, глядя на то место, пустующее, где и сидела в прошлый раз Нэя. Вспомнил даже её смешные чулочки, расшитые трогательными цветочками, которые скрывались под синей юбкой, и хмыкнул себе под нос. Вспомнил, как она их выставила и как хотела любить его прямо за столом. Она не позволила стащить с себя это кружевное искушение в том номере, устрашившись топчана для гуляющих гурманов, ищущих гастрономических оттенков и в сексуальных проявлениях человека. И Рудольф передёрнулся даже сейчас от невыносимой липкости этих «комнат услады», удивляясь тому, что и в плывущем состоянии сознания Нэя почувствовала непотребство того места, куда он её принёс для собственного вкушения, для любовного разнообразия. Именно что вкусить и сравнить, есть разница или нет?
Он вдруг понял замысел художника, изобразившего человека с лицом на животе. Здесь, в «Ночной Лиане», такие как раз и сидели. Брюхоголовые. Не все, разумеется, но многие. Он ухмыльнулся, подумав, как любят люди во все правила вводить исключения. Вот сейчас он вывел себя за скобки тех, кто тут ел или совокуплялся в данный момент. Себя как чистое исключение из гнусных правил ночного мира Паралеи. И подумал о том, что трудно и представить тут свою дочь с её Антуаном, или того же Олега. Хотя Олега-то и понесло именно в эту сторону, если он сразу пошёл в притон, и потом шлялся во время своей увольнительной в кристалл к девчонкам Нэи. И скитался где-то по чащобам полудикого леса всю ночь. С кем? Рудольф не интересовался. Подумав об Артуре, он впервые задумался о том, девственник ли он? Здесь он жил как непорочный ангел, ну, а как было на Земле, не узнаешь.
И опять вернулся к Нэе. Она тоже обладала безгрешным ангельским ликом, но только он знал, сколь изощрённой она умела быть, и как умела читать в его душе самые тайные его желания, часто только разыгрывая этот спектакль о неопытной девушке, мало в чём разбирающейся, но всегда понимающей, что ему надо и как. Только всегда до определённой черты, строго прочерченной, как было тогда в номере для богатого отребья. Любовь к театру, любовь к играм, всё это в ней было, как и в Гелии.
Он услышал голос Ифисы. Опять? Когда она и не здесь? В роскошном платье эта «Мать Деметра» стояла у столика двух скучающих и, судя по хронически прокисшим лицам, чиновников довольно высокого уровня. «Мать Деметра» заметно похорошела, весело и оживлённо играла тёмными глазками – вишенками, вкусными даже и на вид. Но дорогое светлое платье было безобразно залито не то вином, не то соусом.
– Только отвезу невесту. Нет, невозможно сразу после высокого посвящения у алтаря Надмирного Отца сюда её везти! Невесте нездоровится.
Услышав два раза упоминания о невесте, Рудольф всё ещё продолжал изумлённо раздумывать о том совпадении, которое приводило сюда одновременно и его и Ифису каждый раз. Или же она ходила сюда каждый день как на службу? Но дороговизна этой оранжереи, пропитанной испарениями человеческого вожделения, была баснословной, а Ифиса не из тех, кто промышлял подобным ремеслом. Он это знал. Она любитель для себя, и не более того. И не любила она этого места, как и он сам, Рудольф, забредая сюда только изредка, ради вкуснейших деликатесов морских глубин. Их доставляли редкие смельчаки, отважившиеся, рискуя жизнью, выходить на свой промысел ради добычи. Потому дары океана и были тут запредельной стоимости.
Встряхнувшись, он встал, но Ифисы и след испарился. Её уже не оказалось в помещении. Почему он не подумал об Ифисе, как о возможной подруге Нэи, и о доме Ифисы как о месте пребывания Нэи? Но где жила эта «сливочная бомбочка», Рудольф не знал. Выяснить можно было только в ЦЭССЭИ. И чем сильнее было его желание увидеть Нэю, присвоить себе опять и её чувства, и её тело, и все её мысли тоже, тем сильнее возрастал гнев на её отсутствие. Где она шлялась?
При въезде на территорию «Садов Гора», он уже издали увидел её фигурку, освещённую фонарями у дороги. Она зачем-то стояла на самом шоссе. Хорошо, что шоссе было пустынным в поздний час. Почти счастливый Рудольф вышел ей навстречу и увидел, что она пьяна. И это потрясло его настолько, что он не ударил её лишь чудом, едва ни сразу на самой дороге. Как смела она упасть в подобное непотребство, такого невозможно было и предвидеть! Это была её месть ему или её слабость?
После сумасшедшей любви в салоне машины он её выпихнул, оставил в лесу и уехал, ещё не зная, какую месть ей придумать за её позорный срыв, только сейчас поняв причину того, почему она шаталась, идя от «ЗОНТа», когда он не захотел к ней подойти. По инерции воображая, что она в полной его власти, по-прежнему.
Но она сбежала. Как и в тот раз. Она вовсе не хотела быть его вещью, и не была она куклой, согласной сидеть в своих переливчатых одеждах, стекленеть глазами и ждать, когда он придёт. Соизволит к ней прикоснуться для новой игры. Её гордость местной, пусть и бывшей аристократки оказалась сильнее её любви к нему.
Угасший кристалл «Мечта»
Нэя исчезла из «Лучшего города континента». Девчонок выдворили обратно в столицу, как и прочий служебный персонал. Там, в столице, все и разбрелись, каждая в свою сторону. Сияющий кристалл Нэи, её воплощенной мечты, угас. Там было пыльно и пусто. Остатки её брошенных коллекций отвезли в Торговый центр жилого городка в отдел готовой одежды. Обычно одежду для всех шили в специальных ателье столицы по местным заказам, во вкусе здешних аборигенов. Нэя шила лишь для избранных, высокопоставленных уже здесь над прочими. Многое она продавала в столице изысканным знатокам из театрального мира, а также капризным и избалованным аристократкам. И среди шаблонных готовых изделий, в их однотипном однообразии, пусть и добротном по меркам местного мира, затерялись яркие платья и костюмы Нэи, сделанные фантазией её сердца и редким умением рук. Они были похожи на жалких летних бабочек, чудом сохранившихся в тусклой осенней траве и уже обречённых сгинуть.
Икринка бродила вокруг пустого кристалла бывшего Дома «Мечта», а теперь бессмысленного, вычурного, зеркального многоугольника с полукруглым вспученным пузырём посередине, той самой крышей над залом показов. Цветы на террасах были запущены, росли сами по себе, пожираемые сорняками и тускнеющие от того, что никто их не любил так, как любила их Нэя, не ухаживал за ними, как делали это девчонки – модели в свободные вечера или ясным утром. Икринка села на ступени, где впервые увидела радостную Нэю, ни на кого тут не похожую. Ребёнок больно стучался в ней. Она сжалась и согнулась. Вокруг сновали безразличные ко всему, кроме себя, местные обитатели. Хотелось плакать. Но это было уже бесполезно.
То платье, похожее на кукольное, синее, с бантами, кружевами тоже оказалось брошенным, и Эля сдала его по описи вместе с оставленной коллекцией и тканями в счёт уплаты остатков полученного некогда кредита. Платье купила бывшая лаборантка Антона Иви. Она, важничая, ходила в нём по лесопарку со своими друзьями. Она даже нацепила ленточку с цветком на свои распущенные кудряшки. Однажды её кто-то схватил за плечи и резко развернул к себе. Она не услышала шагов и, оторопевшая, уткнулась глазами в высокую фигуру с мощной грудью. Он был одет в серый костюм со странным блеском. Она подняла глаза и увидела Руда Ольфа. Иви пришлось остановиться, а её друзья вмиг испарились, прыснув в стороны, в заросли лесопарка. Они решили, что отец будет сводить счёты с ними за оскорбления, которым они подвергали его дочь. Девушка Иви подняла глаза и встретилась с мужскими и зелёными глазами, столь же удивлёнными, как и её собственные. Иви никогда не думала, что у этого человека такие красивые вблизи глаза, такие лучистые и необычные. Но было в них что-то и не совсем нормальное. Он вперился столь ощутимо давяще в её лицо, что Иви пошатнулась, а он тут же пошёл от неё в другую сторону, не дав ей никакого объяснения и не извинившись за своё бесцеремонное хватание.
– Чуть плечо не вывихнул, ну и грубиян! – сказала она возмущённо своим друзьям, возникшим так же быстро рядом, как только что они и исчезли.
– Новую девку себе ищет, – хмыкнул один из дружков. На что Иви стукнула его кулаком в грудь.
– Я что, падшая тебе, как бывшая хозяйка «Мечты»? – Но она была польщена вниманием взрослого мужчины. И хотя внимание показалось странным, будто он и обознался, и захват ей вовсе не предназначался, Иви ощутила гордость перед друзьями. Пусть видят, какая она, и какое впечатление способна произвести на окружающих мужчин. Впоследствии она умышленно подлавливала его у «Зеркального Лабиринта» и лезла на глаза, но он не обращал на неё ни малейшего внимания, как и на других тоже, и уже не узнавал её. А платье запретила носить ей мать, когда Иви рассказала историю своего странного столкновения с Рудом в лесу.
– Платье блудницы! Такие платья вызывают у мужчин лишь низкие стремления. Он принял тебя за шлюху! Ты молода и не понимаешь значения подобного внимания. А мы все наблюдали его отношение к одной из этих, в течение двух лет. Не смей это носить! – И это говорила её мать, постоянная клиентка Нэи? Растратившая на платья, обувь, дорогущее бельё и прочие блестящие ненужности все сбережения отца? И платье было запрятано. Но Иви нашла его и укрыла у себя на всякий случай. Вдруг пригодится?
Здесь действовал не оглашаемый, но реализующий себя точно так же, как и за стеной, закон. Вернее, установка, суть которой: падающего – подтолкни, лежачего ударь. Нэя покинула свою «Мечту» навсегда. Одна Эля, её бывшая помощница, осталась в «Лучшем городе континента». Она перебралась в общежитие Академии. Она навещала Нэю в провинции и была источником дальнейших сведений о её жизни там. А сведения были таковы. Нэя вышла замуж за бывшего актёра, бывшего уголовника и художника в настоящем, но пьющего. И этот её муж, прошедший с нею ритуал в Храме Надмирного Света, пропивает деньги Нэи вместе со своими друзьями – творческими гуляками, как и он сам. А при таком раскладе всё то, что и осталось у неё от её небедной жизни тут раньше, скоро истощится. Что сама Нэя с мужем своим дерётся после шумных застолий, прогоняя наглых гостей, порой и на глазах жителей благополучного посёлка. Небедные соседи поражаются, как такая публика, вроде этих выжатых творческой средой людей, пограничных с бродягами своим статусом, попали в такое престижное место? А видя красоту Нэи, плетут о ней невероятные враки, поскольку ничего не знают в действительности. Что она, дескать, была содержанкой у кого-то из Коллегии Управителей Паралеи, за что и получила свой домик. И все эти сведения Эля лихорадочно выкладывала не только и Икринке. Все ахали и охали, ужасались окончательному падению Нэи, и ритуал в Храме Надмирного Света не спас её от личного падения.
Икринка рассказала обо всём отцу, желая сделать ему больно. Она видела, как посерел он даже сквозь загар, по виду оставаясь как бы и бесстрастным. И она поняла, насколько Нэя дорога ему до сих пор. Она и не понимала толком, что это она разрушила их счастье. Но если его так легко было разрушить, то чего оно и стоило?
Как-то Эля, извиняясь, пришла к ним, к Икринке и Антону, и принесла свёрток, упакованный в шелковистую бумагу, завязанный бантиком – цветком. Чувствовались руки Нэи. Икринка развернула бумагу, небрежно разорвав упаковку, любовно оформленную. Эля быстро ушла, не желая входить дальше прихожей. Из упаковки посыпались детские вещи, созданные фантазией Нэи. Они были уникально красивы и походили, эти чепчики, пинетки, кофточки и ещё что-то на разорванные лоскутки её, Нэиного, счастья, когда они посыпались на пол от небрежного рывка Икринки. Антон стал их подбирать, умиляясь их затейливости, чудесным атласным аппликациям и поразительной миниатюрности, будто всё сшито на куклу. Сам Антон никогда не видел таких вещиц. Он смеялся и складывал их на диване в холле. А Икринка даже не притронулась к ним, как бы и не смея прикоснуться к последнему подарку преданной подруги.
Среди этих вещиц был обнаружен маленький конвертик с наивным вензелем, составленным из цветов и целующихся птиц. И была надпись, взятая из какой-то старинной легенды: «На волшебной горе мы любили друг друга, но нашей любви пришёл конец. И уже никогда не сольются, как прежде, наши пути…». Нечто трогательное, щемящее и одновременно жалкое, беспомощное, ненужно-убогое являл собою этот конвертик .Не должна была Нэя так унижаться перед тем, кто уничтожил её «Мечту», если по сути-то дела, изгнал саму Нэю прочь, пусть и не буквально, но способствуя её бегству своим жестоким поведением.
Предельная откровенность с отцом
Икринка отдала отцу конверт. Он даже не прочитал наивную пропись. В конверте же лежал тот самый браслет из чудесных переливающихся камней. Но вместо признания в ненависти Нэя прислала какие-то дурацкие стишки с признанием в любви, если по сути. Отец смял конверт, а браслет взял так, будто он был маленькой, но опасной змейкой. Поскольку рука его заметно дрогнула и пальцы разжались. Браслет соскользнул на стол.
Икринка, по виду услужливо, подняла и протянула ему браслет к самому лицу, будто хотела угостить ягодами с веточки. На самом деле она уже отрефлексировала его переживания и хотела усилить их. Насколько они глубоки, а насколько поверхностны, вызваны лишь самой раздражающей ситуацией, определить не удалось. Он был мастер скрывать свои эмоции. Послушно взяв браслет, сунул его куда-то в свой карман, губы его скривились.
– Тебе невкусно? – спросила она, поскольку образ с ягодами, возникнув, очень позабавил её. – Забыла тебе сказать вот что. Она говорила мне, что ненавидит тебя и не нуждается в дарах предателя. Хотя, если уж быть последовательной, ей стоило бы вернуть тебе все те драгоценности, которыми ты её и осыпал. Но я понимаю причину, почему она так не поступила. И не осуждаю её. Не будь у неё сокровищ, как бы она купила себе дом? Как бы смогла жить без своей «Мечты». Ведь так?
Он хмыкнул, раздув ноздри и приподняв верхнюю губу, – Успела поделиться, уходя, своими чувствами? А вот ко мне поделиться ими не пришла…
– Не поделилась, видимо, от того, что чувств к тебе у неё не осталось. Нечем было ей делиться. Все её хорошие чувства ты забрал, а плохих у неё никогда не было. Она же добрая, а говорила так, потому что ей больно было!
– Ей? Больно? Да ты что? Убегать это же её любимый вид спорта! Она так уж устроена. Семь лет где-то бегала… и как оказалось, не набегалась. Я же не держал её взаперти. Вольному воля, – произнёс он на чужеземном языке.
Икринка поняла эту фразу по-своему. Она отлично уже понимала язык Антона и прочих землян в подземном городе. – Конечно. Она женщина, давно вышедшая из возраста невесты. Она разумная и понимала, что ты ничьим местным мужем не будешь. А иначе, давно бы повёл в Храм Надмирного Света Иви. Иви сама говорила, что ты того хотел, но она тебя отвергла… – Икринка уже издевалась, никогда не веря дуре Иви. – И знаешь почему? Потому что ты для Иви слишком беден, да и простолюдин. А вот поспешил бы раскрыть перед нею свою неистощимую сокровищницу, как для мамы и Нэи ты делал, то уж Иви точно тебе не отказала…
– Давай-давай, упражняйся в своём сарказме над добрым отцом, доченька, – щерился он. – Похоже, что ты Антону его податливую макушку до плеши истёрла своими остротами, раз за меня принялась. А я-то всё думал, чего он башку свою до самых корней стал стричь?
– Он всегда был стриженым. Я его другим не помню.
– Как же нет? В первое время, как ты тут объявилась, он с завитками на манер херувима земного красовался. А вот постепенно как-то волосом и оскудел.
Никакого страдания, ясное дело, решила Икринка. Что ему? Она приняла насмешки отца за проявление безразличия к участи Нэи. Она вглядывалась в него с беспощадным укором, с инквизиторским осуждением, одновременным с призывом к раскаянию, если применять земную образность. Она ожидала совсем другую реакцию. Какую? Такую, чтобы он поспешно стал уверять, что всё исправит и вернёт Нэю любым способом. А то, что способы такие у него имелись, она и не сомневалась. Он поспешно отвернулся и скрыл лицо. Он расправил конверт, потом скомкал, потом опять разгладил.
– Там стихи, – пояснила дочь, – адресованные тебе. Но вообще-то эта фраза из какого-то сказочного фильма, насколько я помню. Про загадочных людей, живущих в волшебной горе. Брат Нэи играл роль главного героя, полюбившего волшебницу, но погибшего…
– Замолчи, – попросил он.
– А ту волшебницу играла моя мама, – упрямо талдычила Икринка.
– Я прошу, не надо твоих пояснений, – голос его стал жёстче.
– В том фильме на маме было алое платье, когда она рыдала, упав на тело своего погибшего друга…
– Замолчи! – заорал он и бросил в неё смятый комок того самого конверта.
– Я тоже плакала, когда смотрела тот фильм. А дедушка… – Икринка продолжала из одного лишь упрямства, отлично понимая уже нескрываемые внутренние его корчи. Но она считала, что это корчи его затронутого самолюбия, а вовсе не сожаление об участи бедной Нэи. Отец подошёл вплотную, навис над ней, и Икринка уже не видела выражения его глаз.
– Дедушка пошёл и напился, – продолжила она. – После чего валялся под садовой скамейкой и пускал слюни пузырями. По его лицу ползали мелкие букашки, которых развелось у нас тьма из-за бабушкиных цветов.
– Надеюсь, ты не бросила беднягу одного, – сказал он, с усилием принимая навязанную игру. – Муравьи и прочая садовая нечисть могли искусать его.
– Его и искусали. Утром он был опухшим и красноносым, – ответила она серьёзно.
– Он мог и застудиться. Здоровье-то у него слабое, – отец насмешничал, но дочь чуяла и другое. Безмолвное клокотание его души.
– Очень слабое, – согласилась она. – Он собирается умирать каждый вечер, но утром опять бодрый.
– И что же? – спросил он, – ты и Инэлия, вы оставили его спать на сырых грядках ночью?
– А что Инэлия? Она же не настолько сильная, чтобы дотащить его до постели в дом. Он только по виду худой, а на самом деле жутко тяжёлый, как литая железная чушка, его и с места не сдвинешь. Я вынесла ему плед. А так-то трава в цветниках мягкая и густая. Было сухо и даже жарко. Старшая мама была вынуждена отменить вечерний полив цветников и очень переживала, что цветы будут недовольны тем, что их лишили влаги. А для дедушки, считала она, свежий воздух был только на пользу.
– Счастливое же детство у тебя было, – сказал он и вдруг обнял её.
– Да, – согласилась она, отпихивая его руки, – дедушка очень любил меня. Много разговаривал со мной, гулял по окрестностям, ласкал и играл. Инэлия любила делать мне причёски и тыкать в мои волосы цветы, говоря, что мечтает о том, чтобы я навсегда оставалась маленькой девочкой. Мама тоже всячески задаривала, ласкала, когда приезжала. Ты тоже подарил мне огромную куклу. Но я её не любила, потому что она похожа на настоящую, только неживую девочку. У прочих детей в нашей округе детство было гораздо худшим. Мне все завидовали. Моим платьям, моим игрушкам и сладостям, которых не было у них. В нашем саду всегда цвели цветы и росли роскошные фруктовые деревья. А в доме светло и всегда тихо. Никто не ругался, не дрался, не кричал. Плохо становилось лишь тогда, когда приезжал ты, и вы с мамой вечно выясняли отношения. А потом, уже без мамы, ты тоже во время своих приездов был спокойным и ласковым. Чего же ты и злишься теперь из-за упоминания мамы? Если без неё тебе стало жить намного легче… Помнишь, как ты хотел найти Нэю? Что же теперь ты с такой лёгкостью отпустил её? И когда? Тогда, когда для неё ты настолько и необходим. Я не знаю, что она там думает по твоему поводу, но я перестала уважать тебя окончательно! Я не нуждалась в тебе в своём детстве, не нуждаюсь и теперь!
– Это всего лишь твой самообман, – ответил он. – Дедушка и Инэлия не смогли бы тут выжить без моей поддержки. И ты всегда нуждалась во мне, а если я не нужен тебе теперь, то пожалуйста, живи так, будто меня и нет рядом.
– Я привыкла именно к такому. Что тебя не было, и нет рядом.
– Я всегда был рядом. И остался. Ты можешь относиться ко мне, как угодно. От этого ты не перестанешь быть моей дочерью, о которой болит моё сердце…
– Пусть оно болит у тебя о другой женщине, которая уж точно в том нуждается, – Икринка подняла на него глаза. От того, что он страдал, страдал очевидно, глаза его казались очень молодыми и совершенно беззащитными.
– Такой женщины нет. Во мне никто не нуждается, исключая моих ребят, для которых я тут всё равно что отец.
– Для роли отца таких здоровых ребят ты слишком молод, – ответила она. – Уверена, что они нисколько тебя не боятся.
– Мне не нужен их страх. Только любовь и уважение.
– Так они тебя и уважают. Может, кто и любит сыновьей любовью, чего ж тебе и не хватает? О чём тебе, окружённому таким всеобщим почтением и послушанием, печалиться?
– Вот и пообщались, что называется, по душам, – сказал он. – Ты очень откровенная, но ты жёсткая какая-то, как мужик.
– Ты, видимо, постарался. Одарил с избытком своими особенностями, – Икринка не дерзила, а считала так искренне. – Инэлия так и говорит, что я твоя копия в женском только варианте.
