полная версия

Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи

В самую последнюю свою ночь в башне «Нелюдима» уже после того, как свой дом яств продал, он вспомнил о Ненаре.

«Как ты там, малышка моя? Вспоминаешь ли меня»?

И она ответила, как и всякая любящая душа на особом и таинственном языке подпространства: «Как же я могу забыть о тебе, если твоё семя проросло во мне и наш общий плод всё заметнее день ото дня наливается в моей матке? Тяжело мне, но любовь к тебе окутывает меня как согревающее облако, потому мне и хорошо тоже. С каждым последующим днём я любила бы тебя всё сильнее и сильнее, и эта любовь, – любовь маленькой и беззащитной женщины была бы для тебя самой мощной защитой от надвигающихся невзгод. А теперь ты лишён этой защиты. Я же любовь эту сохраню навсегда в себе. А Судьба, она награждает всякого, кто не пренебрёг её бесценным даром в любых условиях, – кого благополучием, кого вдруг возникшим и неожиданным талантом, кого просветлением ума и души, что значимее всех благ».

А Судьба и приписку уже от себя послала: «Будь у тебя время, ты и сам в дальнейшем осознал бы, что утратил. Но этого времени у тебя уже не будет».

Чапос же вскоре скрылся в загадочной неизвестности, как для Ненары, так и для Лирэны. Во всей той сложившейся ситуации его щедрость к очередной юной наложнице объяснялась вовсе не его особым отношением к ней. Он имел колоссальные тайные сокровища, но уже не имел никакой цели в жизни, и к любой практической деятельности испытывал уже непреодолимую апатию, утратив и влечение к роскоши. Отдать пару слитков за домишко для бывшей утешительницы, расставшейся ради него со своей невинностью, это как подать ничтожную милостыню, исходя из ситуативно нахлынувшей чувствительности.

Он забывал своих утешительниц, как всякий животный самец забывает самок, которых оплодотворяет в сезон гона, а впоследствии напрочь забывает и о детёнышах, едва они взрослеют. А Чапос тем более не питал своих детёнышей никогда, повторяя на инстинктивном уже уровне поведение своего отца по отношению к нему лично. Ему было полностью безразлично, как будет жить Ненара и его ребёнок, – мальчик или девочка, всё равно, – с чужим по крови отцом. Как-то будет, а он и так расстарался, как ни для одной ещё не старался, будто расплачивался за все свои былые грехи, совершённые по отношению к другим женщинам, забытым и никогда не считанным, сколько их там прошло через его лапищи, алчные и до них, и до денег. Только некоторых он всё же забыть не мог, – так помнят о пережитой тяжёлой болезни, а не как о чём-то отрадном.

Если бы буря обладала способностью очищать преступную душу

Чапос ворочался на своём топчане. Накануне он выпил в «Ночной Лиане» едва ли ни целую фляжку «Матери Воды», но ему не стало ни легче, ни веселее. И ни одной заманчивой картинки она ему не показала. Он просто провалился в чёрную ямину, где и провалялся всю ночь без сновидений, а проснулся с такой же чёрной тоской. Под утро, едва рассвело, на город налетела буря. Он ничуть не боялся, уверенный, что старый приземистый дом-сундук, в котором он и снял временное жильё, устоит под любыми бурями, поскольку приземист, с толстыми стенами и глубоким подвалом. Чапос думал о том, как удивительно порой складывается жизнь, какие петли, подобно реке, совершает она порой, чтобы через много лет вдруг вернуться в исходную точку. Он валялся в той же самой комнате, где когда-то и жил в столице, в маленькой и округлой, с круглыми окнами под самым потолком. За окном, как и тогда, шумела буря. И смутные раздумья, поскольку они слабо оформлялись в некую стройную систему, были о том, что все подобные ураганы со всё более ускоряющейся и не прогнозируемой частотой беснующиеся над континентом именно в местах наибольшего скопления поселений, являются одним из проявлений неустройства в мире людей. Что сама живая и очень большая душа природы откликается на человеческие страдания, причиняемые одними людьми другим людям, на смертоубийства, несправедливость, зло. Она сотрясается от негодования бесчинствами маленьких тварей, коих она окутывает своим благодатным, охраняющим, питающим, дарующим дыхание покровом. Он ощущал в свисте бури, в рыке грозы и слепящих молниях некое единое одухотворённое существо, чей укоряющий голос призывал одуматься, очиститься, измениться, и его пугающая сила всего лишь лёгкий шлепок неразумному чаду, уклонившемуся на путь всепланетного разбоя. Чапос был бы даже рад, угоди в его дом разящая молния, влети сквозь разбитые стёкла огненный шар, чтобы разрядиться о его холодный лоб, поскольку Чапос никак не мог согреться в сыром помещении. Но такой смерти от грозового разряда, как говорили знающие жрецы, не всякий и достоин. Он кутался в какую-то тонкую подстилку, поскольку чудесное пуховое одеяло в атласном чехле, купленное им недавно для себя, чтобы спать в этой дыре с комфортом, кто-то успел украсть. Заодно и его сменную одежду украли, а больше было нечего. Не такой он дурак, чтобы хранить ценные вещи в загоне с шаткими дверями для полунищих одиночек. Всё ценное хранилось у Айры в её столичной квартире, где иногда обитал Ал-Физ, как был жив и здоров. Айра ненавидела ту квартиру, поскольку Ал-Физ развлекался там с покупными девушками, и своим детям она запрещала входить на загрязнённую пороком территорию. Детей Айра воспитывала в строгости. Она искала покупателя роскошного этажа, а пока то, да сё, дала Чапосу разрешение на хранение там сундука с его добром. При этом Чапос отлично знал, что надменная холёная аристократка Айра никогда не сунется проверить содержимое сундука, в котором Чапос хранил и несколько золотых слитков, помимо прочего дорогого скарба. Она и была там от силы пару раз. Жить в непомерно-дорогом жилье Чапос не имел права, даже обладая немалыми средствами. В доме на других этажах жили очень уж непростые люди, а вот навещать жильё под видом управляющего самой Айры мог. И убирать само помещение временами – от пыли, поскольку там никто не жил и не мусорил. Дом надёжно охранялся, и сунуться в него не мог никто из посторонних, у кого не имелось не только особого пропуска, а и чьего лица не знали бы охранники, оберегающие покой и уют влиятельных жильцов. Интимных отношений с Айрой у Чапоса давно не было. Айра утратила к нему всякое сексуальное влечение после того, как не стало Ал-Физа. Чапос и прежде не был её частым гостем, а с годами и чрезвычайно редким, но дружба между ними осталась навсегда. Айра заметно высохла и несколько сморщилась своей тонкой, умопомрачительно-нежной некогда, кожей не столько от возраста, сколько от горя потери. Мало ела, мало двигалась, мало говорила, не улыбалась и вообще стала минималисткой во всём. Точно такой же статуей, какой он и встретил её впервые, только статуей постаревшей, скорбной, чуть трещиноватой и запылённой прожитыми годами. И было странно Чапосу её глубокое переживание о таком недостойном человеке, и несколько обидно, что любила она, оказывается, одного Ал-Физа, а с Чапосом практиковала всего лишь разновидность мщения неверному мужу. Не стало же Ал-Физа, и месть утратила для неё всякий смысл и вкус. Только ни прежде, ни уж тем более теперь не была Айра предметом его страдальческих размышлений. Есть она – хорошо, а не было бы – и пусть. В нём она, в сокровенном доме его души, не обитала никогда и его к себе не приглашала тоже. Никогда не было и волнений по поводу того, знает ли Айра о том, что Чапос сын Ал-Физа. Может, она и догадывалась на глубинном уровне своего интуитивного женского существа. Он помнил, как она изучала его в мельчайших подробностях, как гладила задумчиво его кожу, словно читала некие родовые письмена на ней, как стремилась то ли утонуть в его зрачках, то ли выцарапать их кошачьим внезапным броском, когда вспыхивала непонятной яростью за несуществующую вину. Чапос нешуточно пугался, а она всё оборачивала в страстную игру. Эта женщина не была ему особенно желанна, несмотря на свою тонкую миниатюрную красоту. Ей чего-то не хватало, некий сущностный дефект был скрыт в её женской природе. Не в смысле зримого какого урона, наоборот, она была как декоративная поделка, а в том смысле, что она была лишена притягательного душевного аромата, всегда внутренне чёрствая, всегда витающая где-то ещё даже в минуты своего телесного сокровенного раскрытия давно привычному любовнику. Может, она никогда и не считала его равным себе человеком, может, считала его кем-то вроде животного, с которым можно себя утолить, но простить саму себя за подобное извращение не могла. Потому и боролась сама с собою всю жизнь, надеясь пленить, захватить Ал-Физа, оттачивая своё умение на опытном образце, кем и был простолюдин со странной, но уж очень влекущей в определённом смысле, мужественной внешностью. Смысл был тот самый, нижайший из возможных, если в оценке человеческих качеств. Короче, прирученная скотина с сильным звериным темпераментом, всегдашней безотказностью, смотрящая так, как скотине и положено, – с уровня стопы, снизу вверх. Лижущая эту стопу и ждущая ласки или лакомой кормёжки, а она, Айра, не была скупа. Многие годы Чапос и знать не знал, где небедные люди приобретают себе одежду, – Айра покупала ему всё. Сунет в нос целый баул душистого нового тряпья вроде как годовую оплату. За своё недолжное общение со зверообразным мужиком, и морщит при этом вздёрнутый носик, сводивший Чапоса с ума. За похожий носик, как ни смешно, он и выбрал себе Элю в жёны. Эля была сильно похожа на Айру лицом, только простолюдинка и глупая. Мало отёсанная воспитанием, от того и не имеющая нужных благоприобретённых качеств аристократического сословия. А уж насколько была умна сама Айра, Чапосу было трудно судить, поскольку она была малоразговорчивой, в отличие от Эли, неудержимо болтливой. И если темперамент у бывшей его жены был на грани того, что считается нормой для женщины, а может, и перескакивал за эту грань, поскольку Эля была озабочена мужским дополнением к своему низу всегда, Айра была, по сути, холодна. Она никогда не отдавала свою душу, отдавая тело, это-то и лишало ту близость человеческой полноты. Пусть и мелкая душонка бывает у иных женщин, пусть и слабо развитая, а ведь как-то чувствуешь её присутствие в любой из них. Душа была как соль для еды, как необходимая человеку приправа. Можно есть и недосоленную еду, можно избыточно острую, но трудно безвкусную даже в голодном состоянии. Айра была безвкусной и заманчивой внешне подделкой под еду, а не подлинным пиршеством для такого гурмана, каким был, судя по всему, её муж Ал-Физ. Чапосу даже не приходило в голову, что чужая жена не любила собственного любовника, найденного однажды на лесной тропе и взятого ею от безысходной тоски по страстно-любимому мужу-изменнику. Что помимо мести молодой лесник, простонародный недотёпа, был разновидностью её духовной погибели, её отчаянным броском головою в пропасть. Он упрямо считал, что любила, раз столько лет его не забывала, не отталкивала до сих пор, а муж был данью аристократическим традициям, выбранным не влечением сердца, а по жизненной необходимости иметь всякой женщине мужа. У Ал-Физа же, беднеющего аристократа, был очевидный расчёт на собственную карьеру и на богатства рода, коему принадлежала Айра. Направление мысленного потока в сторону Айры давало душе Чапоса немалое облегчение от собственной густо-маслянистой и чёрной, как горючая кровь планетарных глубин, меланхолии, нечто вроде всплытия из адской пучины. Чапос думал о ней равнодушно, хотя и не без тёплого оттенка благодарности к тому, что сохранилась её, полезная самому Чапосу, привязанность благородной женщины к бывшему безотказному утешителю. А утешителю она и предоставила надёжное место, где можно хранить золото. Он уже не имел собственного жилья, всё чего-то ожидая, примериваясь то к целому дому в уютном посёлке, то к столичной какой квартире, торгуясь до пены изо рта, а на самом деле издеваясь над продавцами недвижимости, поскольку цена не была ему особенно-то и важна.

Буря постепенно уходила за пределы города, уставая, и кое-как уже мела улицы и площади своим вихревым рваным подолом. Чапос не без мгновенного ужаса увидел, как огромный сук от старого дерева, и сам подобный небольшому дереву, пронёсся по воздуху этаким разлохмаченным шлейфом, за ним вдогонку неслась крыша чей-то халупы с ворохом непонятного тряпья. Всё это с хрястом бухнулось где-то совсем рядом, вызвав наряду с ответным грохотом от разрушения чего-то женский отчаянный визг и детский плач. Видимо, все эти подарочки в хвосте удаляющейся непогоды упали кому-то на открытую веранду или выбили окна. Какие-то люди из соседних номеров помчались то ли спасаться, то ли спешили на помощь, а Чапосу и дела не было до чужих страхов и тем более до материального урона бедняков. Остались живы, раз визжат, а иначе молчали бы. Чего у них есть такого ценного, о чём можно было бы сожалеть? Сама жизнь их не стоит того, чтобы её оплакивать. Только радоваться тому, что приходит избавление от её немилосердных тисков. Но нет! Жмутся к своим нищим стенам, рыщут в поисках каторжной работы для собственного невкусного пропитания, а пока молоды, то выискивают себе, кого помилее, для сотворения таких же несчастных, как и они сами. Только совместное сладостное сотворение будущих детей, пожалуй, и есть то единственное, чем жизнь их балует. Ведь даже утонувшие в роскоши, буквально захлебнувшиеся в её излишестве, аристократы скучают в своих изукрашенных стенах, в душистых садах-рощах – не радует эта жизнь никого! А всё потому, что одни зажирели мозгами от лени и праздности, а другие иссохли теми же мозгами от непосильной тяготы и забот. Всем плохо, а опять же одни, властные, не хотят ничего менять, а другие, подавляемые, не могут организоваться в единый убойный кулак и изменить всё силой. Если бы, думал Чапос, удался бы тогда план Виснэя и его команды, жизнь могла бы прийти в движение к изменению, к оздоровлению. Подлый же Ал-Физ, даже заняв потом место в Коллегии управителей, не пошевелил и пальцем ради того, чему клялся смертельной клятвой в своём тайном обществе, когда они хотели совершить тот переворот. Конечно, Чапосу никто и ничего не говорил, ни во что не посвящал, иначе не жить бы ему после гибели давнего хозяина. Да был Чапос наблюдателен, пронырлив и понятлив. Он, попроси его Виснэй отдать жизнь за благое дело, отдал бы. Но не попросил никто, не видел в нём никто стоящего соратника, равного им человека. Бегает какая-то простонародная верзила с головой безмозглого насекомого, с топором для рубки леса или с лопатой для рытья парковых клумб, да и пусть себе, чего он там поймёт из их шушуканья за стенами их парковых павильонов для господского отдыха. Знать бы, от чего они так усердно отдыхали, все эти аристократы, имея многокомнатные дома в райских угодьях, да ещё и целые этажи в столичных домах с ажурными смотровыми площадками и с крышами из цветных глиняных пластинок, украшенных накладным узором из полированного металла. Что ни дом, то недостижимая мечта для простого очарованного люда, который и Надмирные селения представлял себе точно такими же. И ведь жилось им, аристократам, плохо! Не спалось крепко, не елось сладко. Зачем же иначе плели свой заговор? На своём месте Чапос это понимал, что жизнь неправильная, а они-то как это могли понять? Тот же Виснэй? И Чапос поражался, да неужели они хотят построить всем бедным людям такие же дома и высадить вокруг них такие же клумбы? Построить всем павильоны для отдыха, а уж труженикам ли не понять желанность редкого отдыха? Не верилось ему в это даже и в юные годы. И не свершилось ничего. Зато старый хромоног, бывший начальником Департамента Безопасности, и его родственничек Ал-Физ – бывшие заговорщики постарались потом убрать все следы своего участия в том заговоре. И много думал о том молодой Чапос, что они всё и запортили своим участием. Именно Ал-Физ и его тесть. И как бы ему свершить свою месть этим предателям. Слышал Чапос, как находили повсюду убитых бывших соратников Виснэя. Их поражал отравленный клинок, какой имелся лишь у наёмных убийц. А Чапос многих из тех заговорщиков знал в лицо, поскольку не только наблюдал за ними, но и подслушивал. Не одного Виснэя устранили. Виснэя первым, а прочих чуть позднее. В числе странно умерших был и старый начальник Безопасности, но тут не обошлось без Тон-Ата, страшного и необъяснимого человека, или кем он там был? Остался нерешённым для Чапоса вопрос с самим Ал-Физом. Тон-Ат выслеживал его, а не тронул. Чапос лично видел Тон-Ата однажды, как бродил тот по парку Ал-Физа ранним утром с бледным и пугающим лицом, как скинул чёрный капюшон. Он приказал Чапосу властным жестом уйти прочь с его дороги и умчался подобно чёрному вихрю настолько быстро, как не сможет ни один человек. Чапос тогда сразу и обернулся, а уж старика и не было нигде в просвете длинной и прямой аллеи. Конечно, он мог нырнуть и в лес, но ледяное прикосновение чего-то, превышающего естественный порядок вещей, и чему Чапос не умел дать словесного определения, никогда так и не покинуло его, на себе испытавшего, что это такое – гнев Тон-Ата. Но нельзя было исключать и того, что отец Рут-Эн умер от хронической хвори, усиленной пережитым, а сам Чапос сильно заболел от того же. И всё же сердце его выдержало. Он скоро поправился, не без усилий загнав память о тех событиях в подвал собственной души. Так что Чапос по любому исполнил приговор, став живым клинком в руках Высшего Возмездия, расправившись с Ал-Физом за нарушение той клятвы. Хотя по сути дела это было совсем не так. Но Чапос снимал с себя вину за отцеубийство по двум причинам. Первая – Ал-Физ клятвопреступник, второе – Ал-Физ не отец. Никогда им не был, никогда сына не любил, ничем не помог, не обогатил ни убогим домиком, ни самым захудалым полем, каких у него в заброшенности пропадало всюду по всей стране очень много. Давился гад своим добром, а ничего и никому. А Чапосу та бывшая жалкая усадебка, где он жил с Элей когда-то, досталась ценой не искупаемых, не прощаемых Надмирным Светом, преступлений. И вот итог жизни. Закономерная плотная, как корка над усыхающим болотом, удушающая тоска, бесплодность открывающихся перед ним далей, идти куда, вроде, и незачем. Откинув волевым усилием все горькие воспоминания, он не испытал облегчения. На смену им пришли уже другие. Промчавшаяся только что буря и сама конура, в которой он нестерпимо тосковал, навеяли вдруг воспоминания о той ночи в «Ночной Лиане» с опьяневшим впервые и внезапно Рудольфом и распутной Ифисой. Как беспомощен был его торг с подземным демоном за Нэю, как унизителен! Как хохотала над ним бывшая содержанка Ал-Физа, смазливая актриса, никому не нужная Ифиса. Как хотел Чапос, мстительно кипя, рассказать ей о том, что бывший её покровитель и многолетний любовник Ал-Физ регулярно посещает свою жену Айру, находя её гораздо более качественной и желанной, стройной, как бывают стройны только юные девушки, с маленькой и упругой грудью, не портящейся даже от последующих родов. И рядом не стоять с Айрой Ифисе, грудастой, истрёпанной давно тушке с покалеченной психикой. Чапос отлично был осведомлён, как Ифиса тронулась своей головой после расставания с надменным аристократом. Как мошенники лишили её, дуру непрактичную, жилья, купленного Ал-Физом, а тот не помог и знать о ней уже не хотел. Ифиса же попала на какую-то свалку для нищих, где её обнаружил добросердечный жрец из Храма Надмирного Света. Он её устроил для излечения помутневшей души к известному специалисту по женским психозам. Сам заплатил за лечение, поскольку сразу узнал блистательную в прошлом актрису и проникся участием к её судьбе. Она выздоровела, опять вошла в свою актёрскую славу, закрутив романы во всех сторонах света и со всеми, с кем и требовалось для надлежащего подъёма из беспросветных низин. Тут Чапос мог только удивиться неистребимой женской живучести и только похвалить Ифису за повторное возрождение. Если бы она не смеялась над ним! Никто не смел этого делать. Скорой местью Ифисе было ограбление её жилища, поскольку он сумел украсть её ключ из сумочки, сделать из него дубликат на основе горячей булки хлеба, пока распутница услаждалась с опьяневшим Рудольфом в одном из номеров для сладострастников в той же «Ночной Лиане». Чапос вовсе не нуждался ни в её эксклюзивном тряпье, ни в её поддельных драгоценностях, всё это он отдал своим девчонкам, а просто потому, чтобы ей дать под дых таким образом. Как она орала на всю столицу, как выла об утраченном бабьем добре, Чапос наслаждался местью. Он мстил всем и за любую мелочь. Один только и был недосягаемый для его расправы – демон подземный, оборотень – красавчик, отнявший Нэю. Чапос вспомнил и о том, как вернулся он сюда после той посиделки, снедаемый жаждой завладеть синеглазой недоступной девушкой, и никогда впоследствии тоска по ней не была так остра, так глубока как в ту ночь. И всё же была она отрадна, та печаль, светла и возвышена, значима и бесценна для его души. Он мысленно покопался в себе, пытаясь найти хоть на дне остатки того чувства. Они были по-прежнему болезненными, стоило их коснуться, но совсем не светлы, не отрадны. Они догнивали и были точно также черны в данный миг, как и всё прочее в его сущностных глубинах. Усадьбу свою он продал, весь свой грязный бизнес тоже, и был он свободен, как и в молодости. Отличие было лишь в том, что был он тайно и сказочно богат. И никто не знал, где хранятся его сокровища. При мысли о Рудольфе он поёжился, вспомнив, что подземный демон откуда-то знал о его, скрытом от всех и даже от дневного света, месте, но демону богатства местных людей были не нужны, как и сам Чапос, похоже, давно перестал его интересовать. «Чуть позже», – решил он, – «как схлынут все ливневые потоки, навещу свои тайники в подземной пещере». Надо было решать и то, где и как разместить часть богатств после того, как Айра найдёт покупателя на свой элитный этаж, а Чапосу всё было лениво, всё безразлично в последнее время. Он брал лишь малую часть на скромное прожитие. И отчего так, думал он, когда денег не было, всего хотелось, а как стало их навалом, ничего не желается. Даже женщины были ему безразличны после того, как распотрошили и выкинули вниз с четвёртого этажа его душистый цветок Ласкиру, как покинула его Уничка, как увидел он брюхатую и жалкую Нэю. При мысли о Нэе опять скрутилась внутри жгучая спираль, хотя он и понимал, что потеря ею красоты – дело временное, что она вполне может расцвести опять, как часто и происходит с бабами. Да только бабой она не была никогда и не будет, и после той его злобной выходки, когда он пришёл к ней в её дом как вор, где оскорбил её и ударил, прощения ему не будет никогда. И это понимание было окончательным, оно хоть и выкручивало душу, но словно бы выжимало из неё последние капли былой страсти и смиряло его буйное тело, наполняя его чем-то старческим и безысходным. Если бы он нашёл Уничку, он бухнулся бы ей в ноги, просил бы о прощении, даже без особой жажды её всегда желанного в прошлом тела, её пышной груди, её сочных пухлых губ, ярко-пунцовых волос. Было бы, – нет, не за счастье, – за тихую радость просто полежать с нею рядом. Поворковать о глупостях, пощекотать её, как она любила, ласково примять её сдобные и хрупкие одновременно формы, попить вместе горячих фруктовых напитков, какие она была мастерица готовить. Чувства к Анит были всегда предельно ясны и просты. Часто с откровенно животным напором он её хватал и унижал как человеческое существо, не прощая ей того, как она, будучи вольной танцоркой, вертела перед ним бёдрами в ночном клубе, ослепляла, колыхала у самых его глаз голой грудью, не желая тогда его приближения к себе. Она мечтала об аристократах, она, паршивая бродячая акробатка, посмела уехать с одним из них в тот самый вечер, когда Чапос нешуточно возжелал её себе для длительного обладания, что было не часто. А иногда были у него с Уничкой и яркие незабываемые часы. Но Анит тоже уже не простит за их общего ребёнка, отнятого у неё Департаментом нравственности, когда Эля отказалась принять мальчика в семью. Не простит Анит ему и своего унизительного скитальчества, когда он её, по сути, выгнал. Что касается всех прочих, то Чапос как-то перестал в последнее время различать женские лица, красивые они там, некрасивые, молодые или старые – всё было без разницы. Даже старая уже аристократка Айра давно закрыла для него и свои двери, и своё сердце. А ведь она стала вдовой, и Чапос мог бы пристроиться к ней по давней, если уж не страсти, так дружбе. Только к чему ему капризная старуха, когда он сам богаче, чем она? И вот оказалось, правы замшелые мудрецы, что нет в богатстве счастья, если душа задыхается во внутренней какой-то ямине, заваленной сверху не искупаемыми преступлениями. И он слегка забылся под стук вначале бурного, а потом и замирающего ливня.

Куда завели топкие тропы

Чапос бросил, как всегда уворованную на какой-то столичной окраине, машину у края дороги, проложенной через густые леса. Он решил, что дорога и есть та самая, по которой он обычно и углублялся в лес, ища свои тайные уже тропы к старой заброшенной подземной выработке. Ничуть не заботясь о сохранности чужой машины, потопал вглубь, утопая высокими ботинками в свежей грязи пока ещё разреженного, придорожного леса. Внезапно он спохватился, что остановился где-то не совсем там, чуть раньше, поскольку раскисшая грунтовая дорога неожиданно вывела его к полю злаковых культур. Он встал как изваяние, не веря в подобную мистику жизни, хотя жизнь и подбрасывает на каждом шагу мистику эту, но глухому к её шёпоту человеку. Места были те самые, где когда-то он встретил Ксенэю у лесного ручья. Ручей напоминал сейчас небольшую бурливую речку. Поваленные промчавшейся бурей деревья валялись повсюду. Некоторые были сломаны посередине, как срублены, безжалостным палачом-стихией и их могучие кроны-головы валялись рядом. Короче, урон был немалый, и работы лесным бригадам на ближайшие дни навалом. Чапос оценивал ущерб профессиональным взглядом бывшего лесника в аристократических угодьях. Лес в округе был простонародный, а уж насколько о нём заботились общественные структуры, он не знал. Но многие деревья обладали очень ценной древесиной. Например, лаковые деревья. Несмотря на гигантский рост и толщину, они всегда падали первыми во время ураганов. У них была поверхностная, хотя и разветвлённая корневая система. «А не заняться ли мне лесным бизнесом»? – подумал он вдруг, – «Всё занятие и для ума, и для рук, а душе – очищение. Как поживёшь подольше среди деревьев, как побродишь по их чащам и подышишь их целебным концентрированным духом, так и сам изменишься». Он поискал взглядом то самое местечко у ручья, где и ждал некогда вместе со своим больным отцом Ксенэю, чтобы идти в подземные туннели. Он отлично помнил, как страх расширил ангельские светлые глаза, как потемнели они при виде его, Чапоса. Что было в нём настолько страшного в тот миг, когда он застыл в восхищении, увидев её настолько и близко? Ведь прежде всегда только издали. И до сих пор помнил тот пронзительный укол болью от беспощадного понимания, насколько ей противен сам его вид. И невозможна для него ответная любовь со стороны подобных богинь. Даже пошлая вертушка Эля, хотя и хорошенькая, так и не полюбила его. Не была к этому способна, и все её чувства были всегда сконцентрированы исключительно в её половых органах. И кто там её удовлетворяет, ей было всё равно. Одна только Ненара и оказалась искренней в своей всепрощенческой и очень душевной привязанности. Видимо, Ненара и была его половиной, назначенной свыше по небесным правилам, чтобы никого в этой жизни не обойти счастьем. Только сам человек того не понимает. Всё чего-то суётся не на своё, всё чего-то топчется вокруг чужих оград, чтобы ухватить чужое соблазняющее добро. Не у всех так, это Чапос понимал. Но у большинства из тех, кого он знал и встречал, так и было. Хотел бы он жить среди других людей, в другом каком-то мире, неизъяснимо-великолепном, справедливом и сияющем? И сам бы он был совсем другим, нацеленным на благие всеобще-важные цели? Таким, каким был или стремился таким быть тот самый Виснэй Роэл? Да ведь Виснэй Роэл не отказывался от своего богатства, владений, не стремился раздать их окружающим, хотя и хотел им блага. А как оно возможно, всеобщее-то благо, когда у одних больше, много больше необходимого, а у других паршивых овощей нет на обед, и крыша, даже худая, порой отсутствует. А взаимосвязь-то самая прямая, – паразитизм одних на труде и жизненном ресурсе других. Откуда взялись сами мысли, было Чапосу странно. Вероятно, раздумья возникли запоздалым откликом на те разговоры, что вёл с ним временами Рудольф, а Чапосу казалось, что они просеиваются сквозь него как дождь сквозь песок. Бесполезно, и не давая ни единого ответного ростка. Ни мысли, ни образа не возникало в нём, ни понимания, как оно возможно, – справедливое общество всеобщего равенства, благоденствия и взаимной любви? Разве сам Рудольф настолько уж безупречен и гармоничен, всеохватно добр и великодушен? Нет. Не был он таким, хотя и странным весьма, хотя и манящим к себе чем-то неведомым и глубинно-мерцающим, что выплывало порой из его переливчатых, то светлых, то тёмных небесных глаз, чей взгляд повергал Чапоса в состояние близкое к тому, что давала «Мать Вода». Многомерные видения другого мира, ни с чем не соотносимые, наполняли тогда его внутреннее пространство, требуя осмысления и напряжения ума. Но не хватало чего-то очень существенного, чтобы их, не то, что осмыслить, а вместить в себя, удержать. Образы эти всегда ускользали как сны, которых он никогда не помнил.

Поваленного дерева именно на том самом месте уже не было, давно рассыпалось оно в труху, стало почвой, как и Ксенэя, о которой скорбно подумал он, мгновенно воссоздав в себе её неповторимый облик. Зато рядом торчал обширный и низкий пень от массивного дерева, срубленного совсем недавно. И надо же было такому совпадению иметь место, на пне кто-то сидел, – явно не молодой мужик. Только, понятно, не отец его, давно уж почивший. На чистейших белых волосах неизвестного, собранных в узел и закреплённых чем-то дорого-блестящим, была маленькая и плоская шапочка синего цвета, а сами его одеяния того же синего цвета были не просто дорогими, а великолепными, поскольку ткань отливала искристым блеском, прошитая серебряной нитью. Ноги обуты не в ботинки, а высокие светлые и ничуть не запачканные сапожки с цветными камушками вдоль узкого голенища. Чапос невольно залюбовался немолодым уже модником, поскольку вкус к хорошей одежде имел всегда. А человек смотрел пристально и спокойно, властно и холодно, и так, словно бы его и ожидал. У Чапоса пересохли толстые губы вместе с языком, ноги стали чугунными. Он узнал Тон-Ата! Тот расправил широкие прямые плечи, поправил сползающую с его большой головы шапчонку и сделал призывающий жест рукой.