Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
– Рудольф Горациевич? Разумов? – Антон был безмерно удивлён не тем, что это был Разумов, а откровенностью самой Инэлии.
Но Инэлия не ведала стыда в своих откровениях, она проговаривала всё, как будто ей было важно облегчить себя, отдать ему свои ненужные ей давно воспоминания. Нисколько не интересуясь, надо ли это ему?
– Потом Хагор сменил наше место обитания, и я уже не могла попасть на то озеро. Причиной было то, что Паук вычислил его, и Хагор стал бояться за свою жизнь. Я родила ещё одну дочь. В пещере. Ребёнок не был нужен ни мне, ни Хагору. Вернее, я таила от Хагора свою беременность, боясь, что он вызовет Зелёный Луч. А когда девочка вышла из меня неожиданно легко, то потрясённый Хагор взял её и унёс, пока я валялась без сил. Потом он сказал, что отдал ребёнка одной бедной, бесплодной женщине далеко за пределами гор, так как ей это за счастье, а ему в обузу. Я помню эту нежеланную дочь. Она была похожа на своего отца. Глаза узкие, но личико её было выточено с такой тонкостью и соразмерностью, как и тельце её, обещая в будущем редкую для Паралеи красоту. Я солгу тебе, если скажу, что я переживала. Нет. Мне не было дано материнской любви к ней. Я любила только одну Гелию. Потому что любила её отца. А тот землянин, Разумов, как ты его назвал, он был нужен мне для моего постыдного внезапного телесного влечения. А потом, когда он снова увидел меня, уже спустя много лет, я сделала вид, что ничего не помню, а Хагор сказал ему, что я скорбная головой, и подло использовать несчастную калеку ради низкой похоти, не должной для высокоразвитых пришельцев. Больше он ни разу не подошёл ко мне. Очень выдержанный, очень волевой и благородный человек. Если бы он узнал о ребёнке, думаю, он страдал бы. Я и не стала ничего говорить. Да и старая я уже стала к тому времени. Стыдилась своего тела, своего несомненного увядания. Тут, на Паралее, это происходит прискорбно быстро. Не знаешь ты, какой тяжкий груз лежит на мне. Ведь эта девочка, когда выросла, вовсе не стала счастливой. Она… – Инэлия была безмятежна, говоря это, что и наводило на мысль о её несомненной умственной неполноценности. И Хагор вовсе не был настолько и неправ в своём диагнозе, – она сейчас в пустынях. Вот оно как всё обернулось.
– В пустынях? – повторил Антон. – И как её звали? Или вы этого не знаете?
– Почему не знаю? – довольно безразлично отозвалась Инэлия. – Знаю. Асия.
– Асия? – повторил Антон, вспомнив куклу в красном платье, подаренную ребёнку печальной и худой женщины Асии. Озадаченный странной исповедью, он продолжал сидеть среди цветов полоумной пришелицы из Созвездия Рай, как называли они с Хагором свою Родину.
– И вот представь себе, что должна была я чувствовать, когда это самое озеро стало любимым местом купания для моей дочери с её уже Рудольфом?
– Что? – спросил он глупо.
– Печаль, разумеется. Это был знак, что ей не будет счастья. Это озеро обмана и соблазна, это самое опасное из озёр, что находятся в горах. В нём особая вода. В нём живет недобрый дух. А ты думаешь, что природа не одушевленная? Что она не имеет своей собственной жизни, если не отражается в вашем человеческом весьма ограниченном восприятии?
. Да. Могла ли я удивляться, что она так торопится любить? Она льнула к нему и увивалась вокруг в жидком кристалле озера, сама подобная шелковому лотосу, нежнейшая и розово-белая. От них трудно бы отвести взгляд, и я любовалась, наблюдая их со стороны.
Я гуляла с малышкой, которую я бережно носила в сумке, сконструированной добрыми землянами с базы, в то время как матери и отцу было дело лишь до себя. Но я не роптала. Пусть, думала, наиграются, ведь столь недолог миг человеческого счастья здесь. Я уходила, всегда зная, когда это необходимо. Но Хагор как и всегда, темнея своим лицом, видя их вместе, следил за ними из скал, прячась там, но иногда и вылезал им на глаза. Чего он хотел? Злился на Гелию? Ненавидел Рудольфа? Думаю, всё вместе.
И ещё было другое в нём. Он любил Гелию вовсе не как дочь. Да ведь она и не была его дочерью.
После купания и своих игр, они всё же иногда брали у меня ребёнка, играли с нею. Это были короткие дни их семейной гармонии. Он гордился красотой своего ребёнка, считая свою репродуктивную способность просто гениальной.
«Видишь, малышка, каких красивых детей я способен подарить женщине», – говорил этот взрослый мальчик, не способный на ответственное отношение ни к матери ребёнка, ни к самому ребёнку.
Когда он предложил Гелии повторно стать матерью и жить в провинции, утонув в детях, которых ей щедро пообещал в любом количестве, то Гелия только посмеялась над его планами в отношении себя. Она перестала в нём нуждаться. Она не хотела больше детей никогда. Закат её чувства к нему был также неподвластен ей, как и закат Ихэ-Олы. Вот грело, вот светило только что, и вот воцарилась темень.
Прости меня за всё
Антон проснулся в маленькой комнате, на узкой и короткой кушетке, ноги его свисали вниз. Белый потолок был низок, и, казалось, что если он встанет, то упрётся в него головой. Было спокойно, тихо внутри и тихо вокруг. В окно лезли резные, розовые сверху и тёмно-зелёные с изнанки листья древовидного кустарника, с синими, как сливы, но круглыми плодами. Вдалеке гудели их жуткие поезда. Даль гасила эти звуки и, утратив резкость, они навевали даже какую-то романтическую грусть, напоминая о пространствах, по которым они мчатся.
Он понял, что это её девическая постель. Она спала тут. Смотрела в это окно. Мечтала. На столике из ажурного дерева валялись в пыли её девичьи и забытые, ненужные в другой жизни безделушки, ранее ценимые. Какие-то браслетики, камушки, возможно, и дорогие, но брошенные тут, как знак навсегда оставленной жизни здесь. Цветные картинки с изображением актрис в нарядных одеяниях. Он всё это лениво перебирал, не вставая. Нося свои бедные платьица, она мечтала о нарядах. Какая девушка о них и не мечтает? А это? Ездила в столицу с Хагором, покупала девичьи бессмыслицы, шкатулочки, гребни, какую-то мишуру. Он прижал к губам лаковую шкатулочку с бусиками, целуя не их, а её чистую юность, доверчивые мечты о будущем, почти физически ощущая то предчувствие любви, которое она тут оставила. Представлял себе рассыпанные по подушке тонкие светлые волосы, её маленькую, такую любимую грудку юной девушки, еле прикрытую ночной сорочкой, сшитой бабушкой из простой белой ткани, нежный живот, то, что ниже, золотистый треугольник, полностью умещавшийся в его ладони – своё родное сокровище… Почти реально видел её стопу с изящно выгнутым подъёмом и выточенными трогательными пальчиками. Как перетерпеть? Остыть? – Как говорит Инэлия – старая грешница.
– Выспался? – спросила Инэлия, входя и неся ему розовую чашечку с чем-то душистым, напоминающим чай с ванилью.
– У меня такие же чашки, – сказал он зачем-то, – у местных хороший вкус на бытовые мелочи. У нас всё это давно забыто. Осталось лишь в музеях. А так, всё предельно функционально, и в быту тоже. Комфорт, но без роскоши.
– Да, – сказала Инэлия, – дикарский вкус, чем дикарю и порадоваться? – Непонятно, шутила она или так считала?
– А это что? – спросил он о напитке, вспоминая напитки Нэи, тоже всегда необычные и вкусные. Нэя… Антон улыбнулся, вспомнив её голубенькие чашечки – бутончики в обрамлении фарфоровых листьев.
– Это дарят мне мои растения, цветы, ягоды и плоды. Коренья тоже бывают вкусные и питательные. Она всегда благодарят меня за мою к себе любовь.
– А, – сказал он. – Почему я уснул? Не помню, как сюда пришёл.
– Устал очень. Вот и отключился. Шёл сюда, а сам уже спал. Я проводила, а ты и не помнишь.
– Долго я спал?
– Нет.
– Дед вернулся?
– Поедешь к нему?
Уже темнело. Он встал, но голова не упёрлась в потолок, как ему казалось. Это было обманчивое впечатление. Инэлия ушла. А он стал осматривать комнату Икринки. Единственным ярким украшением её комнаты была кукла. Большая, почти как настоящая девочка, она сидела на плетеном стуле. Лицо куклы было невероятно искусно и тонко сделано, дорогая ручная работа. И она была похожа на Икринку. Портретное сходство было очевидное. Куклу делал мастер. Пунцовое платье было расшито камнями, а в светлых волосах, струящихся по плечам, блестели драгоценные заколки. Красные туфельки тоже были разукрашены кристаллами. Антон понял, что это подарок родителей. Память о детстве. Вот почему она купила тогда ту простенькую в сравнении с этой куклу, и тоже в пунцовом платье. Было ясно, что с куклой она никогда не играла. Она выглядела безупречно новой. С неё лишь бережно смахивали пыль.
И он вспомнил её рассказ о том визите отца. Стало тяжело дышать. Как мог он, Рудольф, быть так безразличен к подобному ребёнку? И за всё её заброшенное, в сущности, детство ничего, кроме этой куклы, не подарил он ей. Не сказал ни одного ласкового слова. А ведь, как говорил сам, боготворил её мать в те их молодые годы, когда родила она это дитя любви. И что? После того, как они покинули их земную базу, прошли годы, прежде, чем он захотел её увидеть. Любил своих женщин, но не любил своих детей. Как это может быть? И Нэю выкинул, или сама она ушла, зная, что и она ждёт ребёнка. И где теперь этот ребёнок? Из-за рассказов Икринки у Антона пропадало уважение к Рудольфу. До интимной жизни других людей ему и не было дела, но всё, что касалось Икринки, касалось и его. Остро и больно, если это было больно ей.
Подойдя к столику, он открыл верхний ящичек. Там лежал голубой овал, а рядом красная коробочка с диском. На коробочку она наклеила сердечко. Конструкция была простейшей, но земного изготовления. Игрушка. Это был подарок её матери. Он вставил диск и увидел себя. Но себя ли? На него смотрело до того смешное и полудетское собственное лицо, что он не мог поверить, что он таким был. Откуда у неё это было?! Он держал в руке маленький лесной цветок, стоя в тёмной и стылой чаще, а мама, он помнил её негодование: – «Зачем? Ну, зачем»? Но он был всё равно обречён, этот странный посланник из будущего. Знак, который был ему дан. Чего он тогда так веселился? Волосы длинные, ниже ушей, он ими гордился, и девчонкам нравилось. Сделалось неловко за себя. А она, оказывается, вот каким его полюбила. И требовала, чтобы он вернул себе прежнее лицо. Да ни за что на свете ему уже не надо такого лица!
– Дурочка ты моя, – обратился он к ней, как будто она была рядом и была живой. – Как ты могла приравнять его ко мне, к тому, кем я стал. – И даже возникло что-то вроде ревности к тому дурачку из овала.
Она отталкивала следы прожитого, оставленные на его лице, но, в сущности, в душе, потому что ей самой тогда были неведомы страдания и страшные прозрения взрослой жизни. Она хотела, как и её мать, жить в хрустальных садах. Наверно, все девчонки такие. И он сам был другой, что ли?
Не любя свою тихую и, в общем-то, благополучную провинцию, она считала это место своего обитания самым худшим, что может быть. Но она никогда не видела их пустынь и свалок, мертвецов, не подлежащих воскрешению, ржавые и пыльные оттиски убитых цивилизаций на некогда прекрасном лике своей планеты. Даже свою мать она не видела мёртвой. От неё просто ничего не осталось. И то, о чём она не ведала, не хотела, было в нём, кого она так ждала и жаждала. Обещанное счастье со звёзд, сияющее, девственное, оказалось ощутимо подкопчённым. К тому же, он успел и побывать чьим-то мужем, успел овдоветь, где же хрустальная незапятнанность? К кому было прильнуть? К бабушке, не любящей никого, доброй, но отстранённой от всего на свете? К отчуждённому столько лет отцу, к несуществующей уже матери? К подружке из сиреневого кристалла Нэе, предпочитающей всему на свете её же отца, невыносимого самой Икринке? Кто оставался? Дед, конечно. Всё понимающий, но совсем не добрый, Хагор. Он от всего этого спасал, обещая восхождение вверх по Зелёному Лучу, в мир сверкающих, беззаботных, чистейших и бессмертных Кристаллов. Антон с хрустом свернул диск, зажав в ладони.
Вошла Инэлия. Неслышно и скользяще подошла к кушетке, и всё заправила. Сложила бережно девичью сорочку, выпавшую из-под подушки, словно кто-то опять будет тут спать и грезить об обещанном звёздном женихе. Но ведь он потому так и любил её, что утратив навсегда, в двадцать лет, веру в высший смысл бытия и во вселенскую гармонию, вдруг нашёл всё это в ней, в её глазах, когда пялился на неё в вагоне громыхающего поезда. Осязая мысленно её ангельское лицо, всё её невозможное, но реальное существование, вот тут, рядом. И даже коленку можно было потрогать. А что оценил бы тот, из овала? Ещё одну экзотическую бабочку с другой планеты? Которая мимолётно отразилась в живом янтаре его глаз, как сказала когда-то незнакомка на Земле. И ещё вопрос, захотел бы он оценить её в человеческом масштабе, а не как очередную диковинку из мира инопланетной, пусть и чарующе-прелестной, но флоры-фауны. Ведь, кажется, так и оценивал Рудольф её мать, так же оценивал Нэю. И Олег свою Колибри, запечатлев чужую трагическую жизнь в кристалле в виде получеловека – полуптицы.
Но он полюбил её, как не сумел полюбить Голубику, и никого до Голубики, потому что он стал совсем другим человеком, не похожим на улыбающееся видение в овале. Ведь надо было ещё суметь оценить её уникальность, её данность свыше в падшем мире. Для спасения души после спасения тела.
А этот? – он разжал ладонь, глядя на плоский смятый кружок диска. Оценил бы разве?
Разливанные речи Хагора у мелеющей реки
Пьяный полубезумный тролль сидел у костра на берегу погибающей реки. Остался лишь болтливый ручей, иссякающий в своём быстром течении в неведомом провале, где исчезла и река. И были они подобны друг другу – этот старик и мутный ручей, мелкие и жалкие, имеющие в своём прошлом непредставимую теперь ширь и глубину.
Старик болтал сам с собой, собеседник был ему и не нужен, а ручей журчал ему в ответ из своего широкого, не по мере ему теперь русла, и был не виден в сумраке. Русло казалось огромным оврагом, наполненным сгущенной тьмой. Жалобно чернел остов кривого моста, скрипя былым воспоминанием о тысячах пар ног, бегавших по нему. Детских – топочущих, старых – шаркающих, мужских – уверенных. Женских – вечно спешащих, девичьих – милых и лёгких. И если ручей ещё был нужен многим тут водяным жизням, и даже рыба водилась и радостно размножалась в нём, то мост обречённо повис над пустотой, бывшей некогда рекой, вот-вот готовый рухнуть от первой же предосенней бури.
Когда-то тут золотился и розовел песок пляжа, визжали забавные дети, гордились собою юные девушки, купались весёлые парни. Никому уже было не дано войти в ту исчезнувшую реку. Тёмен и пуст был берег, и погребены те образы в береговом песке, неразборчивые, как и те следы прошлой жизни и радости от неё.
Почему возникли эти мысли, Антон не понимал, но сегодня было особенно тоскливо и уныло. Или он своё внутреннее отражение мира принимал за сам мир вокруг.
– Не войти дважды в один и тот же поток, – откликнулся на его размышления старик из сумрака, уже не удивляя замшелой земной мудростью. Как будто он посетил некогда букинистические хранилища старых-старых книг для собирателей ветхости. Или же был некогда в подземном городе любитель этой ветхости, да тот же доктор Франк, у него в личном планшете хранятся колоссальные информационные собрания по земной древности. Хотя и оставалось загадкой, кто и когда приобщил Хагора к овладению земными языками, также как и Инэлию?
– Гераклит. – Антон вспомнил уроки старого монаха – любителя поговорить о забытой и отринутой земной мудрости. – Он был неправ. Он был материалист в том смысле, что не ведал об информационной и неуничтожимой матрице Вселенной.
Старик сидел спиной к Антону и закрывал собою пламя небольшого костра. Он чистил рыбу.
– Рыба есть тут?
– Рыба ищет не только где глубже, но и где чище, – отозвался старик.
– И ты её ешь, что ли? Мелкоту эту?
– А что? Вкусная. Вот и варю. Её вот жду. Иногда приходит. Но редко. Надоел я ей. Я ем рыбу, она смотрит. Молчит. Хотя нет. Просила передать, чтобы ты слушал своё сердце, а не слушал слова человека, закованного в холодный и безверный рассудок, как в железный доспех. Не верь ему. Всмотрись в прошлое, просто поверь, что всё было не зря, для тебя. Пусть и настолько неожиданно всё закончилось, оборвалось, расшиблось. Ибо каждая песчинка, звезда и слезинка, всё подсчитано нашим Творцом.
– Уверовал? – спросил Антон, – а говоришь, не читаешь религиозных книг. А откуда они у тебя?
– Что мне книги? Я читаю книгу живую, ту, что вокруг. «Если зерно не умрёт в земле, оно и не прорастёт». «Пришёл сеятель и засеял поле. Придёт время, и придут жнецы. И отделят зёрна от плевел». Будешь со мной суп? Брезгуешь? Ну, как хочешь. А я совсем опростился тут, живя с местными людьми. Да и ты с ними жил душа в душу, было и время. Это Рудольф у вас там – небожитель из подземелья.
– Рудольф сказал, что у вас нет уже баз в горах. Все взорваны.
– И что?
– Он боится не тебя, не Инэлию, а шпионов Паука.
– А чтобы они там и нашли? Рудольф-то много чего понял? Камни и камни. Чего он там понял? А те как поймут?
– А Паук?
– Паук – он и высунуться боится из сердца своей страны – невольницы. Сидит там в своей весьма ограниченной паутине. А знаний своих никому не передаёт. Боится. Один там. А все его самые верные агенты погибли. Да хоть взять и Рудольфа. Много он в кристаллах-то мудрости нашёл? А ведь даже синтезом их занимается. И что? Расшифровал он хоть один мой Кристалл? Даже тот, что носит на себе? А Паук? Он давно уже деградировал. По-другому правда, чем я. Но всё равно. Как неизбежно деградирует всякий, вступивший на путь зла, и повернувшийся спиной к Вседержителю. Что узрит он во тьме?
– Но ты его боишься, Паука?
– Да, – сознался старик. – Почему ты так безоговорочно веришь своему шефу? Сам-то он кто? Ты понимаешь? Большие игры Большого Космоса? Неужели ты не видел, не чувствовал, что она была живым существом с живой душой? Как же иначе могли слиться ваши жизни и породить нечто третье – жизнь вашего ребёнка? И Жизнь, и смерть приходят через одну калитку. Возможна ли жизнь без смерти? Спроси себя и ответь. А смерть без жизни это что? Её нет. Смерть это и есть вычитание жизни. А может быть, она, Икринка, была послана, чтобы найти лекарство исцелить не только наш мир? В чём состоял эксперимент? Как называет его твой шеф. А по мне лучше – контакт. Жизнь, смерть это разные состояния, через которые мы проходим, и обе эти силы проявляют себя в мире. А человек точка, где они сцепились. Свет-мрак, материя – антиматерия, любовь – ненависть, добро – зло, всё это зачем? И человек, как может он соединять в себе не соединимое? Вы, люди – сознание своей планеты, её понимание своей конечности, её страдание и её пронзающая радость от сопричастности к жизни бесконечной Вселенной, её стремление к преодолению энтропии. Но дезорганизованный мозг всегда способен погубить даже цветущий организм, ввергнув его в разрушительные страсти, а то и направив замутнённой головой в омут. Безумец часто ненавидит собственное существование, стремясь его сбросить с себя, но это возможно только вместе с собой, и никак иначе. Согласись, что подобные зловещие пробы были в вашей истории не раз. Творец, Он кто? А Энтропизатор – он кто? Ясно, что это не одно и то же. В чем ты подобен Творцу? Он мера, создавшая мир. Всему есть мера, измерение, но в вашей книжной истине, что человек есть мера всех вещей, скрыта самая большая ложь. Ибо мера Бога и мера человеческая не могут быть равны. Человека легко обмануть, соблазнить, заточить под орудие разрушения собственного дома, перепрограммировать его в формате убийцы и извращенца. И всё же между Творцом и его творением есть знак равенства. Это любовь. Нет любви, живая душа всегда это поймёт, всегда почувствует ледяное веяние ненависти, и будет бежать от невыносимой пустоты. Подумай вот о чём. Ваша Солнечная система создана из звёздного вещества погибших некогда миров. Она создавалась по некой информационной матрице, которая не подлежит материальному уничтожению, ибо природа её иная, и не думаешь ты, что когда-то ты был воплощён в иных мирах, и все мы воссоздаемся после распада наших старых миров в мирах уже новых. И, наверное, более близких к той цели, ради которой мы воскресаем. Душа же проходит некий путь обогащения, а у иных и распада. Ваши старые учёные называли период рождения и становления вашей планеты «фазой Гадеса», то есть фазой ада. Почему? Потому ли, что она плавилась раскалённой и клокочущей массой, представить которую не под силу человеческому воображению? Какие грехи прошлых миров уничтожались в ней? Как думаешь? Чтобы воссоздать новую жизнь. И дать ей новый шанс. И что за зловещую тайну хранят в себе планеты ледяные? Мёртвые ли они? Как вместить это в себя? Как понять? Как чью-то погибель, или так и неудавшуюся попытку воплотиться в горячую и всегда неповторимую жизнь? Зачем они, эти необитаемые миры с их неудачными шарами планет, лишенных живого мерцания? Может быть, они чей-то ад? Приговор чьим-то вселенским злодейским проектам?
Антон приходил не ради его бормотаний. Сидя у костра, старик посасывал из фиолетовой фляжечки свою наливку и бормотал, не нуждаясь в слушателе. Но Антон знал, что этот бормотун приготовил ему нечто, даже не знал, знать он и не мог, а предполагал, что гибель Икринки не совсем и гибель, а какая-то игра. И старик её каким-то чудом вернёт, и что старик продолжает где-то с нею видеться. Но где? Каким образом?
– Она жалела тебя всегда, бравый ты боец. Как маленького мальчика, который заблудился в лабиринтах Космоса, но возомнил себя носителем Вселенской Миссии. Она и была Ангелом, который всегда по ту сторону от инфернальной бездны. Не понял разве? Вот твой Венд, Рудольф, так сказать. Он очень закрытый субъект, потому как есть, что прятать. А ты открытый. И она ничего от тебя не скрывала. Но ты не всегда мог её постичь. А отец её никого не любит. Ему не дано. Потому и пытается всё понять рассудком. Из её матери смастерил себе отмычку, которой открывал сейфы здешних инфернальных бесов. А до сих пор уверяет, что любил её неземной любовью. Именно что, неземной. И ничего в ней не понял, и погубил, в конце концов. Сверх человек – белокурая бестия! По ту сторону добра и зла.
– А ты неплохо осведомлен об истории человеческой мысли.
– Вернее, об истории заблуждений человеческой мысли. Он, Венд, всегда любил вашу историю, пока не понял, что она вся выдумка. Тем ни менее, образы устлали, как камушки дно реки, дно его души. Ложные они там, нет ли, создал-то их он сам. Ему нравились древние воители, их своеволие. Он припозднился со своим рождением. И вдруг попал в прошлое. Всё можно! Вот он тут и развернулся, всё наружу вышло. Паралея очень красивый, но больной мир. В нем кишат ужасные бациллы. Больной организм пытаются лечить разные врачи. У них нет единого консилиума, и разнородные лекарственные агенты разных лекарей тоже не только лечат, но и ведут меж собою войну. Иногда это идет ко благу, а иногда только ухудшает состояние. Спросишь, почему так запустили? Почему поздно вмешались? Но разве здоровый человек приходит к врачу? А врач идет к здоровому? Все события тут развернулись ужасающе быстро. И тебя, и твоих землян, кто-то же сюда направил? Вы-то думаете, просто случайно всё произошло. Особенно с тобой тут курьёзный же случай приключился. Собирался мальчик галактические бабочки – флору иную для мамы привезти из другого мира. А кто-то тебя и присмотрел.
– Кто?
– Откуда мне и знать?
– А вы с какой планеты?
– Я-то? Я живу здесь, на Паралее, как видишь. Она и станет моей могилой. А что? Возьмёшь меня собой на Землю? Вылечишь от алкогольной зависимости. Шучу я, конечно. Я всего лишь отработанная рухлядь. Моя Миссия давно исчерпана.
– На что вы тут живёте? У вас же нет натурального хозяйства?
– А я наливками торгую на базаре. Шучу опять. У меня же есть база в горах. А там есть всё. А этот-то, Рудольф, вообразил, что он всё постиг во мне. Всё нашёл и взорвал.
– Почему вы не улетели, если всё выполнили?
– Я бы объяснил, да ты не поймёшь. Просто будет ложь, а сложно – не знаю для этого слов. Нет тут таких понятий. И у тебя их нет. Мы можем прибыть лишь в один конец. Вы – Космонавты, а мы – Миссионеры без права возврата. Моя девочка металась, она не хотела быть жертвенной. Она получила от вас, людей, жажду жизни, телесной любви. И вдруг всего лишиться? Чего вы так спешили с ней? Всё произошло слишком стремительно. Контакт сработал, генетический продукт, это если по-вашему, получен, цель достигнута. И её призвали. Всё, девочка, отлюбила. А дело любви изъяли из неё.
– Ваш мир не может быть справедливым. В нём нет доброты.
– Вот они её и получат теперь. Создадут там твоё подобие. Доброе, великодушное и прекрасное. Твоё и её. И, возможно, он, совсем другой, чем мы, будет иметь право возврата после своей, уже ему предназначенной Миссии. А может, они создадут целую планету твоих потомков. Новых человеков.
– Потомки? Вот вы говорите, что Бог живёт в будущем. Он проектирует наш мир настоящего из своего вечно недостижимого будущего. Но ведь я, она, мы жили в настоящем. Что мне будущее без неё?
– Вот и она так говорила. Хотела, как Фауст из немецкой поэмы, записанной в компьютерной книжке немца Франка Штерна: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» Франк, ваш доктор, чтец чужих небылиц, похожих на правду, и сочинитель правдивой повести своей жизни, похожей на небылицу. Что ей, маленькой влюблённой девочке до Вселенской Миссии? Переданной ей по наследству от неудачной матери? Её мать тоже хотела жить настоящим. А какая у неё была тут жизнь? Инфернальная изнанка, вот что у неё и было. Она была порченая. Вот почему её и не взяли. Не годная ни к какой Миссии. Не того нашла. Поэтому нашли тебя. Паук сбросил ваш звездолёт. Весь ресурс угрохал на то, чтобы сорвать Миссию. А ты жив. Паук и Гелию туда впихнул. Обманом. Думал, что я отдам ей весь свой ресурс, чтобы она жила. Но я всё отдал тебе. Проник туда. Ты погиб в своей спасательной камере, задохнулся. Твой друг нет. Тот Олег. Он один и выжил по-настоящему. Его чудом отбросило. А я под видом одного из спасателей-военных нашёл тебя и отдал тебе ресурс своего живого Кристалла. Ты и воскрес. А ты думал? И Гелию не спас. А мог бы. Но зачем? Она была обречена по любому. Или ты думаешь, что тогда, когда нож убийцы пронзил твою сердечную мышцу, и тебе никто не мог придти на помощь, и мозг твой был обречён на физическую гибель, это твои земные технологии открыли возможности твоего повторного воскрешения? Нет. Это сделал тот маленький человек, похожий на ребёнка – уродца. Хорх-Арх – Знахарь. Думаешь, он случайно под облаву попал? Ты, и не зная этого, был главной линией начертанного чертежа событий, а мы вспомогательные, но те, на которых ты и удержался.
– Ты забавный сочинитель, дед.
– А то. Вот кто нас с тобой сочинил, узнать бы. В лицо бы взглянуть, спросить, за что? А он ответит, вы моё самовыражение в этом придуманном мною мире. Вы моя боль. Вам больно, потому, что больно мне. Вам непонятно, потому, что мне непонятно. Вы стремитесь к счастью, потому, что я этого хочу. Вы это я.
– А Тон-Ат, он был причём?
– При всём. Меня держал под контролем. Так думал.
– Тон-Ат был кто?
– Муж Нэи. А Рудольф, то есть вы, земляне, ничего о нём не знали. А Гелия настолько ненавидела Рудольфа, что постоянно шпионила против него и провалила не одну его спецоперацию, вернее, вашу земную. Паук много чего о вас знает. А вы о нём? Ничего. Но ещё Гелия попала и по приговору нашего мира. Она обрекла свою дочь на рождение тут. Ведь то, что не особенно её там жаждали, не отменяло её Миссию. Она могла и войти в Зелёный Луч. Даже обязана была. Но не захотела. Никто и не принуждал. Моя Икринка знала, что могла бы родиться в прекрасном мире кристаллического совершенства. Постигни, какую муку она несла в своём сердце? Живом и похожем на твоё, земном сердце.
– А вы что делали на островах Архипелага?
– Забыл я всё. Помню лишь, что я не был мужем Инэлии, а был я вроде её телохранителя. Нас внедрили в разные слои их чудовищного мира. Я не помню, от кого она родила там дочь, или я и не знал этого. Пропил я свои дары тут, свою память залил я отравой. Помню лишь бессвязные обрывки прошлого.
– Помнишь ты всё. Не хочешь рассказывать. И не надо.
– Твой Венд всегда видит зло там, где его и не было. Во мне, в дочери своей. Особенность мышления у него такова. А мы здесь бессильны против того же, против чего бессильны и вы. Мы тут такие же. Мы бессильны против энтропизатора. Мы тут стареем, болеем, умираем. Те, кто покидают наше Созвездие, покидают и его защитные поля, и сразу поражается чёрными квантами энтропизатора. Мы начинаем разрушаться, как и всё вокруг. Постепенно, но неумолимо, не остановимо. А оружия у нас нет. У нас там есть только наша защита. Само же оружие против неотменяемой никак и никем энтропии, нельзя создать, сидя в закрытом и закавыченном от всего, блаженном закутке. Мы трусы. Редкие смельчаки уходят во тьму внешнюю и добывают, жертвуя собою, то, что и служит делу создания Вселенского оружия Жизни. Энтропизатор убивает целые миры, звёзды и Галактики, но спасение даже в поражённом организме, всегда начинается с одной единственной малой его части, с точки Воскрешения.
Встречи, которых не желаешь, а жить без них не можешь
Хагор сидел на прежней полянке. На его плече сидел зверёк с мордочкой улыбающегося лемура. Похожие зверьки жили в зоне лесопарка и леса в ЦЭССЭИ. Они были вроде мелких обезьянок, а привыкнув к человеку, становились назойливыми попрошайками.
– Тоже вот, малая жизнь, а доброту понимают все, – вздохнул дед, – доброта только и не дает злым мирам упасть во тьму внешнюю.
– Тьма внешняя – это что?
– Это не я придумал. Это было написано в одном из ваших апокрифов: «Тьма внешняя для грешников, без возможности исправления грехов».
Икринка не была мне внучкой. Никем, по вашим понятиям. Но всем для меня. Я любил её сильнее, чем бабку Инэлию. Хотя и не так, как люблю я до сих пор мать её несчастную. Но не буду о ней. А Инэлия? Забыл я, какой она была. В Архипелаге она жила в их высшей касте, но была изгнана в их низший мир. За что? Да за сущий пустяк. Она нарушила закон их мира, а там закон нарушать нельзя. Это тут, относительная конечно, но вольница. А там, на островах, не так. Как ни мечтает Паук о светлой гармонии устроения здешнего социума, до этого далеко. Он там пока что притаился, в своём укромном углу, на одном из островов. Плетёт свою сеть-паутину, что-то выжидает, выверяет, трудится, одним словом. С землянами опять же, войны ведёт как с захватчиками той горной страны, где остались руины прежней цивилизации с её запрятанными тайнами. Ну, так вот. Вышвырнули Инэлию из богатой усадьбы. А была она гордостью своего отца, шедевр, настоянный на веках отбора. И вдруг шедевр упал в нижнюю грязь. Обысно люди из высших сословий становились как бы притравкой для местных низов. А она жила там прекрасно, ей всюду, как у вас говорится. «с милым рай в шалаше». И родила она пречудесного ребёнка, но пребывала в помрачении рассудка., Девочка же чудо, семечко неведомого мира проросло на чуждой почве и расцвёл бутон изысканный. Паук её выкрал, хотел сделать частью своего Рода. А я у него дитя выкрал, поскольку Инэлия мне принадлежала.
