Лариса Кольцова
Миражи и маски Паралеи
Тонко отслеживая мимику его лица, растолковав его смягчение не только как надежду на обещанное покровительство, но и как призыв к свободному общению, она привычно замерцала своими пленительными глазами – агатовыми бусинами. Губы не успевали закрываться от непрерывного поглощения еды. Чего ей теперь бояться? Сделка прошла успешно. Каждая из сторон получила, что и хотела. Хотя осчастливленных не наблюдалось.
Хорошо в такой вот ситуации было одно, что подпорченная не им детка вернёт себя мамочке нетронутой. Лишь слегка и задетой. Пусть она станет будущим несчастьем для одного из тех, кто взирал ей вслед, когда она своими пышными и тончайшими подолами платьев, похожих на японскую «экибану», поднимала воздушный вихрь вокруг себя и в душе затронутого ею простака, выгуливая себя напоказ. Мама Лата скупала половину дома моды. «Мечта» Нэи питала её мечту заманить в Храм их неподкупного Надмирного Света сына какого-нибудь влиятельного дяди, если не самого дядю. Дочка была действительно хороша, а мамочка так понятна в своём стремлении устроить чадо.
Вот так и вышло, что они обе, – «порядочная женщина», отдавшаяся на лестнице серьёзного учреждения первому же, проявившему напористость самцу, и «невинная» дочь-девица с отнюдь не прозрачными мечтами в голове, честно расплатились за своё желание остаться в городе, который обе же не любили.
– В конце концов, дети за грехи родителей не отвечают, – он усмехнулся над собственной важной назидательностью, – но поверь, в жизни нет такого правила и такой истины, которые не опровергались бы на каждом шагу. Очень надеюсь, что ты не причастна к зловещим играм дружеской тебе банды.
Она замерла над тарелкой, и аппетит её сразу увял, – Так ведь я не планировала будущее ни с одним из них. Разве я могла предвидеть такие страшные последствия? Я и знать не могла о той схватке в ночном лесу. Виновный заперт в доме неволи, а я не могу отвечать за проступки посторонних мне парней, пусть я этим парням и нравлюсь. После всего, что бы уже ни случалось в нашем городе, думают на меня! Девушка утонула – это я утопила! А я даже не знала её в лицо. Она купалась ночью уже со своей, как вы выразились, «дружеской бандой» и утонула. В озёрах и реках всегда кто-то тонет.
– Ты любила своего отца?
Иви посмотрела с недоумением, – Странные вопросы. Я его почитала, как и положено чтить своих достойных родителей. По крайней мере, он меня никогда не бил в отличие от матери, задающей мне трёпку за всякую ерунду. Ты же не думаешь, что она дома ласковая и тончайше душевная, если не имеет в себе таких качеств? Она одинакова ко всем нарушителям, а я, сколько себя помню, всегда и всё нарушала. Лентяйка, по виду как падшая, не из-за красивых платьев, а по поведению – парней люблю, а учёбу нет. И они меня любят не за платья, а за мою природную красоту. Не знаю, откуда я такая и родилась. Отец был из тех, с коими хоть целый день разговаривай, а назавтра не узнаешь. Безликий, бесхарактерный, а мать, грузовоз не так страшен, если зацепит. У неё не руки, а деревянные бесчувственные, хотя и ладно обструганные палки! Ей жалко, что парни меня тискают, а сама так может вдарить, что вмятина на заднице остаётся!
– Разве мать не хороша собою даже и теперь? А уж в молодости точно была красавица.
– Кто? Она? Да вы шутите! Секрет красоты женщины заключается в её нежной женственности, в её тихой и ненавязчивой ласковости, в её всепрощенческой доброте. Ну, и в тонком вкусе, конечно. А внешний вкус выражает художественную развитость натуры. Где у неё хотя бы одно из этих качеств? Только подражательность другим развитым особам, что и неплохо само по себе, и внешняя любезность всегда фальшивая, что уж совсем невыносимо. Поэтому неудивительно, что мой умный и душевно-тонкий отец любил другую семью и других детей. А не нас с матерью. Я так уважала своего отца! Пусть он и не сказал мне ни одного ласкающего слова за целую мою жизнь. Никто меня не любил и не любит. Хотела бы я знать, почему ни с кем не была я так откровенна, а вот с тобою меня заносит? Что-то в тебе такое, я не могу выразить. Люди всегда закрыты на все затворы, а в тебе нет закрытости. Есть другое, влекущее и одновременно что-то страшное, в чём можно утонуть. Как тот океан подо льдом, как ты сказал. Я бы нырнула, не побоялась, но я люблю Антона. Правда, ни океана, ни льда за всю свою жизнь я не видела, и до сих пор не верю, что они где-то есть.
– Какая она у тебя, твоя жизнь? Она ещё и не начиналась по-настоящему. Ещё и не то увидишь. А вот моей дочери нет, и уже не будет.
Рудольф отвернулся от Иви – нелюбимой дочери двух отцов и не любящей свою мать. – Всё, что останется, забирай с собой, – сказал он о еде, устав и от разговоров, и от нашествия дам-девиц. От всего. Лёг на диван, чтобы дать отдых спине. – У меня в кухне есть контейнеры для еды. Их доставили с едой из дома яств. Забери с собой. Покормишь свою голодную маму, а я расплачусь с заведением за причинённый ущерб в посуде. – Про себя он подумал, – «Хоть мамочка в некотором смысле и крокодил, а о кладке своей заботится». Он дёрнул сзади Иви за кудряшки, скорее благодушно.
Маска таращилась и казалась погрустневшей, посветлевшей стеклянными глазами, будто сожалела о том, что в неё перестали играть и лишили её живого наполнения – человеческого лица. Иви косилась на него, на маску, валяющуюся рядом на мятой постели. Остатки внутреннего содрогания выходили из неё через трясущиеся руки, которыми она жадно убирала обильные остатки не съеденного ужина в маленькие прозрачные контейнеры, после чего сгрудила их в женский баул. Он остался тут брошенный то ли Нэей, то ли Олой.
Ола повторно за эту ночь проявилась из памяти, как болотный пузырёк булькнул, неуловимо, смутно и неприятно. Вспоминать было незачем, нечего, её черты были почти стёрты. Витиеватая каракуля на пешеходной дорожке. Разобрать изначальный рисунок невозможно. Через нахлынувшую муть не было ясно, почему они, Арсений и Ола, обсуждали что-то в его холле? К чему о том помнить? Пусть она так и останется мукой и личной виной Арсения. А вот о девушке Иви, также пострадавшей из-за Арсения, тот уж и не вспомнит ни разу. Добряк скинул её на Рудольфа.
Напоследок Рудольфу и хотелось потискать её, но он уже включил внутренний запрет на прикосновение к ней. Сидя совсем близко, она и не подозревала, какая нешуточная борьба происходит за её спиной в душе её «властелина на час». Разглядев её всю и очень тщательно, он не мог ни восхищаться ею чисто зрительно. Красивая телесно и умственно переразвитая для собственного возраста, она была эмоционально-недоразвитой недоброй эгоцентричной тролихой. Она не стала куколкой-сюрпризом.
Он ждал, когда Иви уберётся, а она продолжала сидеть, имея намерение сказать ему нечто, – Отец одного парня, который со мной, скажем так, ищет через душевное общение более тесного сближения, сошёл с ума.
– Кто, отец или парень ищет с тобою сближения? И кто из них сошёл с ума?
– Сближения хочет парень, а с ума сошёл его отец.
– От чего? От того, что ты, достойная девушка, ему не уступила?
– Не издевайся, а дослушай. Отец этого парня вовсе никогда меня и не видел. Мне парень сам и рассказал историю про своего отца. Страшная история, хотя и без смертельного исхода. Не то чтобы его отец сошёл с ума окончательно, но так, что его выгнали отсюда. Он на какое-то время пропал, а когда вернулся, с головой было что-то не то. А тут с этим не церемонятся, заболел и на выход. Любопытно, что, оказавшись за стенами, он кое-что вспомнил. Не всё, конечно, но хотя бы своё имя. Твердил, что его подвергали пыткам в тайном каземате Охраны Коллегии Управителей. Не знаю, выдал ли он хоть что или нет, но здоровья и престижной работы лишился навсегда.
Рудольф молчал.
– А вот история моего отца. Он тоже пропал на некоторое время. Когда вернулся, то есть, его довезли до стены с той стороны и там выкинули. Он всю ночь провалялся в лесу, остыл, И уже дома в постели успел скоропостижно умереть до того, как его попросили на выход. Моя мать рассказала, помрачению головы предшествовала встреча с одним человеком. В столичном доме яств, откуда он и пропал потом. Обычно она не отпускала отца от себя никуда, старалась, во всяком случае. Однако, не уследила, следопыт никчемный, только за девчонками и умеет следить. Не раз и не два, а всю их совместную жизнь так и не смогла за ним уследить. Отец обзавёлся более молодой женщиной, родившей ему троих детей! У моего отца, если тебе это неизвестно, был самый верхний уровень доступа к секретности, поэтому ему нельзя было иметь контакты с людьми из Охраны Коллегии Управителей, не санкционированных теми, кто и управляет Лучшим городом континента. Мамаше привезли его домой, но ему никто из здешних врачей не мог помочь. Он забыл собственное имя, забыл обо всём. Вскоре он умер. Потом уже сказали, что дали ему то ли переизбыток лекарств, то ли не те, что нужны. Да и нужных-то не имелось. Врачи не умеют такое лечить, но кто ж сознается? У них же спросят, а что вы тогда делаете в таком городе, где всё самое необыкновенное и передовое? Вот они и делают вид, что их методы тоже передовые. Я слышала, что подобные случаи не редкость в среде очень значимых тут людей. Не являемся ли мы все здесь в опасности? Ведь любой может попасть в застенки к тем, кто вытаскивают нужные им секреты из человеческих мозгов таким способом, что следов на теле нет, а человек остаётся калекой, если не погибает. Как ты думаешь? Ты же умный. Меня мучает эта загадка. Ходят тёмные и запутанные слухи о том, что те, кто имеют допуск к высоким уровням секретных разработок в городе, а вдобавок к этому излишне болтливы, пытаются торговать секретами, то им просто кромсают мозги изнутри, делая их кем-то вроде несмышлёных детей. И такое практикуют не только в службе безопасности при Коллегии Управителей, но и тут, в Лучшем городе континента. Самое мягкое наказание это когда, теряя существенную часть нажитого интеллектуального багажа и память о том, что происходило с ними в последние годы жизни, эти несчастные сохраняют себе жизнь. Это в лучшем случае. Моему отцу не повезло.
Рудольф замер. Его вдруг впервые осенило, кто именно повинен в безумии несчастной Азиры. Ал-Физ! Это он пытался извлечь из её убогих мозгов секреты о подземных обитателях, используя некие закрытые наработки, не исключено, что прежних цивилизаций. Ал-Физ, а вовсе не Чапос с его травкой, вдохновляющей её на виртуозное секс мастерство. И уж тем более не напиток под названием Мать Вода, чьё воздействие ограничено тем же эротическим и быстро проходящим дурманом. Без повреждения мозговых структур при этом, что и вызывало немалое удивление земных исследователей. Мать Вода – это всего лишь высоко разрядное, очень дорогое и утончённое баловство, утешение. Порой и исцеление не одной лишь души, но и тела тоже, если в умелых руках наследственных знахарей и служителей гонимого культа.
Воздействие, чему и подвергли Азиру в особом тайносвятилище, можно и так сказать, было по возможности щадящим. Ведь Ал-Физ не желал её гибели, только сведений о том, о чём она начисто забывала, как только покидала пределы подземного города. И никакая сила не могла уже извлечь из её памяти то, что там отсутствовало. И это ставило Ал-Физа в тупик. Он метался, а ничего не понимал. Лучший город континента, располагающийся на поверхности, Ал-Физа тоже интересовал, но для этой цели имелись более качественные осведомители. Что могла поведать Азира в этом смысле? Только то, что служила особой девой для тех, кто её услуги и оплачивал. Но об этом Ал-Физ и так знал.
– Нельзя служить двум хозяевам одновременно. Он знал, в какие игры играет, – сказал он.
Она хмыкнула, – Да тут все так делают! Все служат всем, а главное себе. Так что и ты будь осторожен. Не будь излишне общительным. Здесь опасно жить.
– А что со счётом?
– С каким? – не поняла девушка.
– Со счётом твоего отца, заработанного им за долгие годы здешней работы?
Девушка тяжело вздохнула. – Не оказалось у нас никакого счёта. Мама, хотя она своего не упустит, ничего не получила от отца. Он её обманул, всё оформив на ту семью. Ей остался только древний дом, в котором нельзя жить. Но усадьба была большой, продав её вместе с развалиной, она оплатила папины долги, а оставшиеся деньги истратила на наряды и пропила-прогуляла. Дала себе волю после стольких лет безупречной семейной и прочей всякой трудовой тяготы. Она сказала: «То, что не наше, нам без надобности». А потом добавила: «Гуляй, моя деточка, в своё удовольствие и никому не будь верна. Не повторяй мой путь верности и служения без оплаты и благодарности». Поумнела, как видите. И всё же я боюсь чего-то. Вдруг, что ещё свалится на нашу голову – счета за чужие пиры?
– Думаю, что тебе и твоей матери ничего не угрожает, поскольку у вас не те мозги, чтобы они были носителями значимых секретов.
– Я не о себе беспокоюсь. О тебе. Ты слишком уж умный и заметный.
– Я о себе сам позабочусь. А ты вот что лучше сделай. Смени своё поведение. И пойми, даже у аристократов есть границы для их вседозволенности, а ты слишком тут распустилась. Ты умная девушка, объясни своему другу, чтобы он перестал водиться с теми, кто возомнил о себе, что они тут всемогущие. Таких людей не бывает нигде. Он, кажется, неплохо учится, поэтому его и не выдворили вслед за несчастной семьёй. И тебя с твоей матерью никто уже не тронет.
Тут Рудольф взял её за руку и застегнул на её запястье браслет. В металлическую побрякушку местного изготовления были вставлены разноцветные кристаллы, чья реальная стоимость и не могла бы найти тут оценщиков. Но и для него их ценность не особо-то и отличалась от гальки под ногами, рассыпанной в цветниках лесопарка. После исчезновения отсюда Нэи камни всех миров не стоили для него уже ничего. Их некому было дарить, некого радовать. Он утратил к ним всякий интерес и, похоже, навсегда. А всю свою здешнюю коллекцию так и оставит мальчику Фиолету, заявившему о своих будущих претензиях на его место…
– А это отдай матери. Она знает, что это, – в маленьком мешочке из замши укрывались камни «слёзы Мать Воды", чистые и более крупные, чем те, которые утеряла Лата на лестнице.
Иви без всякого любопытства взяла мешочек и небрежно сунула его в свою небесно-синюю поясную сумочку – необходимое дополнение ко всякому платью женщин Паралеи. Всё то, что передавалось для матери, в её мнении имело ничтожную значимость. Мать для неё являлась воплощением безвкусия и прочего эстетически ущербного набора ценностей. Она тотчас же и забыла об этом непонятном даре, будто о мешочке с солью…
…И только спустя дни, Лата, стирая платье дочери, обнаружит алмазы в кармане-сумочке. Уязвлённое, но трепещущее от любви к загадочному и жестокому к ней человеку, сердце подскажет ей, кто именно подложил сей дар в кармашек Иви. Она немного поплачет словно бы над утратой чего-то бесценного, и тут же порадуется тому, что он не забыл о своём обещании. А уж потом и вознегодует на то, что легковесная дочь с лёгкостью могла потерять этакое весомое сокровище. Иви пришла домой, а Лата сунула ей в нос россыпь «слёз Матери Воды», обвиняя в их возможной утере. Дочь же в ответ лишь равнодушно повела плечиком, не видя никакой ценности в прозрачной, как вода, горстке. «Это же слёзы, слёзы», – пояснила Лата, давясь от слёз, – «Почему тебе я отдала то, что моё, моё! Почему я должна отдавать тебе бесценное? Знай, что эти «слёзы» я тебе уже не отдам! Я сделала для тебя всё, что и могла. Теперь ты свободна от меня. А я от тебя»…
Иви продолжала заворожённо любоваться переливом камней на браслете, – Где вы это приобрели?
– В «Зеркальном Лабиринте» полно умельцев. Попросил, чтобы закрепили камни в браслете. Ценность представляют лишь они, а не этот никчемный металл. Его можно заменить на любой.
– Это же аристократическое украшение! Я подобный лишь у госпожи Нэи видела. У меня никогда не было такой вещички! Мать не балует меня драгоценностями. Только в нарядах не отказывает.
Рудольфу стало неловко за её искренний восторг, за улыбку радости на её губах. Он повторно взял её руку и бережно погладил. Он жалел её за то, что произошло. Иви вырвала руку.
– Мать мне сказала: «Тебе выпало уникальное счастье приближения к уникальному человеку». Если таково счастье, то каким же бывает несчастье? – она закрыла лицо и заплакала, – Как я ненавижу свою мать! Ненавижу Антона! Весь этот скучный, вылизанный городок с замкнутыми или высокомерными людьми! И тебя тоже! Ты не должен был так себя вести со мною после того, как я сказала тебе открыто, что люблю другого! Если бы ты был тем «уникальным», о ком печалится моя мать, сдвинутая от любви к тебе и ставшая всеобщим посмешищем, ты пожалел бы её и не стал бы глумиться надо мной! И знай, я к тебе уже не приду! Пусть даже нас выгонят отсюда, но я к тебе не приду! Я не буду позорной наложницей, как моя мать в своё время была ею для какого-то властного урода, выжравшего её душу и сделавшего бесчувственной на всю жизнь… Тот властный аристократ знал, что она собирается со своим избранником в Храм Надмирного Свет, а всё равно лишил её невинности и трепал столько, пока не насытил свою скотскую похоть!
– Откуда же ты знаешь об этом? – опешил он.
– Все знали, все презирали её! Мне рассказала об этом та самая женщина, которая одна и любила моего отца и родила ему троих детей. Мой отец был очень благородный человек, и он только из жалости повёл мою мать, падшую! Зажигать зелёный огонь в зелёной чаше…
– А зачем он так поступил, та добрая женщина тебе не сказала?
– Хотел спасти её несуществующую честь! А ты такой же распутник, как и тот властный негодяй! Только я не стану повторять судьбу своей несчастной матери! Завтра меня не жди!
– Я и не собирался звать тебя повторно. Не истери, вытри сопли и проваливай отсюда. А матери скажи, что её никто здесь не тронет, хотя тебя и следовало бы вытурить отсюда, чтобы ты научилась уважать свою мать.
– А за что?
– Хотя бы за то, что она дала тебе, такой умной и красивой, жизнь, только вот доброты, к сожалению, не добавила.
– Доброты? – она встала и уставилась в его глаза, искрясь от агрессии как кошка, готовая прыгнуть на подавляющего врага, чтобы расцарапать перед тем, как её уничтожат. – Вот уж как раз за её отсутствие я и могу поблагодарить свою мать! Только доброты мне и не хватает для того, чтобы меня сожрали, как сдобный кекс, подобные тебе распутники! Как ты сам сожрал и репутацию, и здоровье, сам бизнес и налаженную жизнь Нэи-Ат! А оставшиеся крошки доклевали местные воры и распутная дрянь Элиан…
– Брысь отсюда, кошка приблудная!
После этого она ушла, не сняв браслет, подаренный «распутником», и не забыв прихватить наполненный баул с кормом для столь же ненавидимой мамаши. После ухода девушки желание было только одно. Отправиться в подземный бассейн, и там всё, всё с себя смыть окончательно, – все впечатления мерзкой длинной ночи, мерзкого и такого короткого прошлого. Но не покидало чувство, что и бассейн будет осквернен его грязью, как некогда ему казалось, что этот бассейн оскверняет купающаяся там Гелия. И всей воды подземного резервуара не хватает, чтобы смыть с её кожи похотливые излучения чужих самцов на неё. Она отвечала за чужие пороки, не ведая их сама, а сам он не отвечал ни за что, являясь их носителем. И будь он другим, посмела бы мать такой вот дурочки сунуться к нему? А она сунулась, зная, что не откажется.
Ночь истаивала, а сна не было. Чернота уступила место серости, разбавленной молоком просачивающегося рассвета. Фонари были погашены. Серость, поднимающаяся со стороны горизонта, скрывающего за собой далекие пепельные пустыни, в настоящий миг наполовину уже освещенные Ихэ-Олой, давила так ощутимо на то место, где билось его земное сердце. Ему хотелось плакать как в детстве. Когда он просыпался в предрассветной серости, а матери не было, и он был совсем один в целом доме. Где она была? В часы окончательного утреннего и солнечного пробуждения она всегда была дома. Страшное сиротство окружало его на чужой планете со всех сторон, а та, которая была ему здесь больше, чем мать, где-то такой же маленькой сиротой стыла в сером одиночестве. Без него. Большого человека из звёздного будущего, ставшего каким-то, больше пошлым, чем страшным демоном Трола.
В нищенских и серо-неприглядных лоскутьях облаков мерцал прекрасный, божественно-отстранённый от грязи нижнего мира, сапфировый спутник Корби-Эл – покровитель местных влюблённых. Он брезгливо ронял свои лучи через прорехи пусть и небесной, но неприглядной воздушной туники Паралеи, выискивая этих любящих, чтобы дать им радость и обязательную надежду на вовсе и не обязательное счастье.
Возникло непреодолимое желание подняться выше удушливой и наползающей низкой облачности, поднять голову к открытому уже лицу спутника, которому гораздо больше пристало бы имя женское. Настолько ласкающим, ощутимо-женственным был для зрения его манящий зыбкий свет. В отличие от красновато-ржавого, угрюмого и давяще плотного второго спутника Лаброна, чей фэйс напомнил вдруг Чапоса. Для этого – для ловли зрительной и душевной радости, для болеутоляющей игры – надо было поехать в горы и взять аэролёт
