Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
6. Первый укус жизни
Каникулы прошли, как обычно, ни весело, ни скучно. Но Вячка был так счастлив, что всех заражал веселостью, счастьем и доброжелательностью.
Вероятно, сестры впервые ощутили, что их брат уже не мальчик, что у него есть своя, незнакомая им жизнь, и эта жизнь его чем-то богата, потому что он всегда весел, остроумен, полон жизнерадостности. В довершенье, сестра Давидович, жившая в К., где Вячка два года учился, сообщила о переводе ее мужа в Варшаву и просила Вячку на два дня раньше вернуться в Варшаву, чтобы помочь ей в устройстве.
Счастливый Вячка прехал, как его просили, но, оказывается, нужно было приехать днем раньше. Все же он в чем-то помогал.
В день назначенного возвращения Сони с каникул Вячка приехал на вокзал встретить ее.
Подошел брестский поезд. Из вагона вышла Галя и ее ухажер Петрашев, работавший разъездным почтовым чиновником.
Сони нет с ними. Сердце у Вячки упало, почувствовав несчастье. Он сдавленным голосом спросил:
«Почему нет Сони? Заболела?»
«Твоя Соня тебе рога наставила!» – цинично заявила Галя.
Подозревая шутку, Койранский вторично спросил:
«Соня больна? Чем?»
И Галя совсем серьезно сказала:
«Она вчера стала мадам Ящинской. Ее мать и отец заставили пойти за Ящинского. У него умерла жена, и Соня будет воспитывать его девочек. Она сама тебе пишет, вот возьми письмо».
Вячка машинально взял письмо, постоял около Гали и Петрашева, собравших вещи, чтобы идти к трамваю.
Он посмотрел на письмо, бывшее в его руках, и действительность ударила ему в голову.
Стало так больно и так обидно!
Вячка разорвал, не читая, письмо в клочья и бросил тут же на перрон. Потом повернулся и пошел.
Он ходил взад и вперед по грязной улице, недалеко от вокзала, и его сознание не могло примириться с чудовищным фактом измены. Он не обдумывал случившегося, он протестовал каждым нервом, каждым фибром души.
Так ходил он туда и обратно час, два, три. И лишь когда загорелись фонари, Койранский сел в трамвай и поехал домой.
Хорошо, что дома никого не было. Вячка лег на диван и зарыдал так, как рыдал в детстве, когда его обижали.
Пришедший брат, думая, что Вячка спит, стал будить его. Вячка вскочил растрепанный с опухшими от слез глазами, с лихорадочной дрожью. Он удивительно спокойно сказал брату:
«Червяк она навозный!»
Он сел на диван и брат больше не мог добиться от него ни одного слова.
Он несколько дней был невменяем: хотя по привычке выполнял то, что было надо, но ни на кого не глядел, ни на чьи вопросы не отвечал, молча переживая свое несчастье. В эти дни он не учил уроков, не отвечал учителям, а они, как нарочно, как будто сговорившись, спрашивали его, но потом отстали, поняв его недомогание.
Только Бельская его не тревожила, не обращалась к нему, не смотрела на него, и ему было легче на ее уроках.
Брат видел состояние Вячки, понял, что он что-то переживает тяжело и не трогал его.
Когда Вячка за столом налил себе в чашку ликера, залпом выпил, брат, ничего не говоря, убрал бутылку в буфет.
Вечерами Вячка ходил по улицам. Как-то он забрался на плохо освещенную Журавью улицу. На углу к нему прицепилось «погибшее созданье». Вячка остановился, схватил ее за пальто и стал бить по голове, по лицу. Та заорала благим матом, и Вячка вдруг понял, что он делает. Он вбежал во двор, простоял на третьем этаже дома минут пятнадцать, выскочил на двор и неожиданно увидел другие ворота, через которые он вышел на другую улицу.
С этого началось прояснение Вячкиного сознания.
Возвратившись домой, Вячка все рассказал брату, сидя у его постели, так как он уже лег спать, а жена его не вернулась из Б., куда ездила к своим родителям.
Брат, выслушав, сказал:
«Да, жизнь, брат, злая, кусается!»… А потом добавил:
«Все это я выстрадал, мне понятны твои переживания. Не вздумай ухаживать за другой, немилой или развратной, мстить той. Она не узнает даже или посмеется, а себе можешь напортить».
Поговорив еще немного, Вячка пошел спать. Лежа в постели, он вспомнил предупреждение брата не мстить. И его сознание уцепилось именно за месть, поднялась страшная злоба против Сони, против других женщин и захотелось мстить всем, всем женщинам и прежде всего той, кто так грубо растоптал его чувство.
«Всех ненавижу, всем буду делать зло всю жизнь!» – решил он.
И тут перед ним почему-то появился образ Евгении Николаевны Бельской. И странное дело: против нее Вячка не почувствовал злобы и не было у него желанья сделать ей зло.
Но мысль о мщении не покидало его.
7. Бунт совести. Девочка Казя
Наружно Койранский успокоился. Он стал учиться, вошел в обычную колею. Чтобы заполнить время, взял урок: подготовить мальчика к экзамену в первый класс гимназии.
Нужно сказать, что уроками Койранский стал заниматься давно, еще в Б., так как ему не хватало тех денег, которые перепадали ему на личные расходы.
А мысль о мщении грызла его. И он решился, благо в Варшаве на каждом шагу можно было встретить «этих милых женщин».
Начался какой-то невероятный вихрь: случайные встречи, милые, но падшие, продающиеся и ищущие приключений.
Койранский понимал, что то, сто он делает – позор, но остановиться не мог.
В это время он узнал, что в Варшаве живет и Пашка Важаев, товарищ по К-й гимназии, отчим которого перевелся инспектором 2-й Варшавской гимназии. Встреча с ним подлила масло в огонь: Пашка уже пристрастился к варшавским удовольствиям, и бесшабашный разгул Койранского получил новый разгон. Совесть бунтовала в нем против лжи, против обмана, которому не было оправданий, подстегивала его месть. Петрашев, Галин обожатель, несколько раз приносил Вячке письма от Сони, посылавшиеся ею через Галю, но ни одного письма Вячка не читал. Он рвал их в присутствии подателя. И в этом уничтожении писем обманщицы Вячка чувствовал большее удовлетворение, чем от своего разгула. Разврат не приносил уже удовлетворения. Почему? – старался понять Койранский. И, наконец, мысль, что мстить всему женскому сословию через падших и продажных смешно. Только чистым девушкам надо делать зло, только их боль, их страдания могут окупить боль и страдания его.
И Вячка решил перенести свою месть на действительно чистых созданий. Он ожидал, в этом случае, наверняка получить желаемое удовлетворение: это будет настоящая его месть всем за обман одной.
В один из зимних еще дней, в конце января, возвращаясь с урока, на улице святого креста или Свентокшистской, как ее называли поляки, Койранский встретил девушку, лицо которой приглянулось ему своей миловидностью. Ей было не больше 17 лет. Она была маленькая, худенькая.
Вячка сразу подумал: «Вот она, моя жертва!»
Он вернулся, пошел за нею и у самого дома прошептал ей на ухо по-польски: «не уходи!..Пойдем посидим где-нибудь!»
Она пыталась освободить руку, но ее крепко держали. Тогда она сказала: «Завтра в пять часов приходи сюда и спроси у дворничихи Казю. Мы и погуляем и посидим. Только условие: вести себя не по-мужицки. Обещаешь?»
«Обещаю», ответил Койранский. И они расстались.
Вячка обнаружил, что у Кази зеленые-зеленые глаза и ужасно большие, а ручка маленькая, как у ребенка.
На другой день в назначенное время Койранский уже был у дома № 10 по Свентокшистской улице. Он никого не увидел вблизи дома, вошел под свод ворот. Направо дверь, над которой написано «дворник». Вячка открыл дверь. Довольно большая комната, освещенная электрической лампочкой. У противоположной от стены двери – стол, приставленный к ней меньшей своей стороной. За столом девушка, почти девочка. Только по глазам можно определить, что это та, вчерашняя.
Сегодня она другая: щупленькая, тоненькая, стриженая, прямой маленький нос и малюсенькие ушки. Оказывается, светлая шатенка, лицо очень белое, чистое, чуть продолговатое, Брови изогнутые, темные. Губы тонкие с красивым изгибом.
«Прямо девчонка!» – подумал Койранский. «С таким ребенком смешно связываться» и хотел уже уходить.
Вдруг Казя рассмеялась таким искренним красивым смехом, будто, рассыпаясь, звенело серебро, и, подойдя близко, спросила:
«Не узнал?.. Не ту вчера затронул?.. Эх, ты, кавалер!»
Тогда Вячка заявил, что узнал ее и, конечно пойдет с ней гулять!»
Девушка, видно, обрадовалась. Она сняла со стены пальто, повязалась платком, так как на дворе было изрядно холодно, надела калоши, перчатки и, взяв за руку Вячку, потянула его за собой. Она привела его в Саксонский сад, усадила на скамейку и сама села близко-близко. Вячка обнял ее, а немного погодя, стал целовать. Она не сопротивлялась.
Из разговоров с ней он узнал, что она дочь дворничихи, отца у ней нет, что она работает уборщицей-курьером в писчебумажном магазине по улице графа Верга и получает жалованье сорок злотых (злотый – 15 коп.). она рассказала, что кавалеры у нее уже были, но она еще никого не любила, так себе – дурачилась.
Так завязалось знакомство Койранского с девчонкой Казей.
Она была очень правдива, любила по-детски бегать по аллеям сада, при этом смеялась своим замечательным рассыпчатым смехом.
Она нередко ухарски на ходу соскакивала с трамвая или вскакивала в трамвай и, конечно, смеялась.
Свиданья их стали ежедневными. Но вместо сада они заходили в кино, в здание филармонии и здесь, в огромном полупустом зале просиживали несколько сеансов подряд за одни и те же билеты. Здесь было удобно в темноте обниматься и целоваться.
Вячка привязался к этой девушке. Он понял, что на таком ребенке вымещать свою обиду нельзя. И вообще у него пропала жажда мести. Вячка стал забывать нанесенную ему обиду, редко вспоминал об этом и вспоминал без прежней злобы, хотя письма обманщицы по-прежнему рвал, но механически, без прежнего удовлетворения.
Казя тоже привязалась к своему кавалеру. Она ласкалась к нему, часто затаскивала в свою комнату, когда там не было матери, или выпроваживала мать посидеть у ворот.
Мать Кази, пани Пикульска, боготворила свою цурку (дочку), исполняла малейшие ее желания.
Дружба с русским нисколько не смущала ни дочь, ни мать. Напртив, Казя говорила, что русские – сильные люди и таких приятно любить. Она требовала от Койранского завершить их отношения более серъезными узами, но Вячка уклонялся, понимая ответственность свою перед этим ребенком-женщиной.
Однажды Казя пропала, не вернулась с работы.
Ее искала мать, искала полиция, но больше десяти дней ее не было, не могли напасть на ее след.
Вячка горевал, но все-таки надеялся, что она вернется, считая, что эта девчонка выкинула что-нибудь чрезвычайное.
И Казя вернулась. Она вернулась вечером и тут же послала мать за Вячкой. Пани Пикульска просила, чтобы Койранский пришел к ним в дворницкую, но не раньше 11–12 часов ночи, так как Казе не разрешают видеться с ним. Больше ничего пани Пикульска сообщить Вячке не могла.
В 11 часов Вячка отправился к Казе. Она выслала мать и повисла на шее друга. Пересыпая свой рассказ поцелуями, Казя поведала, что была где-то за городом, ее увезли молодые парни, которых она не знала и держали в доме «за полисадом», хорошо с ней обращались, кормили хорошо только требовали, чтобы дала слово «матке боске» (божьей матери), что никогда не будет гулять с «москалем», бросит его, иначе ей будет худо. Казя долго не соглашалась дать слово, говоря «я кохам не москаля, а человека». Наконец, все-таки пришлось дать требуемое слово. И ее привезли на Зельную улицу и отпустили.
«Значит конец нашей любви?» – спросил Койранский.
«Разве я могу отказаться любить?» – вопросом же ответила Казя.
И дружба их продолжалась. Сначала они виделись только в дворницкой, потом на полчасика-часик стали выходить вечером подышать воздухом. Потом как-то прокрались в свою любимую филармонию, чтобы и кино посмотреть, и понежничать в темном зале.
А потом забыли о запрете, об угрозах, не вспоминали об этом, гуляли открыто под руку, громко смеялись, не боясь ничего.
Это продолжалось не особенно долго. В одно воскресенье, после прогулки с Вячкой на Веляны, Казя была выведена из дома неизвестной женщиной и не вернулась домой. Пани Пикульска в полицию не заявила, решила дождаться утра. А утром у ворот дома она нашла уже окоченевший и обескровленный труп своей дочки. К платью на груди гвоздем была приколота бумажка: «За блуд с москалем».
Койранскому пани Пикульска сказала рано утром, идя из полицейского участка, куда ходила заявлять о несчастной своей дочке.
Когда Вячка пришел, около трупа уже стоял полицейский и много народа. Вячка протиснулся сквозь толпу и долго смотрел на Казю. Глаза ее были закрыты, руки и ноги связаны канатом. На груди большая ножевая рана, как будто ее убили не ножом, а колотушку в грудь вбивали. Губы плотно сжаты, как при молчаливом страдании. Крови не было ни на платье, ни около трупа. Значит, ее убили где-то в другом месте.
Через полчаса, когда был составлен протокол осмотра, Казю увезли полицейские, и Вячка больше уж никогда не видел полюбившуюся ему девушку.
Пани Пикульска ему говорила, что Казя была похоронена в тот же день, после вскрытия.
«Первую мою любовь отнял у меня лютый мой враг Морж, вторую – изуверы-дикари… Что это?.. Божественный промысел?.. Нет, это торжество зла над богом! А есть ли бог?.. Если есть, как же он допустил, чтобы зло дважды покарало его верного сына?..»
Так думал Койранский, переживая свое новое несчастье.
На страстной неделе поста Вячка исповедывался, и на исповеди так сказал священнику:
«Бог не посмотрел на то, что я чтил его, он ни за что дважды наказал меня, отняв любимых людей… Как же, батюшка, мне почитать его?..»
А тот ответил:
«Бог знал, что делал… Значит, так надо было…»
«Так я не хочу его знать, пусть наказывает меня!» – закричал Вячка.
Священник не допустил его до причастия.
Вячка остался равнодушным к этому. Бога в нем уже не было.
8. Снова буйство против зла
Пасхальные каникулы печальный Вячка проводил в городе Сосновице, на границе с Германией, у брата Петра. Его пригласил брат и он согласился: ему хотелось забыться в новых незнакомых местах, побывать за границей.
Действительно, эта поездка смягчила его душевное состояние.
Он побывал за время каникул несколько раз в Германии, благодаря специальным паспортам, которыми снабжались постоянные приграничные жители.
Первый визит его был в город Катовице, очень красивый польский город, в миниатюре Варшава.
Здесь пьяный немецкий солдат, по серой гимназической шинели принявший Вячку за русского офицера, стал перед ним во фронт и громко сказал по-немецки:
«Русише официр бите!»
Он как бы напророчил будущее офицерство Вячки Койранского.
Потом, в обществе учителей реального училища Койранский побывал в Австрии, в местечке Мысловице, где в уголке 3-х императоров и здесь в еврейском трактирчике пил старое венгерское вино, заедая вкусным пирожным.
В общем, каникулы прошли интересно.
На обратном пути в вагон вместе с ним села дочь директора Сосновицкого реального училмща, где учительствовал брат Петр, Зина Дьяконова. Она училась в шестом классе Варшавской первой женской гимназии и теперь возвращалась с каникул в Варшаву.
Их познакомили. Но разговор в пути не клеился. Вячка сухо отвечал на вопросы Дьяконовой, и она оставила его в покое.
В Варшаве, перед выходом из вагона, Зина обнаружила пропажу проездного билета, который предъявлялся при выходе из вагона. Она заволновалась и спросила Койранского, что ей делать.
Вячка, не долго думая, отдал ей свой билет.
«А как же вы?» – спрсила она.
Его, конечно, задержали и повели к дежурному по вокзалу. Вячка уплатил штраф в двойном размере от стоимости билета, отдав все свои деньги.
Выйдя на улицу, он увидел, что Дьяконова ожидает его.
«Ну, как?..» – подойдя к нему, спросила девушка.
«Только поругали, и все», отважно соврал Вячка.
«Спасибо вам!.. Я не знаю, чтобы делала, если бы не вы!» – благодарила Зина.
Койранский перебил: «Куда вам?.. На какой трамвай?»
И он подхватил ее чемодан, так как сам ехал с пустыми руками. Он довез ее до места, внес в дом чемодан и, кивнув, ушел.
В его голове замелькали было мысли о мщении, но стыдно стало связывать свою злобу с этой девушкой, полной веры в его порядочность и в существовавшее на свете добро.
Дома его ждали приятная новость и письмо от Сони, занесенное Петрышевым. Письмо Вячка вынул из конверта и сейчас же вложил обратно и спрятал в какую-то книгу, не понимая, зачем это делает.
Приятное заключалось в том, что Вячка получил деньги за стихи от редакции журнала «Нива». Никакого сообщения, что стихи будут напечатаны, в переводе не было.
В одной из ежемесячных книжек, являвшихся приложением к журналу, действительно были напечатаны оба стихотворения за подписью Койранского.
Ни при получении денег, ни при чтении своих стихов в журнале, Вячка не испытывал радости. То и другое он встретил с безразличием, удивившим брата: Варшава дыхнула на него пережитым горем, затмевающим все другие впечатления.
«Надо еще посылать», заметил брат.
«Да, надо», равнодушно отозвался Вячка.
«Выбери лучшие и покажи мне», предложил брат.
«Хорошо», ответил Вячка.
Недели через две брат поинтересовался, как идет отбор и, узнав, что Вячка ничего не сделал, предложил дать все стихи ему. Вячка принес ему папку.
«Ого-го, порядочно!» – удивился Иван и несколько вечеров занимался чтением стихов. Он отобрал десять стихотворений, описывавших природу, женскую красоту и любовь.
Эти стихи были написаны во времена Вячкиного счастья. Политического или философского содержания стихов среди отобранных не было.
Стихи были посланы, а через три недели получен ответ:
«Ен подходит по направленности. «Коротко, но неясно!»
Вячка к отказу остался также равнодушным. Его душа еще болела, злобствовала.
«Добра на свете нет, только подделка под добро!» – решил он.
В церковь он больше не ходил, о боге вспоминал с проклятием. Он перенес на него вину за свои несчастья, не представляя, что бога-то нет, и винить несуществующего бога смешно.
Через неделю Вячка получил письмо от редакции петербургского журнала «Вехи» за подписью Василия Ивановича Немирович-Данченко с просьбой разрешить напечатать в журнале «Вехи» стихотворения (они были поименованы), присланные журналу «Нива».
«Хотя журнал «Вехи» был правого направления, Вячка, по совету брата, сообщил открыткой, что не возражает.
Но стихотворения напечатаны не были по той простой причине, что сам журнал очень скоро прекратил свое существование. Раз, идя с урока, на Маршалковской улице, Вячка встретил Зину Дьяконову. Она подошла к нему, спросила, как он поживает, а потом:
«Нет ли у вас Саводника? Мне он нужен на несколько дней, а в магазинах нет».
Вячка попросил Зину пойти с ним и, взяв с этажерки просимую книгу по истории литературы, протянул Зине.
Через несколько дней, по поручению Дьяконовой, книгу Койранскому вернул гимназист Цветков из 6-й гимназии.
Он долго не уходил, тянул какой-то нелепый разговор, а потом, видно, решился сказать:
«Напрасно вы оставляете в книгах такие важные письма, как то, что лежит в Своднике. Держу пари, что Зина прочитала.»
И сказав это, он попрощался и вышел.
Тут только Вячка вспомнил о письме Сони.
И на этот раз он письма не прочитал. Он тут же его порвал и бросил в унитаз.
А Зина Дьяконова письмо действительно читала, и это обстоятельство, как видно, ее очень мучило. Скоро Вячка получил от Дьяконовой письмо, которым она назначала ему свидание по важному делу.
Она повинилась Койранскому:
«Вы можете простить меня?.. Я не стою прощенья… Я гадкая… Но я не хочу, чтобы вы на меня сердились… Я прочитала письмо от той, которая обманула вас и причинила вам столько горя… Мне за вас больно… Простите меня!» – и стояла, ожидая, что скажет он: простит ли?..
Что он мог ей сказать? Слова Зины, в которых звучало сочувствие, первое сочувствие, которого он еще не слыхал ни от кого, всколыхнуло старое, улегшееся было горе.
Он долго не отвечал, глядя в землю. Потом, сказав ей на ухо «прощаю», убежал от нее…
А дома, страдая, вновь увидел во всем объеме свое несчастье, и загрустил. А затем опять пришла злоба, жажда мести, и Вячка вновь закуралесил.
9. Правда ли?
Мокотовская площадь. Дом М. Туда держал путь Койранский с Проняковым. Койранский держал в руках огромный букет живых цветов, издававших нежный аромат. Цветы были совсем свежие, только что из оранжереи. В руках Пронякова – большая коробка шоколадных конфет.
Они направлялись к Евгении Николаевне Бельской, болевшей еще с каникул воспалением легких. Теперь она уже поправлялась.
Это класс уполномочил Койранского и Пронякова навестить учительницу и приветствовать ее выздоровление от имени 7-го класса. Койранский отказывался было, а класс упорствовал, не хотел освобождать его от почетной, но трудной для Вячки миссии. Им собрали деньги на коробку конфет.
А Вячке показалось, что нельзя идти к больной без цветов. И он сам купил цветы, сам выбирал их и сам теперь нес, как подарок от себя, хотя, конечно, не собирался говорить больной об этом.
Звонок на третьем этаже. Дверь открыла еще не очень старая женщина, оказавшаяся матерью Евгении Николаевны.
Узнав, что гимназисты пришли навестить дочь, она пригласила их войти и усадила на диван, а сама ушла.
Проходит пять минут, десять… Наконец женщина вернулась и пригласила гимназистов к дочери.
Евгения Николаевна полулежала на кровати, укрытая до пояса шерстяным одеялом. Она была очень бледна, что особенно подчеркивалось темно-синей кофточкой.
Вошедших гимназистов Евгения Николаевна тихо пригласила:
«Садитесь, пожалуйста!» Вдруг увидела опустившего букет Койранского и залилась краской.
Койранского разбирала досада:
«Ну, зачем я пришел?.. Она же ненавидит меня, рассердилась, что я пришел».
Проняков сказал заранее приготовленное приветствие, положил на кровать коробку с конфетами, а Койранский, помедлив после приветствия, сказал по-французски:
«А от меня прошу принять этот букет, как знак симпатии и дружбы к вам!»
Она взяла букет и спрятала в нем свое лицо. Долго она вдыхала таким образом аромат цветов. А гости молчали.
Мать, стоявшая у двери, прервала молчание:
«Цветы надо сейчас же в воду. Я принесу».
И тогда Бельская открыла лицо. На глазах ее были слезы.
«Волнуется девушка, слаба еще после болезни», заключил Вячка. Они сели. Мать взяла букет. Разговор не завязывался.
Когда Койранский спросил больную по-французски, как она сейчас себя чувствует и скоро ли можно надеяться увидеть ее в гимназии: гимназисты скучают по ней.
Евгения Николаевна засмеялась и по-русски опять поблагодарила за память о ней и попросила передать 7-му классу ее благодарность. Проняков, по своему обыкновению, начал болтать. Бельская и Койранский слушали.
Наконец, Вячка поднялся, заявив, что они изрядно утомили больную и по-французски добавил:
«Около Вас хорошо, но нельзя забываться!»
С этими словами гимназисты расшаркались и ушли.
Оглянувшись в дверях, Койранский поймал взгляд девушки на себе. В нем была нежность любившего человека.
Всю обратную дорогу Вячка молчал, не слушая восторженно тараторившего товрища и думал о случайно пойманном взгляде.
Он задел его за живое, потряс, как что-то чудовищное.
Неужели и она способна обманыать? Если бы я знал, что в этом взгляде правда, я простил бы всех женщин, я забыл бы зло, мне причиненное. А вдруг правда?.. Нет, нет, этого не может быть! Я был ей так несимпатичен, так противен!.. Она без краски гнева не могла разговаривать со мной. И сегодня тоже, когда я вошел к ней. Не нужно мне ничего от нее, только пусть не обманывает. Пусть даже презирает меня. Все же это будет правда, а не обман!» Эти мысли время от времени заполняли голову Койранского и возвращались, когда голова ничем не была занята. Вячка гнал их, а они лезли, не давая ему покоя.
И еще сильнее погружался он в грязь своего мщения.
Его совесть буйствовала, протестуя против обмана, против зла, не веря никому и ничему.