Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
Всеми делами кооператива заправлял Койранский, избранный председателем правления кооператива. Он работал бессмено несколько лет в порядке добровольно принятой на себя общественной нагрузки.
В течение ряда лет кооператив получал ссуды государства и строил хозяйственным способом по два четырехквартирных деревянных двухэтажных дома в год.
В 1928 году, в порядке общей очереди, Койранский получил трехкомнатную квартиру в кооперативном доие на Пушкинской улице. Так был решен Койранским жилищный вопрос.
К этому году старшая дочь, Лариса, уже окончила семилетку и по совету Койранского, училась в строительном техникуме в Москве.
В 1924 году к семье Койранского присоединился сын Маруси Алексей, учившийся в Дмитрове, а 1928 году – второй сын, Олег.
Семья стала еще солиднее, из 7 человек.
Тогда уж старшие сыновья, Николай и Анатолий, окончили институт и работали сначала в Калуге, наезжая в Дмитров в дни отпуска и больших праздников.
31. Новая профессия. Новая тюрьма
Летом 1928 года Койранский был призван на полуторамесячные военные сборы, проходившие в Москве, на Октябрьском поле (бывшая Ходынка).
По окончании сборов производилась аттестация командиров запаса, не имевших воинского звания и переаттестация тех, у кого были звания, установленные в 1922 году, замененные другими.
Комиссия, проводившая эту работу, назначенная Народным Комиссариатом Обороны, поставила перед Койранским дилемму: или учиться в Военной Академии и сохранить звание генерал-майора, соответствующее присвоенному, как награда, звание «комбриг», или переаттестовываться в пониженном звании, при нежелании учиться, имея в виду, что окончание Академии значило бы пожизненную военную службу.
Койранский выбрал второе, и был аттестован в звании «капитан».
Это не ущемило самолюбия ни его, ни Маруси, так как еще в Средней Азии он отказался от пожизненной военной службы.
А теперь, когда Койранский работал по своей специальности юриста, и был удовлетворен этой работой, пожизненная военная служба и подавно не улыбалась ему. Поэтому ему было безразлично, какое воинское звание ему присвоили.
Но судьба вновь поиздевалась над злополучным юристом: в 1928 году, в связи с переходом от административного деления на окружное и районное, в Советах было введено новое штатное расписание, в котором должности юрисконсульта Исполкома Райсовета не оказалось.
Это обстоятельство поставило перед Койранским новую задачу: заново устраиваться на юридической работе.
Уезжать из Дмитрова после больше, чем пятилетней жизни в нем, когда стали учиться дети и жизнь наладилась, было бы опрометчиво. И Койранский, с согласия Маруси, решил перейти на работу в коллегию защиты, как тогда именовалась адвокатура, хотя в то время работники коллегии были не на зарплате, их заработок определялся наличием клиентуры и количеством, а также качеством судебных дел у защитника.
Сами защитники в то время так определяли свою материальную обеспеченность: «Зайца ноги кормят».
Это означало, что защитнику следовало самому искать себе дела.
Защитники так и поступали: ходили в чайные, трактиры рестораны, где были скопления народа, бывали на многих судебных заседаниях, как в народном, так и в областном суде, и в высших инстанциях, в надежде «поймать» выгодное дело.
И все же не всегда заработок защитников был удовлетворительный. Он у них колебался: в один месяц очень приличный гонорар выпадал на их долю, в другие – чрезвычайно скупо пополнялся карман.
Тем не менее Койранский решился перейти в Коллегию защиты, надеясь на свою пятилетнюю практику, доставившую ему знакомства в городе и уезде и даже некоторую известность.
Его также поощряли товарищи по дмитровской коллегии, имеющаяся в ней вакансия и знакомство с членами президиума областной коллегии, от которой зависел прием.
И действительно, он был принят и уже получил копию решения об этом.
Но не так-то просто оказалось уйти из Исполкома Совета.
Привыкший в течение 4-х лет получать юридические заключения, позволявшие выносить безошибочные решенья, не противоречащие существующему законодательству, Исполком Совета решил под любой вывеской сохранить юрисконсульта.
Не считаясь с решением Койранского уйти в коллегию защиты, Исполком назначил его заведующим Статистическим отделом Исполкома и председателем Плановой комиссии, полагая, что он вполне справится с этими двумя должностями и с обязанностями юрисконсульта и что ему важно не потерять фактическую зарплату.
Экономическая и плановая работа не были знакомы Койранскому.
Надо было снова учиться новым наукам, надо было изучать очень подробно хозяйство района во всех его аспектах, экономические связи района, научиться правильно определять, как может и должно развиваться его хозяйство. Словом, трудная, но интересная работа предлагалась ему.
Беседа с секретарем Райкома ВКП(б) и с председателем Райисполкома убедила Койранского в преимуществах этой работы, позволявшей к тому же вести работу в Жилищном кооперативе и пользоваться некоторыми льготами в получении сенокоса и дровяной делянки, что было бы исключено, если бы Койранский ушел из Исполкома Райсовета.
Под влиянием всех этих соображений Койранский отказался от юриспруденции, чтобы стать экономистом и плановиком. Около полутора лет он на ряду с новой работой выполнял и функции юрисконсульта, однако, принимал только сложные и принципиальные вопросы для заключения, которых из месяца в месяц становилось все меньше.
А когда сменился состав Исполкома, его руководства, он и вовсе закончил свои юридические консультации, а веденье дел в судах отпало еще раньше, так как оплачивать их было запрещено.
Новая профессия с непривычки была очень трудной, а затем, с ростом хозяйства, с появлением новых форм его, с переходом села на социалистические рельсы, оабота неимоверно осложнилась, стала во многом опытной, так как социализм строился впервые в истории человеческого общества. Нужно было искать и очень осторожно принимать решения, осуществляя директивы высших инстанций, часто не указывавших, как надо осуществить эти директивы.
1929 и 1930 годы были годами учебы для Койранского.
Он постепенно овладевал новой своей профессией, становился экономистом в полном смысле этого слова.
Одновременно он досконально изучил экономику района, его хозяйство, перспективы его развития.
В этой работе ему очень помогли материалы статистики и переписей, из которых несколько он провел сам, руководя этим совершенно новым для него делом.
Ему удалось хорошо поставить статистическую работу, сосредоточить у себя много важного, основного материала, наладить систематическую разработку его по расширенной программе, специально для нужд плана и вообще руководства, получить очень ценные данные уникального характера.
В 1930 году планирование было отделено от учета, создана Инспектура народно-хозяйственного учета и Койранский был назначен Инспектором, с подчинением непосредственно области.
С этого времени положение Койранского изменилось к худшему, так как он перестал быть районным работником и проводил все работы по областной программе, котлорая часто не уделяла внимания интересам района, в чем район обвинял Койранского, который не имел возможности вести обработку для района по районной программе так как материалы сосредотачивались в области, где разрабатывались по областной программе и только в областном разрезе.
Это обстоятельство, а также функции контроля, которыми Койранский добросовестно пользовался, приводили к нежелательным столкновениям.
Отношения стали портиться: разваливались с таким трудом налаженное понимание и авторитет. Косо смотрело на него руководство района и не один раз давало понять, что им недовольны.
Но заставить Койранского свернуть с пути законности, которым определялась контрольно-ревизионная работа Инспектуры НХУ не могли ни уговоры, ни даже довольно прозрачные угрозы.
В то время все чаще шопотком передавались грозные и непонятные новости: там-то арестован тот, там-то этот. Сперва репрессиям подвергались незнакомые, но скоро стали арестовывать знакомых, казалось, вполне лояльных работников, людей проверенных, преданных советскому строю. Недоуменье и тревога охватывали людей и сомненья разъедали их: можно ли верить знакомым, товарищам по работе, друзьям?
Все стали бояться друг друга, сторониться, каждый боялся сказать лишнее, боялся дать повод думать о нем, как о недостаточно советском, хотя все знали, что он истино предан Партии и Народу.
В этой напряженной обстановке Койранский продолжал свою линию честного контролера, не поддаваясь запугиваниям, не веря, что честный работник может быть репрессирован. Он безусловно верил советской власти, Коммунистической партии и задумал в 1931 году вновь обратиться к партии с просьбой о приеме его в члены ВКП(б).
Ему дали рекомендацию два работника Исполкома Совета, но предупреждали, чтобы он не расчитывал на прием, так как обстановка очень трудная, а тем более для него, вследствие его несговорчивости и постоянных конфликтов.
Положение Койранского еще более осложнилось, когда началось строительство канала Москва-Волга. Строительство велось руками заключенных, как рабочих, так и инженерно-технического персонала. В городе и вокруг него вырастали лагеря, полные «ЗК», понаехало также и немало свободного персонала, работавшего в управлении строительства, в управлении лагерями, служащих НКВД и его агентуры.
Потребовалось много жилой площади для расселения прибывших в город работников строительства, начались уплотнения. По существовавшим законам Жилищная кооперация не подлежала уплотнению, но с этим законом не хотели считаться строители канала. Они требовали, сами уплотняли, при этом с насильем и разными недозволенными приемами.
Однажды нагрянули и в квартиру Койранского, когда его не было в городе. Жена Койранского не разрешила осматривать квартиру и не пустила даже в коридор. На другой день явился работник Дмитлага и арестовал ее. Шесть часов продержали ее под арестом работники Дмитлага. Она была освобождена только благодаря вмешательству прокурора, которому кто-то из друзей Койранского сообщил о незаконном аресте.
Как председателю правления Жилищно-строительного кооператива, Койранскому приходилось отбивать наскоки на кооперативную площадь, при чем он не находил поддержки у советских и партийных руководителей города.
Тем не менее, Койранский подал заявление о приеме его в ряды ВКП(б). Это заявление рассматривалось уже в январе 1932 года. Для приема при голосовании в первичной организации, не хватило двух голосов. Отказ был мотивирован «непониманием политики советской власти и партии ВКП(б) и активным противодействием этой политике».
Только после этого афронта понял Койранский, насколько неосторожно он поступил, не послушав друзей, воздержаться пока от вступления в Партию.
Его положение в районе еще ухудшилось, так как молва о ненадежности Инспектора НХУ широко распространилась с какой-то магической нарочитостью. Куда бы в районе он не приехал, его встречали не с радушьем, как раньше, а с опаской, как зачумленного.
Нужно было много силы воли и веры, чтобы, как Койранский, спокойно делать свое дело, не обращая внимания на то, как все отворачиваются от него, как с его женой перестали здороваться знакомые, не взирая на грубость и презренье руководства района.
Ни он, ни Маруся не думали, что это может повести к чему-нибудь худшему. Но это худшее пришло.
Это случилось 30 января 1933 года. В этот вечер Койранский рано пришел с работы: сильная головная боль не позволила ему закончить намеченного на этот день дела.
Было около девяти часов вечера. Он собирался, приняв таблетку, прилечь. Неожиданно открылась дверь и появился в дверях столовой, где сидел Койранский, незнакомый человек, предъявивший ордер начальника райотдела НКВД на производство обыска.
Хотя Койранскому было известно, что без визы пркурора этот ордер не имеет силы, он не стал возражать против обыска, чтобы не раздражать местную власть: он все верил, что честный человек не может пострадать.
Гражданин Гребешков, производивший обыск, бесцеремонн выбрасывал вещи из шкафов и ящиков, не спрашивая ни объяснений, ни чего-либо другого, опорожнил ящики письменного стола, перевернул белье на кроватях. Потом принялся разглядывать довольно большую библиотеку. Сначала медленно рассматривал книги, прочитывал заголовки книг, перелистывал их и бросал на пол, потом эта работа приобрела ход курьерского поезда.
Наконец, обыск был окончен с плачевным для Гребешкова результатом. Но чтобы показать, что он не зря провел время, было взято два «компрометирующих» документа: фотокарточка брата Койранского, Ивана, снятого в форме почтового чиновника времен 1910 года, и сборник статей «Дмитровский уезд», изданный в 1923 году, вполне легальный. Затем он предложил Койранскому одеться и пойти с ним.
«Куда?» – спросил Койранский.
«Куда нужно», был ответ. На вопрос, является ли это арестом, ответа не последовало. Койранский пожал плечами, оделся, поцеловал жену и детей и громко, вызывающе крикнул:
«Даже минимальную законность не умеете соблюсти, быть вежливым с арестованным!»
Через 15 минут они были в Управлении НКВД. Койранского провели в совершенно пустую комнату, где стоял только один стул, зажгли электрический свет и тут же закрыли комнату на ключ.
Койранский остался один со своими думами и сомнениями.
Прежде всего ему пришло в голову, что, вероятно, будет обыскан и его служебный письменный стол. А в нем хранилась папка со стихами.
Среди них не было ни одного политически не выдержанного, но Койранский опасался не за содержание стихов, а за то, что, если заберут их, потом не найдешь.
Это усилило его тревогу. Однако, он не знал, что будет с ним дальше. Его никто не тревожил, ни одного звука не слыхал он в своем уединении. Это и удивляло, и беспокоило. А время бежало, часы на руке показывали час ночи, потом два, три, четыре…Он все сидел.
В шестом часу утра дверь открылась, вошел знакомый агент НКВД, Белов, одетый по-зимнему, при оружии.
«Пойдем!» – сказал он Койранскому, «на вокзал».
«Не пойду, пока не предъявят мне санкции прокурора на мой арест, хоть убейте, не пойду!»
Белов ушел. Через десять минут заявился сам начальник НКВД.
«Вы напрасно бунтуетесь, Койранский! Вам хочется противопоставить нашим органам органы юстиции, – это старый маневр контрреволюции. У НКВД достаточно власти, чтобы заставить вас подчиниться: не подчинитесь, сегодня же арестую вашу жену, а детей вышлю из Дмитрова».
Так уверял носитель власти и был уверен, что совесть и право на его стороне.
«Кто наделил вас такими изуверскими правами? Я буду жаловаться!» – горячился арестованный.
«Во всяком случае не у прокуратуры мы получили чекисткие права! Итак, вставайте и идите с Беловым на вокзал. Он будет сопровождать вас до центрального органа Государственной Безопасности».
Он внимательно смотрел на Койранского, как бы проверяя, насколько сильное впечатление произвела на него угроза расправиться с семьей.
А в душе Койранского боролись боязнь за семью и мысль о своей правоте, и естественный протест правого человека.
«Хорошо, я подчинюсь, чтобы не навлекать на семью неприятностей. Но имейте в виду, в центре разберутся и вам не поздоровиться за мой незаконный арест и возмутительные угрозы», вставая, сказал он.
«Идем!» – застегнув пальто, позвал он Белова.
Койранский видел откровенную насмешку в глазах начальника Райотдела, но он был уверен, что в Москве не допустят беззакония, а потому и не придал значения издевательски-насмешливому напутствию:
«Как бы уверенность ваша не сменилась кое-чем другим!»
До вокзала шли молча. Молча Койранский ожидал своего конвоира, когда тот в вокзале покупал железнодорожные билеты, молча сидел в купе вагона, напротив него, и за всю дорогу сказал только одно слово «пожалуйста», когда конвоир уведомил его, что выйдет на площадку покурить.
Ему не покзалось странным доверье конвоира, так как мысль о возможности скрыться показалось бы ему абсурдной: он был чист, его ни в чем нельзя обвинить, он ехал добиваться правды и защиты.
Переполненным трамваем добирались до Лубянской площади. Ни в поезде, ни в трамвае народ заметить разницы между арестованным и конвоиром, это скорей были попутчики.
В здании бывшего Лубянского пассажа вошли из боковой улицы.
Здесь впереди шел конвоир, так как он часто здесь бывал и знал расположение и назначение помещений.
Он привел Койранского в очень большую комнату нижнего этажа, попросил его подождать и пошел докладывать начальству.
Оно сидело в этой же комнате за большим письменным столом.
Это был седовласый военный с капитанскими прямоугольниками в петлицах и с большими карими усталыми глазами.
Он вскрыл поданный ему пакет, внимательно прочитал вынутую бумагу и что-то сказал Белову.
Тот кивком головы пригласил Койранского подойти.
Седовласый внимательно оглядел подошедшего Койранского, с головы до ног, попросил его присесть на стоявший у стола стул и спросил:
«Имя, отчество, фамилия, возраст, образование, работа, должность, семейное положение».
Когда эти анкетные данные были сообщены Койранским, седовласый протянул ему лист бумаги и предложил сверху приложить четыре пальца правой руки, а ниже – четыре пальца левой.
Лист был липкий, как намазанный клеем.
«Отпечатки пальцев, как у преступника уголовного», мелькнула в голове Койранского протестующая, гневная мысль.
Затем седовласый выписал квитанцию, вырвал ее из квитанционной книжки и протянул Белову со словами:
«Можешь быть свободным».
Койранский почему-то решил, что и он может быть свободным, и встал намереваясь уходить.
«Вы куда? Вы посидите пока!» – предложили ему. И он послушно сел. Белов ушел, даже не посмотрев на жертву, доставленную в клетку.
Через несколько минут пришел фотограф с аппаратом. Он сфотографировал Койранского в нескольких позах и ушел.
Койранский остался сидеть.
Наконец, пришел новый конвоир, без шинели, в одной фуражке и без знаков различия на гимнастерке.
«Этот?» – спросил он.
Ему ответили кивком головы. Он грубо потянул арестованного за рукав пальто, привел в соседнюю пустую комнату, приказал раздеться донага. Здесь был произведен обыск, привычный этому человеку, и были отобраны часы и подтяжки.
Затем последовало приказание: «Иди!»
Он раскрыл дверь, пропустил Койранского и пошел сзади, вынув из кобуры револьвер.
Так они шли закоулками, потом спустились по лестнице вниз.
Все это под команду человека с наганом, направлявшим арестованного в неизвестность. Перед какой-то дверью человек сказал: «стоп!»
Он ключом, вытащенным из кармана, открыл дверь, втолкнул через нее Койранского и тут же Койранский услышал лязг засова и скрип ключа. Он осмотрелся, перед ним – комната подвального этажа.
Стены и пол каменные. В передней стене – два больших окна, обвитых снаружи проволокой.
В комнате, площадью, вероятно, около 50 квадратных метров, горели две большие электролампы и было много людей.
Все сидят на полу у стен, так как никакой мебели или нар в комнате нет.
Чувствуется высокая, очень высокая температура воздуха и спертый мало вентилируемый воздух.
На Койранского устремилось по крайней мере 30 пар глаз, любопытных и безразличных, веселых (да, веселых) и страдающих, сочувствующих и наплевательски-эгоистичных. Но все глаза явно ожидалт вопросов новичка.
И он спросил:
«Где я? Это такая тюрьма на Лубянке? Это скорей свинарник!»
Тон и бодрый вопрос, в которых не было ни капли уныния, видимо, возымели действие.
Послышались ответы одновременно многих заключенных:
«Это – собачник! Его здесь так зовут. Весь подвал, все помещения – собачник!»
Из быстрых то гневных, то веселых, насмешливых восклицаний Койранский уразумел, что это помещение лишь предтюрьма, что здесь держат до выяснения виновности или, вернее, до достижения психической и физической подавленности подозреваемых. А когда цель достигнута, их переводят в настоящую тюрьму. Только на свободу отсюда не выходят.
Койранский был ошеломлен всем слышанным. Он стал искать глазами где бы присесть.
Арестованные растолкали спящего старика, подвинулись, дали место новому жителю.
Старик охотно поведал свою историю: он до 15 года торговал с лотка в Охотном ряду. Ну, имел золотые и серебрянные вещички, имел на книжке деньжат несколько тысченок. Деньги, конечно, пропали, «товарищи», как он выразился, отняли. Он стал продавать вещи, чтобы существовать, продавал в специальном магазине. За ним следили и решили, что у него много золота.
Пришли с обыском, отобрали все вещи золотые и серебрянные, что оставались, и наложили контрибуцию: сдать еще пять килограмм золота, десять килограмм серебра и уплатить пять тысяч деньгами. Дали три дня срока, а потом забрали и посадили сюда, в собачник. Три дня сидит и никуда его не вызывают. Забыли что ли?
Сосед с другой стороны поведал, что он сидит за кого-то другого, а за кого, и сам не знает. Паспорт его признали фальшивым и говорят, что он какой-то князь, не то Васильков, не то Васильев. А его настоящая фамилия Гулин. И сидит уже семь дней. Сказали, будет сидеть, пока не признается, что он не Гулин. А он коренной московский житель, только в голодные годы уезжал в Тульскую деревню, к родным жены. А вот вернулся, и прямо с вокзала, да сюда.
Большинству из этих несчастных очень хотелось рассказать свою историю, получить сочувствие. И в течение двух часов Койранский наслышался много любопытного и поучительного.
Только никто не спросил у него, за что арестован он, за что его бросили в этот «собачник».
В 9 часов, когда принесли хлеб и кипяток, Койранского вызвали на допрос. За ним пришел тот же конвоир, который привел его в «собачник».
Опять по лестницам, по закоулкам-коридорам, опять втолкнули на этот раз в пустую комнату, где был только один стул, да голые стены. Опять тщательно закрыли.
Койранский все ждал, что вот-вот его позовут. Но его не звали, к нему никто не приходил, будто забыли о нем.
Так он сидел на стуле или прохаживался по комнате, пока не началось темнеть.
А затем пришел его знакомый и велел идти. Руководимый сзади командами конвоира он шел по едва освещенным коридорам и, наконец, его втолкнули в знакомый уже «собачник».
Здесь было еще жарче, еще душнее. Невыносимая жара заставила многих раздеться до белья, все дышали, как индюки в жару, раскрыв рты.
Параша была полна, плохо закрывалась и воняла немилосердно.
Хотелось пить, хотелось лечь, растянуться и заснуть. Но, очевмдно, устроителям этого «рая» не хотелось, чтобы измученные люди отдыхали: они усиливали жару, закрыли работавшие кое-как днем вентиляторы и напустили в комнату еще столько же людей, сколько их уже маялось здесь.
Спать лежа, даже сидя, удавалось немногим счастливчикам. Многие стояли всю ночь с высунутыми языками и тяжело дышали.
«За что сидишь?» – неожиданно спросил Койранского молодой малый, с веселыми глазами, пробравшись к нему сквозь толпу.
«Не знаю», ответил Койранский.
«Не знаешь, так узнаешь!» – безаппелеционно решил «малый».
«Я ни в чем не виноват!» – запротестовал Койранский.
«Не виноват? Не виноватых сюда не приводят! Раз есть человек, вина найдется!!»
Койранский возмутился:
«Ты что, адвокат-утешитель? Ты это брось! За такие разговоры и рожу можно побить!»
Койранский сообразил, что перед ним обыкновенный «шпик», подосланный, чтобы подобрать ключики к некоторым.
«Малый» замолчал было, постоял минут десять тихо и вдруг спросил того, кто считался «князем»:
«Ты, князь, понимаешь, чего они сердятся? Здеся всякий в конце концов правду о себе скажет, если хочет еще пожить. Верно, князь?»
«А ты откуда знаешь, что я князь? Говорил я тебе, что ли? Я такой же князь, как ты арестованный» – прямо изобличил шпика «князь».
Поднялся шум. Люди поняли, кто около них.
Шпик стал пробираться к выходу. От него брезгливо отшатывались.
Он постоял около дверей, поскреб по-мышиному в дверь, и через некоторое время дверь открылась:
«Грязнов, на допрос!» – раздался голос невидимого человека и шпик нырнул в темноту.
Разговоры прекратились. Люди опасливо поглядывали друг на друга.
Ночь проходила в молчании.
Койранский ужасно хотел пить. Хотя больше суток он ничего не ел, есть почему-то не хотелось.
Он раздумывал над тем, что видел и слышал. Он не хотел верить, что западня, в которую его бросили, – советский, социалистический орган. Он стал предполагать, что в органы государственной безопасности пробрались враги народа, которые задались целью восстановить, ожесточить народ против Советской власти.
Настало утро. Второе утро арестованного Койранского.
Несколько минут не дождался он до завтрака. Опять, как и накануне, его до завтрака вызвали на допрос. Он понял, что это не случайно. На этот раз его ввели в комнату следователя, сидевшего у задней стены лицом к двери.
Он был молод, около 30 лет, с большими пытливыми глазами, в которых можно было прочитать какое-то странное беспокойство.
В петлицах военной гимнастерки не было знаков различия.
Перед следователем лежало «дело», пока из двух бумажек, как понял Койранский – препроводилки и анкеты. Листики «дела» были придавлены наганом.
Следователь пригласил Койранского сесть и, когда он сел, приказал: «Рассказывайте!»
Это было странное начало допроса, непривычное специалисту-юристу и противоречащее мировой юридической практике и здравому смыслу, требующим сначала познакомить подследственного с предъвляемым ему обвинением.
Койранский «во все глаза» смотрел на следователя-чекиста и мысленно взвешивал, что это: провокация или неопытность, или предоставление возможности высказать жалобу на незаконность действий против него.
Он склонялся к последнему варианту и собирался с мыслями, думая, с чего начать.
«Рассказывайте же!» – категорически приказал чекист.
И Койранский начал:
«Незаконность моего ареста, без предъявления в течение 24 часов какого-либо обвинения, и без санкции районного прокурора, настолько возмутительна, что я бы просил бы немедленно передать мою жалобу областному прокурору. И требую немедленного освобождения!»
«Вы с ума сошли!» – закричал следователь.
«Я не позволю тебе из арестанта превратиться в обвинителя! Я покажу тебе такого областного прокурора, что век свой будешь помнить меня! Говори!»
«Я не хочу с вами разговаривать. Вы – грубый некультурный человек!» – ответил Койранский и повернулся в другую сторону.
«Заставлю говорить!» – следователь взял в руки наган и дуло направил на Койранского. Тогда Койранский повернулся спиной к нему.
Следователь позвонил и вошедшему конвоиру сказал какое-то число, не 23, не то 33.
Койранский вышел в коридор и, напрвляемый конвоиром, вошел в ту же пустую комнату, в которой сидел весь день вчера. На дверях этой комнаты был номер «103».
Здесь опять его закрыли, дав возможность размышлять, сколько угодно и о чем угодно.
Койранский думал о своем положении арестованного без вины и о поведении следователя. Он решил, что ни слова не скажет ему, что напишет жалобу на возмутительное отношение следователя к подследственному, напоминавшее царскую охранку и жандармерию.
Его морят голодом, не дают пить и отдыхать, держа в невозможной жаре и в таком спертом воздухе, что временами мутилось сознание. Этим хотят сломать его волю прежде, чем скажут, в чем его обвиняют.
«Нет, я не поддамся! Меня не сломают! Меня поддерживают невиновность и моя советская правда, за которую я боролся вместе с народом в Красной Армии! Никогда врагам его не сломить!»
Это была клятва сердца, клятва самому себе, своей семье, советскому народу.
А он, Койранский, за Советскую власть, за народ!
Так в его сознании оформился фронт борьбы, определилось его место в этой борьбе с изменой.
И, конечно, ни капли подозрений, что измена может быть в Правительстве или в Партии.
Он стал думать, как сообщить об измене Партии, Правительству?
Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин были народными вождями и сознании Койранского не могли быть опорочены.
Они – на одной стороне с ним, а на другой – чекистские изменники.
Через несколько часов пришел за ним конвоир. На этот раз на другом этаже, в новом кабинете и у нового следователя очутился Койранский.
Следователь при его подходе встал, поздоровался и указал рукой на стул. Койранский сел.
«Я хочу вас вразумить, чтобы вы поняли: вы – арестованный, и не просто арестованный, – политический враг. И напускать на себя невиновность в вашем положении смешно. Вы должны знать, что жизнь ваша в наших руках. Ведите себя пристойно, и с вами будут обращаться вежливо. Поняли?» – начал допрос следователь с этого предварительного объяснения, уведомленный, очевидно, о столкновении с первым следователем.
Койранский не сразу решился ответить. Его сбил с толку мирный тон и доброжелательство этого человека. А потом, раздумав, понял, что не следует поддаваться новому приему врага.
Он дерзко ответил:
«Мне не нужны ваши наставления. Я не менее опытен, чем вы. Начинайте допрос, но прежде скажите, в чем я обвиняюсь, как это делается в культурном обществе.
Следователь притворился:
«Вы разве не знаете, в чем обвиняетесь? Вам не читали обвинения? У меня нет здесь вашего дела, но я помню: статья 58, пункты 8,9,10,11»
И он заинтересованно смотрел, какое впечатление произвели на арестованного эти грозные пункты 58-й статьи уголовного кодекса.
Койранский рассмеялсяя в лицо своему обвинителю.
А тот нахмурился и с того, ни с сего спросил:
«У вас корова есть? Вы молоком торгуете? Нанимаете людей для заготовки сена?»
И многозначительно уставился на Койранского.
А тот с издевкой спросил:
«Какой же пункт 58-й статьи предусматривает коровью контрреволюцию? Я, гражданин следователь, сам юрист по образованию, и меня безграмотными угрозами не запугаете. Скажите, что вам от меня надо? Но зарубите в протоколе допроса, что советской власти и народу не изменю никогда!»
Не говоря больше ни слова, так называемый следователь позвонил и велел конвоиру отвести арестованного в камеру.
В «собачнике» его уже не ждали, решили, что он уже отправлен в тюрьму.
«Князь» и старик, владелец драгоценных металлов, обрадовались его приходу, но сообщили, что на него не разрешили оставить ни пайки хлеба, ни гороховой каши. Его, мол, накормили получше вашего.
Голодный день 1-го февраля еще больше утомил Койранского. Он в изнеможении разделся и лег, и тотчас же уснул, несмотя на адскую жару и почти полное отсутствие свежего воздуха.
Проснулся он ночью с сильной головной болью и больше заснуть не мог, хотя к утру жара стала слабее.
Он вспомнил последнего следователя, его неуклюжее старание морально поразить арестованного и его постыдное бегство от арестованного, без допроса отправленного в камеру.