Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
У защитников мельницы было убитых 2 человека, раненых 18 и пропавших без вести, вероятно, пленными 3 человека.
Оборонявшийся эскадрон пленных не брал.
Ночью работал, при свете луны и электрических фонариков, эскадронный фельдшер, накладывавший повязки на раны от ударов сабель.
На другое утро после намаза и приятных запахов жареного, снова начались атаки противника в конном строю. Он применил новую тактику: атака шла повсюду одновременно по всему кольцу дувала, не скапливаясь кучами в одном месте, как было накануне. Поэтому пулеметы пришлось перебрасывать с одной позиции на другую по несколько раз. Противник старался разрушать пулями стены, стреляя в одно место из нескольких десятков ружей. В некоторых местах им удалось продырявить дувал, в десятках мест стены здорово осыпались.
Опять развернулся яростный рукопашный бой, не прекращавшийся с 8 до 14 часов. Стоны людей, лязг сабель о сабли, удары штыков, вышибавших сабли и ружья из рук мятежников, захлебыванье пулеметов не умолкали шесть часов.
Неожиданно враг побежал от стен, преследуемый ружейными залпами и пулеметами. Это отступление среди бела дня стоило ему дороже, чем бой в течение всего дня.
В этот день атак противника больше не было. Лишь перед вечером в виду стен мельницы появился небольшой отряд с белым флагом, прикрывавшим задуманное коварство.
Збрызнутые из пулемета «парламентеры» растаяли.
У эскадрона еще двое убитых и шестеро ранено, один из них тяжело. В этот день легко ранен сабельным ударом в левую руку чуть повыше локтя командир эскадрона Гранильщиков. Он остался в строю, помогая Койранскому распоряжаться во время боя.
На третий день враг также ожесточенно лез на приступ крепости, но защитники уже научились расправляться с нападающими, изучили их повадки. И потерь в этот день не было.
Но было другое: приступ малярии набросился на стойких бойцов, из которых строй покинули только двое, остальные во время атак врага сражались также доблестно, как и здоровые.
И было еще одно зло: днем солнце жарило немилосердно, а кругом у стен – трупы убитых коней вперемежку с убитыми бандитами. Трупы коней раздулись и отчаянная вонь – трупный запах – лезла в горло, вызывая тошноту, а минутами у некоторых и рвоту.
Питались исключительно пресными лепешками, без соли, – это вся пища и к ней горячий напиток, поддерживавший силы сражавшихся бойцов и особенно маляриков, которым во время приступов ничего, кроме воды, не шло в горло.
Койранский также переносил на ногах злые приступы малярии, но к вечеру, обессиленный, ложился на землю, весь мокрый от назойливого пота, знаменовавшего окончание приступа.
Обычно, приступ прекращался на несколько часов и к полудню следующего дня вновь начинался, еще более свирепый, чем накануне.
Ночь и четвертый день, за исключением двух часов дальней перестрелки, были использованы для уборки трупов. Ночью начали уборку бандиты, пользуясь впервые выползшей луной.
Это были предпасхальные ночи, как известно, всегда очень темные. По приказанию Койранского стрельбы не открывали, давая мятежникам убирать трупы.
Но, оказалось, противник собрал и унес только трупы людей. Трупы же павших лошадей он, вероятно, нарочно оставил у дувала, с целью отравлять атмосферу на мельнице.
К утру мятежники закончили свою работу и тогда вышли за дувал кавалеристы красной конницы.
Трупы лошадей не оттаскивались от стен: это было невозможно в виду врага, а зарывалсиь очень неглубоко в песок на месте. Таким образом был насыпан вал вокруг крепости, что должно было затруднить мятежникам приближение к дувалу.
Действительно, в последующие дни мятежники несли больше потерь и достигали дувала уже не в конном строю, а ползком, и не такими силами как раньше.
Пятый, шестой и седьмой дни уже не отличались былой яростью мятежников.
Было заметно, что нападавшие уже устали и действуют только под нажимом своих начальников.
В людях эскадрона тоже замечалась усталость: людей измотали малярия и недоеданье. Но, зная жестокость врага, красноармейцы бодро отбивали его попытки проникнуть на мельницу и расправиться с ее защитниками, подавив их своей многочисленностью.
Ночь с седьмого дня на восьмой отличалась какой-то неспокойностью в стане бандитов.
Койранский и Гранильщиков, забравшись на верх дувала, прислушивались к скрипу арб, ржанью коней и к редким непонятным отрывочным крикам. По тому, что они слышали, они не могли догадаться, что происходит у врагов. То им казалось, что лагерь врага свертывается и уходит, то, считая это наиболее вероятным, преполагали, что там происходит перегруппировка для новой свирепой атаки утром.
Вызвались два охотника спуститься со стен и разведать, что происходит в лагере врагов. Но они были замечены патрулями мятежников и обстрелены ими и были вынуждены вернуться ни с чем.
Но было ясно, что охранение, оставленное на ночь, никак не могло свидетельствовать об уходе противника.
Стали дожидаться утра. Никто на мельнице не спал. Рассветало. Со стороны вражеского лагеря ни одного звука.
Странность этой тишины поражала: ничего похожего не было в предшествующие дни.
Выбрали нескольких здоровых вполне красноармейцев и послали в разведку во всех направлениях к лагерю.
Через час вернулись все и единогласно уверяли, что противник ушел; в том месте, где, заметно, был лагерь, его нет, лишь несколько пустых войлочных палаток почему-то брошено в разных местах бывшего лагеря. Сразу вспомнилась троянская история, когда греки удалились от осажденной Трои, чтобы проникнуть за ее стены, воспользовавшись беспечностью троянцев. Решили не поддаваться на возможную провокацию и ожидать, ведя беспрерывную конную разведку.
Это был третий день пасхи: красноармейцы, отдыхая, вспоминали пасхальные праздники дома и кое-где негромко пели.
Около 15 часов прибыл восточный разъезд, сообщивший, что с востока слышен топот коней, еще далекий, но неторопливо приближающийся.
Решили: враг возвращается, и сигналами трубы отозвали все разъезды к мельнице.
Через час-полтора послышались звуки залихватской кавалерийской песни и шум от поступи многочисленной конницы.
Сомнения исчезли: к мельнице шли свои, красная конница, явственно раздавались слова известной всем песни: «Мы конница Буденного…»
Навстречу высыпали за дувал все: и здоровые, и больные. Даже раненные, которые, казалось, не могли двигаться, выползли к проходу, быстро проделанному в дувале.
Описать радость освобожденных трудно: люди плакали, обнимали друг друга, признавались, что считали себя обреченными.
Когда подошла кавалерийская бригада 13-го корпуса, мгновенно спешившаяся и окружившая мельницу и ее защитников, Койранский сделал обстоятельный доклад командиру бригады о прошедшей «гаманской» неделе, о подвигах людей, о героизме всех без исключения, а также о малярии, о недоедании, о прочих нуждах эскадрона.
Комиссар бригады рассказал бойцам эскадрона, что наступление 13-го корпуса развернулось уже по всей территории Бухары, что в бою у города Керки главные силы Энвер-Паши разбиты на голову и сам он не то убит, не то застрелился.
Подошедшие полковые кухни накормили изголодавшихся «гаманцев», часть которых, в том числе и Койранский, попали в походный лазарет бригады, кто из-за ранения, кто из-за малярии, а кто из-за того и другого.
Вследствии жарких дней, бригада ночью снялась с привала и двинулась по заданному маршруту, а утром, выполняя приказ командования корпуса, развернулась в направлении Карши-Термез, рассчитывая во взаимодействии с другими частями корпуса зажать в клещах оставшихся, еще не рассеивавшихся мятежников, в том числе и отряд, осаждавший мельницу «Гаман».
Остатки эскадрона, забрав линейку с больными и ранеными, медленно двинулась к Новой Бухаре и Чарджую.
Койранский, отдохнув ночь в лазарете, пересел на коня и вместе с эскадроном, но уже не как командир его, а как попутчик, прошел путь до Новой Бухары.
Здесь Койранский остановился, получив сведение, что сюда должен прибыть командующий бухарской группой войск, чтобы доложить ему о гаманской эпопее. Эскадрон же отправился дальше, тепло простившись троекратным «ура» со своим временным командиром в обороне мельницы «Гаман».
Командующий, как оказалось, в Новую Бухару не прибыл в этот день. А жестокий приступ малярии с небывало высокой температурой заставил Койранского обратиться в санчасть квартировавшего здесь 4-го Туркестанского стрелкового полка.
Пролежав пять дней, Койранский, по приказанию командующего войсками Туркменской области, узнавшего о нем случайно, по железной дороге отправился в Мерв, куда уже возвратилась большая часть родного полка.
28. Возвращение в Россию
В полку Койранского ожидал приказ командующего войсками области о назначении его временно командующим 2-м Туркестанским стрелковым полком вместо выбывшего из полка Пилиневича, уволенного с военной службы за бытовое разложение.
Вступив в командование полком, Койранский письменно рапортовал по начальству о той роли, какую ему пришлось выполнять земле вместо полученного задания командования.
Он ожидал нахлобучки, а может быть, и наказания.
Пока рапорт Койранского разбирался в Ашхабаде, а потом, пересланный в штаб фронта, в Ташкенте, сам он продолжал сильно страдать от приступов малярии и от разразившейся над ним новой беды: он заболел одним из видов цынги, гингевидом, – результат питания пресными лепешками на мельнице Гаман.
Зубы шатались, десны стали мягкими и кровоточили. Можно было питаться лишь жидкой пищей. Температура и без малярии доходила до 40.
Койранский слег в постель. Лечить цынгу было нечем. Обычные же средства не давали облегчения.
В это время Койранский был вызван в Ташкент, к командующему Туркестанским фронтом.
Койранский телеграммой уведомил штаб фронта о своей болезни, сообщая, что прибудет по излечении, и, кроме того, командировал в штаб фронта главного врача полка с докладом о его тяжелом состоянии.
Главврач Красновский вернулся с хорошими вестями: начальник штаба фронта передал с ним пожеланье скорейшего выздоровления и о намерении командующего представить Койранского к награде за гаманскую оборону.
Врач привез также лекарство от цынги, очень дефицитное, полученное в санчасти штаба фронта при содействии начальника штаба. Это лекарство в течение двух недель излечило цынгу и только малярия изредка, после нескольких хинных вливаний, еще давала о себе знать.
Оправившись, Койранский отпарвился в штаб фронта.
Командующий, т. Шапошников, принял Койранского, подробно расспросил о боях на мельнице Гаман и выразил ему благодарность от лица службы. Он сообщил Койранскому, что в Красной Армии введены звания командного состава и что ему будет присвоено звание «комбриг» в награду за Гаман и что он будет утвержден в должности командира 2-го Туркестанского стрелкового полка.
Поблагодарив за генеральское звание, Койранский выразил желание демобилизоваться, с тем, чтобы на мирном поприще, к которому он себя готовил, приносить пользу Отечеству, тем более, что для него наступили мирные дни.
Командующий был явно недоволен стремлениями Койранского и, отпуская его, посоветовал выбросить из головы его гражданские мысли, так как Красной Армии нужны такие, как он, командиры, имеющие образование и боевой опыт для построения еще более сильной военной организации. А в Мерве Маруся была недовольна, что мужу предстоит остаться на военной службе навсегда и, главное в Туркестане, так как закаленных в его климате не переводили в центральную Россию. Ее надежды жить вблизи старших детей были разбиты.
Через месяц был получен приказ фронта об утверждении Койранского в должности командира полка и о присвоении ему звания «комбриг».
Койранский нашил на воротник и на рукав красный ромб.
В душе он был очень польщен, тем более, что авторитет его в полку, благодаря званию, чрезвычайно возрос.
Его перестали занимать мысли о демобилизации и о переезде в Россию. Он сказал себе: раз государству нужно, чтобы я всю жизнь оставался на военной службе, я должен, как дисциплинированный гражданин, исполнить это требование.
И в то же время он понимал, что на нем лежит обязанность стать членом ВКП(б), тогда доверие к нему будет еще сильнее.
И он подал заявление, получив рекомендации комиссара полка Калинина, его помощника Степанова и комиссара 1-го батальона Капкаева.
Партийная ячейка полка единогласно приняла Койранского в кандидаты партии.
Ее решение утверждалось Политотделом бригады. И здесь двое из рекомедовавших его, Степанов и Капкаев, заявили, что якобы Койранский скрыл, что в 1917 году он сидел в тюрьме в Саранске, хотя в его анкете об этом было ясно указано. То ли Степанов и Капкаев не читали анкеты, то ли они умышленно сделали свое заявление, но Политотдел, вопреки протесту комиссара полка Калинина и здравому смыслу, не утвердил постановление полковой партийной ячейки.
После этого коммунисты полка под влиянием Степанова и Капкаева стали с недоверием относиться к Койранскому и по полку поползли разные вздорные слухи о контрреволюционном прошлом Койранского, о службе, якобы у белых и его взглядах, из-за которых Политотдел не утвердил приема его в партию.
Политотдел бригады донес обо всем в штаб войск области и потребовал отозвать Койранского из полка, в котором он прослужил три года.
Это требование было выполнено: в августе 1922 года Койранский был переведен в Ашхабад, в штаб войск Туркменской области на должность помощника начальника оперативной части, а через месяц после перевода, – начальником оперативной части.
Обозленный несправедливыми обвинениями и переводом из родного полка, Койранский решил всячески добиваться демобилизации, не без основания считая свою репутацию в армии окончательно подорванной лживыми слухами, распространяемыми друзьями и собутыльниками бывшего комиссара полка Муравьева, утверждавшими теперь почти вслух, что Муравьев – де был прав, арестовав в свое время Койранского, как контрреволюционера.
Раз решив уйти из армии, Койранский уехал в Ашхабад один, оставив семью в Мерве на полковой квартире, с согласия заменившего Койранского нового командира полка Лешова, бывшего командира 3-го батальона. И хотя для семьи Койранского была в Ашхабаде приготовлена квартира, он под разными предлогами не спешил с перевозкой семьи в Ашхабад.
Койранский приезжал к семье 1–2 раза в месяц и всякий раз уверял Марусю, что он сумеет найти повод для демобилизации.
Но повода не находилось. Напротив, его начальство было благосклонно к нему и давало понять, что его ждет в скором времени должностьначальника штаба и звание комдива.
В ноябре Койранский заболел: приступы малярии, следовавшие один за другим с очень небольшими перерывами, а иногда и без перерывов, констатация врачей о бесполезности лечения хиной, так как в крови у больного образовались хиноупорные плазмодии, вновь возбудили надежды Койранского на демобилизацию.
Только перемена климата, утверждали врачи, может спасти Койранского от туберкулеза и гибели.
Койранский потребовал назначенья его на медицинскую комиссию.
По должности и званию Койранского только фронтовая комиссия была правомочна решать его судьбу.
После длительной борьбы он добился своего: его назначили на фронтовую медицинскую комиссию, и он поехал в Ташкент.
Здесь его предварительно положили в госпиталь при штабе ронта для иследования и наблюдения, а через 10 дней подвергли комиссованию. Комиссия имела очень подробное заключение госпиталя и врачей, ранее лечивших его. Ей ничего не оставалось, как вынести следующее решение: «Подлежит переводу в центральную Россию».
Это решение пошло на утверждение командующего фронтом.
Врио командующего вызвал Койранского к себе и поставил прямой вопрос: чего он хочнт?
Койранский ответил: «Только демобилизации».
Начальник штаба фронта предложил ему перевод в один из городов: Актюбинск, Оренбург, Самару, Харьков. Койранский отказывался.
И тогда командующий вынес решение: «демобилизовать».
Это уже был март 1923 года.
По-своему довольный, Койранский приехал в Мерв к довольной и счастливой Марусе. Он понимал, что его уступка Марусе в очень важном деле определения дальнейших путей жизни была чрезвычайно легкомысленна и очень неумна, так как причины, руководившие Марусей, были эгоистичны и не считались с интересами других детей, всей семьи и особенно с интересами мужа.
Сделав уступку, Койранский хотел показать Марусе, что ее дети от первого мужа для него равно дороги, как и родные его дети. Он думал, что она оценит эту новую его жертву для укрепления их семьи и ее будущего. И не жалел, что так поступил, никогда не жалел, хотя ожидал больше от этого доброжелательного акта.
Но предстояло еще сдать должность в Ашхабаде, выдержать натиск непосредственных начальников, желавших ему только добра, прежде, чем получить увольнительные документы.
Действительно, в штабе войск области пытались всячески отговорить Койранского от демобилизации, приводили веские и неопровержимые доказательства, насколько для него важно продолжить службу в армии, которой он принес немало пользы и где заслужил признательность.
Ему дали прочитать телеграмму начальника Управления военно-учебных заведений о направлении командира с высшим образованием и с боевым опытом в Киевское Военное училище, которое будет выпускатьофицеров повышенной квалификации, для преподавания тактики.
Преподавательская работа всегда нравилась Койранскому. Он еще в Бузулуке вместе со своим помощником Сергачевым, учителем по профессии организовал среднюю школу для солдат и офицеров, желающих продлить свое образование, и сам преподавал в ней русский язык и русскую литературу. И теперь Койранский заколебался. Он специально поехал в Мерв, чтобы еще раз посоветоваться с Марусей. А она и слушать не хотела никаких доводов – только в Дмитров, где дети, больше никуда. И Койранский не сумел переубедить ее и настоять на своем, так как его интересы были ей чужды.
Вернувшись в Ашхабад, он решительно отказался от Киевского военного училища и своим упрямством поразил друзей и даже посторонних наблюдателей, понявших, что он сам себе враг. Они только пожимали плечами от невероятного упрямства комбрига.
Дождавшись некоторого улучшения здоровья, Койранский распродал мебель, а также все, что можно было продать, купил несколько мешков пшеничной муки, понемногу урюка, изюма, сушеной дыни и мешок риса и собрался в дальнюю дорогу, имея бесплатный вагон по литеру и огромный запас молодой энергии.
Желанье исполнялось: Койранские навсегда возвращаются в Россию.
Только преданная Койранским нянька Ефросинья Павловна не дождалась этого дня. Два месяца тому назад она умерла в Мервской городской больнице, заболев тяжелой формой дизентирии.
После ее похорон семья как-будто осиротела, так крепко вжилась она в семью, тяжело пережившую эту утрату.
С помощью полка Койранский погрузился в вагон, сдав большую часть вещей железной дороге для отправки по литеру же малой скоростью. И все же вещей, везомых с собой было много.
Хотя поезд отходил ночью, на вокзале проводить своего бывшего командира собралось много командного состава. Было приятно, что, несмотря на все инсинуации его недоброжелателей, Койранский пользуется большим уважением сослуживцев и его авторитет в их глазах нисколько не поколебался.
Распив заздравную «пиалу» крепкой кишмишовки (самогон из изюма), пожав всем крепко руки, под дружеские крики товарищей, Койранский с женой оставили Мерв (Мары), полк и военную службу.
В следующую ночь, около 23 часов, поезд был в Самарканде. Шел дождик. Дети спали. Вдруг какие-то люди с фонарями раскрыли двери товарного вагона Койранского и крикнули:
«Вагон неисправен! Он дальше не пойдет! Переселяйтесь, пока есть время!»
Койранские засуетились. Маруся стала будить и одевать детей, а Койранский – наскоро складывать и упаковывать постели.
Когда все было готово, вещи начали выносить из вагона. Тут подошли какие-то люди, предложили помощь. Койранский согласился. Он подавал вещи этим людям, чтобы те отнесли их от вагона на перрон. Разгрузившись, пересчитали вещи. Не хватало пяти тюков; стало очевидно, что «помощник» украли их.
Искать было некогда, хотя станционной милиции Койранский заявил о краже.
С помощью настоящих носильщиков едва-едва погрузились в один из общих товарных вагонов, где было так тесно, что ребятам пришлось спать сидя. Вещи были разбросаны кое-где по темному вагону, только утром их удалось собрать.
Когда поезд отходил от станции Самарканд, Койранскому, стоявшему в полуоткрытых дверях вагона, показалось смеющееся лицо Мупавьева, приложившего руку к матроской бескозырке, а еще раньше к вещам своего бывшего подчиненного.
А на следующий день оказалось, что вагон Койранского преспокойно следует в составе поезда, переполненный другими пассажирами.
Операция удалась Муравьеву на славу.
Ему удалось украсть все заготовленное на долгую дорогу продовольствие, детские игрушки, их платье и белье, ковры, среди которых были некоторые документы, в том числе университетский диплом Койранского.
В Ташкенте, на пересадке, его опять было прихватил приступ малярии, но короткий, закончившийся к моменту посадки, и Койранские, устроившись в европейском поезде, через неделю были в Москве.