Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
3. Поэзия, бог и новая учительница
Жизнь Койранского в Варшаве стала ему нравиться. Особенно хорошо было ему дома. Он стал писать стихи, сначала выражающие его настроение и мысли, приходившие ему в голову на каждом шагу: о нетерпимости угнетения, о сочувствии полякам в их национальном несчастье, о правде Льва Толстого и неправде, царившей в России в то время. При этом у самого Койранского не было ясного представления о настоящей правде, был мальчишеский протест, не больше.
Вячка с удовольствием показывал стихи брату, но долго не получал от него ни одобрения, ни порицания.
Вячка не приставал с расспросами. Он терпеливо ждал, понимая, что брат наблюдает за ним, определяет его и его убеждения, проверяет на разных случаях. Он думал, что брату не понравились его первые стихи в Варшаве и начал писать следующие, поправлять, по несколько раз переписывать. Уже нельзя было писать стихи в тетрадку, как раньше; Койранский стал писать на листах бумаги и складывать их в папку, нумеровать страницы.
В свою очередь, Вячка начал изучать брата. То ему казалось, что он не больше, чем ограниченный царский чиновник, не очень грамотный, любитель «винта» и выпивки, хоть и добрый малый.
Однажды он заметил на тумбочке, стоящей у постели брата, открытую книгу, на заглавном листе которой было написано: «Что делать?» и ниже: «Для марксистских кружков».
Несколько раз повторилось, что к нему приходили какие-то мужчины, и брат просил Вячку пойти погулять часа на два, а жену выпроваживал к соседям.
Что бы это значило? – размышлял Вячка, но тогда так и не догадался. Но все это заставило Вячку другими глазами смотреть на брата.
Он полюбил разговоры с ним на житейские и философские темы и понял, что его брат – умнейший человек, много видевший и много знающий, хотя простой в обращении и не очень спокойный по характеру.
Он терпеть не мог лжи и часто говорил, что ложь – враг людей, что настанет время и люди отучаться лгать, что правда, как бы она тяжела не была, лучше лжи. И сам он был правдивым. Например, он не прикидывался любящим супругом второй своей жены. Он открыто говорил ей, что женился на ней, не любя, что она нужна ему под старость, как друг и спутник, что продолжает любить свою первую жену, с которой развелся. Это было неприятно его жене, но это была правда.
Вячка продолжал показывать брату свои стихи и однажды, наконец, услышал критику, такую, что заставило вячку все в мире увидеть другими глазами.
Это было стихотворение довольно сумбурное, но поставившее важные вопросы о цели жизни и где найти счастье, но не ответившее ни на тот, ни на другой вопрос:
КУДА?
Кто знает, куда нужно людям идти,
Какую дорогу избрать?
На этом заманчивом кратком пути,
Куда бы хотелось бежать,
– Остроги, да ужасы ссылки сибирской,
На том – плен тяжелого рабства!
И кто же пойдет той дорогою склизкой!
Иль примет печать окаянства?
Приходят, уходят тысячи нас,
Жаждущих лучшего в жизни,
Но видят лишь жадную пасть без прикрас
И бесконечные тризны!
Куда же идти? Указал бы ты бог!
Что ждать нам от этого века?
И есть ли на свете та из дорог,
Что к счастью ведет человека?
«Правильный ты вопрос поставил, братишка! Каждый бы ставил перед собой этот вопрос, давно человечество нашло бы правильный путь. Ты вот не сумел ответить на интересующий тебя вопрос. Но ты еще молод и неопытен, поэтому ты спрашиваешь бога. Бог не поможет, люди сами дошли до правильного ответа вопреки богу и против его воли. Революция – вот к чему человечество должно стремиться. Революция ниспровергнет рабство людей, их зависимость от царей и богачей, от бога и святых. Подумай над этим. И когда поймешь и согласишься, тогда я тебе расскажу больше» – так говорил Вячке брат и добавил:
«Стихотворение это никому не показывай, а то попадешь, куда Макар телят не гонял, а лучше изорви или брось в печку».
Вячка сделал свои выводы, но не сразу они были правильные.
Мучительно было думать, что надо идти против бога. Вячка не знал о тесной связи между богом и царем, богом и богачом и, если он давно был настроен против царя, то бог жил в нем, и в это время наиболее сильно владел им, временами он доходил до мистицизма, искренней веры в загробную жизнь.
Он регулярно ходил в церковь и отдавался там какому-то самосозерцанию. Его наиболее привлекала домашняя архиерейская церковь, куда любил ходить ко всенощной (вечернее богослужение), с ее монашеской негромкой службой, полумраком и какой-то таинственностью.
Отношения с братом оставались хорошими, но Вячка в этот период не верил брату, считал, что он заблуждается.
И брат не знал, что Вячка часто ходит в церковь, не знал о его религиозности.
Как-то брат позвал Вячку к обедне в кафедральный собор, в которой находилась кафедра высшего служителя церкви, архиерея. Вячка удивился:
«Ты же против бога, зачем тебе в церковь?» – недоуменно спросил он.
«Так надо», ответил Вячке брат.
Они неоднократно ходили вместе в собор, но только днем, к обедне. Вячка замечал, что брат крестится и на колени становится в нужных местах богослужения, не выделяясь от других, напротив, рьянее других, и свечи ставил, и колени утруждал.
Вера в бога поддерживалась в Вячке его другом Соней. Она была фанатично религиозна и умело разжигала эту религиозность в душе Вячки Койранского.
Переписка с Соней, прерванная после отъезда Вячки из К., восстановилась, при этом Соня писала на адрес брата. Из переписки Вячка узнал, что с будущего учебного года Соня и Галя будут учиться в Варшаве, на Высших Женских Курсах, представлявший своеобразный женский унивкрситет. В мужской университет женщин тогда не принимали. Перспектива жить с Соней в одном городе, часто видеться с ней, была очень отрадна. И Вячка радовался, что так хорошо складываются обстоятельства.
Конец учебного года ознаменовался небольшим, казалось бы, событием, но оставившим большой след в жизни Койранского.
Учитель французского языка, Блюм, был арестован за какие-то неблаговидные дела, вроде подделки векселя, а в гимназию была назначена в качестве преподавателя французского языка Евгения Николаевна Бельская. Она была совсем молоденькой девушкой, 18 лет. Попала она в гимназию по ходатайству какого-то высокопоставленного лица. Она родилась и училась в Париже, там же закончила университет и приехала с матерью в Россию после смерти отца, политического эмигранта. При этом им с матерью была определена местом жительства Варшава.
Бельская была небольшого роста, блондинка, с большой копной вьющихся волос, с серыми выразительными глазами, тоненькая и очень подвижная, как все настоящие француженки.
Красивой ее нельзя было назвать, но в лице ее было что-то детское, чистое, наивное, что-то возбуждающее симпатию к ней.
Нечего и говорить, что все старшеклассники влюбились в новую Учительницу, обожали ее, и французский язык стал любимым уроком во всей гимназии, начиная с 5-го класса, так как во 2,3 и 4-м классах преподавала другая учительница, без высшего образования.
Койранскому Бельская тоже понравилась, но, охраняя свое чувство к Соне, он относился к ней с подчеркнутым безразличием, даже с некоторым оттенком пренебрежения.
Бельская это замечала и это ей было, очевидно, неприятно, особенно среди всеобщего поклонения. Она, в свою очередь, стала выделять Койранского, как недостойного ее внимания мальчишку, и наделяла только тройками.
4. Военные действия и прекрасная Клод
Перед самыми пасхальными (теперь весенними) каникулами с Вячкой опять беседовал директор Некрасов, но на этот раз совсем в другом тоне. Он сказал, что очень удовлетворен поведением и успехами Койранского, зарекомендовавшего себя только с хорошей стороны, как воспитанный и вполне интеллигентный юноша.
Он прямо сказал:
«Прошу забыть все, что я говорил вам в январе. Я надеюсь, что таким же вы останетесь в будущем».
Вячке было очень радостно. Он тогда не знал, что обязан был этим неслыханным поощрением директора главным образом Бельской, которая на педагогическом совете дала характеристику Койранскому, как единственно достойному и воспитанному юноше.
После каникул Вячка продолжил свою линию незамечания девушки-учительницы.
Как-то в польском театре шла французская пьеса, которую играли учащиеся французской гимназии.
Бельская предложила всем классом, вместе с ней, пойти в театр.
Класс криками изъявил согласие. Кому-то было предложено записать желающих. Бельская получила список и обратила внимание, что в списке нет одного Койранского. Она спросила его:
«Койранский, а вы, что же, не пойдете?»
«Нет!», ответил он без пояснения причин.
На другой день Бельская принесла билеты, раздала их и, проходя мимо Вячки, спросила его:
«А может быть, пойдете?.. У меня есть билет для вас».
Койранский досадливо сказал:
«Не заботьтесь обо мне, Евгения Николаевна!»
Но в театре он был, сам купил билет в кассе и сидел не в амфитеатре где сидели все, а в партере. Он пошел в театр, так как подумал, что его демонстративное отсутствие может отразиться на оценке его в четверти.
В антракте Бельская увидела Вячку в коридоре. Она нахмурилась, а на его поклон не ответила, отвернулась в сторону стены.
Эта война обострилась еще больше через несколько дней.
На уроке французского языка, во время письменной работы, сидевший сзади Койранского толстый и очень противный Фридман вдруг издал очень неприличный звук. Бельская крикнула:
«Койранский, немедленно уйдите из класса!»
«Почему?» – спросил он, хотя понял, что учительница заподозрила его в этом неблаговидном поступке. Койранский оглянулся на Фридмана, покрасневшего как после бани, но тот не пожелал признаться.
И Койранский, пожав плечами, вышел из класса.
Товарищи рассказали, что Фридман был тут же пересажен на свободную заднюю скамью.
Это дало Койранскому повод через несколько дней подойти к Бельской, когда она, по окончании урока, выходила из класса, и спросить ее:
«Может быть вы все-таки извинитесь?»
«Вы – нахал!» – получил Койранский ответ.
За недописанную письменную работу Койранский получил двойку и его ни разу не спросили, не пригласили к устному ответу. За 4-ю четверть и за год была поставлена также двойка. На осень был назначен экзамен по французскому языку.
Ох, как досадно было Вячке!.. Было испорчено лето, а он так надеялся посвятить его своей поэзией. И не было уверенности, что в результате войны с разгневанной девушкой он перейдет в следующий класс. Во всяком случае, надо было здорово заниматься.
По совету брата Койранский первый месяц каникул отдыхал в К., у сестер, а два месяца, вернувшись в Варшаву, нафранцузивался.
Эти каникулы памятны были одним происшествием.
В Островы, к Чумакову, приехали две сестры, девушки, не очень молодые, в пределах 26–30 лет, родственницы жены Чумакова. Хотя девушки изображали ходячую скромность в доме дядюшки, вне дома они вели себя, можно сказать распущенно. Старшая сестра, более интересная, по имени Берта, познакомившись с Койранским, предложила ему себя в качестве компаньонки, гуляла с ним, сопровождала его в К., если он уезжал домой, давала ему понять всякими способами, что он ей нравиться и готова разрешить ему всякие вольности. Койранский делал вид, что не понимает и оставался глух и слеп к прелестям пани Берты.
Однажды, во время прогулки в лесу, Берта поспорила с Койранским, что для него она готова на все и даже предстать перед ним голой. Она утверждала, что может в таком виде бвть с ним, сколько он захочет времени. Койранский, смеясь, выразил недоверие к такой смелости ее. Тогда она предложила пари: в случае выигрыша, она приобретает право поцеловать Койранского в губы десять раз, а в случае проигрыша, он получит право целовать ее, сколько хочет и куда хочет, каждый день, пока она не уедет в Варшаву.
Вячка не отказался от такого пари, боялся показаться смешным мальчишкой. Пари для нее было беспроигрышным, и она выиграла его, а Койранский проиграл свою чистоту.
В июле Вячка приехал в Варшаву. Сначала он занимался дома, а потом, соблазнившись летней погодой, забирал книги, тетради и отправлялся куда-либо в сад, чаще всего в Лазенковский парк. Там, на скамейке под деревом он и занимался своим французским языком.
Дело подвигалось успешно, так как днем в парке никого не было, и никто не мешал.
Как-то на его скамью села девушка, хотя рядом стояло несколько пустых скамеек. Вячка, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься. Она сидела на одном конце скамьи, Вячка – на другом. Как-то случилось, что Вячка произнес вслух французское слово. Девушка по-французски спросила что-то непонятое им. Он переспросил. Она, тоже не поняв по-русски, спросила по-французски, что он делает. При этом она придвинулась к нему и увидела французские книги. Он, с помощью польского языка, сдобренного немного французскими словами, объяснил, что готовится к французскому экзамену. Тогда она предложила ему свою помощь, как француженка-парижанка.
Они проболтали весь положенный Койранским для занятий срок, сумели познакомиться и кое-что узнать друг о друге.
Ее звали Клод Гренье. Она уже три месяца в Варшаве, работает гувернанткой детей в богатой еврейской семье Лямперт.
Ей хорошо платят, у нее хорошая комната и хорошее питание. До трех часов дня дети занимаются с разными учителями, а с 4-х до 10 часов и по воскресеньям с 10 часов утра до 6 часов вечера занимается с детьми она. Поэтому она свободна по будням с утра до обеда, т. е. до 2-х часов, а в воскресенье – по вечерам.
В Париже у нее брат и сестра. Родителей нет у нее уже давно.
Они уговорились, что будут встречаться на этой скамейке ежедневно. Клод на вид было 20–22 года. Лицо, обрамленное хорошо и по-модному зачесанными каштановыми волосами, освещаемое красивыми серыми глазами, было изящно, как и вся ее небольшая фигурка, как ее платье, открытое по-летнему, но скромное, как ее маленькие ножки, обутые в сандалеты, которых в Варшаве тогда еще не носили. Можно с уверенностью сказать, что Койранский заинтересовался своей новой знакомой настолько, что с какой-то затаенной радостью ожидал ее на другой день.
Она пришла. Занимались они усердно, почти не отвлекаясь посторонними разговорами. Перевод книги «Маленький Мук» с русского на французский язык, при помощи вспомогательных польских слов, быстро подвигался вперед, причем запись в тетради французского текста пожелала вести Клод. Так продолжалось ежедневно.
За час до установленного срока они прекращали занятья и оставшееся время использовали на болтовню по-французски. Было условлено, что она будет учить его французскому разговору, а он ее – русскому.
Клод оказалось веселой и интересной собеседницей, очень остроумной, умеющей хорошо рассказывать, метко характеризовать, доброжелательно смеяться.
При этом в разговоре все время менялись ее интонации речи от шепота до громкого речитатива. И лицо ее менялось соответственно речи. Оно то было смешливым, то грустным, то добрым, то сердитым.
Ее глаза то пылали, то потухали, то грозно блестели, то прикрывались длинными красивыми изогнутыми ресницами.
Она была неподражаема!
Уже на третий день знакомства Клод чувствовала себя с Койранским, как со старым добрым другом, называя его «мон шер энсюипортабль лесэкт» (мое дорогое несносное насекомое), гладила его рукой по лицу, как ребенка, и, смеясь, при этом добавляла:
«О, целоваться пока не будем, это опасно!»
По воскресеньям Койранский гулял с Клод очень подолгу, до 12 часов ночи, а иногда и позднее. Она научила его ходить под руку по-парижски, крепко прижимая к себе руку дамы и, разговаривая, касаться губами ее уха.
Она изобретала разные игры, в которых всегда обставляла Вячку и называла его «неуклюжим раком».
Она грациозно показывала Вячке ножку, сидя с ним рядом на скамейке, и, пока он не замечал ее и не шептал ей на ухо «каль шарман» (какая прелестная), смеялась и громко кричала «ленсенсибль!» (бесчувственный!).
Словом, и дело делалось, т. е. успешно проходила подготовка к экзамену и весело, приятно, как никогда раньше, текли Вячкины дни, и он так преуспел в разговорной французской речи, что уже через полтора месяца почти свободно говорил и грамотно писал по-французски.
Клод тоже оказалась способной ученицей. Она узнала много русских слов, верно их произносила, только не совсем правильно объединяла их в предложениях. Писала она по-русски плохо, все путала русские буквы с французскими.
В конце лета, в одно из воскресений, вечером, в Иерусалимской аллее, Клод неожиданно расплакалась. Она прижалась к Койранскому и шептала: «Мой любимый мальчик, скоро ты меня забудешь, а я так люблю, так люблю!»
Койранский закрыл ей рот своими губами, он целовал ее глаза, шею, открытую грудь, а она не переставала плакать.
В эту ночь только под утро он проводил ее домой.
На другой день в Варшаву приехала Соня с сестрой. Они письмом с посыльными вызвали Вячку на вокзал и он вместе с ними целый день искал для них комнату. Только в шестом часу вечера Соня и Галя были устроены на квартире.
В этот день Вячка не был в Лазенках. Клод напрасно ждала его.
А на следующее утро Вячка приехал в Лазенки вместе с Соней, отрекомендовав ее Клод, как своего друга. Соня свободно говорила по-французски. Она хотела поговорить с Клод о Франции, о Париже, но Клод отвечала односложно, неохотно. Она внимательно слушала, о чем говорили Койранский с Соней, потом сославшись на головную боль, ушла, холодно попрощавшись.
Больше на условленное место Клод не приходила. Койранский потерял свою учительницу Клод Гренье и никогда больше ему не пришлось встретить ее, но память сохранила в его душе ее образ.
5. Французский экзамен и счастливая осень
Экзамен Койранского был назначен на 10 августа (по старому стилю). Он пришел немного раньше назначенного времени и увидел входившую в гимназию Бельскую.
Она быстро подошла к нему и полушепотом спросила:
«Хорошо подготовились? Каких авторов лучше всего знаете?»
«Я могу переводить все, что дадите», ответил Койранский.
Бельская удивленно взглянула на него, но ничего больше не сказала, а в глазах ее появилась будто печаль: она пожалела, что Койранский не понял ее готовности помочь ему выдержать экзамен.
Диктант был не длинный и легкий. Он был проверен сейчас же. Койранский получил пятерку. Потом был тоже небольшой пересказ, написанный Вячкой быстро и без ошибок. Ставя пятерку, Бельская сказалаему:
«За такую работу спасибо. Вы меня успокоили».
Койранский ответил по-французски:
«Если бы мадемуазель была более внимательна ко мне, ей не пришлось бы беспокоиться, но я благодарю Вас за Ваше беспокойство».
Бельская одновременно удивилась французскому разговору Вячки и разгневалась на его развязность.
«Кэль лемиюдан!» (Какой нахал!), воскликнула она.
Устный экзамен, кроме двух вопросов о неправильных глаголах, состоял в переводе с одного языка на другой из книг, переведенных в течение учебного года. Койранскому раздосадованная Евгения Николаевна дала незнакомый текст, рассчитывая, очевидно, срезав его, снизить общий балл до тройки.
Вячка спокойно, читая лишь глазами, быстро перевел данный текст.
«Вы говорите по-французски?» – спросила сидевшая за столом учительница французского языка младших классов.
«Да, мадам!» – ответил Койранский.
Она посмотрела на Бельскую и тихо сказала: «Бывает!»
«Можете идти», сказала Койранскому Евгения Николаевна, смущенная до предела.
«Милая Евгения Николаевна: как я Вам жестоко отомстил!» – подумал Койранский, даже не поинтересовавшись, какой общий балл он получил на экзамене.
Оставшиеся до начала занятий дни Койранский проводил с Соней. У нее были вступительные экзамены. Они с сестрой поступали на факультет новых языков, т. е. французского, немецкого и английского. Несколько экзаменов обе сестры выдержали на отлично и были приняты студентками Высших Женских Курсов.
Дни до занятий были для Койранского вознаграждением за несколько лет разлуки с Соней.
Учебный год в седьмом классе начался с больших новостей.
Во-первых, 10-процентная норма для евреев была распространена и на казенные учебные заведения Варшавского учебного округа, поэтому многих евреев в седьмом классе уже не было, их просто уволили. А на их место, в порядке разгрузки 1-й гимназии, комплектуемой только русскими, перевели шестерых русских. Они были, конечно, худшие ученики, и это повлияло на успеваемость и поведение класса.
Во-вторых, классным наставником класса стал сам директор Некрасов. Он же стал преподавать в классе историю.
В третьих, не стало Истрина, учителя русского языка. Вместо него приехал Лучко Михаил Иванович, редкий учитель и замечательный человек.
На фоне этих перемен учиться стало и приятнее и легче.
Койранский сразу завоевал одно из первых мест по успеваемости. Мало того, он стал любимцем учителей, особенно Лучко и Некрасова. Директор неоднократно ставил Койранского в пример другим.
И только одна Бельская дулась на Вячку, редко обращалась к нему и всякий раз при этом краснела, будто гневалась, будто неприятно ей было с ним говорить.
Осень 1910 года была самым счастливым временем в жизни Вячки. Он почти ежедневно бывал у Сони по вечерам и вытаскивал ее гулять, возил в парки и сады, сидел с ней подолгу в Иерусалимских аллеях. Дни этой осени стояли на редкость погожие, а вечера – волшебные, теплые, завлекающие.
По воскресеньям Вячка с Соней ездили в окрестности Варшавы: в Билянув, в Яблонну, Градиску и в другие места. Но излюбленным местом их был Билянув.
Они возвращались в Варшаву к 10 часам вечера усталые, голодные, счастливые, подкреплялись в какой-нибудь цукерне (кафе) и только около 12 часов провожал Вячку свою подругу домой.
Счастье так их окрыляло, что на все они смотрели через его розовые очки. Не было дня, чтобы они не виделись, не было часа, чтобы они не чувствовали друг друга.
Они смотрели в глаза один другому и каждый читал красноречивый постоянный ответ: да, люблю! Из учителей Евгения Николаевна Бельская замечала счастливую приподнятость Вячки. Он чувствовал, что она что-то знает о нем.
Один раз, как дежурный, он принес ей в учительскую собранные в классе тетради домашних работ. Она, принимая от него тетради, тихо спросила, краснея, по-французски:
«Вы очень счастливы?..Да?..»
Вячка был поражен. Он также тихо ответил:
«Да!..Очень!..»
Она сейчас же отвернулась и отошла от него.
Она даже узнала имя той, кто давал Вячке такое необузданное счастье. Раз, на уроке, проходя мимо парты Койранского, Вольская попросила у него словарник, в который записывались не слова, а обороты речи, употребляемые в обычном французском разговоре, зная, что у него он наиболее полный: уже верила в его аккуратность.
Вячка дал не заметив вложенной в словарник бумажки. Бельская вынула бумажку, прочитала написанное на ней и положила на парту Койранского. На бумажке было написано начатое, неоконченное стихотворение:
«Если бы не было Сони,
Солнце светило б не так:
Было б темно, как в неволе,
Мир был бы мрачный барак!»
Об этом начатом и неоконченном стихотворении Вячка забыл. А теперь стало неловко. Он смущенно смотрел на учительницу и видел, что она рассержена, даже голос ее стал другим, каким-то глухим, грудным.
Вячка демонстративно изорвал бумажку.
После этого случая Бельская опять перестала замечать Койранского, на его вопросы не отвечала, либо отвечала односложно и раздраженно.
«Чего она злится?.. Что я ей сделал?..Какое ей дело до меня?» – думал о ней Койранский.
Этой осенью брат посоветовал Вячке начать печатать стихи, например в журнале «Нива». Эта мысль до сих пор как-то не приходила в голову Вячки. Он обрадовался. Они с братом отобрали два стихотворения и Вячка послал их в Петербург, в знаменитый тогда журнал.
Эти стихотворения были: «Спириты» и «Захолустье». В первом Вячка осмеял и осудил спиритизм, как обман. Тогда занятие спиритизмом было очень распространено среди интеллигенции. И сам Вячка не раз проводил вечера за верченьем блюдца, обманываясь и обманывая других. В стихотворении «Захолустье» изображался идиотизм жизни обывателей-мещан в небольших городах России (примером послужил город Б.), ничтожность их интересов и отсутствие каких-либо идеалов и стремлений.
Новое чувство присоединилось к счастью Вячки, чувство гордости, своей значительности и ожидания, что все будут читать его стихи и оценят его, как «нашего» русского поэта.
Все улыбалось тогда Койранскому: его беззаветно любила Соня, он свободно занимался поэзией и его стихи будут печататься, его имя узнает вся Россия, он был одним из первых по успеваемости в классе, учителя и товарищи любили его.
Вот только Бельская за что-то невзлюбила его, и это было очень неприятно Вячке. Он не считал, что в чем-то виноват перед ней, и старался забвением отделаться от этого неприятного чувства, как ложка дегтя испортившего ему настроение, его счастливое состояние.
Эта ложка дегтя была – несправедливость к нему учительницы французского языка и ее обидное отношение к нему этой славной девушки, которая только на один год была старше Вячки.
С чувством уверенности в лучезарном будущем Койранский проводил Свою Соню и ее сестру Галю на рождественские каникулы в Б., усадив их вагон на пражском вокзале.
А через два часа сам уехал в К., к сестрам.