Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
13. Демобилизация
В дни после пожара спиртоводочного завода много офицеров, видя, что солдаты расходятся по домам, уехали в фиктивный отпуск и больше не возращались в полк. Одни из них были самочинно приняты в воинские части в других городах, – другие вообще дезертировали. В это время уехали Розанов, друг Койранского, Орлов и полковник Масалитинов. Из них вернулся только Орлов с женой – ездил жениться. Они стали часто бывать у Койранского, вместе с его семьей проводили эти тревожные и непонятные дни.
Фактически власти в полках не было, не было и полкового комитета. Склады обмундирования и снаряжения были пусты, стали жертвой солдатской жадности. Только продовольственные склады охранялись солдатами от рахищения, чтобы подольше и всем в равной степени пользоваться их благами.
Наконец в марте 1918 года был получен приказ по округу о всеобщей демобилизации и ликвидации войсковых частей старой армии.
Для этой цели в полках назначалась комиссия из командиров полков, председателей полковых комитетов, завхозов, казначеев и командиров нестроевых рот.
Демобилизация этих лиц могла состояться только после ликвидации полков. Так, Койранский еще задерживался на военной службе на неопределенное время.
Сама демобилизация была очень простым делом, особенно солдат, препровождавшихся при одном документе с приложенным к нему списком в военные комиссариаты, созданные вместо ликвидированных управлений воинского начальника.
Демобилизация в десятидневный срок была закончена. Но ликвидация имущества полка очень затянулась.
Для удобства Койранский переехал на жительство в район расположения полка, заняв пустовавшую офицерскую квартиру в три комнаты, из которых одна не занималась вовсе, была закрыта.
Естественно, члены комиссии за время вынужденного сиденья в полку, пока составлялись разные описи, да проверялись в натуре, как-то поневоле сблизились. Центром стала квартира Койранского, где собирались все, кроме командира, поиграть в преферанс, где гостеприимная хозяйка угощала гостей чаем и нехитрым приложением к нему.
Особенно тяготеть к Койранскому стали завхоз Аскоченский с женой, маленькой, очень красивой брюнеткой, и казначей Рязанов. Он, старый холостяк, лет сорока, явно ухаживал за женой завхоза, и на этой почве между Аскоченским и Рязановым часто происходили стычки.
Однажды вечером за преферансом между ревнивым мужем и ухажером началась обычная стычка.
Койранский попросил гостей прекратить ссору. И, когда гости не унялись, хозяин бросил карты и объявил, что игра консена, а он с семъей отправляетсяя спать.
Ругавшиеся мужчины запротестовали, требовали возобновления игры, а Рязанов вынул из кобуры револьвер и стал угрожать им Койранскому. Когда и это не помогло, он выстрелил в него. По счастью, пуля только слегка оцарапала щеку Койранского и задела ногу жены завхоза. Стрелявший сам бросил оружие и ушел домой, а живший в этом же корпусе, бывший главный врач полка Березин, сделал перевязку и успокоил всех, указав на ничтожность ранений.
Но об этой стрельбе каким-то образом стало известно городским властям, в частности председателю Чрезвычайной комиссии. Рязанов был арестован и отправлен в Казань, предварительно сдав председателю ликвидационной комиссии денежный ящик и все финансовые документы. Это еще более затянуло ликвидацию полка, так как казначей в то же время являлся квартирмейстером, и в его ведении находились все казармы полка, подсобные постройки и офицерские здания, а также вещевые склады.
Жизнь в городе вошла в обычную колею, стала спокойной, без инциндентов. Продовольственное положение города также не ухудшилось, т. к. эра военного коммунизма еще не развернулась, торговали магазины, процветали базары. Цены только незначительно поднялись.
А из писем Марусиных ребят откровенно выглядывал голод.
Чтобы поддержать их, за зиму и весну им было отправлено несколько посылок с пшеничной и ржаной мукой, а в середине мая дети сами приехали в Саранск, все четверо мальчиков.
Как они рассказали, отец решил отправить их в хлебородную сторону, чтобы спасти от болезней и голодной смерти.
Тогда же в Саранске появились отпущенные с фронта офицеры Виндавского полка, до войны стоявшего в Саранске. В частности, появились Тухачевский и Пилиневич, из которых один стал красным полководцем, а второй – старшим командиром Красной Армии.
В июне стало известно о движении на Пензу взбунтовавшегося чехословацкого корпуса, который с боя овладевал городами и селами, захватывал продовольствие и оружие.
Саранский уездный военный комиссариат стал формировать красноармейский отряд для помощи Пензе и Рузаевке. В этот отряд вступили Тухачевский и Пилиневич.
В то же время было приказано местной военной властью ускорить ликвидацию имущества полков. И к 1-му июля 1918 года ликвидация была закончена.
Койранский получил документы об увольнении с военной службы и начал поиски гражданской работы.
14. Тюрьма
Юрист по образованию, Койранский, естественно, склонялся к тому, чтобы заняться юридической работой. Но ему дали понять, что, поскольку он бывший офицер, эту работу ему доверять нельзя.
В то время формировалась Пензенская Продовольственная Коллегия и ее местные органы. В Саранске Уездную Продовольственную Коллегию формировал Каплин, бывший секретарь полкового комитета, а теперь большевик, член Совета Рабочих Депутатов.
К нему-то и обратился Койранский. Каплин предложил ему должность заведующего Статистическим подотделом, так как из местных людей никто не знал статистики и ее практического применения.
Койранский согласился, ибо другой работы не было, а семья теперь была большая, надо было кормить, нужен был заработок.
К тому же, 31-го июля семья Койранского еще увеличилась: у него родился сын.
Работа Койранскому нравилась. Подъотдел статистики был укомплектован до прихода Койранского. Он состоял почти исключительно из молодых девушек и был только один мужчина, бывший офицер Сокольский, студент, сын местного священика.
Работать было интересно среди такого букета интеллигенции. Секретарем Койранского была студентка из Москвы, Елючарева. Она старалась увлечь Койранского, безбожно с ним кокетничала. Но Койранский оставался равнодушным.
После эсеровского покушения в Москве на В. И. Ленина, начались аресты в Саранске. Арестовывали бывших помещиков, жандармов, эсеров, меньшевиков.
24-го августа были арестованы почти все бывшие офицеры. Остались на свободе лишь те из них, кто служил военспецами в Военном Комиссариате. В полдень этого дня в помещение Продовольственной Коллегии явились вооруженные люди, собрали служащих здесь бывших офицеров и отвели в городскую тюрьму. В числе арестованных был и Койранский.
При этом, никто не объяснил, за что и по какому праву люди брошены в тюрьму.
Койранский знал, что офицеры рассматриваются, как враги советской власти, что о законности в такое время говорить нечего, и потому покорился общей участи, без всяких пртестов.
Только через несколько дней кто-то подбросил в тюрьиу пензенскую газету, из которой арестованные офицеры узнали, что повальные аресты – это красный террор, ответ на белый террор контрреволюции.
«Содержать, как заложников, и расстрелять при возхобновлении белого террора», гласил приказ Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.
Тюрьма была наполнена до отказа. В камерах было по 40–50 человек, вместо 10. Здесь были разные люди: и те, кто действительно враждебно относился к новой власти, и безразличные, и сочувствующие ей.
Здесь были бывшие люди-помещики, чиновники, почти исключительно мелкие, подозреваемые в принадлежности к контрреволюционным партиям и состоявшие в них. Здесь были понимавшие свое положение и причины нахождения в тюрьме, и не понимавшие, наивно думавшие, что их в чем-то оклеветали. Здесь были воры-карманники и рецидивисты, убийцы и другие преступники. Но преобладали бывшие офицеры.
В камере, где сидел Койранский, из 42 заключенных – офицеров было только трое, остальные заключенные приходились на полицию, жандармов и уголовников.
В первые дни все камеры были закрыты круглые сутки и у дверей стояли часовые. На прогулку не выводили, свиданий не разрешали и передач не принимали, хотя кормили очень скудно: фунт хлеба, пустая баланда на обед и три кружки кипятка на день.
Однако, Койранский не унывал. Он и умом, и сердцем понимал, что обязательно разберутся, и все невиновные не пострадают. Он сохранял бодрость и подбадривал других.
Через неделю его бодрость пропала: начались ночные расстрелы арестованных, производившиеся, обычно, с 11 часов ночи и продолжавшиеся до рассвета.
Всю ночь вооруженные люди ходили по коридорам тюрьмы, ища по камерам тех, кто был намечен жертвой на данную ночь. При этом, тюремная администрация не знала точно, кто в какой камере заключен, и поиски сопровождались беспрерывными открываниями то одной камеры, то другой, то сразу нескольких камер.
Каждый заключенный, ожидая смерти, всякий раз, когда подходили к камере, думал: «Это – за мной!»
Ночи стали сплошным ужасом. Одни всю ночь дрожали, как в лихорадке, даже слышался дробный стук зубов, другие стенали и молились так громко, что не было возможности сосредоточиться в себе, третьи бились в нервном припадке.
Нервное напряжение было настолько сильным, что «параша» не закрывалась всю ночь, а некоторые испражнялись, не дождавшись своей очереди у «параши».
Через волчок, в двери, заключенные видели, как выведенным из камер тут же, за дверями, скручивали назад и связывали руки, потом уводили их вниз во двор тюрьмы, а еще через пять минут раздавались выстрелы, гулко отдававшиеся в камерах и в сердцах заключенных.
После первой партии приходили за второй, за третьей, и так до рассвета.
Расстреливали больше полицейских и жандармов, а также уголовников, но попадали и офицеры.
Койранский первые ночи расстрелов переживал так, как будто все для него уже кончилось, нервы давали себя знать: он плакал тихо, забившись в угол камеры, плакал о детях, о несправедливой судьбе, о глупой, бесславной смерти. Он не жалел своей жизни: она в то время не очень для него была дорога.
Перед одной из таких ночей он сочинил отчаянное стихотворение, последнее, как он думал, в жизни, и написал его на разломанной коробке от папирос. Огрызок карандаша каким-то чудом сохранился за подкладкой френча и уцелел при обыске во время ареста.
Это стихотворение, кажется, будет помнится Койранскому всю жизнь:
Тюрьма не знает снисхожденья,
Она ко всем одним лицом:
И к негодяям, ждущим мщенья,
И к тем, кто не был подлецом.
Для всех одна у ней баланда,
Для всех один привычный крик,
Все – только арестантов банда,
Для них один у ней язык.
Что ждет меня в тюрьме? Не знаю,
Не знаю, петля или расстрел?
Пусть так! Но тяжко, умирая,
Не ведать за собой крамольных дел.
Служил народу я, служил я честно,
Пред ним вины не знаю за собой,
А революции топор за что-то неизвестно
Карает контру честной головой.
Мне жаль детей, детей моих невинных,
Грозит им гибель, как и мне!
В какую из ночей, тяжелых, длинных,
Глаза свои закрою в вечном сне?
Это стихотворение было отобрано надзирателем через несколько дней, очевидно, кто-нибудь из заключенных шепнул ему, что офицер пишет.
Через три ночи какое-то спокойствие нашло на Койранского, скорее бесчувственность: жизнь окончилась, теперь все безразлично, только бы скорее! Детей лишь ему было до боли жаль: маленькие несмышленыши, чем они виноваты, что их отца царская власть заставила быть офицером?
Так продолжалось 10 ночей. Особенно была тяжела ночь на 14 сентября (по старому стилю). В эту ночь шесть раз приходили в камеру за арестованными, и было расстрелено полкамеры.
После этой памятной ночи расстрелы прекратились. Надзиратели тюрьмы уверяли, что больше расстрелов не будет. Но оставшиеся в живых заключенные разве могли им верить?
Еще через три дня камеры на день стали открывать, дав возможность ходить по всей тюрьме.
Внутренние часовые были сняты, арестованных стали выводить на прогулки, по полчаса дважды в день.
Во время одной из прогулок к Койранскому неожиданно подошла Ключарева, бывшая у него секретарем. Она передала ему, что в семье его все благополучно, жену устроили на работу в Военном Комиссариате, что о ней заботятся.
«Кто заботится? Откуда вы знаете? Вы ведь такая же заключенная, как и я!» – недоумевал Койранский.
«Нет, я – не заключенная. Я пришла, чтобы успокоить вас и еще некоторых. О вашей семье заботится СССР».
И тут же она отошла от него.
Долго Койранский ломал голову над расшифровкой этого «СССР», но так и не разгадал.
Прошел месяц заключения. Разрешили принимать передачи. Койранский еженедельно стал получать от Маруси хлеб, котлеты, белье, а также записки, ободряющие, очень хорошие.
В одной из них мелко-мелко среди строк письма было написано: «Не доверяйся СССР».
Что бы это могло значить? И забота этого загадочного СССР о ней, и предупреждение такое же загадочное?
Спустя несколько дней после этого предупреждения, один из надзирателей отозвал Койранского в угол двора и, передав ему записку, предложил прочитать и отдать записку ему обратно, написав на ней «да», или «нет».
В записке от имени СССР предлагалось Койранскому устроить его побег из тюрьмы и из Саранска.
«Кто это СССР?» – спросил Койранский надзирателя.
«Это – офицерская патриотическая организация, офицерский союз спасения родины. Ей нужны такие офицеры, как в Вас знает председатель саранского союза. Это – Орлов, вы тоже его знаете. Решайтесь! Я вас вывезу завтра на водовозке», говорил надзиратель.
«Как же вы не боитесь? Я могу вас всех выдать. Записку я вам не отдам. Передайте, что я не продаюсь. Пусть Орлов скорее удирает из Саранска, пока я не сообщил в Чека!»
С этими словами Койранский быстро ушел в камеру.
Но он никому не сообщил ни об СССР, ни об его предложении: он понимал, что этим он подписал бы себе смертный приговор и мог бы навлечь всякие беды на семью.
На другой день он отдал записку надзирателю и попросил передать, что из-за семьи он не может покинуть Саранск, а выдавать он, конечно, не собирается.
На этом связь Койранского с пресловутым «СССР» оборвалась.
В конце октября Койранскому дали, наконец, свидание с женой, по ее просьбе, адресованной председателю ЧК.
Свидание было длительным, более получаса, во дворе тюрьмы.
Оно осветило всю ситуацию отношений с СССР, члены которого работали в качестве военных специалистов в Военном Комиссариате. Их провал был неминуем, т. к. в ЧК было о них уже известно. Марусю об этом предупредил один из членов этой организации, выдавший своих товарищей ЧК.
В начале ноября Койранский и все бывшие офицеры были освобождены из тюрьмы. Перед освобождением, Койранский имел короткую беседу с председателем саранской ЧК, Дэлем. Дель спросил Койранского: «Как вы относитесь к советской власти? Не собираетесь бежать на Дон вместе с Орловым и другими из СССР?»
«Я – не враг Советской власти и в СССР не состою. Но если меня будут ни за что сажать в тюрьму и подвергать ужасам, пережитым уже мною, я не ручаюсь, что не стану в ряды врагов», не задумываясь ответил Койранский.
Дель сначала усмехнулся, а потом совершенно серъезно сказал:
«Вам доверят военную защиту Советской власти от внутренней и внешней контрреволюции. Облечем вас полным доверием – сделаем командиром. Это – честь для любого гражданина Советской республики. Вот вам моя рука. Забудьте все, что было. О вас мы знаем больше, чем вы думаете. До свиданья!»
Койранский пошел домой, размышляя о слышанном. Он не знал, верить или не верить?
15. Опять военная служба
Тюрьма сказалась на здоровье Койранского, на его нервной системе, породив какую-то постоянную боязнь, вроде мании преследования.
Он, идя по городу, постоянно оглядывался, осматривался, подозрительно поглядывая на проходящих. Это состояние продолжалось довольно долго. Только дома он чувствовал себя в безопасности среди своих миленьких детишек.
Дети Александра вскоре после ареста Койранского, были увезены приезжавшей теткой домой. На этот раз и дочку Маруси также пришлось отослать к отцу, так как было слишком неопределенно положение самой Маруси, боявшейся, что Койранский может быть расстрелен, а она окажется без средств существования и без возможности заработать кусок хлеба. Это было еще до поступления ее на работу в Военный Комиссариат.
Тогда по городу ходили разные слухи о судьбе арестованных офицеров, упорно говорили, что офицеры будут расстрелены.
Но нянька детей, старушка Ефросинья, не пожелала уезжать, заявив, что и без всякого жалованья будет жить с Марусей.
Первую годовщину Октябрьской Социалистической Революции Койранский провел дома. А 10-го ноября явился в Военный Комиссариат, согласно вывешенному по городу приказу.
Медицинская комиссия, однако, из-за плохого состояния Койранского, предоставила ему отсрочку от призыва на три недели.
За эти три недели Койранский отдохнул и снабдил семью дровами, картофелем и разной обиходной мелочью.
Когда пришло время вновь явиться в Военный Комиссариат, он и семья были уже подготовлены к этому неминуемому событию и разлука была заранее оплакана Марусей.
Койранский и еще группа бывших офицеров, призванных одновременно с ним, были назначены в распоряжение штаба Восточного фронта, находившегося тогда в городе Арзамасе, Нижегородской губернии.
Это было сравнительно недалеко от Саранска. Но ехали туда очень долго, больше суток, так как железнодорожное сообщение было чрезвычайно расстроено, не хватало топлива и подвижного состава.
В Арзамас приехали ночью. Значительное расстояние до города шли пешком, таща на себе вещи. Никто из редких прохожих не мог сказать, где штаб фронта и как к нему попасть.
Кто-то направил офицеров в какое-то бывшее имение за городом, верстах в четырех. Но когда нашли это имение, оказалось, что в постройках, обнесенных колючей проволокой, живут военнопленные, солдаты и офицеры белой армии.
Пришлось идти назад. Уже под утро возвратились в город и наткнулись на военный патруль, приведший группу мобилизованных к огромной церкви, где, как оказалось, и располагался штаб Восточного фронта.
До десяти часов спали в церковном алтаре, на каменном полу, а затем, найдя кипяток, позавтракали и явились в командный отдел штаба.
Ровно через пять минут получили назначение и предписание, которые уже были заготовлены, нужно было лишь вписать фамилии.
Койранскому и еще одному товарищу, Лизикову, достался 6-й стрелковый полк, 2-й пехотной дивизии, состоящей в резерве командующего фронтом. Но в то время полк временно входил в подчинение 27-й стрелковой дивизии 5-й армии и находился на фронте, в движении к Уфе, недалеко от города Бугульмы.
Туда Койранский с товарищем и направились в тот же день через Алатырь и Симбирск.
На пятый день догнали полк в 25 километрах от Бугульмы, в деревне Сергачи.
Сплошного фронта ни нашего, ни белого не было. Белая армия, входившая в состав района Учредительного собрания в Уфе, называвшаяся «учредиловцы», плохо экипированная и недостаточно снабжаемая, медленно откатывалась на восток, грабя по пути крестьян и пополняясь кулачьем.
Командиром 6-го полка был бывший офицер французской службы ГЕНИКЕ, которого в полку звали Морис Михайлович. Он служил при военном атташе французского посольства в России и после Октябрьской Революции отказался вернуться во Францию, примкнул к Красной Гвардии, а потом перешел в Красную Армию. Он хорошо говорил по-русски, но иногда, когда не хватало слов, ругался по-французски и тут же извинялся: «О, милль дьябль! Пардон, мусье! Милль пардон!»
Комиссар полка – полная противоположность командира – Земфиров, Аггей Степанович, был грубый, неотесанный солдафон, малограмотный, не выпускавший изо рта «мата», вечно дымивший «козью ножку» из пензенской прославленной махорки.
Он ничего не понимал в военном деле и потому не вмешивался в распоряжения «француза», как он заглазно называл командира полка.
Койранский доложил командиру полка о своей короткой службе в старой армии и о тюрьме, в которой отсидел три месяца.
Командир очень недоверчиво оглядел Койранского и назначил его помощником командира 3-й роты, а Лизиков, прибывший вместе с Койранским, умолчавший о тюрьме, был назначен командиром 9-й роты.
3-я рота, как и весь 1-й батальон, в этот день двигалась у самой Бугульмы. Койранского подвез на двуколке комиссар полка Земфиров, который хотел быть при занятии города.
Койранский явился сначала к командиру 1-го батальона Кузнецову, бывшему поручику старой армии.
Кузнецову было очень некогда, он торопился выехать к ротам, подходившим к Бугульме, и держал в поводу коня.
Неожиданно белые начали обстрел из мелкокалиберной артиллерии.
И Кузнецов, прекратив разговор, сел на коня и галопом поехал по направлению к фронту.
Адъютант батальона предложил Койранскому остаться в штабе батальона до занятья Бугульмы.
Койранский послушался, так как не было смысла разыскивать роту во время боя.
Через полтора часа артиллерийский обстрел прекратился и где-то недалеко слышалась только ружейная и частая пулеметная стрельба.
Связь штаба батальона с наступающими ротами порвалась, поэтому посылались конные посыльные, которые, возвращаясь, держали штаб в курсе дела.
К 16 часам была восстановлена телефонная связь со 2-й ротой, откуда вскоре сообщили, что 1-я и 3-я роты ворвались в Бугульму, что белые отходят, снимая с позиций артиллерию и пулеметы.
И тогда штаб батальона двинулся в город, а сним и Койранский.
До города было 3–4 версты, и скоро, сидя на писарской двуколке, Койранский въехал в город.
Это был небольшой городишко, кучно застроенный одноэтажными домами и только в центре, окраины же были пусты, так же как и берега протекавшей через город речки Бугульмы.
Отходившего противника не преследовали. Командир 3-й роты Вишняков, бывший старший унтер-офицер, евший на крыльце лавчонки щи, встретил Койранского дружелюбно, предложил присоединиться к его котелку и, по-видимому ему очень понравилось, что Койранский не отказался.
Вишняков был добродушный и смешливый, не очень далекий, но и не кичившийся своим положением командира роты.
Он предложил Койранскому заведовать военным делом, как определил он безаппеляционно, «а я буду заниматься хозяйством», то есть помощнику поручил командирские обязанности, а себе взял обязанности помощника.