Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
12. Военная учеба и окончательное оформление семьи
Уехав от семьи, Койранский не порвал связи с ней. Он писал Марусе о своих надеждах скоро попасть на учебу в Москву, а она писала о своей жизни, о детях и о своей тоске ро нем.
В первый же субботний отпуск Койранский приехал к семье и нашел все, как оставил. И его приезды по субботам стали обязательными. Брат Александр уже жил в Дмитрове, но редко задерживался более двух суток, выезжая в канцелярию и в лес.
Однако, столовался и пользовался услугами общей прислуги.
Скоро все круто изменилось. Кто-то из детей заболел дифтерией и заразил остальных.
Заболели все, кроме маленькой Ниночке. Одни болели легко, другие тяжело. Но тяжелее всех болели маленькие мальчики Вячки Койранского.
В ноябре они умерли, один за другим.
Когда все остальные дети поправились, приехала новая жена и хозяйка к Александру – старшая сестра Маруси, Евлампия Дмитриевна Дерюжинская. Она жила в Сибири вместе с мужем и пятью детьми.
Что заставило ее бросить семью и связать свою судьбу с человеком, отвергнутым ее младшей сестрой, непонятно.
Она сразу взяла бразды правления в доме. А матери своих детей Александр вынес 5 рублей за все прежнее, как он сказал, и приказал убираться немедленно:
«Иди на улицу зарабатывать себе пятерки, не уйдешь, вытолкаю в шею, шлюха!»
Маруся была в трудном положении. Для нее это было очень неожиданно, да и силы ее были подорваны болезнью детей и смертью самых маленьких. Для сопротивления грубости, оскорблению и незаконных действиям не хватало уже сил. И некому было заступиться: Вячка был в Москве, а сестра осталась безразличной.
И Маруся ушла с маленькой дочуркой. Ее приютила старушка Александра Николаевна Фуфаева, жившая на той же улице.
У нее было два малюсеньких домика. В одном она сама жила, а другой был заколочен. Этот-то заколоченный домик и наняла Маруся.
Платье, белье и верхнюю одежду постепенно приносили ей старшие мальчики. Они же приносили матери дрова для отопления этого домика-крошки.
Чтобы существовать, нужны были средства, и платья одно за другим переходили в собственность разных соседок. Были проданы кое-какие вещи и Койранского, и трудно, но терпеливо Маруся жила и еще Койранского снабжала деньжатами.
Так окончательно оформилась семья Койранского и Маруси, когорая вошла в новую жизнь, совершенно не связанную со старой семьей и независимую от нее.
Однако совсем порвать со старой жизнью Маруся не могла, ее связывалт с ней дети, которые, несмотря на запрет, большую часть дня проводили в домике матери. Они за это подвергались наказаниям, но упорно пренебрегали отцовским домом.
Койранский теперь приезжал по субботам, как хозяин в свой дом. И нужно сказать, ему легче было, чем раньше, он душевно ожил и старательно занимался, помня, что ему придется содержать свою семью, когда будет произведен в офицеры.
С этого времени он стал систематически писать стихи, особенно в воскресные дни, когда ему удавалось оставаться одному в комнате. Он писал песни и сонеты, басни и сатиры, но больше всего ему нравилось писать на военные темы и воспоминания о днях юности. Он привык уже хладнокровно относится к пережитым трагедиям, он сумел с корнем вырвать свое последнее чувство, и, если вспоминал о нем, то насмешливо. Он насмешливо также относился к тем безумствам юности, которыми отвечал на свои неудачи в любовных делах. И только к памяти девочки Кази продолжал относится с благоговением, как к самому высокому подвигу любви. И так относился всю последующую жизнь.
Обстановка в школе прапорщиков нисколько не походила на ту, что была в Нижегородском батальоне.
Офицеры относились к юнкерам с подобающей вежливостью, не подчеривая с солдатской неприязнью их высшее образование.
Непосредственным обучением занимались офицеры или юнкера из студентов же, уже выслужившие по сроку пребывания в школе унтер-рфицерское звание.
Благодаря этому со стороны студенческой вольницы не встречалась строптивость и озорное упорство, почему и не было выколочивания воли у подчиненных.
Однотипность собранных студентов и закончивших вузы бывших студентов облегчали воспитание коллектива, а каждому члену коллектива – совместное проживание и учебу.
Здесь не было эксцессов, подобных описанному выше, и хоть время протекало в труде, но приятно.
Четыре месяца подготовки к ратному труду в училище не вызывали впечатления, что из обучаемых готовят пушечное мясо.
Наоборот, дух бодрости воодушевлял всех. Курсовой офицер, штабс-капитан Ярцев, и командир роты подполковник Осициянц старались поддерживать этот дух бодрости в юнкерах своим дружеским, товарищеским отношением к бывшим студентам.
Яйцев любил песню и обучал пенью свой взвод, желая сделать его образцовым. Он жалел, что нет поэта, который написал бы свою, особую песню. На это откликнулись Койранский и Гиацинтов.
Две песни – Походная и Вечерняя – скоро поступили на вооружение взвода.
Яйцев был очень доволен и заставлял, кроме своей любимой песни «Бородино», петь «Походную 4-го взвода».
Вот они, эти песни:
«ПОХОДНАЯ 4-ГО ВЗВОДА»
Взвод четвертый шагайте быстрее,
На ученье мы в поле идем
И, чтоб было бы нам веселее,
Песню новую дружно споем.
Вот уже мы на точке стоянья
И короткий нам отдых уж дан,
Молча слушаем все со внименьем,
Нам задачу дает капитан.
Но всему есть конец в этом мире,
И, взяв верх над фиктивным врагом,
Собираемся все мы в трактире,
Чтоб спеть песню за чайным столом.
А потом поскорее обратно
Мы в казарму обедать идем
И на гибель врагов многократно
Эту песню в дороге поем.
Припев после каждого куплета:
Мы юнкера, за нами честь победы!
Сметем врага мы, где бы не был он!
И над Россией вспыхнет солнце Леды
– Свобода, мир и равный всем закон!
Правда припев не понравился командиру роты, но курсовой офицер был в восторге от него.
«Вечерняя песня» распевалась обычно по вечерам во взводном помещении, в уборных, в умывальнях и в других местах, где не услышат офицеры.
Эту песню вскоре переняла вся школа и она стала любимой. Штабс-капитан Яйцев и его помощник прапорщик Цабель частенько, во время своих дежурств, распевали ее вместе с юнкерами:
ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ
Был студентом
Жил моментом,
День и ночь гулял,
Но узнали
И призвали,
Юнкером я стал!
Утром будят,
Не забудут,
В шесть часов утра,
А с прогулки
Чай и булки,
Нынче, как вчера!
Было трудно,
Было нудно,
Я ворчал не раз,
Но машина
– Дисциплина
Учит каждый час!
То уставы,
То заставы,
День идет за днем,
А в работе
О субботе
Грезим мы тайком.
Четыре месяца пребывания в школе протекли быстро.
Военная служба очень благотворно повлияла на Койранского. Он физически поздоровел и морально стал лучше себя чувствовать. Смерть его первенцев, которых он очень любил, тяжело отозвалась в его душе, но он скоро оправился: военная дисциплина не оставляла времени для игры развинченных нервов.
Кроме того, Койранский стал считать себя главой семьи, и очень серьезно отнесся к своим обязанностям в этой роли.
Маруся, оправившись после потери детей, после изгнания из свитого ею же гнезда, как-то автоматически признала авторитет Койранского и покорно исполняла все, что он ей рекомендовал и что требовала от нее жизнь.
Теперь ей некем было распоряжаться, все надо было делать самой. И она, без жалоб и стонов, принялась за все.
И ее привязанность к Вячке росла, она стала по-настоящему, зрело его любить, и признавалась ему, что раньше, кроме физического влечения, ничего к нему не питала.
Койранского не посетило такое же глубокое чувство, как Марусю. Но он скрывал в себе свою душевную пустоту. Она ему неоднократно говорила:
«Ты меня не любишь, я знаю, только жалеешь. Прости меня за все!»
Койранский отмалчивался: лгать он не мог, но и подтверждением ее мыслей не хотел расстраивать ее.
«Ты – моя жена. Из этого положения я исхожу и всегда буду исходить», говорил Койранский Марусе.
Согласие и дружба в их семье не нарушались. Маруся очень заботилась о Вячке. Она видела, как ему тяжело всегда ходить в грубых солдатских сапогах, и просила его купить хромовые, праздничные сапоги, для чего одолжила у хозяйки дома денег.
Покупка сапог сопровождалась одним инцендентом, характеризующую московскую знать во время войны.
Койранский договорился со своим товарищем Розановым идти вместе покупать сапоги.
Получив отпуск в один их будничных дней, они отправились в магазин экономическог общества офицеров (теперь главный военторг), но там не нашли хороших хромовых сапог и пошли на Петровку, к Мюру (теперь ЦУМ). Сапоги подходящие здесь нашлись.
Меряя, они заметили двух изящно одетых женщин средних лет, очень похожих между собою. Обе были брюнетки, небольшого роста. А так как они были под вуалью, глаз разглядеть было нельзя.
Женщины, остановившись у прилавка, пристально следили за юнкерами. Потом Койранский стал в очередь в кассу, чтобы заплатить за обоих. Неожиданно к нему подошла одна из дам и предложила:
«Давайте чеки и деньги. Сестра в очереди, она уплатит».
Койранский поблагодарил и дал. Она, действительно, подошла к другой даме, бывшей совсем близко от окошечка кассы, и передала ей чеки и деньги.
Потом она подошла опять к Койранскому и они стали разговаривать. К ним подошел и Розанов. Они отрекомендовались, однако, под фальшивыми фамилиями:
«Юнкер Неустроев, юнкер Туров».
Болтая, они не заметили, как та, что платила, отдала чеки и получила два свертка с сапогами. Она подошла к беседующим и отдала им покупки. На одном свертке был карандошом помечен номер сапог Койранского, нп другом – Розанова.
Когда они вместе вышли из магазина, дамам была подана коляска, запряженная в одну лошадь.
«Хотите, господа, провести с нами вечер? Если не против, садитесь с нами», сказала одна из дам.
«Охотно!» – ответил Розанов и Койранскому ничего не оставалось, как последовать за ним в коляску.
Она была четырехместная, с откидной скамейкой напротив основного сиденья.
Они подъехали к одноэтажному особняку на Большой Садовой.
Убранство комнат и сами дамы, – все говорило, что юнкера попали к аристократам.
Обе дамы быстро переоделись и вышли к гостям в домашних, тоже изящных, платьях.
«Будем знакомиться: Я – Виктория Сергеевна, а это – моя сестра, Екатерина Сергеевна», сказала более полная дама, очевидно, старшая. Теперь приятели хорошо разглядели хозяек дома.
Виктории Сергеевне было не больше 30 лет. Она была маленького роста, довольно полная, но не расплывшаяся, с приятным лицом и с замечательно добрыми глазами, которые будто говорили: вот какая я добрая, любите меня. Голова была обрамлена тяжелой прической, свидетельствующей о прекрасных волосах темно-коричневого цвета. Ее голос был низкого тембра, но при выражении чувств, неожиданно повышался до высочайшего сопрано.
Руки были чрезвычайно маленькие, и на них не было ни одного кольца, даже обручального, что так не походило на коренных москвичек, любивших нацепить на руи груз из золота и каменьев. Зато на груди, открытой в пределах приличия, покоилась небольшая бриллиантовая семиугольная звездочка, изумительно горевшая всеми цветами радуги. Звезда висела на плетеной бархатистой цепочке, широкой ленте, охватывающей выточенную красивую шею и суживающую вниз, по мере удаления от нее. Вся дамочка была пропитана запахом чайной розы, удивительно нежным, не будоражащим нервов собеседника.
Ее сестра, Екатерина Сергеевна, была полной брюнеткой, лет 25, не больше, значительно выше и тоньше сестры. Ее фигуру можно было принять за девичью, настолько она была тонка и гибка. На узких плечах, одетых в темно-красное шелковое платье, красовалась небольшая головка, с правильными чертами лица, очень похожими на сестрины, но глаза отличались не добротой, а бесцеремонной вульгарностью, приглашавшей к действию. На большой прическе голубела небольшая диадема, а на шее – золотая цепочка с золотой же малюсенькой книжицей, в середину которой был вделан маленький красный камешек. В отличии от сестры Екатерина Сергеевна ровным красивым и постоянным, не очень высоким сопрано. Как потом оказалось, она была превосходной певицей.
Сначала беседовали в маленькой изящной, всей из серого сафьяна, гостиной.
Через полчаса гостей пригласили в столовую, большую, обставленную тяжелой мебелью, комнату в которой столы и мебель были под дуб. Стол был сервирован замечательно. На столе – яблоки, груши, пирожки и пирожные, даже две бутылки красного рейнвейна. Одним словом, все такие деликатесы, каких в те времена достать где-либо было совершенно невозможно.
Дамы вели себя прилично, а потому и юнкера тоже были скромными. «Наши мужья – офицеры, они в Петрограде. А мы вот коротаем время в Москве, очень скучаем одни, потму что среди офицерства нет интеллегентных людей. Очень много офицеров из солдат. И мы очень рады, что познакомились с вами. Вы очень милые юноши!» – так говорили сестры-хозяйки, однако фамилий своих не назвали, чувствуя может быть, некоторую авантюристичность своего поступка, который им захотелось выкинуть со скуки.
После ужина, с хорошей винизацией, в которой деятельно участвовали и дамы, перешли опять в гостиную, только другую, золотую, с красным свечением электроламп. На середине комнаты стоял большой рояль. Сестры по очереди играли и пели и в одиночку и вдвоем.
Потом танцевали, отдыхали и снова танцевали.
Когда стрелка часов подходила к 12, Койранский поднялся.
Гости откланялись, приложившись к холеным ручкам хозяек, и отправились восвояси.
«Приходите к нам», приглашали дамочки.
В школе друзей встретил дежурный офицер, поручик Невзоров, сразу почуявший запах вина.
«Где были?» – строго спросил дежурный.
«У моих родителей», ответил Розанов.
«А где пили?» – последовал другой вопрос.
«Дома», коротко пояснил Розанов.
«Завтра доложите ротному командиру!» – приказал поручик Невзоров и отпустил юнкеров спать.
Когда юнкера пришли во взводное помещение, они тоже задали друг другу вопрос:
«Действительно, у кого мы были и у кого пили?»
Сказать ротному, что были у родителей Розанова и там выпили, было рискованно: он мог проверить, и обнаружился бы обман.
На другой день, между занятьями и обедом, Койранский и Розанов пошли в ротную канцелярию. Там был и ротный, подполковник Осиниянц. Он разрешил доложить о приказании дежурного офицера.
«Очень были пьяные?» – поитересовался офицер.
«Нет, пьяными мы совсем не были, только от нас немного пахло», уверяли провинившиеся.
А Койранский добавил:
«Мы сказали поручику Невзорову, что пили у родителей Розанова, не хотели говорить у кого по понятным причинам. А были мы в гостях у грфини Завалишиной».
Эта наугад сказанная фамилия и титул возымели свое действие.
«Они вам родня, что ли?» – интересовался ротный командир.
«Никак нет, хорошие знакомые!» – поспешно сболтнул Розанов.
«Ну, так идите, больше не попадайтесь поручику Невзорову», отпустил друзей подполковник.
Но Розанов, житель Москвы, в первое же воскресенье опять побывал в гостях у высокопоставленных дам, обедал у них и, уходя, спрсил у дворника соседнего дома, кто живет в особняке.
Поздно ночью Койранский вернулся из отпуска и был встречен на лестнице Розановым.
«Знаешь, кто наши знакомые?» – на ухо спросил он появившегося друга.
«Кто?» – спросил тот.
«Княгиня Виктория Сергеевна Завалишина и грфиня Екатерина Сергеевна Муравьева, вот кто!»
«Здорово же я угадал!» – рассмеялся Койранский.
«Только титул ты перепутал», в тон ему смеялся Сергей Розанов.
До окончанья школы Койранский не был больше в гостях у сиятельных дамочек, а Розанов был несколько раз и даже влюбился в младшую. Имел ли он какой-нибудь успех, он не рассказывал, лишь хвастался, что дважды катался с ней на рысаке и пил с ней на брудершафт.
13. Производство в офицеры и назначение в часть
10 февраля 1917 года Койранский был произведен в офицеры.
К этому дню готовилась вся рота, все, кто по выпускным баллам были признаны достойными надеть офицерские погоны с одним просветом и одной звездочкой – получить первый чин прапорщика.
Заранее шилось обмундирование, пригонялось оружие и снаряжение, на заказ делалась фуражка и шилась зимняя шапка-папаха, покупался бинокль и разные вещи офицерского обихода как для боевой обстановки, так и для тыловой, мирной.
В день выпуска, с утра, были произведены ученья в присутствии московского командующего войсками и его свиты для проверки, насколько будущие офицеры постигли искусство командования и строевой подготовки. В течении 3-х часов производились все возможные манипуляции на походе и в бою. Каждый выпускник должен был побывать в ролях командира взвода, роты и батальона.
Потом был зачитан высочайший указ о производстве всех ста сорока человек, и рота юнкеров была распущена с приказом, чтобы «господа офицеры» построились уже в офицерской форме для благодарственного молебствия.
И через 20 минут новоиспеченные господа офицеры, при огнестрельном и холодным оружии, выстроились в зале, где обычно устраивалась походная церковь.
Койранскому было неловко в непривычной форме, шашка мешала, револьвер, несмотря на портупею, давил и оттягивал ремень.
И на душе было неловко. Еще вчера отдавал он честь каждому офицерику, становился во фронт любому отставному генералу, которых в Москве можно было встретить на каждом шагу, а сегодня самому тебе будут козырять несчастные нижние чины.
Тебе вверят сотню человеческих сердец, поручат твоему воспитанию, и потом ты поведешь их в бой.
От твоего уменья и от твоей проницательности и способности будет зависеть жизнь этих людей.
И если небольшая часть вновь произведенных шумно выражала свой восторг от погон, от оружия, от своей новой значительности, то большинство было молчаливо, серъезно и задумывалось над той ответственностью, какая свалилась на них волею самодержца всероссийского, бросившую свою неграмотную и отсталую страну в жесточайшую бойню, каких не знала история человечества.
Койранский не хотел этой роли командира, он не считал себя вправе вести других в бой. Он предпочел бы самому лечь в бою обязанности вести на смерть других.
Но это было не в его власти. И никакого чувства патриотизма или военной гордости он не испытывал. Скорее ему было грустно от той роли, какую с этого дня ему придется играть.
Но вот послышалась команда «Господа офицеры!» – вместо привычной команды «смирно» – и пожаловал командующий войсками генерал Мрозовский.
Он поздравил новых офицеров с производством и пожелал им боевого счастья и верной службы царю-батюшке.
Офицеры ответили ему возгласом «ура».
Затем был молебен, а после него все, без строя уже, направились в столовую. Обед был не очень хороший для такого случая, и не было традиционной рюмки.
А после обеда начался разъезд, с тем, чтобы на другой день явиться еще в последний раз в школу за получением назначения и денег.
Койранский провел вечер и ночевал у Розанова; там был и Гиацинтов. Вечер прошел оживленно. Отец Розанова достал где-то две бутылки самогона, и после третьей рюмки стали заплетаться языки. Уже поздно ночью молодые офицеры пошли гулять по Москве.
Однако, мороз заставил их разойтись по домам.
Но предварительно они сговорились, если назначенье будет зависеть от них, ехать в одну часть и подальше от Москвы, где слишком много соблазнов, много знакомых и родительских глаз.
Койранского это касалось мало, но не хотел отрываться от друзей.
На другой день было получено назначенье: в распоряжение начальника штаба Казанского военного округа.
Получив документы и деньги, Койранский в тот же день приехал в Дмитров, к семье.
10 дней отпуска, перед отъездом в Казань, он отдыхал, наслаждаясь тишиной и заботами жены.
Из полученных денег Койранский не только расплатился с долгами, но и хорошо снабдил семью, и себе оставил приличную сумму. Перед отъездом все поэтические труды Койранского были вновь сожжены, хотя содержание всех стихов было исключительно лирическим.
14. По дороге в часть
Наконец, кончился отпуск. Напутствуемый плачущей Марусей и всеми ее детишками, своими воспитанниками, Койранский уехал на службу офицером, начинавшуюся в глубоком тылу, но предназначенную для фронта, для боя.
Чем она кончится? Придется ли ему вернутся к родным людям, или он отдаст жизнь за чуждые ему и народу интересы?
Койранский мало задумывался над своим положением, он видел, что выхода нет, что он попал в зубы зверя, именуемого войной, и ему не вырваться из ее пасти.
В Москве Койранский остановился у Розанова, так как они и Гиацинтов решили ехать в Казань вместе.
В день приезда в Москву вечер прощанья со своей многочисленной родней устроил Гиацинтов.
Это была артистическая семья. Отец был пианистом Большого театра, старшая дочь – артисткой Малого театра, две другие учились в студии Малого театра, и только Иван, самый младший, был юристом, хотя и прекрасным музыкантом, игравшим чуть ли не на всех инструментах и даже композитором, автором нескольких студенческих и юнкерских песен, сложенных в содружестве с Розановым и Койранским.
Он так и отрекомендовал их, знакомя со своей семьей: «поэты, мои друзья и соавторы».
Вечер прошел весело, в непринужденной обстановке. Только отец был грустным, будто чувствовал, что потеряет сына, ставшего жертвой случайной пули неразумного взбесившегося офицерства.
Но сам виновник торжественных проводов был весел, как всегда остроумен, и музыкален. Он пел под собственный аккомпанемент и танцевал с сестрами под музыку отца.
В конце вечера появилась еще одна гостья, Мурочка, девушка в форме милосердной сестры, дальняя родственница Гиацинтовых и любовь Ивана.
В 12 часов ночи все вышли на улицу, провожали Мурочку, гуляли по Александровскому саду, где Иван очень ловко имитировал соловьиную песню. Это в феврале-то! И разошлись под утро.
Второй вечер Розанов и Койранский были в гостях у сиятельных знакомых, на Большой Садовой.
Обе барыньки были в ударе. Они так радовались приходу гостей, что, занавесив шторами окна и закрыв двери гостиной, занялись испытанием мужской стойкости защитников Отечества.
Розанов сдался скоро, а Койранский выстоял, изрядно удивив и помучив Викторию Сергеевну.
Зато и дала же она ему за ужином, то и дело подливая ему в рюмку и чокаясь на брудершафт!
Скоро Койранский опьянел и был растянут на диване в кабинете неизвестного супруга.
Утром опохмелились и расстались опять «под мухой».
Веселящиеся дамочки просили вечером опять приехать, офицеры обещали, хотя знали, что в первом часу ночи их поезд отойдет от дебаркадера Казанского вокзала.
Так оно и было.
Провожали Розановы и Гиацинтовы. Не было Мурочки, что очень опечалило Ваню Гиацинтова.
И Койранскому было невесело. Ни одна родная душа не провожала его. Чужой была и Москва. В ней уже не было Марины Закревской, высланной под надзор полиции на родину, не было Смыклинского, друга по Варшавской гимназии, укатившего на фронт в качестве зауряд-врача.
Но, при прощании, Розановы и Гиацинтовы обняли расцеловали его, как родного.
Спасибо вам, милые, родные – чужие люди!
Под пенье застольной студенческой старинной песни «За святой девиз вперед!» поезд медленно, как бы нехотя, постукивая колесами на стыках рельс, покинул Казанский вокзал, где когда-то физически трудился Койранский.