Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
29. Дмитров и хождение по мукам
Дмитров встретил своих старых знакомых недружелюбно.
В день приезда, 23 апреля, было холодно, еще лежал снег, правда понемногу таявший.
От такой погоды, сырой, ветренной, пасмурной Койранские уже отвыкли. Их никто не встречал и негде было остановиться.
Александр и его семья жили при Даниловской лесной школе, в 8 километрах от Дмитрова, а старушки Фуфаевой, в домике которой когда-то жили Койранские, уже не было в живых, да и домик ее был снесен за ветхостью. Пришлось расположиться в вокзале.
Решили так: Койранский через Жилищный отдел местного Совета будет добиваться немедленного предоставления жилья, как демобилизованному воину, а в Даниловское отправится дочь Лариса. Ей хотелось повидаться с отцом и братьями, и, кстати, мальчики узнают о приезде матери. Окунувшись в местную жизнь, Койранский всюду натыкался на недоброжилательство, если не сказать на враждебность.
В Жилотделе ему сразу отказали, узнав, что он брат заведующего лесной школы, кадета, даже чуть ли не контрика.
Койранский обратился к председателю Совета и объснил ему свое положение. На вопрос, «а чтож брат не поможет?» – Койранский рассказал о своих отношениях с ним.
Тогда председатель поведал ему, что Александра недавно судили в Народном суде за эксплуатацию труда родчиненных рабочих в личных целях и за отказ страховать домашнюю работницу, словом за нарушение советских законов о труде.
Койранскому стало ясно, почему его везде встречают с громогласным «нет». Он понял, в какую неблагоприятную обстановку попал: кому прийдет в голову расценивать его, как прямую противоположность брату?. Тем не менее, председатель Исполкома позвонил заву Жилотдела и предложил ему немедленно устроить Койранского на квартире, как демобилизованного командира.
Койранский снова у заведующего Жилотделом и снова неудача: заведующий предложил подождать до завтра с устройством на квартире.
Койранский скандалить не стал, раз нужно ждать.
Предстояло еще ночь провести на вокзале со всеми неудобствами и с риском простудить детей.
На другой день опять Жилотдел, опять настойчивые просьбы, опять отнекиванье и предложение подождать.
Тогда вежлтвость покинула Койранского, он закричал:
«Так вы встречаете демобилизованного воина, пять лет в рядах Красной Армии защищавшего советскую власть?!! Я буду жаловаться в Москву!»
И после этого, наконец, последовало распоряжение выписать ордер на флигель в частном домовладении Коротеева, на Рогачевской улице.
Вместе с Койранским осматривать этот флигель был послан агент Жилотдела, так как, очевидно, предполагалось, что «без боя» его не занять. Так оно и вышло. Хозяева, жившие в большом доме, рядом, никак не соглашались открыть пустовавший флигель и заявили, что они не пустят жильцов по ордеру Жилотдела, так как он не имеет права распоряжаться частными домами.
Койранский стал действовать решительно: он подошел к флигелю и, желая сорвать наружный висячий замок, с силой дернул за него и тут же отлетела скоба. Дверь была открыта.
«Так всегда я привык действовать с противниками Советской власти! Так будет и впредь! Понятно?» – вызывающе сказал он и вошел во флигель.
Это был домик-малютка, без прихожей, с русской печью по середине и с тесовыми перегородками между наружными стенами и печью, с некрашенными грязными полами, весь свой длинный век, вероятно, не знавшими воды, с провисшими на погнутых балках потолками, с неоклееными, черными стенами. Углы стен и печку украшали гирлянды паутины, а стекла окон, величиной 1×0,5 метра, были покрыты таким слоем грязи, что походили больше на ржавое железо, чем на стекло.
Новое жилье очень не понравилось Койранскому, но делать было нечего. Он прибил скобу двери первым попавшимся камнем, навесил захваченный представителем Жилотдела замок и пошел за семьей.
«Сколько будете платить?» – поинтересовался хозяин.
«По закону!» – отозвался Койранский.
«Да ведь это копейки!»
«Следовательно будете получать копейки, а не захотите, буду вносить в депозит Жилотдела в Сберкассе.»
«Эх, вы, грабители!»
«Эх, вы, кровососы!»
Такими любезностями, не предвещавшими ничего хорошего в дальнейшем закончились переговоры наймодателя с нанимателем.
«Вот так гражданская жизнь! Сейчас, в самом начале, и уже солоно приходится, а что дальше?!» – мысленно оценивал Койранский свое положение.
На вокзале Койранский уже нашел возвратившуюся от отца Ларису. Оказалось, что отец, несмотря на мокрую апрельскую погоду с глубокими лужами на дорогах, на наступившую уже темноту, на то, что до города, откуда дочь пришла, далеко, выгнал девочку вон, а мальчикам не позволил ни проводить сестру до города, ни пойти на свидание с матерью.
Крик Александра и громкий плач Ларисы и ее младших братьев услышали соседи по квартире, Никитины, глава семьи которых был преподавателем этой же лесной школы.
Они позвали Ларису к себе, накормили и устроили на ночь у себя. На другой день в сопровождении школьной кухарки Лариса вернулась к матери.
С этих пор не стало у девочки родного отца. До самой его смерти она не встречалась с ним.
«Зверь своего детеныша не покинет, а он прогнал девчонку в ночь в слякоть! Есть ли сердце у этого человека?!» – резюмировала рассказ кухарка школы.
«Бог ему судья!» – так отозвалась Маруся.
Гнев и возмущение Койранского были так сильны, что, связывая вещи он порвал, казалось, прочные веревки и ремни, а потом долго, вспоминал эту позорную, отвратительную выходку, каждый раз сжимал кулаки и дыхание спирало горло.
Устроившись с жильем, через два дня Койранский отправился, как его научили добрые люди, на биржу труда, чтобы получить соответствующую его образованию работу. Здесь он узнал, что биржа регистрирует и посылает на работу только членов профсоюза, что ему надо прежде вступить в профсоюз и посоветовали, по его специальности юриста, вступить в профсоюз государственных служащих.
Койранский обратился в этот профсоюз, но ему сказали, что в профсоюз принимаются уже работающие.
«Еще заковыка! Заколдованный круг! На работу нельзя без профсоюза, в профсоюз – без работы! Здорово! Я же из армии прибыл, значит, не мог быть ни членом профсоюза, ни на гражданской работе. Что же мне делать?!» – разволновался Койранский.
В ответ «защитники рабочего класса» только пожали плечами.
На следующий день он посетил Уездного Военного Комиссара, председателя Исполкома Совета и председателя Чрезвычайной Комиссии и всюду получил вежливое сочувствие и отказ в помощи.
После этого Койранский решил действовать помимо дмитровских чиновных организаций, биржи труда и профсоюзов. Он раздобыл в университете копию диплома и подал заявление в Народный Комиссариат Юстиции о приеме его на работу, как юриста, в Дмитрове или близ него.
Через две недели пришло назначение: в город Весьегонск, Тверской губернии, народным следователем.
Посмотрели с Марусей по карте, установили, что этот «медвежий угол» очень далеко от железной дороги и решили отказаться от этой почетной ссылки.
Поездка в Москву ничего не изменила, пришлось взять документы обратно.
После этих попыток устроиться на работу Койранский больше месяца ничего не предпринимал в этом направлении: очень уж противно было просить, когда имел бесспорное право требовать. Но… Но усталость от хождений по жалобам, нежеланье ввязываться в скандалы, без которых как он видел, ничего не добиться, повсеместная враждебность, когда к тому же, и фамилия так одиозна, наличие в кармане деньжишек, привезенных после ликвидации имущества в Мерве и предназначенных для обзаведения мебелью и другим в новой жизни, – все сдерживало и позволяло бездействовать.
«Правда, миллионы летели, как осенние листья, на питанье, обходившееся дорого, правда, и благоустраивать было нечего, так как флигель Коротеевых даже с большой натяжкой нельзя было назвать квартирой, правда, в багаже, идущем малой скоростью были и мука, и рис, и прочие лакомства, которые, на худой конец, могли заменить деньги, но… Но багажа не было, хотя уже месяц Койранские жили в Дмитрове.
А в багаже было не только продовольствие, были и детские кроватки, без которых дети, как, впрочеи, и взрослые, ночь проводили на полу, была одежда, было постельное белье и другое, так необходимое для жизни.
Койранский бегал на вокзал каждый день, багажа все не было.
Наконец, – радость: багаж пришел, но за него требовали уплатить не много – не мало, пять миллионов рублей, так как в первоначальном документе (бесплатный литер) вес оказался на девять пудов меньше, чем в действительности.
Отдать такие деньги, значило остаться без денег, при отсутствии заработка. Кроме того, Койранский не считал себя виновным в ошибке, так как литер был выписан в полку после взвешивания багажа, вес которого был указан товарной конторой станции Мерв.
Что делать? Надо ехать в Реввоенсовет Республики. Другого, более разумного, выхода не было. И Койранский поехал.
Его направили к начальнику отдела перевозок. Тут не сказали «нет». Тут оперативно помогли: написали военному коменданту города Москвы о выдаче Койранскому литера на 9 пудов от станции Мерв, Средне-Азиатской железной дороги, до станции Дмитров, Северной железной дороги.
Вещи были получены, наконец. Однако, с поправкой железнодорожных воров: во всех мешках муки было отсыпано по 35–40 килограмм, а вместо муки были заложены рельсы, весом гораздо большем, чем отсыпанная мука. Эта благодарность воров за муку стоила государству литера, полученного Койранским в Москве.
Жалоба железной дорогой принята не была, так как при получении багажа не был составлен акт о воровской проделке железнодорожников, не сообщивших железной дороге или владельцу груза об этой ловкой проделке.
Койранский махнул рукой.
Но деньги таяли, а работы не было. Теперь дорога в Реввоенсовет Койранскому была знакома, но надо было вновь пройти все мытарства от биржи до профсоюза, чтобы получить официальные отказы на бумаге.
На этот раз Койранский – в командном управлении Реввоенсовета. Прочитав заявление Койранского и приложенные к нему отказы, начальник управления возмутился. Он попросил Койранского немного подождать и через 15 минут буквально протянул ему две бумажки аналогичного содержания, короткого, но энергичного, за подписью члена Реввоенсовета Республики:
«Немедленно, вне всякой очереди, предоставить работу демобилизованному комбригу Койранскому. Об исполнении в недельный срок донести».
Одна бумажка была адресована секретарю уездного комитета ВКП(б), другая – уездному военному комиссару.
Пожелав Койранскому всего хорошего, начальник командного управления на вопросительный взгляд Койранского добавил:
«Пусть только попробуют!»
Но в Дмтрове, конечно, не пробовали. Койранский вручил бумаги Реввоенсовета адресатам и через день был принят в профсоюз, даже заочно, с последующим заполнением заявления, анкеты и прочих привесов, и в тот же день ему на квартиру принесли из биржи труда направление на работу.
30. Гражданская работа
Какая это была работа? Прочитав направление, Койранский поразился: он будет счетоводом городского общества потребителей с окладом 25 рудлей в месяц.
Что это, насмешка? Или испытание?
Формально распоряжение Реввоенсовета выполнено. Если откажется, уже никто не поможет поступить на работу.
Но 25 рублей…… когда 100 рублей на базаре стоит мешок картошки, 30 рублей возик дров! И семья из пяти человек!
Председатель Совета профсоюзов Жаров, к которому Койранский обратился с протестом, что его назначили не по специальности и что человека с высшим образованием делать счетоводом, по крайней мере, смешно, если не дико, так ему ответил:
«Ваш брат тоже со специальным высшим образованием, но мы бы его в истопники не послали. Жаль, что лесную школу перевели отсюда! Не желаете работать счетоводом, идите к нэпманам!»
«И это вы говорите командиру Красной Армии?» – возмутился Койранский.
«Вы – бывший офицер. Докажите свою лоялбность!»
«А за пять лет в Красной Армии и в боях за советскую властья я ее не доказал?»
«Кто не был в годы гражданской войны в армии? Мы не знаем, может вы кадет или меньшевик!»
Койранский повернулся и вышел: он решил стать счетоводом, чтобы выбить козыри из рук профсоюзных бюрократов.
Трудно жилось семье Койранского. Когда вышли привезенные из Средней Азии деньги и были сьедены и иным образом израсходованы продукты, жизнь стала неимоверно тяжелой. К тому же и с квартирой было плохо: хозяева всячески выражали свою неприязнь: ругали Марусю, натравливали на детей собаку, заставляли подметать улицу и тут же на чистую выбрасывали мусор, заявляя милиции, что это Койранские не убрали. Грязь в квартире была такова, что ее невозможно было отскоблить и отмыть. Противно было в дом входить.
Но Койранский не падал духом. Он стал вести общественную работу у себя в коллективе, читал лекции исторического и юридического содержания, выступал похже в народном суде в качестве общественного обвинителя проворовавшихся продавцов, а также и по другим уголовным делам.
С устройством на работу проснулась тяга к поэзии. Захотелось писать радостные, веселые, весенние стихи, – таково было настроение Койранского. Он стал писать жадно, много, как прголодавшийся по пище узник: почти два года ни одной строчки стихов не вышло из-под его пера. В эти первые месяцы было написано много: и хорошего, стройного, красивого по форме, и сумбурного, торопливого, бесформеннного.
Но мысли и чувства во всем написанном были светлые, как его настроение, не омрачаемое ни тяжелой жизнью, ни тяжелыми воспоминаниями.
И через некоторое время захотелось поделиться с людьми своей прекрасной душевной настроенностью – опубликовать свои стихи.
Из вороха написанного Койранский вытащил одно стихотворение, казавшееся ему наиболее отвечающим думам и чувствам тогдашнего общества. Это было стихотворение – песня, так и названная им: «Мирная песня». Вот она, незабываемая, такая душевная и нарядная:
Мирная песня
Солнышко снова сияет
Над мирною зеленью рощ
И мир от войны отдыхает,
Радостен, молод, пригож.
Люди к труду потянулись
С голодною жадносью рук,
Мирные песни проснулись,
Высохли слезы разлук.
Тревога, потери и горе
Развеяны ветром весны,
На мирном Отчизны просторе
Новые всходы взошли.
Рассеяны темные ночи
Царей и помещиков гнет —
В братстве крестьян и рабочих
Солнечный день настает.
Койранский переписал ее и понес в редакцию местной газеты, мечтая, если его творчество здесь, в Дмитрове, будет принято радушно, перенести его в столичную печать.
Секретарь редакции прочитал стихотворение, внимательно оглядел незнакомого человека в красноармейской форме и безучастно выговорил:
«Редактор будет завтра, зайдите как-нибудь позже», и небрежным жестом бросил стихи в корзину с бумагами, стоявшую на столе.
«Тон и жест не предвещают ничего хорошего», подумал Койранский.
Он воображал, что всякий, кто прикоснется к его стихам, как к музыке его души, станет приветливым, добрым, богатым его богатством.
Это первое соприкосновение с чиновниками печати как-то неприятно царапнуло его, но еще не разрушило созданного творчеством легкого, благодушного настроения.
Через три дня Койранский был снова в редакции. Он вошел в кабинет редактора. Кабинет был пуст.
Койранский повернулся выйти и в дверях столкнулся с человеком высокого, очень высокого роста, очень полным, с широкими плечами и могучей грудью.
«Вы ко мне?» – задал вопрос пришедший.
Могучий бас вполне соответствовал фигуре, какой-то четырехугольный и совсем-совсем чужой.
«Я к редактору», кортко ответил Койранский.
«Я – редактор. Что угодно?» В голосе слышалась неприязнь к нарушителю редакторского покоя.
«Я сдал в редакцию стихотворение. Пришел узнать судьбу его, скоро ли оно будет напечатано».
«Совсем не будет напечатано. Мы стихи и песни не печатаем».
«Почему же?»
«А потому, что они не подходят для солидной периодики, как легкие лодочки для моря. Понятно? Берите и тащите в журнал».
«Но центральные газеты».
«Мне некогда! Возьмите свои стихи у секретаря».
Разговор был окончен.
Койранский за стихами к секретарю не пошел. Он медленно вышел на улицу и побрел в свою контору, ошеломленный встречей, разговором и отказом.
Первый удар по литературным надеждам болезненно отозвался в душе. Сомнения стали обуревать Койранского: может, стихи написаны так плохо, что иного отношения не могли вызвать? Может, настройка стихов уже не подходит, они не реалистичны?
Нет, не об этом говорил редактор. Верно, и правда, в районных газетах теперь не печатают стихов!
Он говорил о легкости поэзии, будто она не соответствует периодической печати. Но это несерьезно! Такой взгляд на поэзию может высказывать только заядлый противник ее или… или неумный человек. Как же такой может возглавлять газету? Нет, пожалуй, дело в другом. Скорее всего в моей фамилии, загаженной судебным процессом Александра. Надо завоевывать авторитет, несмотря на одиозность, литературный авторитет. Начать с заметок в прозе, с очерков. Тема для очерка? Люди, их дела, их перековка, как когда-то учил Нехожев в Бузулуке, милый Иван Николаевич, человек с большой буквы. Терпеливо завоевать доверие, быть на голову выше слухов, сплетен, неприязни.
Так думал Койранский. Он не обвинял тех, кто поддался голосу вражды, кто на него перенес презренье, вызванное политическим ублюдством брата.
Однако, он меньше стал писать, ему было больно, что его поэтическое слово так враждебно встречается, так трудно должно пробиватьсебе дорогу. И некоторое время он не делал попыток сотрудничать в местной печати.
Как-то в суде ему пришлось защищать человека, притянутого к суду по обвинению в клевете большого должностного лица. Эта защита была навязана профсоюзом. Обстоятельства дела были таковы, что клевета сквозила из всех фактов, злостная, оскорбительная. По окончании судебного следствия и обвинительной речи прокурора Койранский, как это очень редко бывает в судах, громогласно отказался от защиты клеветника. В ответ раздался гром аплодисментов, что также не бывает на судебных заседаниях. Когда суд удалился на совещание, к Койранскому подошел редактор-глыба и пожелал пожать ему руку за объективность, за которую потом он был награжден неудовольствием своего профсоюза.
При виде редактора Койранский вспомнил свои мысли о завоевании литературного признания.
И он по материалам процесса написал статью «Общество против клеветы» и почтой отправил в редакцию газеты. Статья быстро была напечатана и также быстро получен гонорар. После этого еще несколько заметок были удостоены вниманием газеты. И тогда Койранский решился на риск: послал два стихотворения, небольших, но содержательных.
Напрасные труды: стихи были возвращены, с пометкой на каждом «не печатаем».
Это вызвало раздражение Койранского, тем более, что за неделю до этого в газете «Вечерняя Москва» эти же стихотворения были напечатаны.
И он под свежим чувством написал стихотворение «Стихоненавистникам», хотел было послать его в газету, но раздумал, боясь испортить отношения с редакцией.
Вдруг как-то редактор по телефону спросил Койранского, почему он не пишет ничего для газеты. Койранский, в свою очередь, спросил, чего они ждут от него?
«О вашем обществе потребителей, с разносом его, конечно!»
«Ну, знаете, это с вашей стороны нахальство. Я не ожидал такого от вас», ответил рассерженный Койранский и повесил трубку.
И в тот же день послал в газету стихотворение, не отосланное раньше:
СТИХОНЕНАВИСТНИКАМ
Газета была, как газета,
Как все ее сестры кругом:
Хвалила эсдека, ругала кадета,
Нэпмана грызла волком.
Как старая дева, была она доброй,
Как муха осенняя, зла,
Искала, кого б разнести хваткой мертвой
И счет разнесенных особо вела.
Как океан, она тяжко вздыхала,
Сродни она чем-то ему.
О! Периодика – это не мало!
Легкое чтиво ей не к лицу!
Редакция вся, с головы и до пят,
Была тяжела, словно слон;
В рабкорах ходила когорта ребят
Весом до тысячи тонн!
Редактор был грузен, как автомашина,
Сотрудники тоже собой не плохи,
И сам секретарь – пресерьезный мужчина,
И все не любили стихи.
Стихи для газеты, как лодки для моря,
Слишком породой легки,
С ними газета натерпится горя!
Ну их к собакам… стихи!
И только один раз редакция пустила
Стихи на родные поля,
Слезами, не буквами, их оттеснила!
Вот они, эти стихи,……про себя!
Это стихотворение, как понимал Койранский, окончательно рассорило его с местной газетой. Дороги в нее с этих пор были ему заказаны. «Наплевать! У меня завязана связь с Москвой. Жалеть нечего! Зато я хорошо отшлепал этих чиновных газетчиков», рассуждал Койранский, смеясь над преподанным стихоненавистникам уроком.
Но его смех оказался преждевременным.
На посланные в газету «Вечерняя Москва» новые стихи он получил отказ со странной формулировкой:
«Они не выражают личных чувств и дум автора».
Вот так фунт! Разве редакция газеты на расстоянии определила его личные чувства и думы? Или неискренностью пропитаны его произведения?
Койранский много раз перечитывал посланные стихи, но не мог найти в них ни капли неискренности.
Он сам поехал в редакцию, намериваясь поговорить об этом с редактором. Но редактор его не принял, а помощник секретаря, пожилая дама, откровенно сказала:
«Секретарю звонил редактор местной газеты и предупредил, кто вы».
«Кто же – я?»
«Не знаю, но секретарь плохо отозвался о вас после телефонного разговора».
«Дальнейшие разговоры бесполезны?»
«По – моему, да».
Койранский уехал домой с чувством брезгливого негодования: общество против клеветы, а редактор, напечатавший это в газете, сам – отъявленный клеветник.
Новый удар по надеждам и самолюбию Койранского отбил охоту писать. Он забросил уже написанное и заставил себя не прикасаться к поэзии. Иногда, правда, тянуло передать бумаге то, что непроизвольно складывалось в голове. Но Койранский брал себя в руки, хотя это новое насилье над собой делало его несчастным, неполным человеком, а жизнь – не имеющей никакой ценности.
В конце октября немного улыбнулось ему дмитровское солнце: по его заявлению, ему предоставили квартиру в две комнаты в старом деревянном муниципализированном домике по Профессиональной улице.
Хотя сама по себе квартира была неважная, дом слишком ветхий, однако настоящие комнаты нормальной высоты и с нормальными окнами, выходившими на улицу, давали много воздуха и света, которыми Койранские были лишены во флигеле Коротеева.
Эту квартиру уже надо было обставить мебелью, да и пора уже было отказаться от пещерной жизни первобытных людей, которой жили Койранские со дня приезда в Дмитров.
За очень небольшую плату Койранскому удалось приобрести кое-что из старой мебели, а главное двухспальную кровать и атаманку.
Таким образом, зима была перенесена сравнительно легко, а весной открылись новые перспективы: при доме был большой земельный участок, разделенный между Койранским и сапожником Арефьевым, жившим в задней половине дома.
Огород, впервые возделываемый городским жителем Койранским, стал огромным подспорьем в жизни его семьи, улучшавшим ее питание, создававшим запас овощей и картофеля на зиму.
А физмческий труд на воздухе благодетельно влиял на истощенный тропической малярией организм Койранского и помогал заглушать тоску по поэзии.
С переменой климата малярия не оставила Койранского, лишь переменила форму, стала значительно слабее, с довольно редкими приступами. Может быть, это была не туркестанская, а местная малярия, так как Дмитров, расположенный в низине, вблизи заболоченной реки Яхрома и ее заболоченных же притоков, сам был источником малярийных плазмодий. Болезнь то неделями не проявляла себя, то неожиданно вспыхивала, усиливаясь с каждым новым приступом.
Но хина уже не помогала, и Койранский махнул рукой: что будет, то будет!
Ровно год проработал Койранский счетоводом. За этот год его узнали, как общественника, и не только вполне лояльного, а как «своего», пробольшевистски настроенного работника.
В апреле 1924 года председатель Уездного Совета предложил Койранскому перейти на работу в Совет в качестве юрисконсульта.
Должность эта вводилась в штат Исполкома Совета только с 1-го мая, почему функции юрисконсульта при Совете были еще не определены, их надо было определить в процессе самой работы.
Тем не менее, Койранский согласился занять эту должность и 25 апреля перешел на работу в Совет. Жизнь сама подсказала, чем надо заниматься юрисконсульту.
Главной обязанностью было давать юридические заключения по всем вопросам, проходившим через Совет, по наиболее трудным и принципиальным вопросам готовить проект решений Исполкома, а также, конечно, вести в судах все дела Исполкома и его отделов.
Койранский погрузился в юридическую работу, стал ежедневно бывать в народном суде, ездить часто в областной суд, познакомился с судьями, с адвокатами. В судах, где он неоднократно выступал, его стали считать своим человеком.
С другой стороны, местный уездный прокурор и особенно профсоюзы, все чаще стали использовать Койранского то, как обвинителя, то как защитника. И таких дел у него было не мало: не проходило ни одной недели без одного – двух дел. Словом, Койранский попал в ту стихию, к которой готовил себя на университетской скамье.
В то же время неизмеримо улучшилось и материальное положение семьи, так как зарплата юрисконсульта почти в 10 раз была выше его первого гражданского жалованья, и по договору с Исполкомом Совета он получал 10 % от суммы каждого выигранного в суде гражданского дела. А чтоб быть на высоте тех задач, которые ему приходилось решать, Койранскому нужно было беспрерывно учиться и не только установленной практике гражданского судопроизводства, но и изучать специальные кодексы и положения, регулировавшие жизнь всех без исключения сторон народного хозяйства, а также следить за текущим законодательством.
Время Койранского так было заполнено, что его не оставалось для тоски по поэзии или о неудавшейся личной жизни. Даже заботы о семье часто приходилось перекладывать на плечи жены.
А дети подрастали, – дочь Лариса училась в школе, в 1925 году вторая дочь, Нина, пошла учиться в школу, а через два года начал учиться сын. Все они требовали помощи, направления, надзора, чего не могла дать им мать.
Продовольственное положение страны в эти годы было еще нелегким, многого не хватало из промышленных товаров, многое доставалось в очень ограеиченном количестве. А в годы начальные индустриализации стало жить еще труднее, лишения увеличились, и нужно было самостоятельно искать источники питания, самостоятельно создавать их.
С этой целью, для улучшения питания семьи, по настоянию Маруси, была приобретена в 1926 году корова.
Это наложило тяжелые обязанности и на Марусю, и на Койранского.
Кроме огорода, на него выпала обязанность добывать корма корове, значит косить в городских лугах, сушить и возить сено, выращивать кормовую свеклу и складывать ее на зимнее хранение.
Койранскому, никогда до этого не державшему в руках косы, нужно было учиться ее налаживать, учиться косить и проделывать другие манипуляции. Все эти премудрости он усвоил довольно успешно, и скоро стал исправным специалистом, несмотря на значительную физическую усталость.
И с другим видом физического труда пришлось познакомиться Койранскому в те годы. Дрова, единственное в то время топливо, стали на рынке очень дороги, а приобретенье их помимо рынка, было сопряжено с огромными трудностями. Койранскому пришлось сделаться и лесорубом: объединившись с кем-нибудь из товарищей, заготовлять дрова в лесу, то есть пилить их с корня, разделывать на швырок и перевозить их домой, нагружая и разгружая иногда очень большие поленья.
Этой тяжелой физической работой Койранскому пришлось заниматься много лет, пока можно было доставать конный транспорт для вывозки из леса заготовленных дров.
Справедивость требует сказать, что и Марусе в те годы приходилось много физически работать. Это изматывало ее, непривыкшую к такой работе, и старило раньше времени.
Но ни Койранский, ни Маруся никогда за всю свою совместную жизнь не жаловались на тяжелую работу, стремились каждый облегчить ее другому.
Отношения между ними как-то нивелировались, самоопределились, без всякого старанья с их стороны, отстоялись в жизненных заботах о детях, в трудах на пользу общую всей семьи.
Но иногда они взрывались необоснованной, вошедшей в привычку, Марусиной оскорбительной ревностью. Эти взрывы, понятно, поднимали в Койранском старые обиды за отреченье от личной жизни и мешали притупляться этим обидам, примириться со свершившимся, вызывали ту холодность, какой больше всего боялись оба.
Но жизнь не позволяла Койранскому замыкаться в себе, надо было везти семейный воз, вывозить его из всех оврагов, расщелин и ям, и делать все так, чтобы дети не знали об истинных отношениях родителей, которые могли бы повлиять на их воспитание.
Для этого Койранскому приходилось не мало заниматься воспитанием поступков и чувств жены, по своему характеру вспыльчивой, горячей и несдержанной, склонной к ненужным упрекам, слезам и обидам.
Эти все «Сциллы и Харибды» Койранский научился обходить и научился быть настоящим главой большой, согласной семьи, несмотря на внутреннюю червоточину ее.
Семейный воз застрял было в ставшей непригодной квартире.
Хотя она с осени 1925 года была увеличена на одну комнату, освобожденную соседкой, непргодность всей квартиры для проживания в ней чувствовалось все сильнее. Стены дома зимой промерзали насквозь, а летом через дыры в стенах непрошенными гостями в доме появлялись особы кошачьего сословия.
И не было никаких надежд на получение другой, хорошей квартиры, так как местный Совет не занимался строительством домов за неимением на это денежных средств: в то время в городе было только одно промышленное предприятие – небольшой механический завод, в котором работало 100–150 рабочих и 2 кустарных промысловых артели.
Нужно было добывать квартиру самостоятельно.
По инициативе Койранского, поддержанной Исполкомом Совета, было организовано в Дмитрове рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество. Инициативная группа в составе 10 человек, получив от Совета бесплатно старые лес и кирпичи от разобранных торговых помещений, построенных еще старыми купцами, приступила к строительству двухквартирного деревянного дома. Обе квартиры были заранее проданы на кооперативных началах, одна – отделению Госбанка, другая – частному лицу, ликвидировавшему дом в деревне. Полученные денежные средства позволили форсировать постройку и к осени 1926 года дом был заселен.
Этот дом сыграл роль пропагандиста: желающих вступить в жилищный кооператив было больше, чем достаточно. Это позволило вступить в областной союз жилищной кооперации и на 1927 год получить ссуду в банке в размере 40 тысяч рублей.