Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
Это подтвердило уверенность Койранского, что он среди врагов и что им нечем подавить его волю к сопротивлению, волю невиновного, правого советского человека.
Как и в прежние дни, за Койранским пришли утром за пять минут до завтрака.
Его привели в 103-ю комнату, где он просидел не меньше 2-х часов, а потом он очутился в кабинете следователя, третьего по счету.
Следователь, старший лейтенант по петлицам, с умным, симпатичным лицом, красивыми нерусскими черными глазами, внимательно посмотрел на Койранского и, как ему показалось, благожелательно. Он пригласил сесть на стул у следовательского стола и заговорил с восточным акцентом:
«Прежде всего, нет ли у вас просьб к нам?»
При этом он не смотрел в глаза собеседника, будто боялся, что в них может быть обнаружено такое, что пока надо скрывать.
У Койранского сразу появилась неприязнь к этому человеку.
«Я хочу есть и пить. Сегодня 2-е февраля, а я арестован 30 января и за это время меня ни разу не накормили. Закон не разрешает оказывать на арестованного давление голодом. Если сегодня мне не дадут есть и пить, я не буду разговаривать».
«Значит, ультиматум мне предъявляете? Гржданин Койранский, не забудьте, что вы – арестованный. А ультиматум предъявляют победители».
«И правые, стало быть сильные. Я – правый, так как на мне нет вины. И ничем вы не докажете мою вину в чем бы то ни было. На меня напали, как нападают разбойники в лесу, свзали руки и приволокли сюда. Что вы делаете с разбойниками, которые нападают?»
«Вы можете разговаривать спокойно?»
«Не могу и не буду, пока не утолите голода и жажды!»
«Я сейчас отпущу вас в камеру и там получите, что полагается. Только ответьте, с какого времени вы занимаетесь контрреволюцонной деятельностью?»
«Я бы хотел вам задать этот вопрос, так как именно вы занимаетесь этим, а не я».
«С вами сегодня нельзя разговаривать. Уходите!»
И вызванный конвоир опять отвел Койранского в комнату № 103.
А когда стемнело, когда люди уже забыли об обеде, Койранского втолкнули в «собачник», но не тот, где он был, другой.
Здесь людей было меньше, воздух чище, но жара стояла несусветная.
Койранский опустился на пол рядом с сидевшим немолодым мужчиной, с небольшой бородкой и усами, который посмотрев на нового жильца, закрыл лицо двумя интеллигентными руками.
Койранский, как уже опытный арестант, разделся до белья, подостлал все снятое под себя и с удовольствием протянул ноги, освобожденные от ботинок.
Он мгновенно уснул, так как был измучен до предела.
Проснулся он ночью, почувствовав испарину во всем теле.
Сосед по-прежнему сидел с закрытыми руками лицом, положив локти на колена стоявших ног. Но он не спал. Он все время покашливал, как это бывает с людьми со старой эмфиземой легких или туберкулезными.
Сняв рубаху, Койранский разложил ее на полу. Она очень скоро высохла. Так же он высушил после рубахи кальсоны и носки.
Сосед заинтересовался манипуляциями Койранского и стал смотреть, открыв лицо.
«Советую и вам посушиться», сказал ему Койранский.
«Пока не потею», ответил он, «но буду иметь ввиду ваш совет».
Из дальнейших разговоров Койранский узнал, что рядом с ним – профессор биологии Московского университета Ш… Его арестовали 1-го февраля вечером, а за что, пока не сказали. Он предполагает, что в результате какого-нибудь недобросовестного доноса.
Койранский рассказал Ш. о допросе его тремя следователями. Его рассказ расмешил профессора и как будто приободрил его.
Уже утром он сказал:
«Вы, батенька, профессиональный арестант, так хорошо знаете психологию этих господ».
Койранский рассмеялся:
«Я – профессионал-юрист и человек твердой воли. Меня не сломают и несуществующей вины мне не навяжут».
Около 9 часов утра Койранского опять взяли на допрос и привели опять к новому, уже четвертому, следователю.
Этот новый оказался грубым животным, несмотря на то, что был молод, красив и надушен крепкими духами.
Он начал с вопроса:
«Как вы относитесь к тому, что коллективизации сельского хозяйства сопутствовало раскулачивание и высылка кулаков и кулацких семейств?».
Прежде чем ответить, Койранский пошел к круглому столику, стоявшему у стены, где на подносе стояли графин с водой и стакан.
Он хотел напиться, его мучила жажда.
«Куда? Не сметь!» – крикнул следователь, хлопнув по столу кулаком.
Койранский вернулся на место. Ему сразу расхотелось пить.
Он с презреньем посмотрел на этого врага народа и крикнул ему, в его же тоне:
«Можете успокоиться, ни пить, ни разговаривать я с вами не буду!»
«Отвечайте! Я задал вам вопрос, отвечайте!!» – потребовал следователь.
Койранский молчал и насмешливо глядел на него.
Следователь повторил свое приказание, а Койранский все также молчал, глядя на него.
Выведенный из себя следователь вызвал конвоира, и арестованный очутился опять в комнате № 103.
Через час его привели к этому же «великодушному" следователю.
На этот раз он вызвал женщину, очевидно, буфетчицу, и заказал ей два стакана чая и два бутерброда.
Койранский подумал, что следователю, наконец разрешили его покормить. Он молча ожидал. И следователь молчал, занятый писаньем.
Принесли поднос с заказанным. Следователь отложил писанье, придвинул к себе поднос и стал насыщаться.
«Какая сволочь», подумал Койранский и отвернулся, показав спину следователю.
Наевшись, он приказал Койранскому повернуться и отвечать на вопросы.
«Не буду!» – коротко бросил Койранский.
«Нет, будешь! Или пулю получишь в сердце!»
«На, стреляй!» – крикнул Койранский, обнажая грудь.
Несколько секунд следователь угрожал выстрелом и держал арестованного под пистолетом.
Потом опустил его и сказал:
«Погорячился! Уходите!»
Он вызвал конвоира и велел отвести арестованного к кому-то.
Его привели к комнате, на дверях которой висела табличка, извещавшая, что в этой комнате обретается начальник отдела.
Койранскому не удалось узнать, какой отдел возглавлял полковник, к которому милостиво разрешили его ввести.
Полковник был тучен, мал ростом и зол лицом. Седина вкрапливалась островками в черную его голову и, вместе со стоячими торчком седыми усами и страшно неприятными глазами придавала ему свирепый, какой-то барственно-злобный вид, какой случалось встречать Койранскому у царских жандармов.
«Как вы смеете вызывающе вести себя со следователями?» – начал он скрипучим голосом, едва вошли Койранский с конвоиром.
«А как вы смеете держать под арестом и мучить голодом ни в чем неповинного человека?» – вопросом же ответил Койранский.
«Молчать, сволочь!» – закричал полковник.
Койранский не сказал больше ни слова, зотя начальник кричал на него, обзывая разными нецензурными именами.
Долго, минут десять, отводил свою душеньку представитель правосудия и, когда исчерпал весь запас своего антисоветского и антиюридического лексикона, налил себе в стакан воды и залпом выпил, чтобы успокоить свое «бедное расходившееся сердце».
И закончил назиданье спокойным, мягким, негромким голосом:
«Не будешь вести себя прилично, завтра же расстреляем…да, расстреляем…понял?»
Койранский продолжал молчать.
«Понял? Я тебя спрашиваю!» – опять повысил он голос.
Койранский молчал.
«Отвечай!» – громко крикнул он и в ответ получил то же молчание.
«Сведи в 103-ю, пусть сидит там и подумает о своем положении», обратился полковник к конвоиру со словами, предназначенными арестованному.
И вот Койранский в 103-й комнате.
Он был зол, возмущен до глубины души отношением к нему. И он нисколько не испугался обещанья расстрела. Он хорошо понимал, что это прием, недостойный для революционного органа.
Через полчаса принесли два стакана чая и грамм 300 черного хлеба.
«Вам» – сказала женщина с револьвером на боку и ушла.
Неужели это моя победа? – подумал Койранский, но тут же отбросил эту мысль.
Нет, – это вынужденный шаг, но рассчитанный. Если сейчас не дать пить и есть, может быть сумасшествие, а за ним смерть!
Нет, это не входит в расчеты бандитов.
Что ж, поборемся!
Так думал Койранский и с жадностью, не испытанной никогда раньше, набросился на еду.
32. Райские кущи и бутырский ад
До темна никто не тревожил заключенного в 103-й комнате.
Привыкший уже к разным издевательствам, усвоив непреложную истину, что он среди врагов, Койранский довольно спокойно, без конца, стал измерять длину и ширину этой голостенной комнаты, садился на окно, на пол, опять на стул и предавался бесконечным размышлениям.
Его больше занимала мысль: что является причиной ареста, был ли то ложный донос или это – результат скрытной контрреволюции, проникшей в органы безопасности?
Отношенье к нему следователей, их неграмотная растерянность, когда арестованный требовал соблюденья революционной законности, неуверенные обвинения, с трудом вытягиваемые от них, и отсутствие каких-либо доказательств, – все подтверждало уверенность Койранского, опыт и чутье которого не могли ошибиться.
Как далеко зашла измена?
Как могло случиться, сто Партия и Правительство оказались обманутыми? Теперь их именем контрреволюция бьет по головам советский народ, восстанавливает его против власти?
Беспечность? Потеря бдительности?
Или они изменили народу, революции?
Разве это может быть? Нет, нет! Это – абсурд, это невозможно!
Что же тогда? Ведь уже давно арестовывали честных людей, в которых нельзя было усомниться ни на одну секунду. Об этих арестах знали все и все молчали. Почему молчали? Почему все после подобных арестов заведомо честных людей вдруг начинали верить в их измену, видеть в них врагов, оплевывать их имена и их честную работу?
И это старались делать громче, слышнее!?
Боялись за себя? Перестраховывали себя? Да, это, действительно было так! И больше всех, слышнее всех кричали и шельмовали арестованных как раз те, за политическую верность которых нельзя было поручиться, те, у кого – затемненное прошлое, кто когда-то «снюхивался» с белыми, с контрреволюцией, с троцкистами, с уголовным элементом, а теперь, тщательно замазывая прошлое, выставляют себя ярыми коммунистами. И некоторым даже удалось «заручиться» партийным билетом.
И теперь меня, мое имя шельмуют, верно, в Дмитрове и особенно те, кто ненавидел меня, кому моя работа стояла поперек горла, не позволяла врать в статистических сводках и в отчетах, мешала искажать истинную картину хозяйственной жизни района.
А такое искаженье, вранье в сводках – это же экономическая контрреволюция! Они обманывают, дезориентируют Партию, Правительство, Народ! Кому это нужно? Бесспорно, тем, кто способствовал моему аресту и теперь шельмуют, открыто называют контрреволюционером!
Да, вот она связь между тем, что делается в центре и на местах.
Контрреволюция и там, и здесь!
Меня контрреволюция убрала с дороги и со мной, конечно, расправится. А что сделали с моей семьей? Детей вышвырнули из школы? Заставляют голодать? Кто ей поможет в эти тяжелые дни? Никого нет и никто не осмелится! Все отвернулись, – это ясно! Положение семьи так отчетливо представилось Койранскому! И он сразу упал духом.
Долго он удрученно, убитый горем, страдая от своей беспомощности, мысленно искал какого-нибудь выхода.
Только один выход видел он: борьба!
Нужно бороться за семью и за свою честь, за Народ и его честь против предателей, изменников, кто бы они не были!
Стало темно в комнате. Он знал, где выключатель. Подошел, щелкнул. Лампочка не зажглась. Он пробовал несколько раз, лампа не зажигалась. Он сел на стул, закрыл глаза, задремал было, но тут же вскочил.
Заныло, засосало под ложечкой. Есть хотелось безумно! Закружилась голова.
Чтобы не упасть, прислонился к стене и так, стоя у стены, иногда стонал, переносил болевые спазмы в желудке, одну за другой, с небольшими перерывами.
Вдруг шаги у двери. Ключ дважды повернулся в замке. Открылась дверь, вошел кто-то. Щелкнул выключатель, зажегся свет.
Перед Койранским конвоир – женщина. Посмотрела на него.
«Что с вами?» – быстро спросила и подбежала к арестанту, державшемуся за стену, но медленно сползавшему к полу.
Она посадила его на пол, и он сейчас же растянулся на полу.
Женщина быстро вышда, даже комнату не закрыла на ключ.
Через несколько минут она вернулась с мужчиной, обвязанным марлевой повязкой. Мужчина склонился над Койранским, затем встал, вынул из кармана гимнастерки пузырек и попросил:
«Откройте рот».
Койранский открыл рот и мужчина влил ему в рот, не отсчитывая капель, немного валерьянки. Вкус угощенья сказал Койранскому, чем его попотчевали.
«Надо дать ему 100 грамм хлеба и теплой воды», сказал мужчина и вышел из комнаты.
Женщина-конвоир села на стул. Она, видимо, растерялась, не знала, что делать дальше.
Койранский лежал молча. Он ничего не просил, так как знал, что это бесполезно: для врага, кроме голода и пули, ничего у них не было.
Так молча произошло и остальное: она стала поднимать Койранского, который с ее помощью преодолел ужасную слабость, встал, сделал два шага к стулу и сел на него.
Острые рези в желудке прекратились, но продолжалось неприятное сосание под ложечкой.
«Можете идти со мной?» – спросила женщина.
«Пить!» – ответил арестованный.
«Сейчас принесу» и она ушла, оставив дверь опять открытой.
Ее долго не было. Койранский пытался встать, но не мог. Его стало знобить, но пальто лежало на окне, а дойти до него было невозможно.
Когда уж силы опять были на исходе, и он чувствовал, что сейчас упадет со стула, пришла женщина-конвоир.
Она принесла полбутылки молока и небольшую французскую булку. Койранский схватил булку и стал есть.
А женщина налила в стоящий на окне стакан то, что казалось молоком, и подала ему, говоря:
«Фельдшер сказал, чтобы есть обязательно с этой подбеленной молоком водичкой. Она теплая. И подольше жевать. Слышите?»
«Слышу», ответил он и большими глотками стал пить водичку.
Скоро сосанье под ложечкой прекратилось и силы стали заметно восстанавливаться.
Когда с водой и булкой было покончено, она, конвоир, остановясь против Койранского, внушительно стала втолковывать:
«Сегодня больше ничего нельзя брать в рот. Доктор сказал, что даже глоток воды может стать отравой. Слышите? А там куда вы пойдете, много воды. Но ни одного глотка! Слышите? Ни одного глотка».
«Понимаю!» – ответил Койранский, соображая, куда же его поведут? Там много воды, но пить нельзя. Где же это? Но так и не догадался.
Женщина ушла и на этот раз ключ в двери сделал два оборота.
Койранский встал со стула и убедился, что он уже может самостоятельно ходить. Он даже стал впрыгивать на окно, менять темпы марша по комнате, делать внезапные повороты на ходу.
Потом опять пришла эта женщина, сказала «пойдем», подождала, пока он надел пальто, и вышла вслед за ним, вынув из кобуры наган.
Через незнакомый выход они вышли во двор.
Падал снег. Морозец, чувствовалось, – небольшой. Койранский жадно вдыхал свежий воздух.
Они пошли по широкой, не менее 2-х метров, натоптанной дороге. Шли рядом и она снова несколько раз повторила: в рот ничего не брать до утра.
Они обошли какое-то здание, потом другое. Показалась большая толпа стоявшая неподвижно, без строя, как попало, без шума, без громких раговоров. Большинство в толпе были в гражданском одеянии, но были и военные. Кто это? Много конвоиров-солдат с винтовками вокруг толпы сказали Койранскому, кто это. Это были арестованные, такие же, как и он.
Один из конвоиров, с наганом вместо винтовки, осмотрел Койранского и толкнул в толпу.
«Теперь все, пошли!» – крикнул он. И толпа двинулась. Койранский шел в самом хвосте.
Шли недолго. Подошли к зданию, стоящему на отлете, стали входить по одному. В дверях считали.
Оказалось, пришли в баню. Вот оно место, где много воды, подумал Койранский.
Баня оказалась прекрасной, но не было в ней ни отдельной парилки, ни душа. Пол, стены, скамьи сложены из крупного камня. В бане две половины: собственно баня и сушилка.
Вся одежда, как верхняя, так и нижняя, была тут же отобрана и отправлена в дезинфекционную камеру. Ее возвратили только через три часа, предоставив возможность арестованным дифилировать в костюме Адама по сушилке, заменявшей банные простыни и полотенца.
Возвратились из бани уже ночью, при этом возвращались небольшими групками, по 10–15 человек. Койранский попал в самую последнюю группу.
Привели в огромное помещение, которое почему-то арестованные называли «вокзал», очевидно, отсюда отправлялись осужденные на «курорт» в лагерях или в другие злачные места, а может быть, и на смерть.
Здесь прошли медицинский осмотр, который скорее напоминал ветеринарный осмотр обозных лошадей, неоднакратно наблюдавшийся Койранским на военной службе. Тонкость обращения изумительная: лошади бы не различили, где ветеринарная больница и где ГПУ.
Возможно, человек, называвший себя врачом, действительно обучался в лучшем ветеринарном институте.
Получив укол от брюшного тифа, Койранский и семеро других неизвестных ему, оделись и пошли. Шли сперва двором, потом по какому-то большому зданию, петляли в разных направлениях и, наконец, поднявшись по лестнице на второй этаж, пошли по коридору, устланному мягким, пушистым ковром; в коридоре, словно в гостинице, справа и слева, виднелись двери, с красовавшимися над ними номерами.
В 28-й номер судьба забросила Койранского.
Это была комната, площадью не менее 30 квадратных метров. В комнате три окна, теперь, ночью, занавешенные шторами, с прекрасными тюлевыми занавесками.
По двум боковым стенам стояло шесть кроватей, по три с каждой стороны.
У кроватей – тумбочки в головах и маленькие табуретки в ногах.
Пять кроватей были заняты. На них спали люди, накрытые байковыми одеялами с пододеяльниками.
Пораженный всем увиденным, Койранский долго стоял, разглядывая комнату. Его поразило все, все напомнило человеческое жилье, от которого он был оторван, бог знает на сколько времени, может, навсегда, напомнило человеческую мирную жизнь, в которой не должно быть места волкам. Потом он пошел к незанятой кровати, разобрал ее и лег, наслаждаясь покоем, охватившим не только каждую частицу тела, но и каждый уголок его души, измученной всем пережитым в этом учреждении, которое призвано охранять покой советских людей, но далеко ушло от этого призвания.
Засыпая, он увидел на столе графин с водой. Ему очень хотелось пить, чему немало способствовала баня и особенно трехчасовое пребывание в человеческой сушилке.
Но он мгновенно вспомнил женщину-конвоира, настойчиво и несколько раз предупреждавшую его от еды и питья до утра, и мысленно поблагодарил ее за заботу о нем.
С хорошей мыслью, что и среди продавшихся могут быть «попавшие в ловушку», не разбиравшиеся в сути происходящего, хорошие, честные люди, он уснул так глубоко и мирно, как будто забыл, что он в плену и что перед нимеще столько неизвестного, может быть, опасного или даже самое страшное – казнь от руки злодеев, изменивших своей Родине, своему Народу.
И среди ночи, пронувшись, он понял новый маневр врага.
Нет, он не забыл, в чьих он руках и что ему предстоит!
И он уже перестал удивляться, что очутился в «райских кущах» и все, что ему предстояло увидеть в этом раю, он заранее расценил, как хитрую уловку низкого, подлого врага – контрреволюции.
И в самом деле, утром новые чудеса: бутерброды с колбасой и сыром на завтрак, служители, убиравшие комнату, шикарный из трех блюд обед, книги из библиотеки, избранные по каталогу и принесенные служителем, и много мелочей, предназначенных, тщательно продуманных чтобы сломить волю арестованного «в другую сторону», удивив великодушием, заботой и показной чуткостью.
Утром Койранский познакомился с соседями по камере. Это были интеллигенты, некоторые известные на всю Россию. Койранский знал имя профессора медицины П., футболиста С., артиллериста, отличившегося в войне с белополяками В.
Все они, также, как и Койранский, прошли «собачник», все перенесли голод и насланную им невообразимую жажду, все были потрясены необыкновенным скачком из «собачника» в Лубянский рай.
И, потрясенные переменой, они согласились подписать любые показания, нужные следствию, и этим, конечно, предопределили свою судьбу – заключенье в лагерях.
Койранский был поражен, как легко сдались люди, уступив дикому нажиму следователей, ловко применивших к усталым, измученным арестантам райское житье взамен тяжелого «собачника».
Характерно, что методика обезболивания несчастных людей была общей для всех следователей. Следовательно, все они действовали по одному указанию свыше.
Койранский выразил свое удивление и свое несогласие с этим психозом, диктовавшим любой ценой избавиться от физических и нравственных переживаний первых дней следствия, периода ломки воли арестованных путем организации голода и нечеловеческих страданий.
Но воля людей уже была сломлена. Они скептически отнеслись к уверенности и твердости Койранского, они уже не понимали, что только борьба за свою честь и за свою невиновность может освободить от приписывания арестованному несуществующей вины.
«Бороться с властью? Вы с ума сошли! В руках следствия – сила, а вы, что можете сделать, когда вас снова бросят в «собачник»? И в конце концов сдадитесь!» – говорил профессор П.
«Никогда!» – твердо заверил Койранский, «хотя бы смерть меня ждала!»
В первый день «райского житья» Койранского на допрос не вызывали. Только помощник коменданта, зайдя в комнату, спросил Койранского, нужно ли ему свидание с родными, с кем именно и их адрес.
Койранский назвал жену, дал ее адрес. А потом в вежливой форме усомнился в осуществлении этого.
«Передайте, кому следует, что я не верю в возможность свидания»
Первый день покоя и человеческого существования несколько успокоили нервную напряженность Койранского и дали ему возможность детально продумать свое дальнейшее поведение на допросах.
Он пришел к такой мысли: резкость суждений, обвинение обвинителей в контрреволюции и требование немедленного освобождения.
Только такой тактики следует придерживаться в борьбе.
На второй день райской жизни, после утреннего обильного завтрака, за Койранским пришел конвоир.
Он отвел его к следователю, в этом же здании и на этом же этаже.
Пятый по счету следователь, мужчина средних лет, в гражданском пиджаке и в военных брюках защитного цвета, вправленных в высокие хромовые сапоги, занимался гимнастикой, когда Койранский, с разрешения вошел в комнату.
Он пренебрежительно оглядел вошедшего, пригласил сесть и продолжал свои выпады, меняя руки и ноги поочередно. И при этом – никакого внимания человеку, которого он должен допросить и доказать ему неопровержимыми фактами его виновность.
Койранский понял, что он для этого «слуги народа» уже не человек, а вроде тени, или хуже – червяка, для которого уже заранее приготовлено место в каком-то «лаге».
Койранский почувствовал презренье к следователю и отвернулся от него, показав этим, на сколько он, арестованный, выше него, обвинителя.
Ровно пять минут продолжалась гимнастика, показали настольные часы. Потом начался допрос, принявший довольно странную форму.
Вопросы и ответы были такими:
«Как называлась организация, в которой вы состояли?»
«Дмитровский Райисполком».
«Какие цели преследовала ваша организация?»
«Управление хозяйством района, воспитывать население в духе марксизма и борьба с контрреволюционным элементом».
«И чтоже, успешно работала ваша организация?»
«Не совсем: контрреволюционные элементы стали одерживать верх».
«Пример?»
«Мой арест, издевательства здесь, на Лубянке, пренебрежение к человеческой личности».
Койранский замолчал.
«Говоите, говорите, я вас внимательно слушаю!»
«Спрашивайте!»
«Вы возглавляли этуорганизацию?»
«Я думаю, что говорю с понятливым человеком».
«И чего вы прикидываетесь этаким святошей, невинным агнцем? Вас же разоблачили ваши же сообщники по контрреволюционному заговору, Новохатный и Соловьев. Знаете таких?»
«Хорошо знаю. Новохатный – районный санитарный врач, глубокий старик, вечно спящий, даже на работе. Из него контрреволюционер, как из вас поп. А Соловьев, заведующий музеем, – целиком в науке. Интересно, что они могли выдумать? Дайте почитать».
«Нет, я недам вам их показаний. Там есть секретные».
«Тогда хоть покажите их подписи, я знаю их».
«Тоже не могу!»
«Значит все неправда. Правда только, пожалуй, в том, что они здесь, в тюрьме и в том, что вы их уверяете, мол, Койранский их разоблачил. Какой неумный, какой полицейский способ!»
«Давайте, будем корректны. Вы уже давно у нас на примете. А теперь поздно уж критикой заниматься, когда 58-я статья у вас и вам уже не выпутаться!»
«Любопытно, какой же пункт 58-й статьи вы хотите мне навязать. Скажите, прошу вас».
«Пункт 12-й. Знаете, о чем он говорит?»
«Знаю очень хорошо. Но вы, гражданин следователь, не сговорились со своими предшественниками. Мне сулили 8,9,10, 11. Что-то не вяжется!»
«У нас все свяжется! Поедете в дальние лагеря. Там осознаете свою вину!»
«Перед кем у меня вина? Я защищал советскую власть на фронтах гражданской войны, а вы смееете мне говорить о какой-то вине! Где вы были, когда я кровь свою проливал 14 лет назад?»
«Чего же вы хотите? Чтобы вас освободили и дали возможность…»
«Как вы смеете?! Я – честный советский гражданин! Я бил контру и когда понадобится, снова буду бить, таких, как вы. А сейчас я требую очной ставки с Новохатным и Соловьевым, я требую, наконец, объяснить мне, кто вас заставляет мучить честных советских людей, выдумывать несуществующие преступления?»
«Спокойно, спокойно! Если вы хотите уважения к своей личности, то я хочу того же к своей. Не надо кричать. Я же не кричу».
«Кричи, черт возьми, ори, бей меня, но докажи, что я изменил революции, народу. А я докажу, что ты изменил. Кто тебе позволил законы советские нарушать? Голодом и жаждой морить людей, кто позволил? Без доказанного обвинения содержать под арестом больше 4-х суток, кто позволил? Я требую записать все, что я говорил в протокол допроса! Я не прощу издевательств над собой! Я сообщу».
«Хватит! Ты много кричишь, но мало сделаешь! Ты – безумец! Писать я ничего не буду, пока не признаешься. А очную ставку дать не могу, это запрещается».
«Тогда дай мне лист бумаги, я сам напишу».
В это время зазвонил телефон. Следователь дважды повторил, что сейчас придет, и вызвал конвоира, который отвел его в № 28, где поджидал вкусный обед.
Когда выходили из кабинета, следователь по приходе конвоира сразу вышел было, потом вернулся, подождал, пока Койранский вышел, закрыл на ключ кабинет и спокойно сказал:
«Завтра я опять вызову вас. Поговорим в другом тоне. До свиданья!»
И тут же скрылся за поворотом.
Этот разговор и мягкость следователя не только удивили, но еще больше утвердили Койранского в правильности выводов своих, о которых он ничего не сказал товарищам по несчастью.
«Подписали признание, да?» – таким вопросом встретили его соседи по комнате.
Они решили так, увидев взволнованное лицо Койранского.
«Нет, нет и нет! И вам советую ликвидировать ваше признания. Пока не поздно, выбирайтесь из вырытой для вас ямы!»
Наступила гнетущая тишина, длившаяся, по крайней мере, час. А потом артиллерист В, подойдя к койке Койранского, громко сказал фразу, мысль которой, вероятно, принесла облегченье сомневающимся, неуверенным, слабым людям:
«Ваши выстрелы бьют по воробьям!»
И тут же все согласились, заговорили, засмеялись……забылись.
Только вскоре артиллерист и медик снова призадумались, а во время обеда, за чудесным борщом, профессор П., как бы для того, чтобы дать выход упоным думам о своем поражении, медленно и громко сказал:
«Выпить бы под этот борщ петровскую чашу большого орла и забыться хоть на несколько часов».
Это было полное признание своего морального поражения, осознанного, напрасного, жегшего неизвестностью и стыдом.
Обед и остальная часть дня, вечер и ночь прошли в молчании.
Койранский понял душевное состояние этих людей и ему было неимоверно жаль их. Он хорошо знал, что они не посмеют отречься от подписанного признанья, совершенного под влиянием физического насилия, которое надело на их шею несуществовавшее никогда преступление.
Койранский дал себе слово не только быть твердым самому, но и бодрить других, своей убежденностью придавать другим силы сопротивления, поддерживать в них эту волю к сопротивлению и силу морального духа.
Это – моя обязанность! Надо помогать слабым, не отдавать их врагам!
Ночью увели физкультурника, а рано утром на его место привели нового постояльца.
Это был Ж., тесть уже осужденного военного атташе в Англии П., товарища по военному училищу и по полку старой армии маршала Т. Ж. был очень удручен, измучен, издерган. Его обвиняли в шпионаже в пользу Германии, но он еще сопротивлялся, еще боролся с собой, так как знал, что признанье принесет ему не лагерь, а смерть.
Койранский успел поговорить с ним, вдохнуть в него новую силу, уверить, что бездоказательное обвинение – не обвинение, что без фактов, свидетельских показаний или без собственного признания приговор не может быть вынесен.
«Только не дайте себя опутать, вложить в вашу голову вину, которой в действительности нет и никогда не было».
Во время этого разговора опять пришли за Койранским.
Вчерашний кабинет и вчерашний следователь. Он назвал себя, здороваясь, Р-м.
На этот раз разговор, действительно, был иным.
«Ваша активная защита вчера мне понравилась», начал следователь, «Если бы все такими были. Я вам сочувствую, даже больше, я на вашей стороне, но не могу ничем вам помочь. И так меня уже подозревают…и не сегодня-завтра я буду вместе с вами за решеткой».
«Пой, ласточка, пой!» – думал Койранский, принимая это признание за новый хитрый маневр.
«Вчера вы задали вопрос, кто заставляетменя мучить советских людей и так далее. Этого хотят наверху, те, кому вы собираетесь жаловаться. Зачем? В стране происходит большое строительство. Нужны люди, бесплатно отдающие свой труд. Всех квалификаций от чернорабочего до высококвалифицированного инженера. Как получить таких людей? Решили поручить это нам, достать людей, сделать их заключенными, лишить их воли, сделать послушными.
И наши органы, как рыбаки, запуская в море сеть, вылавливают рыбу, так мы, с помощью местных органов, получаем улов, в количестве данной нам контрольной цифры и внужном количестве. Кроме того, от некоторых, черезчур опасных, много знающих, не согласных с такой политикой, сопротивляющихся ей или от которых можно ожидать сопротивление, там, наверху, решили избавиться. Этих мы просто уничтожаем. В том и другом случае люди терроризируются, а режим крепнет, классовая борьба, как там называют несогласие с политикой террора затухает, все в стране зпугано. Просто все! Понятно?»
Койранский молчал. То, что он услыхал, было невероятно, дико, оскорбительно, обидно!
Верить? Не верить? Обман врага или правда? Как его проверить?