Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
9. Беженцы и переезд в Клин. Студенческий вечер
В Завидове началась прежняя жизнь. Маруся, сделавшая аборт, с прежней страстью любила Вячку и старалась опять заразить его, опьянить его.
И она добивалась своего. В немногие минуты отрезвления Койранский правильно оценивал свое неприглядное положение, мысленно искал выход, но не находил его. Казалось, Маруся читала мысли Койранского, и принимала все меры для его успокоения. А когда видела, что он задумывается, говорила ему:
«Имей ввиду, что без тебя я жить ни дня не останусь. Лучше в могилу, чем без тебя. Без тебя я бы попала опять к Сашке в кровать. Нет, лучше смерть!»
Такие неоднократно повторявшиеся утверждения, заставляли Койранского покоряться обстановке и бросать думы о разрыве с Марусей. И он старался забыться в труде: усердно занимался с ребятами, гулял с ними, играл, шалил, после своих весенних экзаменов часто ходил с ними в лес по ягоды и грибы.
Брат приезжал редко.
В июне неожиданно ухудшилась международная обстановка, а в июле началась война с Германией и Австо-Венгрией.
Скоро в Завидово начали приезжать родные из западных губерний. Они бежали от войны, захватив с собой то немногое, что могли захватить.
Приехал брат Петр с женой и двумя мальчиками, сестры Бышко с дочкой и Давидович с дочкой, Рогова, беременная первым ребенком, и незамужняя сестра Любовь. Народа собралось много.
Надо было всех накормить, всем найти место для спанья.
Александр, приехавший в Завидово, опять принял на себя роль хозяина, но ничего не делал реального для беженцев.
Вся тяжесть выпала на Марусю, ей помогал Вячка.
Она очень гостеприимно отнеслась к родне, охотно приняла на себя все хлопоты, и все были устроены.
Через некоторое время приехала еще семья Барковых, семья сестры Койранского Надежды, из 6 человек.
Супружеские отношения Вячки с Марусей, конечно, были прерваны, и у него появилась новая надежда, что, с приездом родни, Маруся примирится с мужем, а ему удастся, с помощью брата и сестер, переехать в Москву и навсегда обрести свободную самостоятельность. Но его предположение не сбылось.
Беженцы переехали в город Клин и там осели, а Александр возвратился в Козлово.
Отношения Койранского со снохой стали известны всей родне.
Об этом позаботился Александр. Но никто из родни не счел необходимым вмешаться в это дело. Напротив, все отшатнулись от этих двоих, как от зачумленных. В августе и семья Маруси, а с нею и Койранский, переехали в Клин, где стал учиться старший мальчик Коля, блестяще выдержавший экзамены в реальное училище.
И здесь, в Клину, окончательно выяснилось, что по сговору всей родни с 1914 года Вячка Койранский и Маруся исключены из состава семьи, с ними перестали здороваться и на их приветствия не отвечали.
Как-то по делу Вячка был в реальном училище. На лестнице он встретил брата Петра, работавшего там учителем, подошел к нему, протянул руку. Но Петр не принял его руки и, отвернувшись, довольно громко произнес:
«Ты мне не брат!»
Такое отношение родных воспрепятствовало обращенью к ним Койранского за помощью, оно навсегда оставило его связанным с семьей Александра.
Этот беспримерный бойкот длился 26 лет; он теснее связал Вячку с Марусей и утвердил их нигде не зарегистрированный брак, их долгую совместную супружескую жизнь.
Но в самом начале 1915 года Койранский сделал еще одну попытку оставить Марусю. Он написал Александру и просил помочь ему в этом. Он просил только сто рублей и просил сейчас же переехать в Клин, чтобы воспрепятствовать Марусе что-нибудь сделать над собой. Ответ был совершенно неожиданный.
«Живи, как жил. Маруся мне не нужна».
В то время она была беременна, а в феврале родился второй сын Вячки.
После рождения ребенка и удостоверившись, что муж больше не будет добиваться восстановления своих супружеских прав, Маруся заявила Вячке, что она не станет возражать, если он уйдет от них.
То ли она видела, что Койранский тяготится навязанным ему браком, то ли убедилась, что муж к ней действительно не вернется, Вячка ей стал уже ненужен.
А у него не было денег и он не хотел просить их у Маруси, поняв, что был простым орудием в схватке между мужем и женой. Койранский нашел выход: после весенних экзаменов, в июне, он явился к Московскому уездному воинскому начальнику и попросился в армию. Он имел отсрочку до окончания образования. Теперь он перешел на последний курс, а потому в приеме в армию ему было отказано.
Когда о своей неудаче он рассказал Марусе, она как будто обрадовалась:
«Что ж, живи с нами. Я и дети любим тебя. Будь им отцом!»
Затруднения теперь возникли из-за отсутствия средств для уплаты в университете, так как тех денег, что получала Маруся на детей, едва-едва хватало, чтобы заплатить за большую квартиру в Клину и на питание.
Даже на одежду для детей уже не хватало ресурсов, так как, вследствие войны, жизнь очень вздорожала.
Койранский обратился за помощью в общество помощи студентам, легально существовавшее при университете Шанявского. Оно распространяло свою деятельность на все высшие учебные заведения Москвы. Койранскому была назначена и выдана субсидия в размере 60 рублей.
Общество изыскивало денежные средства разными путями: обращением к известным богачам, принятием на себя разных работ за деньги, устройством студенческих вечеров.
На один из таких вечеров Койранскому удалось попасть.
Он состоялся в помещении английского клуба, на Неглинной.
Устроители вечера привлекли многих артистов московских театров, которые бесплатно выступали на вечере, как певцы, декламаторы и рассказчики.
Но главный доход на вечере был собран не за билеты, хотя цена была достаточно высока, а от продажи виноградных вин, коньяка, папирос и разных сувениров. Цены за рюмку, за папиросу, за пустяковую безделушку были сумасшедшими. Так, рюмка портвейна стоила 5 рублей, одна папироса – 30 копеек и так далее. Эта распродажа производилась в нескольких фойе.
Прогуливаясь, в красиво оформленном павильоне, продававшем вино, Койранский увидел девушку, кого-то и что-то ему напоминавшую. Он несколько раз прошел мимо, но так и не вспомнил ничего.
Он сел на диване напротив этого павильона и следил за работавшей девушкой, у которой было много работы, так как народ у киоска не уменьшался.
Неожиданно к нему подошел незнакомый студент и сказал:
«Товарищ, вас хочет видеть продавщица вин, подойдите к ней».
«Это какая-то ошибка. Я ее не знаю. Она, наверно, кого-то другого зовет», ответил Койранский.
Тогда студент взял Койранского под руку и повел к киоску.
«Я тоже ее совсем не знаю, но выполняю просьбу этой милой девушки», сказал студент.
Он подвел Койранского к киоску и откланялся, проговорив:
«Ваше поручение выполнил, прекрасная маркиза!»
Подойдя к киоску, Койранский увидел на стене табличку, на которой было написано: «Маркиза Закревская».
Девушка отворила дверь в киоск и пригласила его: «Входите, садитесь!» Койранский вошел, посмотрел на девушку и сейчас же вспомнил: та, с которой ехал в Москву, которую хотел смутить, но был посрамлен ею. Она, работая говорила:
«Вы ведь вспомнили меня? Помните, вагон и ваше настроение, и ваш наскок на мое спокойствие?»
«Помню», смущенно ответил Койранский.
«Я рада видеть вас невредимым и не в военной форме. Расскажите, как вы жили и живете, на каком курсе и факультете?» – забрасывала она вопросами, растерявшегося было Койранского.
Он отвечал и наблюдал за проворными руками девушки, успевавшими и рюмки наливать, и деньги принимать, и сдачу давать.
Одновременно она беседовала с Койранским, как со старым знакомым. Она говорила:
«А знаеие, я вас тогда надула из тактических соображений. Никакого мужа у меня не было и нет. Вы уж простите меня за это. Мне было стыдно за эту ложь, но я вас не встречала и не могла извиниться. Кроме того, очень мне хотелось знать, как вы справились со своим горем. Если не против, скажите».
«Я его поборол, хотя мне еще и сейчас трудно. Пусто в душе и бесприютно ей. Не стоит об этом». Койранский, почему-то правдиво передавший Закревской свое душевное состояние, чувствовал необъяснимое доверие к этой девушке. Ему приятно было и ее извинение и интерес к нему. Уже давно некому было заглянуть в его душу, и ее вопросы были искренни и выражали сочувствие.
Она пристально посмотрела на него и тихонько сказала:
«Значит, ничего не изменилось? Так надо понимать вас?»
Койранский не успел ответить. В зале раздались слова «Гаудеамус», студенческого гимна, и так громко, что нельзя было разговаривать. Закревская села рядом и пела со всеми, а Койранский молчал.
Вдруг совсем неожиданно «Гаудеамус» перешел в «Цимлю».
У киоска появился Гиацинтов, с которым Койранский пришел на вечер. Увидя товарища, Гиацинтов позвал его. Койранский, извинившись вышел из киоска.
И тут его окружила толпа студентов и стала качать. Другая группа качала Гиацинтова.
Закончилось тем, что Койранского пришлось посадить на диван. Он был в полуобморочном состоянии.
Пенье прекратилось. Кто-то коньяком стал смачивать ему виски.
Очнувшись, Койранский увидел Закревскую с рюмкой и платком в руках. Он встал, поблагодарил и хотел уйти. Закревская шепнула ему: «Посидите, товарищ! Я бы хотела еще поговорить с вами. И вы еще не совсем в себе».
Вдруг большая толпа студентов неожиданно окружила Койранского и Закревскую. Подошел Гиацинтов, взял его под руку и повел из этого фойе, а потом в раздевалку и на улицу. И уж тут сказал, что полиция ищет студента, написавшего слова «Цимли»: ей кто-то сказал, что его качают, но фамилия ей неизвестна.
И его фамилия так и осталась неизвестной властям, как и фамилия композитора.
10. Последний студенческий год
Этот год был особенный. Он был для Койранского морально очень тяжелым. Если раньше проживание его в доме Маруси оправдывалось их взаимным чувством, то теперь, когда стало очевидным, что не чувство любви руководило Марусей, а чувство мести к бывшему мужу, положение Койранского стало невыносимым. Правда, Маруся не давала повода для умозаключения, к которому пришел Койранский, но все видел, все понимал и ничего не мог изменить.
Средств, чтобы уехать, у него не было. Все родные от него отвернулись. В армию его не взяли. Выхода у него не было.
Как пережить еще год?
Этот вопрос, а также душевная опустошенность, привели к решению, что ему не стоит жить.
И летом 1915 года Койранский сделал вторую попытку уйти из жизни. Это было 1-го августа. Он бродил по лесу с ружьем, как это он часто делал, когда жили в Козлове из-за детей, переехав из Клина на время каникул.
На просеке, далеко от жилья, Койранский увидел сосну с перекинутой кем-то для неизвестной цели веревкой и с готовой петлей. Может быть, кто-нибудь уже висел на этой сосне.
Совпадение его намерений с болтавшейся веревкой показалось Койранскому знаменательным.
Он подошел к сосне, надел на себя петлю, повис, поджав ноги. Но вдруг упал до наступления удушения. Это не выдержала гнилая веревка. Долго лежал он на земле в состоянии какой-то странной бесчувственности, хотя мозг его лихорадочно работал.
Он не жалел, что неудачей закончилась его попытка, но и не радовался неудаче. Ему было безразлично.
Вечером он пришел в дом, шатаясь как пьяный.
Его встретила Маруся. По оставшемуся на шее красному кольцу она догадалась. Но Койранский не подтвердил ее догадки.
Тем не менее отношение к нему Маруси после этого случая, и особенно с возвращением в Клин, приобрело характер прежней страстности. Казалось, Маруся хотела отвлечь от его печальных дум, о которых она догадывалась, но не расспрашивала его.
В эту осень второй сын Маруси, Анатолий, поступил в реальное училище. Забота, где взять деньги для уплаты в университет, вновь привела Койранского в университет Шанявского. Но на этот раз ему было отказано за отсутствием в обществе достаточных средств.
В декабре был последний срок уплаты за 1-е полугодие.
Конечно, продав что-нибудь из домашних вещей, можно было добыть деньги. Но тогда еще ни Маруся, ни Койранский не умели так изворачиваться. И Койранский увидел свою фамилию в списке исключенных из университета за невзнос платы за ученье.
Полагался еще десятидневный льготный срок перед отобранием студенческого входного билета.
Когда этот срок истек, Койранский пришел в факультетскую канцелярию, чтобы сдать билет и получить документы. Он протянул свой билет факультетскому секретарю и сказал:
«Конец пришел моему образованию, Иван Потапыч! Возьмите входной и дайте мне, что полагается в этих случаях».
«За вас уплачено, смотрите в списке на стене», ответил тот.
И, обернувшись к стене, Койранский увидел свою фамилию зачеркнутой жирной красной чертой.
Он рассмотрел, что, начиная с первого, каждый десятый зачеркнут. Всего двадцать один человек был исключен таким образом из списка исключенных.
«Кто уплатил?» – с любопытством спросил Койранский.
«Богатый», ответил секретарь.
Он не сказал, кто именно уплатил, очевидно, соблюдая тайну жертвователя, по его желанию.
Говорили, что это сделал фабрикант Морозов. Койранский поблагодарил его открыткой, но ответа не получил.
Этот случай был для Койранского лекарством, взбодрившим его, излечившим от неверья к людям, от неверья в добро и в правду.
Он выразил обуревавшие его чувства стихотворением, оставшимся в памяти на всю жизнь:
«ЩЕДРОМУ ДРУГУ»
Мой щедрый друг, благодарю!
Ты сделал больше, чем хотел:
Теперь я жизнь любить могу
И для хорошего прозрел.
Ты показал мне доблесть века,
Его добро и красоту,
Ты подарил мне человека
И благородную мечту.
Теперь я стал богат, как Крез,
Богат любовью к человеку,
Для веры радостной воскресенье
И с ней пойду я в свою «Мекку»!
За второе полугодье деньги в университет были уплачены. Они были добыты путем продажи зимней шинели и ковра, проданных очень дешево скупщику старых вещей.
Выпускные государственные экзамены были назначены на сентябрь. Целое лето было в распоряжении Койранского для подготовки к экзаменам.
В апреле родилась дочь Койранского. Теперь у него уже было трое детей, кровно связывавших его с Марусей в одну семью.
Это пришлось проводить в деревне Носково, Дмитровского уезда, Московской губернии, куда был переведен Александр.
Уступая просьбам детей, Маруся согласилась сначала провести лето в Носково, апотом опять же из-за детей, переехать из Клина в уездный город Дмитров.
Мальчики, учившиеся в Клинском реальном училище, были переведены в Дмитровскую гимназию.
В начале августа вся семья переехала в Дмитров.
Александр сначала остался в Носково, где была канцелярия лесничества, а через некоторое время, после отъезда Вячки, поселился вместе со всей семьей в Дмитрове.
В конце сентября был закончен университет Койранским, но нормальному вступлению в жизнь мешала продолжавшаяся война.
11. Начало военной службы
Для этой войны нужен был младший офицерский состав, нужно было пополнение офицерского корпуса людьми со средним и высшим образованием. Этого требовали задачи войны и сохранение квалификации армии, за два года войны лишившейся больше половины кадрового офицерства.
Офицеры выпускались ускоренным порядком. Для этой цели курс военных училищ был сокращен с 2-х лет до 4-х месяцев и дополнительно открыто до 300 новых училищ, именовавшихся школами прапорщиков, выпускавших младших офицеров в первом офицерском чине прапорщиков, тогда как до войны военные училища выпускали подпоручиков.
Койранский был призван на военную службу в день получения диплома. Призыв был произведен через университет Московским уездным воинским начальником.
Он был отправлен с группой студентов разных высших учебных заведений, как окончивших, так и досрочно призванных, в город Нижний Новгород, теперь Горький, в 1-й Подготовительный учебный батальон. Маруся проводила его в Москву, но не дождалась отъезда, так как формирование эшелона продолжалось почти три дня; зачисленные в эшелон сосредотачивались на Курском вокзале в Москве.
Провожать эшелон пришло много москвичей, студентов, курсисток.
Были речи, были слезы, были песни.
Никакие силы не могли навести порядка, и военный комендант вокзала махнул рукой.
Перед отправлением поезда Койранский еще раз, в последний раз, встретился с Мариной Закревской.
Она, увидя его, подошла, крепко пожала руку и шепнула:
«От всего сердца желаю большого-большого счастья!»
Уже гремел «Гаудеамус», а рядом группой белоподкладочников запевался гимн «Боже, царя храни!» Где-то рядом пели «Цимлю» и новую песню «Хаара-кири», и старинную петербургского студечества «От зари до зари». В этом хаосе звуков, однако, не было энтузиазма, слышались отчаянье обреченных и тоска по молодой жизни.
Когда вагоны тронулись, Марина трижды прокричала:
«Надеюсь встретиться!» – и слезы капали из ее глаз.
В вагоне будущие воины затихли, кое-где негромко разговаривали, большинство замкнулось, переживая разлуку с привычным и любимыми и скачок в неизвестность в качестве пушечного мяса.
Но, как это всегда бывает, чувство молодости и присущая ему беспечность победили раздумья.
Всю дорогу до Нижнего не смолкали песни, разговоры и смех. Даже ночь не утихмирила будущих солдат.
А в Нижнем, уже на вокзале, где призванных встречали постоянные кадры батальона, потянуло духом солдатчины и дисциплины.
Здесь уже будущие воины поняли, что приходит конец студенческой вольнице.
Строем шли с вокзала в казарму, строем ходили в баню и в столовую, строем ходили на ученья и на прогулки.
Над строем властвовала команда и не полагалось, да и не было времени рассматривать, кто командует, в чьих руках твои поступки и жизнь.
Потекла однообразная солдатская жизнь, состоявшая в муштре и выколачивании из людей думающих и рассуждающих их индивидуальной воли.
Но трудно было выколотить ее, трудно культурных людей превратить в автоматов. Столкновенья были резкими, обидными и часто смешными.
Этих взрослых образованных людей часами учили поворачиваться направо, налево и кругом, учили ходить под счет каког-нибудь ефрейтора.
Ефрейторы и унтер-офицеры муштровали и наивно не замечали, что их ученики над ними смеются, когда по команде направо нарочно поворачивались налево или наоборот. Учителя полагали, что ученые люди не знают, где правая, а где левая рука, заставляли заучивать и гневно говорили:
«Здесь вам ни «ниверситет», здесь думать надо!»
А за дружный хохот озорной вольницы злобствовали, наказывали двойной, тройной нагрузкой и усталостью.
Хорошо помнится один урок, преподанный вольному духу солдат из студентов.
Полурота, в составе которой был Койранский, возвращалась по городу с песней с учений. Командовал полуротой штабс-капитан Малинин, добродушный кадровый офицер, побывавший на фронте и контуженный в голову.
Полурота весело пела, предвкушая после утомительного ученья обед и послеобеденный отдых.
Пели популярную тогда юнкерскую песню «Военный и штатский». В ней говорилось, что девушки предпочитали военных. Был такой куплет: «Штатский такой скучный, просит дать портрет, а военный – душка принесет конфет».
Студенты его переделали, они пели вторую часть «а военный – душка лезет за корсет».
По дороге штабс-капитан встретил знакомую даму и шел с ней по тротуару, поспевая в ногу за идущей по улице полуротой.
Песня стала повторяться на переделанном куплете, с подчеркиванием неприличного места.
Штабс-капитан крикнул: «Отставить песню!» Но песня продолжалась. Второго и третьего приказания полурота будто не слышала.
Тогда офицер попрощался с дамой, повернул полуроту обратно и повел к горе, ведущей в Кремль. Затем командой «бегом!» заставил ее бежать в гору и обратно несколько раз, без передышки.
Люди были в шинелях и тяжелых солдатских сапогах, с заплечными мешками боевого комплекта, с винтовками и с шанцевым (саперным) инстрементом.
Непривычные к таким экзерцициям люди стали задыхаться, падать, многие отстали.
И все же этого оказалось недостаточно для выколачивания студенческого строптивого духа.
Полурота подошла к казарме, перестроилась. Офицер поблагодарил за ученье. Ему не ответили. Трижды он поблагодарил, и трижды не получал «рады стараться!»
Тогда он повел полуроту к той же горе. Опять бег без передышки несколько раз в гору и с горы, а потом скорый марш за город, туда, где Ока впадает в Волгу.
Здесь была довольно большая площадь, на которой сверкало много глубоких луж после недавних сильных осенних дождей.
На середине площади полуротный внезапно скомандовал «Ложись!» Люди повалились в лужи. Поднимая и вновь укладывая их в лужи, офицер был уверен, что большего наказания быть не может, так как солдаты-студенты были мокры и грязны, а это влекло еще новую нагрузку на вечер вместо отдыха.
И он не ошибся: вольница была сломлена.
Когда у казармы штабс-капитан опять поблагодарил полуроту за ученье, он получил дружное «рады стараться, ваше благородие!»
Через две недели обучения искусству шагистики, поворотов и ружейных приемов начали формироваться маршевые роты для отправки бывших студентов в военные училища. Их первоначальная обработка была окончена: вольный дух сломлен, привита солдатская выправка и уменье выполнять команды, ходить, поворачиваться и обращаться с оружием. Рота Койранского частями попала в маршевые роты, отправленные во 2-ю и в 3-ю Московские и в Петергофскую школы прапорщиков.
Койранский не попал ни в одну из этих маршевых рот.
Дело в том, что на него рассердился фельдфебель, и не включал его в списки отправляемых. Гнев фельдфебеля разразился из-за часов Койранского, который пожалел подарить их фельдфебелю, несмотря на его категорическое требование.
«Не могу, это – подарок покойной матери, память от нее», отказывался Койранский дать взятку фельдфебелю.
Его не включили в списки трех маршевых рот, его ни разу не отпустили в город, ему запрещали покупать газеты, а купленные отбирались отделенным командиром по приказанию господина фельдфебеля.
Через месяц после прибытия стали формировать маршевую роту для 4-ой Московской школы прапорщиков. Узнав, что он опять не включен, Койранский отправился к командиру роты капитану Вигилянскому и через голову непосредственного начальства доложил ему свою жалобу.
Койранского не наказали за нарушение дисциплины, его немедленно включили в списки маршевой роты, а фельдфебель получил строгое взыскание.
И в октябре 1916 года Койранский попал в 4-ю Московскую школу прапорщиков. К его радости из других частей сюда прибыли его товарище по университету Гиацинтов и Разанов, его друзья-композитор и поэт, единомышленники и будущие сослуживцы.