Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
«Скажите, кто из дмитровчан арестован?»
«Вчера я назвал две фамилии, знаю еще две, – это Померанцев и Смирнов – работники музея. Других не знаю. Кажется, всех 9 человек».
«Дейсвительно ли Соловьев и Новохатный плели что-то на меня?»
«Конечно, нет. Я даже не знаю, давали ли они показания. Соловьева только вчера привезли и других музейных, я случайно узнал. А всех других раньше. Просто я испытывал вас.»
«И теперь испытываете? Не верю я вам и не поверю, пока не увижу вас в одной камере со мной».
Следователь как-то сжался, будто комок, отвернулся и тихо сказал:
«Расчитываю, что не предадите меня!»
«А, идите вы к ……», крикнул Койранский и встал. А потом:
«Воробья на мякину не ловят!» – рассмеялся он. Немного погодя, попросил: «Дайте бумагу, напишу признание».
«Нет у меня бумаги и не нужно меня ловить на мякину. Я тоже верченный, при Феликсе работал».
«Тогда дайте вашу честную руку и отправляйте на коечку. Стены тоже имеют уши».
Р. Пожал руку Койранского и позвонил.
«Отведите обратно в камеру», приказал он.
Очутившись снова на своей койке, Койранский упорно думал обо всем что узнал от честного чекиста Р.
Неужели это правда? Неужели смысл всего происходящего в ускорении индустриализации страны?
«За 25 лет или меньше догнать и перегнать основные капиталистические страны или нас сомнут», пришли ему на память слова Сталина. И чтобы нас не смяли, треть или больше населения страны нужно превратить в рабов? Что за сумасбродство!
Обратись к Народу, кликни клич, в десять раз больше придет на стройки.
Платить нечем? Взять у народа еще взаймы, заплатить кабальные проценты, но получить заем у капиталистов.
А действовать так, как сейчас, – значит получить низкую производительность труда, значит, – большинство этих людей, превращенных в бессловесную тварь, вооружить против Советской власти.
Так может поступать только диктатор, палач народа.
Голова разрывалась на части. Не хотелось верить, но сила мысли не уступала, она доказывала фактами, она кричала о справедливости этих фактов: Дмитровский лагерь. Сто тысяч заключенных, строящих канал Москва-Волга. Сто тысяч лопат и неимоверный труд вместо нескольких десятков экскаваторов. Баснословная дешевизна рабского труда рабочих, техников, инженеров. Расстрелы за отказ от работы, за побег из лагеря.
Да, факты подтверждают, факты обвиняют. Кого? Тех, кого народ привык уважать.
О, как стало тяжело на сердце! Нейжели Партия, Народ ничего не могут? Это – измена Народу. Допустил бы такое Ленин? Никогда! Следовательно, это – антиленинизм, это – оставленье Народа в невежестве, в бескультурье, в нищете, в рабстве, против чего в 1917 году восстал революционный Народ.
Как же быть? Что делать? Ехать в лагеря и там бороться? Нет, здесь надо бороться!
Ни одного слова показаний, чтобы ни один следователь не слышал звука моего голоса, не видел ни одной буквы моего почерка!
Голова ломилась по ночам от всех этих мыслей, они не давали заснуть даже на короткое время.
По утрам Койранский вствал разбитым, сонным, с головной болью, с сомнениями в душе и с невыразимой горечью.
Нет правды в словах следователя Р. Он нарочно посеял недоверье к Партии, к Правительству, чтобы обезоружить и тем легче сломить сопротивление, – к этому выводу склонялся Койранский и ему стало легче, когда Партия и Сталин были обелены этим выводом.
Как нарочно, его на несколько дней оставили в покое, не вызывали на допрос, предоставив возможность беспрепятственной работы мысли над сделанным Р. Посевом.
Неделю провел Койранский в относительном покое, уже привык к нему, успокоился душевно и готовился надолго остаться здесь, в «Лубянском раю», с его полусанаторными условиями.
За это время переменился почти весь состав комнаты, пришли новые люди с новыми рассказами, с новыми переживаниями.
Койранский и новых старался укрепить в своей вере стойкости, в необходимости борьбы за свою невиновность, за свою честь, потому что никто не считал себя виноватым в чем-либо.
На восьмой день, после обеда, Койранского позвали к следователю. Его ввели в комнату, где он пожимал руку следователю Р., но его ожидал новый, шестой уже, следователь, в гражданском костюме, с небольшой, клинышком, бородкой, в темных очках.
После обычных формальностей, уже знакомых Койранскому, состроив озабоченное лицо, следователь спросил:
«Вы помните ваш разговор с предыдущим следователем, Р., который дважды опрашивал вас?»
В голове Койранского немедленно созрел план тактики:
«Да, помню», ответил он.
«О чем же вы говорили?»
«Я не отвечал на его вопросы, возмущавшие меня своей оскорбительностью. А он сердился и грозил мне всеми бедами, какие знал. Тогда я назвал его бесчестным и предсказал ему самому эти беды. По-моему, он бы меня побил, если бы мы были не в официальном кабинете».
«И это все?»
«Да, это – все! Других разговоров у меня со следователями не может быть». Следователь пристально посмотрел в глаза Койранского, но из-за темных очков арестованный не мог увидеть, что кроется в этом взгляде и не мог разгадать существа любопытства, выраженного в его вопросе.
«А мне вы будете отвечать? Я хотел бы слышать о вашей преступной деятельности?»
«Я как боролся до сих пор, так и впредь буду бороться за то, чтобы мне не смели навязывать несуществующую вину, буду бороться за свою незапятнанную честь советского воина и гражданина. На оскорбления буду отвечать оскорблениями или буду молчать, если будут угрозы».
«Вы понимаете, что за одно это поведение вас «тройка» может приговорить к расстрелу!?»
Койранский молчал.
«Хотите воды?»
Койранский не ответил.
«Хотите папиросу?»
Он открыл перед ним портсигар с папиросами. Койранский отвернулся и продолжал молчать.
«Чего же вы хотите?» – продолжал очкастый следователь.
В ответ он получил опять молчание.
«Можете идти!» – разгневался представитель правосудия, позвонил и приказал конвоиру увести арестованного в камеру.
Конвоир повел Койранского каким-то новым, длинным путем, мимо «вокзала», мимо бани, два раза обвел его у каких-то столбов и у зданья, освещенного во всех окнах, видно, мастерской, передал подконвойного конвоиру-женщине, сейчас же вынувшей из кобуры пистолет.
«Что это за прогулка с переодеваниями?» – спросил Койранский.
Вместо ответа женщина прицелилась и произвела два выстрела вверх, но так, что, казалось, дуло было направлено на него.
Койранский вздрогнул от неожиданности и как-то онемел.
И сама женщина, кажется, испугалась, как потом вспомнил он, мысленно разбирая факт стрельбы.
«Что ж так плохо стреляете? Стреляйте снова!» – крикнул Койранский и пошел по дороге, давая возможность стрелять ему в спину. Но выстрелов больше не было.
Женщина догнала его и повела в камеру и здесь, перед дверью, тихо сказала: «Простите!»
Койранский был как будто парализован. Он едва дошел до своей кровати и, не раздеваясь, сел на нее, в шапке и пальто.
Сколько времени он так просидел, трудно сказать. Никто его ни о чем не спрашивал, никто как будто не обращал внимания.
Наконец, он разделся, снял ботинки и лег. Сон немедленно охватил его. Он проспал ужин, вечерний чай.
Разбудили его на поверку, проводимую обычно в 9 час. 30 минут.
После поверки он съел ужин и выпил чай, – все было оставлено ему друзьями по несчастью.
Затем он разобрал постель и лег уже на ночь.
Вдруг его рзбудили. У кровати стоял конвоир и кричал ему в ухо, будя не только его, но и всех остальных:
«Одевайтесь, пойдем! Слышите? Койранский. Я за тобой пришел, вставай!»
Поняв, что от него требуется, Койранский стал одеваться и через несколько минут в сопровождении конвоира вышел из камеры.
Его и еще двух, ожидавших уже в коридоре, повели на двор и по двору к «вокзалу». Здесь собралось не менее 20 арестованных. Их подвое вызывали в соседнюю комнату и там тщательно обыскивали, заставив раздеться до-гола.
По окончании этой унизительной процедуры повели на двор, где ожидала уже большая черная, крытая машина-фургон.
«Черный ворон!» – пронеслось в голове Койранского.
Еще будучи на свободе, он неоднократно слышал о машине под этим грозным именем, в которой возили преступников в суд и в другие места. Он помнил, что имя «Черный ворон» вселяло в людей ужас.
По-одному садились в машину и размещались на скамьях наощуп, так как в машине было совсем темно.
Напротив задевались чужие ноги, что указывало, что люди сидели на двух скамейках, стоящих напротив друг друга, по стенам фургона.
Ехали не быстро и очень долго, тряслись по булыжной мостовой, только изредка попадая на асфальт или клинкер, очевидно, на перекрестках.
В машине не разговаривали, так как во время посадки было сделано предупреждение об этом.
Куда едем? Почему по булыге?
Было ясно одно: едем по окраинным, замощенным булыгой, улицам, минуя центр Москвы.
Небольшая остановка, заскрипели отворявшиеся ворота, машина въехала на двор и остановилась.
«Выходи!» – послышалась команда.
Спрыгнули с подножки на землю. Не дали осмотреться, повели.
По кирпичным высоким зданиям догадался: Бутырская тюрьма, мимо которой ездил так много лет на Савеловский вокзал и с вокзала.
Попали прежде всего в баню.
Здесь опять забрали одежду в дезинфекционную камеру.
Баня не хуже лубянской, все каменное, под мрамор.
Здесь есть парилка. Над верхней полкой, под самым потолком, – газета заключенных, в которой каждый, выслушавший приговор «тройки», объявлял о своей судьбе. Таких надписей многое множество.
Мылись долго, уже знали, что одежда не скоро вернется после дезинфекции.
Когда уходили из бани, банный надзиратель сказал одному из конвоиров:
«Пятый час. Еще партия будет».
Вошли в «вокзал». Оказывается, он и здесь имеется.
Врач опросил о болезнях, а надзиратель предложил сдать деньги, документы, часы, будто не знали, что все давно было отобрано, еще перед «собачником».
Потом развели по камерам.
Койранский попал в 85-ю, на четвертом этаже.
Его просто втолкнули, приоткрыв на минутку дверь. И тут же щелкнул замок.
Койранский остановился у двери, и спертый воздух человеческих выделений ударил в нос и в голову.
Он осмотрелся: на нарах справа и слева вплотную спят люди, на полу между нарами, на деревянных щитах, спят люди, под нарами спят люди. Только маленький пятачок у двери, около параши, свободен. Дальше ступать было некуда.
Койранский сел на парашу и здесь сидел до подьема в семь часов утра, изредка давая место очередному посетителю, прыгавшему или осторожно пробиравшемуся через тела спящих, вызывая ругательства при неосторожности, потревоживший сон товарища.
После подъема и утренней поверки, когда ночные щиты были убраны на день, люди, словно в огромном муравейнике, заходили, заговорили, зашумели.
У Койранского появилась возможность отойти от двери, пройтись, хотя и толкаясь, до окон.
Его подозвал высокий, плечистый блондин и явно нерусским акцентом сказал:
«Я – староста камеры, Л., осуществляю порядок и связь с внешним миром. Зовите меня просто Виллис. Обращайтесь ко мне при всякой необходимости. Вы – 142-й у нас. Лежачих мест у нас только днем 80, а ночью – 140, благодаря раскладке щитов. Так что вам придется ночью посидеть около двери или на параше, пока не наступит ваша очередь получить дневное место сперва под нарами, а потом на нарах. Ну, а днем вам будут давать место, чтобы поспать».
Записав фамилию и все необходимые сведения о новичке, Л. приказал дежурным арестантам хлеб и обед получать на 142 человека и дал им соответствующую заявку. Затем, обратясь к немолодому уже мужчине, лежащему на нарах, предложил:
«Товарищ С., вам надо будет давать свое место на нарах после завтрака и до обеда новому товарищу, Койранскому, чтобы он мог поспать нормально вытянувшись».
И снова обратясь к Койранскому, смеясь сказал:
«Ведь камера расчитана только на 24 человека, а нас собрали экую ораву!»
Товарищ Л., будущий латвийский талантливый писатель, а теперь студент, как староста, пользовался огромным уважением в камере и даже авторитетом у тюремных надзирателей и у администрации тюрьмы. Он во всякое время беспрепятственно выпускался из камеры к администрации или в лавочку при тюрьме.
Как скоро выяснил Койранский, Л. инкриминировали организацию покушения на Сталина, но никаких доказательств у следователей не было, все было шито белыми нитками их не очень богатой фантазии.
Настроение Л., который сидел уже 4 месяца, было бодрым. Он не сомневался, что разберутся и отпустят его продолжать университетское образование. И, конечно, не давал себя опутать, как хотелось обвинителям.
Седоватый мужчина С., на место которого Койранский лег, едва окончился завтрак, был инженер путей сообщения, работавший до ареста в Наркомате путей сообщения, обвинялся во вредительстве на работе и, как выяснилось, защищаясь, наплел на себя и на других столько несуразицы, что она как раз и была превращена в то самое вредительство, которое отрицал С. и которого на самом деле не было. Он был чрезвычайно убит таким оборотом его дела и особенно тем, что, не желая этого, приплел ряд своих товарищей из НКПС.
Ознакомившись с обитателями 85-й камеры, Койранский определил, что огромное большинство их честные люди, советские по-настоящему притянутые в тюрьму также, как и он.
Здесь оказалось двое знакомых: профессор МГУ, Ш., бывший сосед в «собачнике», и подсаженный когда-то в «собачник» шпик и провокатор.
Профессора все также мучили ежедневными допросами, но он пока не сдался.
Шпик в первый же день исчез, увидев, что Койранский его узнал, боясь, очевидно, разоблачения.
В камере стало 141.
Было здесь 12 уголовников, почему-то посаженных с политическими заключенными. Они вели себя тихо, не задирались, не ругались и не лазили в карманы или сумки полтических.
Говуорили, что они получили крепкую острастку старосты, который для их усмирения разбил не одну чашку об их головы.
Был здесь и один удивительный заключенный: цыган Михай, цыганский король, которого обвиняли в том, что он задумал образовать в СССР цыганское королевство.
Все заключенные в камере смеялись над этой нелепицей, над ней смеялся вместе со всеми и сам «король».
Цыган Михай был добродушен и, по-своему, добр и щедр. Так, например, он предложил Койранскому перед второй ночью в камере вместо сиденья на параше провести ночь сидя на окне, у самого края нар, где спал он сам. Здесь было удобнее, так как можно было облокотиться спиной о стену и спокойно заснуть, не боясь упасть.
И Койранский, благодаря доброте цыгана, около недели «прожил на окне» возле «короля», пользуясь сном хоть и в сидячем положении.
Михай получал от своих цыган еженедельные весьма обильные передачи, которыми щедро делился с теми, кто передач не получал.
В первый же четверг, к удивлению, и к большому удовольствию его. Койранский также получил передачу от Маруси. Содержавшую продовольствие и чистое белье. Передачи он стал получать аккуратно каждый четверг.
Так появилась возможность не только нормализовать питание, но и менять каждую неделю белье, отправляя снятое с теми мешками, в которых приходили Марусины передачи.
Обмен людей в камере происходил очень оживленно: дважды в неделю уходили «этапы» в дальние лагеря, с которыми отправлялись сокамерники Койранского, получившие «срок» по приговору «тройки», о чем при посещении бани становилось известным из «банной газеты».
А в баню ходили один раз в десять дней и обязательно по ночам, с 2-х или 3-х часов, при этом нужно было забирать с собой все свои вещи, подвергавшиеся предварительному осмотру. Пока арестованные мылись, в камере производилась тщательная дезинфекция.
Иногда «газета» оповещала о свободе, полученной заключенным, но это было очень редко, а иногда – о расстреле.
Словом, камера знала о своих жильцах и переживала горе или радость за каждого из них.
Вместо выбывших незамедлительно приходили новые заключенные, так что количество жильцов в камере почти не уменьшалось или уменьшалось крайне медленно.
Но Койранский через три недели уже получил постоянное место на нарах, пройдя за это время последовательно щит между нарами на ночь и постоянный «уют» под нарами.
С еще большстрастностью Койранский продолжал агитировать всех с кем приходилось беседовать, не поддаваться на провокации и на запугивания, бороться за свое честное имя.
Но, к своему удивлению и сожалению, убеждался, что воля большинства заключенных была так уже ослаблена, что следователи путем изматывания сил и характеров добивались своих целей – признанья несуществующей вины.
Некоторые заключенные, вздыхая, прямо говорили:
«Скорей бы кончились эти допросы! Пусть в ссылку. Только бы скорей!»
Так случилось и с профессором Ш. Он всегда соглашался с Койранским. Но однажды, придя к следователю, предложил написать какие ему хочется показания, обещая все подписать.
«Только разрешите мне спокойно, пока пишете, подремать на диванчике».
Обрадованный следователь разрешил ему лечь на диване, а сам принялся сочинительствовать.
Через полтора часа он разбудил профессора и предложил прочитать написанное и подписать.
Но профессор, как он сам потом рассказал Койранскому, предпочел подписать, не читая, чтобы не знать о тех мерзостях, какими понадобилось выпачкать его честное русское имя и звание профессора. Со стопроцентной увереностью можно сказать, что среди политических заключенных 85-й камеры не было врагов советской власти, не было и таких, кто бы был безразличен к ней. Все до одного были настроены по-советски, все продолжали верить Партии и Правительству, все обожали Сталина, как выразителя революционных чаяний людей, как в нашей стране так и во всем мире.
Но и никто не мог ответить, что означают масовые аресты невиновных ни в чем людей, их ссылки и казни.
Были разные предположения. Большинство выражали уверенность, что Ягода, председатель ОГПУ, злоупотребляет властью и что Сталин ничего не знает.
В канун народного праздника годовщины основания Красной Армии, по инициативе старосты и еще некоторых активистов, в камере было проведено торжественное заседание, посвященное этому событию.
С докладом выступил бывший областной работник, видный партиец, К., при этом и перед и после собранья всеми заключенными вполголоса был исполнен Интернационал, партийный и государственный гимн. В наказанье за это на два дня был уменьшен паек хлеба на 50 грамм каждому жильцу 85-й камеры.
После собранья с воспоминаниями о событиях гражданской войны выступили многие заключенные, в том числе и Койранский, рассказавший о походе в Каракумские пески против Джунаид-хана, о пустыне, о песчанных бурях ее, о миражах, о чем почти все знали только понаслышке.
Этот вечер всем пришелся по душе, и с этого времени каждый вечер организовывались лекции и доклады. Так профессор Ш. до самой высылки читал лекции о происхождении мира.
В середине марта он был выслан в северные лагеря, получив 10 лет ссылки.
А в начале апреля был освобожден староста камеры, В. Л.
Как ликовала камера, узнав об этом освобождении!!
Койранского целый мксяц не вызывали на допрос. Казалось, о нем забыли.
Он уже стал привыкать к безделью и полусуточному спанью, к плоским камерным анекдотам, в которых большей частью вся соль сосредотачивалась на женщине, к систематическим обыскам, раньше так оскорблявших, к повествованьям «банной газеты» о ссылках и казнях, к ежедневным прогулкам, во время которых от арестованных других камер узнавали о политических новостях, о событиях за границей, где утверждался фашизм, и, в свою очередь, передавали другим все, что узнали от недавно прибывших с воли новых заключенных.
И вдруг однажды Койранский увидел среди гуляющих заключенных другой камеры следовател Р.
Ошибиться было невозможно: он был в том же гражданском пиджаке и в военных брюках, вправленных в хромовые сапоги.
Р., казалось, не узнавал Койранского. Но, повстречавшись еще, приложил палец ко рту и незаметно помахал им, дав этим понять, что они не должны не только разговаривать, но и узнавать друг друга.
После этой встречи Койранским снова завладели мысли об измене Сталина и других руководителей народу, о правде, высказанной ему Р., об обреченности заключенных и бесполезности жалоб и борьбы. Гнев, возмущение, все мысли, – все натянуло, возбудило до крайности нервную систему Койранского.
Несколько дней он чувствовал себя больным и не вставал с нар.
И в это время, уже в марте, его вызвали на допрос.
Седьмой, с начала ареста, следователь встретил его, как бандита:
«Ну, ты! Как стоишь! Что ты к жене пришел!»
Силы, оставившие было Койранского, вновь ожили в нем, вновь подняли дух сопротивления, борьбы.
«Щенок! Как ты смеешь так кричать на заключенного?!! Я не признаю в тебе не только следователя, даже человека не признаю! И разговаривать не буду!»
Койранский повернулся спиной к следователю и несколько минут так стоял.
В кабинете было тихо. Был ли следователь озадачен этим бурным сопротивлением или чрезвычайно разгневан им, только он молчал.
А потом Койранский неожиданно услыхал совсем другой голос и новый тон:
«Прошу вас сесть и выслушать меня. Я не знал, что вы такой обидчивый. Садитесь, пожалуйста!»
Койранский молча повернулся и сел на стоящий перед столом следователя стул.
Следователь вынул из ящика стола бумагу, на бланке которой было что-то напечатано пишущей машинкой.
«Вот возьмите, прочитайте и подпишите. Это – обвинительное заключение».
«Не буду ни читать, ни подписывать!» – ответил Койранский.
«Но без этого мы не можем закончить вашего дела».
«Ну, и не заканчивайте. Высылайте или расстреливайте без моего согласия».
Следователь в мягких выражениях стал упрашивать Койранского не капризничать, подчиниться закону, подписать, чтобы можно передать дело на рассмотрение «тройки».
Но Койранский упорно твердил:
«Никакого дела не существует. Все придумано вами. Не подпишу!»
Как ни старался следователь, не мог заставить Койранского читать обвинительное заключение. Наконец следователь вышел из себя:
«Черт с тобой! Заставим! Подпишешь!»
И позвонил. Вошедшему конвойному велел увести арестанта в камеру. Потянулись опять дни и носи, раздумья и сомненья, твердые выводы и колебания.
Одно лишь было несомненно для Койранского: он за собой вины не знает, а его хотят во что бы то ни стало обвинить, наказать, чтобы изьять из общества.
Надо бороться до конца, решил его воспаленный мозг.
Закончилась зима. Весна пришла вместе с теплым в тот год апрелем. Гулять ходили уже без пальто.
Опять о Койранском будто забыли.
Передачи с воли не только разнообразили тюремную баланду, состоявшую из воды и крупно нарезанных соленых огурцов, но укрепляли душу, приносили с собой дуновенье свободы и надежды, любви и сочувствия.
27 апреля, после обеда, вызвали на допрос. Койранский опять чувствовал себя сильным, способным к борьбе.
Тот же следователь и тот же кабинет, что и прошлый раз.
«Я вызвал вас в последний раз, чтобы убедить вас подписать обвинительное заключение», начал следователь.
«Не подпишу».
«Но вы же признали, что возглавляли контрреволюционную организацию».
«Никогда не признавал и никогда не признаю, так как этого не было!»
«Нет, вы забыли. Вот ваше показание».
С этими словами следователь поднял и показал издали чью-то писанину.
«Вы, вероятно, сами написали и подпись мою подделали. Я ни одной буквы не оставил вам в утешение».
«Однако, вы не блещете вежливостью. Что я, мошенник?!»
«Значит, мошенник, раз хотите выдать чью-то писанину и чью-то роспись за мою».
«Молчи, сукин сын! Или рожу расквашу!!» – не выдержал тона следователь.
Койранский, полуотвернувшись, молчал.
«Все о тебе знаем. Ты – матерый враг. Таких уничтожать надо. А тебя помиловать хотят, на работу отправить. Говорю же!»
«Если здесь есть матерый враг, то это – ты! Помни, народ не простит тебе и другим того, что вы делаете», спокойно сказал арестованный.
«Сволочь! Погоди же! Загоню туда, куда Макар телят не гонял!»
Койранский встал и отвернулся от следователя.
Конвоир отвел Койранского в камеру.
Когда он расказал о том, что было в кабинете следователя, соседи по нарам единодушно приговорили:
«Сегодня ночью вас отправят на этап. Попомните! И как раз по четвергам отправляется этап. А сегодня – среда».
И Койранский поверил. На душе стало смутно и тревожно.
Он долго не мог уснуть, не мог привыкнуть к мысли, что его, невиновного, могут осудить.
Наконец, уснул тяжелым, ежечасно прерываемым, сном.
И вдруг среди ночи он проснулся, немного полежал и услышал скрежет ключа в замке двери, особенно явственный при ночной тишине. Койранский насторожился. Сердце забилось сильно, с никогда неизведанной болью.
Вошел дежурный надзиратель и громко, на всю камеру, крикнул:
«Койранскому с вещами собираться! Через пять минут быть готовым!»
И ушел, захлопнув дверь.
Койранский встал. Его била лихорадка. Он стал собирать вещи. К нему подошли несколько человек, стали помогать.
Что-то говорили ему, о чем-то просили. Койранский не понимал. Его мозг не работал. Импульсивно он что-то делал. Потом сел на нары. Всем говорил:
«Хорошо, хорошо, все сделаю», но что нужно сделать и когда, он не понимал.
Когда опять пришел дежурный надзиратель, Койранский не сразу поднялся. Его подняли, обнимали, жали руки. Кто-то даже поцеловал. Надзиратель, наконец, потянул его за рукав пальто и вытолкнул из камеры.
Койранский машинально взглянул вдоль освещенными сильными лампами коридора. В конце его, у лестницы, стояла группа заключенных с вещами.
Потом пошли вниз. В коридоре каждого этажа присоединялось по несколько человек. Набралось всего 25–30, не больше.
Вышли на улицу. Вошли в «вокзал». Здесь заперли в небольшой комнате без всякой мебели и долго держали.
Неожиданно его окликнули по имени-отчеству. Койранский поднял голову, огляделся. К нему протискивался учитель Успенский. Да, Николай Васильевич Успенский, учивший четыре года дочку Нину, ее первый учитель.
Как радость хлынула к сердцу, как сразу заработал молчавший мозг! Прошел паралич, все стало понятным.
«Куда нас?» – задали друг другу вопрос земляки-дмитровчане.
И тут же оба ответили:
«В сссылку, конечно, куда же еще! Хорошо, что вместе!»
С этого времени они все время были вместе, держались друг друга.
Потом пришел красноармеец, опросивший, у кого есть деньги за тюремной администрацией?
(Заключенным не разрешалось иметь на руках деньги).
Когда опрос окончился, всю группу повели на улицу и ввели в баню. На этот раз вещи на дезинфекцию не взяли, только тщательно их обыскали, как и голых людей.
Вымылись за час. Оделись. Койранский немного затянул одеванье. Его торопил стоящий здесь с винтовкой солдатик-конвоир.
«Чего спешить? В ссылку нечего спешить», ответил ему Койранский.
«В какую ссылку? На волю выходите!» обжег он Койранского.
Что это, правда, или издевательство?
Койранский больше ничего не спрашивал, да и банный надзиратель уже пришел за ним.
Пошли опять в «вокзал». Поместили уже в другую комнату, но тоже без всякой мебели.
Стали выдавать деньги.
Койранский рассказал Успенскому, что ему сказал солдатик с винтовкой.
«Не может быть! Сейчас будут зачитывать приговоры «тройки», предположил Николай Васильевич.
Но никто не приходил с приговорами.
Томились здесь долго. Потом стали вызывать по-одному куда-то наверх. Вызванные не возвращались. Вдруг вбежал один за оставленными вещами.
«Ребята, на свободу идем! Честное слово! Вот удостоверение об освобождении!»
Но ему не дали показать удостоверение. Пришел военный и выпроводил вестника свободы.
Последними были вызваны Успенский и Койранский.
Когда Койранский вошел в комнату, куда его вызывали, он поразился: здесь сидел следовтель, обещавший накануне отправить его, «куда Макар телят не гонял».
Он, молча, подал Койранскому заготовленную уже подписку, что обязуется под страхом уголовного наказания в устной или письменной форме не разглашать того, что с ним было со дня ареста до минуты освобождения.
И на этой бумаге Койранский поставил свою первую подпись.
Как только он подписал указанное обязательство, ему выдали удостоверение об освобождении и деньги на билет до Дмитрова, так как у Койранского не было ни копейки.
«Можете быть свободным! – объявили ему, и он перешагнул через порог свободы.
На улице уже рассветало. У ворот тюрьмы Койранского ожидал Успенский и они вместе зашагали на вокзал, не веря в свое освобождение и в то же время убеждаясь в нем.
С большой рыжей бородой и с огромными усищами он производил, наверно, свирепый и далеко не приятный вид.
Но глаза его сияли радостью победы, его душу распирала эта радость и поневоле приковывала к себе внимание окружающих.
К сожаленью, этих окружающих было очень немного и на вокзале, и в вагоне поезда, так как это было раннее-раннее утро.
Но как оно было прекрасно, первое утро свободы, будто никогда в жизни не сияло оно так светло и радостно, так удивительно понятно. Твердо, уверенно оно говорило: это твоя победа над злыми силами, с которыми ты так долго и последовательно боролся.
И от этого радость освобождения была еще больше, она охватывала все существо Койранского.
И вдруг мозг и сердце прорезала неожиданная, быстрая, как молния, мысль: ты свободен, а в тюрьме остались твои товарищи, верные советские люди, которые, как и ты, жизнь готовы отдать за Родину, за партию, за него…Да, за Сталина, именем которого наполнили тюрьмы, лагеря и который ничего об этом не знает, которого обманывают, пылят в глаза славословием. А уверенья следователя Р.? Или он лгал, клеветал на Сталина, на Партию?
И сразу пропала радость, помрачнело утро, заглохло чувство свободы.
С соседом, Успенским, об этом ни слова. Надо пока молчать.
Поезд пришел в Дмитров, хорошо, что никого знакомых.
С Успенским распрощались на вокзале. Койранский пошел домой через сад, чтобы никого не встретить из знакомых. И, как нарочно, здесь встретил соседку по дому. Поздоровался, подтвердил, что освобожден. Скорей пошел дальше.
«Эта разнесет!» – подумал Койранский.
«А разве это плохо, разве это постыдно?!»
Он долго не отвечал на свой вопрос и уже у самого дома появилось тяжелое чувство и навязчивая мысль:
«Ты на свободе, а товарищи по камере в ссылку поедут. За что же ты отличен от них. Нет, ты не предавал их, но ты идешь домой, почему ты не с ними?» Тут он вспомнил, как он боролся, боролся упорно, страстно, не страшась ни кары, ни даже смерти. Он вспомнил, что всех настраивал на такую же борьбу, и тяжелое чувство самообвинения стало уступать место прежней радости, радости свободы, ощущенью прекрасного утра, близости свиданья с родными.
Постучался в дверь своей квартиры, никого. Стал сильней стучать. Услыхал шаги. Прислушался. Незнакомый женский голос спросил:
«Кто? Кого нужно?»
Потом он увидел глаза в щели открытой двери, удерживаемой цепочкой. Чужие, незнакомые, равнодушные глаза.