Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
34. Великая Отечественная война
Тяжесть одиночества совпала с большими событиями в жизни нашей страны, отвлекавшими Койранского и как будто облегчавшими его переживания.
Закончилась победоносно финдляндская война. Но военная напряженность не проходила: все чего-то ждали, чего-то опасались, с недоверием посматривали на запад, где начавшаяся война не развертывалась по-настоящему, а развернувшись быстро закончилась разгромом союзников Польши и утверждением фашистского владычества на всей западной Европе.
Никто в стране не сомневался, что теперь-то война с германским фашизмом неотвратима, несмотря на заключенный с Гитлером договор о ненападении, лишь гадали, когда и как она начнется. Все думали по-разному.
И руководство страной, очевидно, также понимало международное положение и отношения СССР и Германии, их непрочность. Оно понимало временный характер договора и с начала 1941 года к секретной, но медленой, мобилизации.
Койранский дважды, по поручению Райвоенкомата, отвозил мобилизованных в другие города Подмосковья для формировавшихся там новых частей.
Однако, когда стукнул час войны, ожидавшейся всеми, война показалась неожиданной, нелепой и как будто вовсе не страшной: так все были уверены в нашей готовности, в нашей силе, в быстром разгроме врагов. 22 июня был день памяти Маруси, день ее рождения.
В Дмитрове собрались дети и племянники Койранского, кто был в Москве. Ожидали приезда Олега с женой из Коломны. А потом намеревались все отправиться на кладбище, на могилу Маруси.
Во время этого ожидания, как гром с неба, прозвучала по радио взволнованная речь Молотова, известившая народы СССР о нападении фашистов и о начавшихся боях на границе.
Теперь уже стало известно, что Правительство и Сталин знали точно день нападения фашисткой громады из донесений нашей разведки в Японии. И более чем странным кажется, что армия не была приготовлена к немедленному отпору. А тогда народ дивился этому и невольно общественное мнение искало виновников, предполагало измену. Только Сталина, олицетворявшего всю Партию, не коснулось ни в малейшей степени ни одно слово обвинения или подозрения народа: так он верил Партии и Сталину.
Когда-нибудь роль Сталина будет до конца раскрыта в этой неподготовлености к фашисткому удару, следствием которой были огромные жертвы и людские страдания, а также оккупация большой советской территории.
Койранский, как командир запаса, знал, что ему предстоит военная служба, фронт и был готов отправиться защищать Родину.
В его военном билете был вшит конверт с надписью на нем: «Вскрыть в первый день общей мобилизации».
Первым днем мобилизации был 23 июня. Он вскрыл конверт и нашел в нем предписание отправиться в Бресткую крепость, в распоряжение командира формирующейся там второочередной стрелковой дивизии для занятия должности начальника штаба полка. Проездного литера в конверте не оказалось, и Койранский рано утром первого дня мобилизации отправился за ним в Райвоенкомат.
Здесь ему сообщили, что из Москвы поступила телеграмма, предупреждающая, чтобы командный состав, назначенный в Брестскую крепость, не отправлять до особого распоряжения.
Койранский и еще несколько человек командиров запаса, также имевших мобилизационное назначение в Брест, ожидали в Райвоенкомате этого «особого распоряжения» до 22 часов, не дождались, и были отпущены по домам.
24-го в 4.30 Койранский получил срочный вызов из Райвоенкомата. Предполагая, что пришло разрешение отправиться в Брест, он попрощался с бывшей дома дочерью, взял вещевой мешок с походными пожитками и явился в Райвоенкомат.
Здесь он получил другое назначение, так как Москва подтвердила, что в Брест отправлять нельзя.
Его назначили начальником эшелона мобилизованных бойцов, отправляемых на фронт. Эшелон не был еще полностью отмобилизован. Второй день мобилизации должен был окончательно пополнить его необходимыми кадрами.
Мобилизованные в этот эшелон сосредотачивались в здании средней школы. Туда и отправился Койранский для приема людей, их организации и дальнейшего пополнения.
Предполагалось, что сопровождающий командно-политический состав будет полностью укомплектован 24-го, с тем, чтобы 25-го рано утром эшелон мог бы отбыть по назначению.
Картина, представившаяся Койранскому в средней школе, была не очень отрадна. Во дворе школы и в самом здании находилось уже не менее 1000 человек военнообязанных и столько же, если не больше, родственников, знакомых, словом, провожавших. Среди этой массы людей 60–70 % были пьяны. Здесь открыто распивалось вино, без перерыва притекавшее из магазинов.
Проводить какую бы то ни было работу среди мобилизованных было невозможно, так как трудно было добиться их построения и проверки по спискам.
То ли умышленно не была прекращена торговля вином в городе, то ли забыли ее прекратить, но это обстоятельство свидетельствовало о головотяпстве, о растерянности и еще о многом другом.
Снесясь по телефону с Райвоенкоматом, Койранский попросил прежде всего добиться от местной власти прекращенья продажи спиртных напитков.
Несмотря на это категорическое требование в этот день водка продавалась без всяких ограничений, и пьянка продолжалась весь день. В течение всего дня 24-го июня из Райвоенкомата поступали люди. В этом числе были и лица, предназначенные для сопровождения.
С их помощью все отмобилизованные к концу дня были разбиты на группы более или менее одинаковой численности. Во главе каждой группы был поставлен средний командир и политрук, которые из трезвого состава выделили младших командиров.
Так появилась первая, самая примитивная организация.
Для охраны порядка и установленной организации из коммунистов и комсомольцев, не поддавшихся пьянству, была сформирована команда, для которой со склада Райвоенкомата удалось получить 15 винтовок и 150 патронов к ним для половины состава команды, а также три револьвера «Наган» для начальника и комиссара эшелона и дежурного по эшелону командира.
Предполагалось, что часть команды будет постоянно дежурить, а часть отдыхать.
В пять часов утра этот первый отряд из жителей Дмитрова и Дмитровского района был погружен в вагоны и провожаемый родными, близкими и знакомыми, взрослыми и детьми, трезвыми и пьяными, под плач и завыванье жен, детей и матерей, под пенье одних и громкие хвастливые выкрики других, обещавших в десять дней «разутюжить» фашистов и вернуться победителями, двинулся к фронту на защиту социалистической Отчизны.
Только за час до отправления эшелона узнал Койранский пункт и часть назначения, а также маршрут движения.
Именно он узнал, что в распоряжение №-ской стрелковой дивизии, в город Таллин, Эстонской ССР, были отправлены 1660 человек, в 38 вагонах, по маршруту: Савелово-Калязин-Сонково-Бологое-Псков-Тарту.
Неопытность и неотработанность до конца мобилизационного плана сквозила во всем: в том, что отправляющемуся эшелону не придали санитарной части или хотя бы врача с санитаром; в том, что огромный состав, не сопровождаемый воздушным и наземным конвоем, мог легко стать жертвой фашистских истребителей; в том, что в пути следования на остановках производилась беспрепятственная торговля спиртными напитками; в том, что ни на одной станции, большой или малой, не было кубов или самоваров с холодным кипятком; в том, что питательные пункты ни на 3-й, ни на 4-й, ни на 5-й день мобилизации не были организованы и все телеграммы военным комендантам станций, где были положены по плану питательные пункты, оставались без исполнения. Эшелон питался собственным запасом мобилизованных и только отчасти станционными буфетами, трещавшими от атакующих солдатских масс, требовавших пищи и питья, так как запасы были не у всех и их не могло хватить надолго.
Все это граничило со злым умыслом орудующей внутри страны враждебной рукой – «пятой колонной».
В Савелове Койранский потребовал от военнного коменданта пополнения врачебным персоналом и добился появления в эшелоне в лице медсестры-девчушки, с огромной, не по росту и силам, санитарной сумкой: всего в ней довольно, только не было дезенфицирующих средств и бинтов (три маленьких бинтика, курьез!)
Зато тут же, несмотря на протесты, к эшелону были прицеплены еще семь вагонов с лошадьми, назначенными неизвестно куда и неизвестно кому. Эта неизвестность компенсировалась обещанием, что военный комендант одной из следующих станций получит телеграфное извещение и сообщит начальнику эшелона все необходимое.
И потащился на удовольствие врагам и на удивление специалистов и всех зхдравомыслящих людей эшелон в 45 вагонов во главе с выбивающимся из сил паровозом средней мощности.
На станции Бологое эшелон еще увеличили, прицепив в хвост состава второй паровоз, такой же малосильный, так как нашли, что это соответствует существующим правилам эксплуатации. Дело, конечно, пошло веселее, но эшелон стал еще большей мишенью для стрельбы пикирующих самолетов.
Примечательно еще и то, что между станциями Бологое и Псков остановки увеличились в несколько раз, что, по увереньям начальников станций, тоже соответствовало существующим расписаниям.
Заявления Койранского, что в военное время нельзя руководствоваться расписаниями мирного времени, что там, куда идет эшелон, решается, может быть судьбавойны и что необходимо поторопить движение эшелона на помощь фронту, ему очень хладнокровно разъясняли, что указаний вышестоящих властей об этом не было. Ни уговоры, ни просьбы, ни даже крик и угрозы Койранского не возымели действия, его просили не вмешиваться в их дела.
А скоро Койранский был буквально взбешен новым явлением, фактами, совсем не предусмотренными правилами железнодорожного движения, явно вредительскими: если днем состав весело мчался вперед по назначению, то ночью он почти без остановок продвигался обратно до утра, чтобы с утра опять мчаться вперед и простаивать по часу-полтора на остановках, по сущевствуюим «расписаниям».
Жалобы Койранского начальникам станций встречались пожатием плеч и утверждением, что таково было распоряжение из управления дороги.
Когда он кипятился и доказывал, что это вредительство, измена, на него смотрели, как на ненормального, а на его слова, как на бред сумасшедшего.
Между станциями Бологое и Псковом военных комендантов не было, а телеграф на железнодорожных станциях отказывался принимать телеграммы Койранского без шифра.
Пять дней болтался эшелон между этими узловыми станциями, не доходя до Пскова и не возвращаясь к Бологому.
Койранскому было ясно, что вражеская воля, какая-то пятая коллонна, не пускает пополнения сражающейся №-ской дивизии.
В довершение всего эшелон стали встречать и сопровождать фашистские воздушные разведчики, которые, конечно, не приминули привести и истребителей, обстреливавших поезд на бреющем полете.
К этому времени в эшелоне уже не стало пьяных: вина негде было купить, а если появлялась откуда-нибудь бутылка-другая, команда охраны, по инструкции начальника эшелона, безжалостно разбивала бутылку и содержимое выливала на землю.
Люди почувствовали опасность и ответственность, поднялась дисциплина, доверье к командирам оказалось на высоте.
И Койранскому с командным и политическим составом удалось обучить машинистов и весь личный состав эшелона правилам поведения при приближении фашистских стервятников: немедленно останавливать состав и быстро выбрасываться из вагонов, рассеиваться по обе стороны состава, устилая землю меж кустов, в канавах и лесочках.
Это уберегло от потерь в личном составе, только страдали вагоны, делавшиеся все ажурнее с каждым налетом.
По этой же причине днем и ночью на паровозах дежурили средний командир и 2–3 вооруженных бойца. Машинисту приходилось выполнять их указания при приближении самолетов врага.
Как следствие дежурства – поезд ночью не посмели возвращать обратно. При первой же попытке машинистам пригрозили расстрелом по закону военного времени, как за измену.
Стало понятно, что измена таится и на паровозах, солидарных с какими-то «стрелочниками».
Чтобы замести следы и скрыться, эшелон быстро дошел до Пскова, где паровозы были отцеплены и почти моментально угнаны, а через 2–3 часа, когда военная комендатура получила информацию Койранского, их уже не было во Пскове.
У Койранского не было ни времени, ни охоты заниматься этим делом, также, как и проверять коменданта, его действия.
Во Пскове уже чувствовалась близость фронта. Здесь Койранский увидел группу немецких диверсантов с самолетов сброшенных в районе Пскова и выловленных местным Истребительным батальоном. Группа состояла из двенадцати подростков, 15–17 лет.
Здесь он увидел первых пленных фашистов, наглых и заносчивых, несмотря на пленение.
Здесь по просьбе Койранского распоряжением военного коменданта были отцеплены вагоны с лошадьми, неизвестно куда следовавшие, а к паровозам, с двух сторон поезда, были прицеплены площадки с зенитными пулеметами при бойцах местной противовоздушной обороны. С наступлением темноты эшелон двинулся к старой границе и скоро пересек ее, продолжая путь по эстонской территории.
Ночь прошла спокойно. С утра появились было фашистские самолеты, но были отогнаны огнем зенитных пулеметов.
И в течение дня несколько раз повторялось тоже. Их налеты были неудачны. Тогда немцы переменили тактику: вместо истребителей, напрасно гонявшихся за эшелоном, были пущены в работу бомбардировщики, задачей которых было разрушение полотна железной дороги.
Гле-то впереди слышались разрывы бомб, но в течение суток путь оставался невредимым и свободным: воронки видны были вправо и влево от полотна дороги, в 30–50 метрах от него.
И только в одном месте, близь железнодорожной станции, были взорваны две шпалы и сделана небольшая воронка, как видно, от крупного осколка. Через два часа дорога была исправлена прибывшими со станции рабочими. И эшелон получил возможность двигаться дальше.
Ночью фашисткие истребители и бомбардировщики напали на поезд, но, кроме сбитой прямым попаданием небольшой бомбы трубы заднего паровоза, ущерба не причинили и потерь в людях не было. Только один из трусости на ходу поезда выбросился че-рез люк вагона как раз на мостике и разбился, конечно на смерть.
Через шесть часов, не доезжая станции Р., эшелону вновь пришлось остановиться, так как стояком стоявшие рельсы предупредили о взорванном пути. Действительно, оказалось, путь поврежден на протяжении больше километра.
На другой стороне поврежденного пути, на железнодорожной станции. Также стоял эшелон, шедший из Эстонии к Пскову.
Это были вагоны с арестованными генералами и офицерами эстонской армии, изменившими Родине, открывшими фронт фашистской армии.
Этот эшелон охранялся моряками Балтийского флота, которые сообщили, что не только Таллин, но и вся западная часть Эстонии уже занята врагом.
В виду этого обстоятельства, Койранский решил, не дожидаясь исправления пути, вернуться в Псков и отсюда снестись со штабом Ленинградского военного округа, на территории которого находился Псков. Во Пскове Койранским было получено приказание штаба округа отправиться до станции Луга и здесь высадиться для формирования.
Жарким утром 3 июля эшелон прибыл в Лугу, встреченный квартирьерами штаба бригады, занимавшейся комплектованием формируемых частей округа и фронтовых соединений.
Эшелон Койранского расположился на северо-западной окраине города в казармах когда-то стоявшей здесь воинской части. Казармы были прекрасно оборудованы, так как только два дня назад были покинуты ушедшими на фронт защитниками Родины.
Оказалось, что в Луге несколько таких казарм, с разных сторон города, и все занимаются эшелонами, которые, подобно эшелону Койранского не попали в места своего назначения.
В штабе бригады было приказано из эшелонов сформировать временные запасные полки, организовать военную подготовку и отправлять людей нужных специальностей со специальными приемщиками, по нарядам штаба бригады.
Койранский, назначенный командиром полка, быстро организовал питание, обучение и отправку людей.
Но недолго пришлось, всего пять дней, оставаться полку в Луге.
Вечером шестого дня Койранский и другие командиры полков были неожиданно вызваны в штаб бригады, который находился в центре города.
Здесь командир бригады приказал до наступления ночи вывести все полки из казармы в леса, окружавшие со всех сторон город Лугу.
Причина: поступившее донесение оперативной разведки, что в эту ночь авиация противника должна сделать налет на городские казармы и уничтожить их со всеми расположенными в них войсковыми частями.
Район нового расположения полков был указан в зоне казарм, не ближе 20 километров от них.
Койранский на прикомандированном к нему мотоцикле быстро вернулся в полк, собрал командный состав, отдал соответствующие приказания, накормил полк уже готовым ужином и вывел его в указанную ему зону, предварительно выслав квартирьеров.
Ночью, когда раздавались страшные взрывы со стороны города, полк уже спал в лесу, уйдя своевременно от грозившей ему опасности, спасенный хорошо работавшей оперативной разведкой.
На другое утро Койранский выехал в город и не узнал места бывших своих казарм. Здесь были сплошные развалины, состоящие из битого кирпича и тлеющих кое-где деревянных головешек.
Еще семь дней жил полк в лесу, продолжая обучаться и пополнять формируемые для фронта части войск.
Когда все люди были отправлены по частям, Койранский получил приказание вместе со средним командным составом, сопровождавшим эшелон, возвратиться в Дмитровский Райвоенкомат.
Возвращаться пришлось через Ленинград, так как железнодорожная линия Луга-Псков уже была взорвана, а сам Псков, окруженный парашютными десантами врага, находился под угрозой паденья.
В Дмитрове Койранскому, как и всему командному составу, ездившему с ним, был дан недельный отдых, прерванных, однако, на половине.
Новое назначение, полученное Койранским, было как бы прямым продолжением работы, выполнявшейся в лужском лесу.
Это был самый страшный период войны, когда армия еще не была отмобилизованна полностью, а фашисткие банды рвались к Москве.
Бои шли уже под Смоленском и в Смоленской области. Враг, прорывая наш фронт или забрасывал воздушные десанты в тыл дерущейся Красной армии, бомбил своей авиацией, првосходившей по количеству советскую, наши фронтовые базы и районные центры западной части Московской области, срывая мобилизацию и отправку молодняка допризывного возраста в глубокий тыл.
Распоряжением Ставки Верховного Командования из угрожаемых пунктов все подлежащие мобилизации граждане и молодняк отдельными небольшими колоннами стали направлять в ближайший тыл, без документов и без медицинского освидетельствования.
Пунктом сосредоточения был назначен Дмитров. Сюда стали приходить люди в таком количестве, что Райвоенкомат был не в состоянии справиться с определением специальности прибывающих, их годности с назначеньем и отправкой, тем более, что и своя мобилизация еще не была закончена.
По приказанию штаба округа всех прибывающих надо было свести в один резервный полк и силами командного состава полка производить работу взамен Райвоенкомата.
Этот резервный полк, получивший в городе не совсем лестное прозвище горожан «дикая дивизия» было приказано формировать Койранскому. Части полка пришлось располагать в окрестных лесах, так как казарм в Дмитрове не было, да и никакие казармы не могли бы вместить такой огромной массы людей.
А люди прибывали ежедневно, ежечасно и уже через неделю Койранский насчитывал в своем полку больше двадцати пяти тысяч человек, не считая командного состава, призываемого Райвоенкоматом для полка, а также прибывающего, как подлежащего мобилизации.
Задача Койранского заключалась в том, чтобы обмундировать и вооружить состав полка, при помощи своей санитарной части определить состояние здоровья всех и, руководствуясь военными билетами, а при их отсутствии опросом, определить род войск и специальность каждого воина, а негодных отправить на саперные работы под Москвой. Надо было составить на всех нужные списки. Нужно было кормить людей, организовать пункты питания и места приготовления пищи и горячей воды. Нужно было получать в Москве продукты для питания, обмундирование и снаряжение, оружие и патроны к нему и все это транспортировать из Москвы и других городов, устроить склады для временного хранения.
Отправка людей почему-то долго не начиналась, а люди все прибывали. Уже все окрестные леса кишели людьми, дымились кострами, походными кухнями, котлами, кипятильниками, день и ночь без перерыва готовились пища и вода.
А город в это время стал ориентиром для вражеской авиации, бомбившей каждую ночь Москву. Не звенья, а целые эскадрильи прилетали с запада, сбрасывали на нашу столицу свой первый бомбовой груз, затем разворачивались над Дмитровым и опять направлялись на цель, и так несколько раз. Почему-то в Дмитрове и около него сначала не было зенитной артиллерии, которая была сосредоточена около самой Москвы. Позднее эта ошибка была исправлена: зенитная артиллерия стала встречать вражескую авиацию уже на дальних подступах к Москве, где значительная часть самолетов гибла от плотного огня артиллерии и в Москву прорывались только отдельные стервятники.
А в первый период над Москвой хозяйничали целые эскадрильи врага, почему бомбежка причиняла много ущерба и над Москвой летели вверх тормашками сбитые бомбардировщики.
Ночами Койранский и его полк видели разворачивавшиеся самолеты, огни разрывов над Москвой, зарево пожаров, вспыхивавших в столице, слышали треск моторов фашистской армады, стрельбу нашей зенитной артиллерии и наблюдали кувыркавшихся в воздухе горящих мессершмидтов.
Дмитров тогда еще не бомбили, но в лесу создавалось впечатление, будто бомбят где-то рядом, город, и народ в лесу притихал, хотя, как определил Койранский, бродя по лесу во время вражеских налетов, решительно никто не спал.
Полк погружался в сон лишь под утро, когда заканчивался налет на Москву. Тогда все спали, как убитые.
Во время такого сна однажды Койранского укусила в ногу змея гадюка, укус которой мог бы быть смертельным. Однако, Койранский не согласился на ампутацию ноги, и опухоль под влиянием обезвреживающих уколов и примочек, скоро упала и опасность миновала на удивление хирурга и на радость дочери и самого виновника, каждое утро навещавшего дочь, также принимавшую участие в обороне города в качестве начальника участка противоздушной обороны.
В одну из описываемых ночей была замечена какая-то странная сигнализация над лесом: белые лучи на черном небе с двух сторон шарили по небу и, скрещиваясь, останавливались над штабом или над самым сгущеным от населения участком леса. Лучи 3–5 минут оставались в одном положении, как будто указывали кому-то, где надо бомбить. Так продолжалось много ночей.
Противник или не понимал целеуказания, или считал указываемую цель маловажной по сравнению с Москвой.
Заявление Койранского в органы государственно безопасности вызвало только улыбку снисхождения.
Пришлос самому начать тщательные наблюдения, а потом и слежку. Койранский вместе с комиссаром полка и десять отобранных для этого коммунистов, набдюдая с разных точек возникновение и полет лучей по ночному небу, установили, что лучи возникают и расходятся из района поселка Шпилево, пригорода Дмитрова, близь леса, ближайшего к городу расположения полка. А потом было уточнено: сигналил отдельно стоящий деревянный двухэтажный дом с мансардой, принадлежавший районному земельному отделу.
Проверили всех жильцов дома. Это были лично известные Койранскому люди, которых нельзя было подозревать в шпионаже.
А сигнализация продолжалась и в последующие ночи. Опять стали искать в доме, зашли в мансарду и здесь на пыльном столе под окном увидели след ящика, который работал до последней минуты перед приходом туда Койранского.
Сомненья быть не могло: враг прячется где-то в доме. Но поймать или установить, кто он, не удавалось.
Лишь один раз показалось, что какой-то мужчина с ящиком выскользнул из дома. Когда нагнали, это оказался известный в районе коммунист Шурыгин, заявивший, что он перед поездкой в Москву по службе заходил к заведующему земельным отделом; проверять это даже не пришло никому в голову. И кто мог тогда усомниться в Шурыгине?
Но через много месяцев, после изгнания немцев из-под Москвы, стало известно, что Шурыгин оказался изменником, принимал немцев в своем доме в деревне Ревякино, в 4-х километрах от города, составил и выдал немцам список коммунистов и комсомольцев, распустил колхоз и присвоил себе пару лучших колхозных лошадей и лучших коров.
Этот Шурыгин и его жена были расстрелены по приговору военного трибунала, так как наши люди помешали ему бежать вместе с немцами.
Опасаясь, что наводка в конце концов может привести фашистские самолеты на цель, Койранский, по согласованию с Райвоенкоматом, вывел полк из леса и поместил частью в деревнях, частью в пустовавших бараках завода Ф. С., которые с помощью Управления канала Москва-Волга были отремонтированы и переоборудованы под казарму.
В течение месяца полк растаял. Его состав на автомашинах по ночам отправлялся в действующую армию и попадал прямо в бой под Смоленском, под Ельней, под Вязьмой, а также в других узлах сопротивления захватчикам.
Сам же Койранский был назначен начальником Всеобуча, в котором проходили допризывную подготовку молодые люди, будующие воины, пока по возрасту не призывавшиеся в армию.
Эти молодые люди также были главным образом пришельцы из западных областей и западных районов Московской области.
В середине октября, когда возобновилось остановившееся было натупление немцев на Москву, вся молодежь небольшими партиями, по 250–300 человек, отправлялась пешим порядком в город Горький, а оттуда в находящийся вблизи него Гороховецкий лагерь. С одним таким отрядом отправился в Горький и сам Койранский. Он долго думал, как ему быть с довольно объемистой папкой стихов и крупных поэтических произведений, результатом трудов за почти восемь лет?
Предатьих сожжению не хватало сил: слишком много своего внутреннего горения, дум, вдохновений отдал Койранский за свое спокойствие в разное время жизни, сжигая то, что ему было всего дороже.
Слишком дорого стало для него его творчество, наиболее квалифицированное в этом восьмилетнем периоде. Он ценил в нем и содержание, созвучное переживаниям Родины, и личную настроенность, охватывющую огромный диапазон его духовной жизни, и форму, как ему казалось, красивую и запечатляющую, полностью соответствующую содержанию, вытекающую из него.
Куда девать все это богатство? Спрятать в оставленной на произвол случая квартире? Отдать кому-нибудь на сохранение?
Первое не годилось, второе было ненадежно и опасно, особенно из-за последней поэмы, написанной летом 1940 – весной 1941 года, гневной и обличающей, восторженной, глубоко народной. Это – поэма «Громовержец». В ней Койранский излил всю народную скорбь, народное негодование и подверг исторически-сравнительному анализу фигуру Сталина, и хотя и не был вынесен окончательный приговор этой зловещей личности, сопоставленной с другими руководителями – далеким Иваном Грозным и близким по времени Владимиром Ильичем Лениным. В этой поэме, отдавалась и некоторая дань настоящего патриотического восторга. Но она могла стать для Койранского гибелью, в которую он мог вовлечь и других, если бы кто-то согласился взять на хранение его поэтическую папку.
Поэтому нельзя было доверить труды свои кому бы то ни было.
И Койранский решил забрать эту объемистую папку с собой, даже на фронт, куда он надеялся попасть.
В это время сын его учился в институте в Москве и работал на постройке московских укреплений, а дочь готовилась к эвакуации вместе с сестрой Ларисой на восток, в Азию. Она уже дома не жила.
Связи с детьми в это время и некоторое время позже у Койранского не было.
В Горьком в то время находился эвакуированный из Москвы штаб Московского военного округа. Койранский, сдав людей, явился в штаб округа и здесь получил назначение помощником начальника штаба 107 запасного стрелкового полка, расположенного в Гороховецких лагерях.
Работая начальником учета и формирования, он целыми днями был в полку, в штабе или в подразделениях полка. И лишь поздно ночью попадая в свою жилую землянку, где, как мертвый, валился на топчан, почти не чувствуя инея, покрывавшего его брови и ресницы глаз, и мороза, сковывавшего все его члены немолодого уже тела.
С ноября по март пробыл Койранский в Гороховецких лагерях. За это время ему удалось установить связь с сыном и дочерью, оказавшимися первый в Петропавловске Казахстанском, куда он попал вместе с эвакуированным из Москвы институтом, и вторая – в Барнауле, на Алтае, где сначала работала в переплетной мастерской типографии, а позднее была мобилизована в армию и отправлена на Дальний Восток, в части морской береговой обороны.
С этих пор переписка с детьми у Койранского не прерывалась до конца войны и восстановления домашнего очага в Дмитрове.
В марте 1942 года, по просьбе Койранского, он был назначен начальником штаба Волховского укрепленного района, формировавшегося в Гороховецких лагерях, но ему не суждено было попасть с ним на фронт.
Нагрянувшая в марте же болезнь – суставный ревматизм – прервала на время военную службу Койранского. Он попал в военный госпиталь, недалеко от Горького, где лечился почти три месяца.
За это время штаб укрепленного района был окончательно сформирован и выбыл на фронт, под Волхов.
И явившийся после выздоровления в штаб округа Койранский, признанный по состоянию здоровья медицинской комиссией ограниченно-годным второй степени, был направлен в Московский Областной Военный комиссариат, а оттуда в Дмитровский Райвоенкомат.
Таким образом, круг замкнулся: снова Дмитров и снова Райвоенкомат.
Койранскому повезло. Он попал домой, в привычную обстановку и был доволен, так как, благодаря трудным условиям работы с начала войны и благодаря тяжелой болезни, очень устал и нуждался хотя бы в кратковременном отдыхе.
Но он понимал, что лютая война с фашистами продолжается и будет продолжаться до полной победы. И его долг – ковать эту окончательную победу со всеми сынами и дочерьми Родины.
P. S. Сын, вернувшись из эвакуации в 1943 году ушел добровольцем на фронт и автоматчиком в десантном танковом полку дошел до Берлина, где и расписался на Рейхстаге.