Вячеслав Пайзанский
С утра до вечера
19. Еще удар
Несчастья не бывают одинокими. Вслед за одним почти всегда следуют другие.
Так было и с Вячкой Койранским.
На другое утро после разрыва с Бельской, Вячка получил по почте письмо от Зины Дьяконовой.
В нем она писала, что любит Вячку давно и умоляет пощадить ее. Он, наверное, уже забыл ту, обманувшую его. И пусть он не отвергает ее, пусть будет ее другом, ее повелителем, господином. Она заранее согласна на все, на все его условия, какие бы он не поставил. Она уверена, что способна дать ему счастье.
Письмо заканчивалось просьбой придти и остаться с ней навсегда.
Как взрыв бомбы подействовало письмо на Койранского. Вот еще одна беззаветная и безответная любовь! Бедная Зина!
Что ей сказать Койранскому? Пощадить, – значит, притвориться любящим и играть с ней нечестную игру!
Нет, это недостойно. Лучше сказать правду. Сказать, что он не может принять ее любви, что сам он недостоин ее, потому что нет в нем к ней чувства.
И Койранский написал коротко:
«Я уже не могу любить. Притворяться любящим не хочу. Счастья мне не надо, забудьте меня. Я не достоин вас.»
Письмо в тот же день послал по почте.
Через день Койранский взял свои документы из Политехнического института. Брат был удивлен и раздосадован. Но Вячка не сказал ему настоящей причины.
«Хочу учиться в Московском университете», – уверял брата Вячка.
Вечером, обуреваемый своими мыслями о потере любимой девушке, он вышел на улицу с намерением забыться, прогнать навязчивые думы. На Маршалковской он увидел немного знакомого ему Цветкова, который, как он знал, был неравнодушен к Зине Дьяконовой.
Цветков, не владея собой, крикнул ему:
«Погубили-таки Зину! На вашей совести эта жертва: сперва завлекли, а потом бросили!»
Койранский, недоумевая, подошел ближе и попросил конкретно сказать о Зине. Тот отчаянно закричал:
«Отравилась! Сегодня утром была при смерти! Теперь, наверное, уже нет в живых!»
Койранский, как сумасшедший, побежал к дому, где жила Зина. Это было недалеко. Его впустила тетка Зины, у которой она жила.
На вопрос Койранского, что с Зиной, она пояснила, что отравление уже ликвидировано промыванием желудка, но Зина очень слаба и лежит в постели.
«Какая-то душевная рана. Она очень страдает», – добавила тетка.
«Я хотел бы увидеть ее, сказать ей несколько слов. Они облегчат состояние Зины», – просил Койранский, решив в душе пожертвовать для Зины собой, сказать ей, что он готов принять ее дружбу и любовь.
«Пойдем», – согласилась женщина.
Войдя, он увидел Зину на постели бледную-бледную. Большие голубые глаза открыты, их взгляд устремлен куда-то в пространство. Волосы растрепаны, раскиданы по подушке. Рука сжимает носовой платок. Она медленно перевела взгляд на вошедшего Койранского. Глаза ее вдруг потемнели, в них появился жесткий блеск.
Она несколько секунд смотрела на него, прямо в его глаза, затем слабым голосом, но твердо, сказала:
«Зачем пришли? Я не хочу вас видеть! Уходите вон!» – и отвернулась к стене.
Койранский, так ничего и не сказав, ушел.
Не обиду почувствовал он, изгнанный девушкой из комнаты и, очевидно, из сердца. Он почувствовал жалость от потери этой чистой, немного экзальтированной души.
«Теперь нет у меня никого!» – подумал он.
«Больше никто меня не любит! Никому я не нужен!»
Домой он в этот вечер не вернулся. Пьяный, он проспал до утра в комнате братьев Бажаевых, а вечером уехал в К., к сестрам.
20. Последнее лето в К.
До разрыва с Бельской Койранский не предполагал быть летом в К. Они с Евгенией Николаевной думали съездить после свадьбы на месяц на юг, а возвратившись в Варшаву, заняться уроками, чтобы подработать на экипировку и на первые месяцы их совместной жизни. Очутившись в К., изменять свои намерения о заработке Койранский не мог: надо было одеться, приобрести белье и кое-какие мелкие вещи, а также иметь деньги, хотя бы на первые месяцы жизни в Москве. Поэтому первым делом следовало искать уроки.
Это оказалось нетрудно. Уже за две недели Койранский получил три урока, хорошо оплачиваемых: два с мальчишками и один с еврейской девушкой, 24 лет, Лейной Кушнир, окончившей в Бельгии медицинский факультет университета. Для работы в России врачом ей надо было сдать экзамен на аттестат зрелости по русскому языку и литературе.
Этот урок был особо ответственным и трудным, так как девушка, кроме французского и еврейского языков, других не знала.
Но Койранский соблазнился платой – 35 рублей в месяц.
Он рассчитывал на помощь французского языка и на способности взрослой ученицы.
И, несмотря на тяжелое душевное состояние, Койранский ушел в работу, не помышляя о другом времяпрепровождении. Он хотел в труде утопить свои переживания.
Но протест против обид назревал. Голова рассуждала о несправедливости судьбы, а сердце бунтовала.
Его мысли говорили сердцу:
«Вот они, чистые созданья: отвернулись от тебя, загрязненного. Ты не стоишь их. Ну, и черт с ними! Иди к грязным! Они не отвернутся, у них – сердце, а тех – консервированная добродетель вместо сердца. Ты растопчи эту добродетель, покажи этим добродетельным чего они стоят. Пусть плачут! Тебе больно, пусть и им будет больно!
За что они растоптали твои чувства? Или ты и впрямь не стоишь их? Нет, ты выше их, ты не лгал в любви, а они лгали, да, лгали! А когда им поверили, они обманули! Обманывая, они хотели остаться чистыми! Презренные твари!»
Эти мысли все чаще томили юношу Койранского, вызывая в нем желанье бросить воздержание от зла и вновь пуститься во все тяжкие!
Но К. – не Варшава. В К. нет заманчивых соблазнов, да и в таком небольшом городке недолго «прославиться» и оказать плохую услугу сестрам.
Однако, случай помог.
Один раз, гуляя вечером за городом, по дороге к станции, он стал свидетелем безобразного поступка подвыпившего мужлана, тащившего упиравшуюся женщину с аллеи в темноту. Она кричала, но никого поблизости не было.
Койранский, незаметно подкравшись, неожиданно подставил хулигану ножку, тот упал, а Койранский, изловчившись, схватил женщину за руку и побежал с ней в город.
Они благополучно добежали до освещенной улицы и здесь остановились. Женщина попросила довести ее до дома. Койранский согласился. Завязалось знакомство, перешедшее в роман.
Начало было положено, и Вячка вновь стал безумствовать. Он не разбирал, хорошо или плохо то, что он делает, он попросту «развлекался». Его жертвы, если можно так выразиться, не бежали от него, они сами шли в «ловушку» и, казалось, были довольны и счастливы. Так оно и было в действительности.
Никаких осложнений или неприятностей, если не считать небольшого скандальчика с отцом Лейны Кушнир, не было.
И странно: чем больше жертв было у Койранского, тем тяжелее было душе его. Он по-настоящему страдал, не находя себе места, не зная покоя. Его безумства – это был бунт совести обманутого страдающего человека.
Вероятно, Вячка опять пришел бы к мысли о самоубийстве, если бы не встретилась хорошая девушка Ядя.
Она будто поняла его состояние, и так матерински ласкала, что у нее он успокаивался, находил в себе человеческие чувства.
Она была много старше Вячки и знала жизнь, знала, как она обманчива. Когда она узнала, что Вячка будет учиться в Москве и скоро должен уехать, она неожиданно куда-то уехала, вероятно, чтобы и ему, и себе облегчить расставание.
Пришло время отъезда. Койранский все откладывал, все ждал возвращения Яди, но так и не дождавшись, сел в поезд и навсегла покинул город, где в течение многих лет проводил свой отдых.
21. Отъезд в Москву
По дороге в Москву Койранский сделал остановку в Варшаве.
Он провел здесь последние три дня, попрощался с ней и со своей, такой несчастливой юностью.
Конечно, не желанье встречи с Бельской или с Дьяконовой, не жажда новых варшавских приключений задержали в Варшаве Вячку. Он хорошо понимал, что с прошлым покончено окончательно.
Его притягивала к себе Варшава, с ее волшебными вечерами, с ее огнями и музыкой, с ее незабываемыми садами и парками.
И еще память о бедной девочке Казе не отпускала его.
Он подолгу прогуливался возле дома № 10 по улице Святого Креста, сидел в полупустом зале кинематографа, в здании филармонии, и вновь переживал недавнюю драму.
Великая любовь этой простой девочки, не убоявшейся и самой смерти, не могла сравниться с любовью Ясиняк и Бельской, отказавшихся от нее так легко и бездумно под нажимом безразличных, бесчеловечных матерей.
Какую совесть надо иметь, чтобы изменить своему слову, растоптать чувство того, кого называли любимым? Как после этого смотреть в глаза людям? Как можно жить, нося всю жизнь клеймо обманщика? Койранский прощался еще и еще со своей Казей и с ее неповторимой любовью.
Он знал, что никогда больше не найдет такой жертвенной любви. И на том кресле, где они имели обыкновение смотреть кино и вдыхать аромат своего чувства, Койранский поклялся, что НИКОГДА, до самой смерти, не забудет Казю, девчушку по наружности и женщину по силе любви.
В то же время щемящее чувство потери любимого человека не давало возможности успокоиться: он продолжал любить преданно, горячо, возвышенно. Голова же твердила: она спасла тебя от неверья в правду, чтобы потом отнять эту веру.
Трудно было Койранскому еще и потому, что каждая улица, каждая аллея парка напоминали ему о недавнем счастье и подчеркивали его горе от потери этого счастья.
Он побывал всюду, глее они вместе бывали в последние месяцы, только на Мокотовскую площадь и к гимназии не хотел он идти, не хотел встретить ее.
Гордость мужчины не позволила ему дать ей хоть малейший повод думать, что он ищет встречи с ней.
Но это было еще не презренье к обманщице, оно пришло позднее, это была боязнь за себя, боязнь, что гордость может не выдержать испытания, что она может уступить чувству.
Вячка посетил также некоторых товарищей, с которыми вместе учился в гимназии и к которым сохранял добрые отношения. Все они выразили желание проводить его на вокзале.
Перед отъездом на вокзал было совершено четвертое преступление перед собой: Койранский сжег свои поэтические труды. Их было немного и они разделили судьбу своих предшественников. Среди сожженных произведений была написанная летом поэма «Три гвоздики», выражавшая протест Койранского против обмана и лжи.
На вопрос жены брата, что он сжигает, Вячка ответил: «жалкие творения жалкого поэта». И в этих словах заключалось сомнение в его будущей поэтической деятельности.
Он думал, что с потерей веры в правду, он потерял и поэзию.
«Она отняла от меня правду, поэзию и, значит, даже жизнь. Без правды, без поэзии жить нельзя!»
Так был настроен Койранский, готовясь в Москву.
30 августа тепло провожаемый братом, его женой, товарищами, с опустошенной душой, без каких-либо надежд на хорошее будущее, Вячка уехал в Москву.
КОНЕЦ третьей части
Часть четвертая
Выхода нет
1. Думы и пути
Койранский ехал в Москву, ехал учиться в Московском университете. Он был принят, по его просьбе, на юридический факультет, о чем узнал еще летом, извещенный университетом.
Почему Койранский выбрал юридический факультет?
Кончая гимназию, он знакомился с программами варшавских высших учебных заведений, в том числе со всеми факультетами университета, и пришел к заключению, что только юридический факультет дает наибольшую сумму общеобразовательных знаний, которых ему не могла дать гимназия.
Он хорошо понимал, что культура содержится не в односторонних специальных знаний и уж, конечно, не в званьях инженера, учителя, врача.
Он также понимал, что каждый специалист прежде, чем стать специалистом, должен стать культурным, т. е. впитать в себя все богатство человеческого духа, накопленное за тысячелетнее развитие человечества. В этом богатстве – полнота жизни, смысл ее и возможность служить человечеству.
Это – гуманизм! Да, только гуманизм, иначе жизнь ломаного гроша не стоит!
О своей будущей специальности Койранский не задумывался: не все ли равно, кем быть, на каком поприще трудиться!
Лишь бы приносить пользу людям!
Зато ему приходилось призадумываться над ближайшим будущим: он едет учиться, ему надо будет платить за это, надо жить в Москве, платить за квартиру, питаться, одеваться, обуваться, а откуда он возьмет на все это деньги?
Работать и учиться невозможно, не совмещается время, да и как он найдет в Москве работу, в незнакомом городе, где нет ни одного знакомого человека?
Эта задача казалась неразрешимой, и Койранский махнул на нее рукой. На первый год у него хватит денег – он заработал за лето 300 рублей. Он обут и почти одет, нет только зимнего пальто. Что же из этого? Можно проходить и в осеннем.
Москва! Какая она, русская столица? Первопрестольная и крамольная, город царских коронаций и баррикад 1905 года, город именитого купечкства и богатеев, город рабочего каторжного труда!
Как встетит она своего сына из далекой царской окраины?
Найдет ли для него ласковое слово матери или выбросит «на дно», как одного из люмпен-пролетариев?
В конце концов, такой исход ни у кого не вызовет душевной боли: он одинок и физически и духовно. Да, одинок!
Прожита такая короткая жизнь, а пережито, как за десятки лет.
В свои 20 лет он – духовный инвалид. Найдутся ли силы для новой жизни? Эта новая жизнь уже будет убогой: любить он уже не может, а без нее холодно и бесприютно! И к чему она, такая жизнь? Не лучше ли кончить ее, чтобы и следов ее не осталось? Вот сейчас выйти на площадку, открыть дверь вагона и прыгнуть в небытие. Сделать больно этой маменькиной дочке, легко разорвавшей чужую жизнь, как негодную тряпку. И пусть бы всю жизнь мучилась этой болью!
Пусть бы корчилась от этой боли! Но она же не узнает, никто не узнает. А если бы узнала, что тогда? Покачала бы головой и назвала дураком? Как тогда? «Я сделаю то же!»
Нет, не надо! Зачем? Она такая беспомощная, светлая, как ребенок! Ей надо жить, ее вся гимназия так любит!
А ты? Я тоже, очень, как свое сердце! Нет у меня ее, и нет сердца. Потеряно сердце. Как же я буду без сердца жить, без нее?
Ах да! Она не любит и не любила. Иначе, как же она смогла растоптать собственное чувство? Она обманывалась и обманывала. Она – чудовище без сердца, без души!
И на зло ей я буду топтать женскую любовь, как она растоптала мою! Буду топтать и чувствовать, что это ее чувства я топчу, ей причиняю боль, наступаю сапогом на ее сердце… Что больно?
Всю жизнь свою буду мстить и за всю жизнь еще не отплачу за мою боль.
Не умирать, нет! Надо жить, чтобы мстить! Надо быть сильным, гордым, непреклонным!
Я и без сердца проживу. За обман – обман, за боль – боль, за горе – горе! Без жалости, без раздумий!
Вот сидит внизу девчонка и о чем-то думает, верно, о любимом.
Сделать ей больно? Сказать, что любимый обманывает ее? В глазах мечтательность и счастье. А чем она лучше меня? Почему ей счастье, а мне боль? Кто предопределил это? Бог? Это он, как подарки, раздает одним радости, другим – горе? Он – изверг! Разве такой мог спасти род человеческий от греха, пострадать за него? А у него ни капли милосердия!
Вот испробую на этой девчонке, есть ли милосердие, пощадит ли бог эту невинную девочку, еще не слыхавшую слово «измена».
«Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени? Мои стоят, забыл завести вчера», спросил Койранский девушку, сидевшую на нижней скамейки вагона, заметив часы на ее руке.
«Сейчас – десять», ответила та.
«Спасибо!» – поблагодарил он, слез с верхней полке и сел напротив девушки.
«В Москву? Откуда? Не учиться ли?» – снова задал вопрос Койранский, с любопытством вглядываясь в глаза девушки.
«Да, еду в Москву, учиться, из Смоленска. Принята на Бестужевские курсы. Буду врачом», – охотно и даже весело заговорила она, узнавая в нем по форменной тужурке студента университета.
«И не страшно, что пока будете грызть в Москве гранит науки, ваш любимый в Смоленске вам изменит с другой?» – приступил он к выполнению своего плана.
Девушка покраснела и отвернулась.
Он с жадностью смотрел на нее: «Пусть помучается, пусть! За нее, за меня!» – думал Койранский.
А она, справившись со смущением, повернула к нему голову и спокойно сказала:
«Мне бояться нечего: мой муж никогда не сделает подлости и он меня любит. А вам, наверно, изменили? Едва только выросли, еще усов нет, а вы уже жертва? Да? Угадала?»
Койранский встал и, не ответив вышел на площадку.
Он стоял там почти два часа, куря папиросу за папиросой, лишь бы не возвращаться в вагон. Ему стало еще больнее от уверенности той, которую хотел уколоть сомненьем и болью, от ее правильного диагноза его болезни, от высказанной и сквозившей из ее глаз жалости.
«Так всю жизнь: сталкиваться со счастливыми и, молча, переживать свое несчастье. Открою сейчас дверь, и конец! Пусть уйдет кондуктор с площадки», решил Койранский.
А кондуктор не уходил и, когда поезд стал уменьшать ход, сказал, что подъезжаем к Лихославлю.
Койранскому на этой станции нужно было делать пересадку, т. к. он ехал не сразу в Москву, а сначала к брату Александру, жившему под Москвой, на станции Завидово.
Койранский вошел в вагон, стал собирать свою постель, другие вещи. Шатенка молчала и даже не смотрела на него, И он боялся на нее взглянуть.
Когда поезд остановился и Койранский, захватив вещи, пошел к выходу, девушка с глазами, полными жалости, сказала:
«До свиданья в Москве. Желаю вам быть сильным и не сгибаться от тяжестей».
Потом, высунувшись из окна, крикнула ему вдогонку:
«Молодость все побеждает! Бодритесь!»
«Больно, ох, как больно! Она, верно, по глазам моим узнала. Надо глаза прятать. И надо действительно сбросить с себя это настроение!» – мелькали в голове Койранского мысли девушкой-смолянкой.
2. Устройство и первые впечатления
В Центральной России Койранский никогда не был, и ему было все интересно: природа, люди, обычаи. Он рассуждал: «Я – русский, а не знаю своего народа. Он кажется мне не таким, каким я его представлял. А может, я не умею определять? Я думал, что я на него похож. Ан, нет! Я – другой! Меня коснулась западная культура, сделала меня отщепенцем!» Это напрвление мыслей Койранского не вязалось, однако, с его настроением.
Поведенье, даже разговоры простого народа были ему не по душе: часто замелькавшие картины пьянства, беспрерывная ругань, густо пересыпавшая речь, – все казалось грубым, некрасивым, непонятным.
И от этого еще тяжелее было в душе Койранского, еще больнее от своего одиночества.
Брат, к которому приехал Койранский, примиренчески смотрел на все, что возмущало и тревожило приезжего. Он как бы считал это в порядке вещей и удивлялся вопросами младшего брата, который будто спрыгнул с другой планеты.
Это расхожденье всегда разделяло братьев и было одной из причин непонимания взглядов друг друга на жизнь и человеческие отношения. Уже на третий день почувствовал Койранский, что он сделал ошибку: ему не надо было приезжать к брату.
Брат Александр по специальности был лесовод. Он занимал должность лесничего под Москвой, что в то время считалось большой удачей. Сталкиваясь беспрерывно с народом от помещика-дворянина до крестьянина, от деревенского кулака до серелняка, качавшегося, как маятник, между всеми ими, Александр не выработал своей собственной ориентации. Наоборот, он взял от тех, среди которых вращался, их психологию: умен, кто умеет копеечку заколотить, уваженье тому, у кого она есть.
И Вячке Койранскому странно и неприятно было видеть эту, почти всеобщую, неприкрыто хищническую физиономию.
У брата была большая семья, состоявшая из жены Марии Дмитриевны, и пятерых детей, от 8 лет до 2-х месяцев.
Он нанимал большой дом с флигелем, баней и усадьбой в пристанционном поселке станции Завидово. Во флигеле помещалась канцелярия лесничества.
Первые же разговоры с братом показали Койранскому, что брат имел на него свои виды: он хотел сделать его учителем и воспитателем своих детей.
«Ты будешь жить у меня, будешь бесплатно питаться, одеваться и ездить на лекции в Москву, когда найдешь это нужным. А в свободное время будешь заниматься со старшими сыновьями, исподволь готовить их в гимназию».
Вячка Койранский сначала испугался той роли, которую предназначал ему брат. Он пока не сказал ни да, ни нет: нужно было побывать в Москве, в университете, разведать, как можно там устроиться.
И на четвертый день Койранский поехал в Москву, куда было три часа езды поездом.
Он оформился в университете, уплатил первый взнос за ученье, поговорил с товарищами, уже имеющими соответствующий опыт, походил по улицам, где обыкновенно селились студенты – Большие и Малые Грузины, Бронные, Моховая, Воздвиженка и по прилегающим к ним переулкам. Он рассчитал, что денег, привезенных с собой хватит на полгода, если не покупать ничего, кроме книг.
Съездив на знаменитую тогда Сухаревку, рынок, где торговали всем, чем угодно, обманывали и обворовывали, едва не сделавшись жертвой шайки воров, Койранский поспешил обратно в Завидово.
Тяжело и неприятно было первое впечатление от Москвы.
Жить здесь? Где разденут, и не заметишь?
Нет, в Москве устраиваться нельзя. Или уехать обратно в Варшаву, или согласиться на предложение Александра. Эту дилемму надо решать и, как можно, скорее!
И Койранский решил: дорога в Варшаву ему запрещена, «я не унижусь до того, чтобы вымаливать благосклонность Бельской. Для нее меня нет, и никогда не будет! Значит, надо обосновываться у брата, в Завидово, надо соглашаться на его предложения».
И он сказал брату, что остается в Завидове, хотя это очень неудобно для университетских занятий, но в Москвен он не хочет жить: она ему не приглянулась после Варшавы.
Опыт занятий с детьми у Койранского был и он незамедлительно приступил к этой работе. Ребята очень доверчиво и охотно выполняли указания своего учителя, и успех был обеспечен.
Доверье их и дружба с ними еще более укреплялись постоянным общеньем. Вне занятий Койранский читал им сказки, рассказывал разные приключения, гулял с ними, развлекал их и направлял их поведенье и поступки в нужную сторону.
К двум старшим мальчишкам примкнули и младшие девочка и мальчуган.
Таким образом, Койранский незаметно превратился в гувернера всех детей брата. Они привязались к нему, и без него и прогулки, и игры стали им скучны.
В университет Койранский ездил все реже и, в конце концов, стал ездить только два раза в неделю: по четвергам на судебно-медицинские вскрытия трупов, так как присутствие на них и участие в них были совершенно обязательны, и по пятницам, так как вечером в этот день был обязательный семинар по истории римского права.
Само собой разумеется, в эти дни Койранский бывал на всех лекциях. Позднее Койранский стал оставаться на ночь с четверга на пятницу ночуя у кого-нибудь из товарищей. А в последние два года лекции слушались не менее четырех раз в неделю, чтобы лучше усвоить главные дисциплины: гражданское, уголовное и административное право.