bannerbannerbanner
полная версияПятьдесят оттенков хаки

Валерий Васильевич Букрин
Пятьдесят оттенков хаки

Полная версия

В комнате дежурного по полигону было не протолкнуться. В этот момент здесь собрались все, кто остался в штабе. «Так точно, товарищ Главнокомандующий, – рапортовал по телефону дежурный. – Да, пожар на старте продолжается. Число жертв пока не установлено. Начальник полигона убыл к месту аварии. Есть докладывать каждые десять минут!» – закончил свой первый доклад бледный, как полотно, дежурный. Однополчане стояли в оцепенении. В глазах у них застыли десятки немых вопросов – кто погиб, что со стартом, каковы масштабы катастрофы? Большинство из присутствующих знали десятки людей, служивших в этой части, и понимали, что каждый из них мог пострадать. А ведь у них всех были жены, дети, родители. Скорбные мысли прервал пронзительный звонок телефона, от которого многие вздрогнули. «Нет, товарищ Главнокомандующий, пока новостей не поступало. Есть доложить начальнику полигона о вылете Правительственной комиссии, – дежурный положил трубку и обратился к коллегам: – Мужики, расходитесь, сейчас здесь будет не до вас. Причины взрыва и его последствия мы, скорее всего, узнаем только из выводов Правительственной комиссии».

Офицеры, храня безмолвие, отправились по рабочим местам. О возвращении к семьям не могло быть и речи. В кабинете Андрей снова выглянул в окно. На КПП плакала какая-то женщина, пытаясь прорваться на территорию части. Солдаты насилу сдерживали ее. У ворот стали собираться люди. Вскоре толпа заняла все свободное пространство. Волнение людей усугублялось молчанием руководства. Комментировать события попросту было некому: все находились на месте катастрофы…

Со сцены ГДО звучали горькие строки о памятных всему городу трагических событиях. На экране, сменяя друг друга, мелькали фотографии погибших. Затаив дыхание, зал напряженно всматривался в родные лица. Тополевский на мгновение очнулся от воспоминаний. «…Но я живу! А он в заправочном вагоне сгорел дотла – лишь пепла горсть в ладони…» – словно удары молота летело в зал. В глазах полковника застыли слезы. Он нервно кусал губы. Память упорно возвращала его в прошлое.

…Андрей смотрел в окно кабинета. По слабо освещенным улицам непрерывной вереницей возвращались санитарные машины. От перегруза они буквально стелились по земле. Прохожие замирали и провожали их в скорбном молчании. Закаменевшие от слез и нарастающего мороза лица женщин, искусанные в кровь губы мужчин, плачущие от страха дети. «Что с Санькой? – осенило вдруг Андрея. – Ведь он поехал на пуск вместо меня…» Ему представилось вдруг, что Шаврин в силу своей дотошности забрался на колонны обслуживания и погиб в момент взрыва. «Нет, этого не может быть, – гнал он от себя дурные мысли. – Санька будет жив. Будет? Будет!»

Всю ночь Андрей провел на рабочем месте, меряя шагами кабинет. Под утро он сморился и задремал прямо за столом, положив под голову стопку справочников. Ермолин появился раньше обычно. Видя спящего, бережно укрыл его своей шинелью. Тополевский испуганно вскочил.

– Сиди, сиди, – удержал его начальник и присел рядом.

– Известно, что с Саней?

– В списках погибших не значится, – подполковник достал из папки несколько исписанных вручную листов. – Это оставляет надежду…

– Может, позвонить в госпиталь?

– Запрет связи. В госпитале все оцеплено… – начальник глухо прокашлялся. – Спасибо, что остался.

Они сидели, не решаясь смотреть в глаза друг другу.

– Отчет на столе, – шепнул Андрей.

Ермолин приложил к дрожащим губам ладонь. Его седая голова поникла. Глаза подполковника были на мокром месте. Совестясь слез, он отвернулся и, силясь что-то сказать, беззвучно открывал рот. Расстегнув ворот рубашки непослушными пальцами, офицер беспомощно массировал область сердца. Тополевский подхватился, нашел в его столе валидол и протянул шефу стакан воды. Тот сделал глоток, стуча зубами о край стакана, и сунул таблетку под язык. «В скорбном списке сорок пять фамилий. Еще трое в критическом состоянии. Тяжелых – почти три десятка. Раненых не счесть», – едва ворочая языком, шепнул он. Андрей взял в руки список погибших и, пробегая по нему взглядом, побледнел: первым в нем значился майор Крючков Н.А.

– У него же жена вот-вот родит, – невольно вырвалось у него.

– У кого? – не понял начальник.

– У Николая Крючкова. Мы с ним на днях виделись. Сына ждет к помощнице дочке, – он осекся. – Ждал. Что же теперь будет?

Подполковник растер виски.

– Одну ее не оставим. Собирайся-ка ты, да зайди к нему домой, – посоветовал он. – Может, помощь какая требуется.

Набросив шинель, Андрей бросился вниз. За считанные минуты он добежал до дома своего первого командира. Из подъезда в сопровождении женщины в белом халате появилась жена Крючкова с закутанной в шаль маленькой дочерью. Лицо и потрескавшиеся губы вдовы распухли от слез, она не узнавала никого вокруг и двигалась, словно под гипнозом. Медики усадили ее в автомобиль «скорой помощи». Андрей подхватил девочку и забрался следом. Чьи-то заботливые руки загрузили нехитрый скарб. Машина направилась в сторону КПП.

– А мы разве не в роддом? – удивился Тополевский.

– Городские медики спасают раненых, у них страшные ожоговые травмы, – пояснила медсестра. – А в ее состоянии возможны любые осложнения. Отправляем в область.

– А девочку зачем? – не понял Андрей. – Давайте я заберу ее к себе. Она ходит в одну группу с моим сынишкой, потеснимся.

– Мать слышать об этом не хочет. О девочке позаботятся наши коллеги. Их даже обещали разместить в одной палате.

На светофоре возле переезда зажегся красный свет. Водитель включил сирену и проблесковые маячки. Железнодорожник, опускавший шлагбаум, моментально поднял его и, сняв шапку, почтительно проводил «скорую» печальным взглядом.

Андрей и проводницы помогли убитой горем женщине и страшно перепуганной девчушке оперативно загрузиться в вагон. Убежденный атеист, Тополевский незаметно перекрестил их на прощание и украдкой смахнул набежавшие слезы.

– Надо позвонить в область. Если она не разродится в ближайшие дни, лучше переправить ее к родителям, – глядя вслед удаляющемуся поезду, посетовала врач. – Оставаться в городе ей будет не под силу. Как с вами связаться в случае чего? – уточнила она у Андрея.

Офицер спешно записал координаты.

На третий день после катастрофы на рабочем месте появился, наконец, Шаврин. Почерневший от усталости и осунувшийся от горя, он, ни слова не говоря, снял шинель и, обхватив голову, сел за стол.

– Санька! – бросились к нему товарищи.

– Жив, чертяка! – вскочил Ермолин и облегченно вздохнул. – Ну, слава богу! Чего ж не позвонил? – по-отцовски посетовал он, уткнувшись лбом в капитанское плечо. – Мы места себе не находим.

– Иван Александрович, во-первых, – был запрет связи, а во-вторых, – он устало посмотрел на товарищей и подавил вздох, – с нас взяли подписку о неразглашении. Не ждите от меня никаких комментариев. Не могу… не имею права…

– Сань, а выжил-то как? – не удержался Тополевский.

– Случайно, – губы приятеля в бессилии задрожали. – Собирался проконтролировать выполнение заключительных операций на колоннах, но за полчаса до взрыва меня утащил в рессиверную Валька Гуляев – просил помочь оценить техсостояние баллонов со сжатым газом. Первый взрыв раздался, когда мы шли к выходу. Следом прогремел второй, и весь старт вспыхнул, как спичка…

– Что со стартом? А с ракетой? – тихо уточнил Андрей.

– Ноль! – выдохнул Шаврин. – От техники ничего не осталось. И от людей тоже! – он резко вскочил и, сдерживая слезы, бросился к двери. – Металл плавился и превращался в огненную реку. Люди вспыхивали и горели, как свечи, – прохрипел он из коридора. – Этот запах забыть невозможно… – Санька сбежал вниз по лестничному пролету, и оттуда донеслись глухие звуки сдерживаемых рыданий…

На сцене ГДО под такты метронома на экране сменялись фотографии погибших. Улыбки на их нестареющих лицах заставили рыдать и всхлипывать практически весь зал. Луч прожектора освещал только исполнителя на пустынной сцене. Читая стихи, капитан печально смотрел на зрителей, и каждый из них полагал, что этот взгляд обращен именно к нему. Тополевский судорожно сглотнул и, пряча вздох, вслушался:

Я помню строй. Стоим мы локоть к локтю,

А матери о цинк ломают ногти.

И слез никто не сдерживал горячих –

Рыдали даже те, кто был незрячим…

… В канун похорон грянули тридцатиградусные морозы. Чтобы вырыть котлован под будущий мемориал приходилось растапливать землю кострами и кипятком. Техника выходила из строя, не выдерживая холодов. Тогда люди брали в руки ломы и лопаты и приходили ей на смену.

Хоронил погибших весь город. Пришли все, от мала до велика. Когда первая открытая машина с цинковым гробом была уже в районе мемориала, последняя, сорок пятая, еще не тронулась от ГДО, где проходило прощание. Над тайгой полдня лился не прекращавшийся стон тысяч людей, провожавших в последний путь своих близких и друзей. Концентрация боли и горя была столь высока, что во всех прилегающих к мемориалу домах погибли комнатные цветы. Очевидцы трагедии свидетельствуют, что в соседних селах в течение нескольких дней люди буквально были выбиты из колеи и не находили себе места, испытывая необъяснимое чувство страха, а коровы практически не давали молока…

Зрительный зал безмолвствовал. Комок подкатил к горлу Тополевского. И хотя он закрыл глаза, по щекам катились слезы. Сдерживать их полковник был не в состоянии. Срывался голос и у чтеца, оттого слова молодого офицера еще больше рвали сердца присутствующих на части. Каждая из строк звучала тревожным набатом:

Я заклинаю вас: о, все живые!

Век помните те лица дорогие!

И не по строгим фото на граните, –

В сердцах своих вы память сберегите!

Капитан замолчал, склонив голову. Тишину то и дело нарушали тяжелые охи и подавленные вздохи. Сцена медленно погрузилась во мрак. На экране появились кадры мемориала. С первыми же тактами печальной музыки зал дружно встал. В минуту молчания луч прожектора высветил на сцене согбенную фигуру женщины в белом одеянии и свечой в дрожащих руках – символ неугасаемой материнской скорби. Митрофанов нервно сжимал и разжимал пальцы рук. Ада незаметно приложила к глазам платок. Маша, дрожа от волнения, смотрела на Тополевского. Он был мрачнее тучи. Сердце женщины сжалось от боли и сострадания.

 

По традиции Маша уходила из ГДО в числе последних. Убрав в сумочку туфли, она попрощалась со сторожем и посмотрела на часы.

– Сын заждался? – уточнил из-за спины Тищук.

– Пока он в школе, прогуляюсь у озера…

Какое-то время журналистка бродила в одиночестве, избегая знакомых лиц, а когда в парке стали попадаться веселые компании и влюбленные парочки, поспешила скрыться в глубине пустынной аллеи. Желание побыть наедине с собой привело ее на берег озера, но на излюбленной заброшенной скамейке целовались спрятавшиеся от людских глаз старшеклассники. Маше стало неловко подсматривать за чужим счастьем, и она спустилась к самой кромке воды. Свежий воздух слегка пьянил и настраивал на лирический лад. Едва слышные всплески волн переместили ее во времена отрочества. Отчетливо вспомнился вдруг школьный поход на моторных лодках, брачный танец лебедей на зеркальной глади крошечного лесного озерца, в котором отражался нежно-розовый закат и палатка, переполненная головокружительным запахом медового клевера и свежескошенной травы. Влюбленный в нее мальчик никак не мог уснуть и осторожно вздыхал в спальном мешке по соседству. Машино сердечко волнительно трепетало в предчувствие чего-то значимого. И когда одноклассник осторожно прикоснулся губами к ее подрагивающей ладошке, из глаз девочки хлынули слезы. И были они такими чистыми и светлыми, что хотелось взлететь над землей и радостно парить вместе с тонкошеими журавлями, нашедшими приют на верхушках слегка покосившихся стожков. Эта платоническая любовь так и не получила продолжения, но минувшие с той поры годы ни разу не подарили ей ноту более высокого звучания!

С раннего детства Маша сторонилась шумных игр и веселых компаний. Какое-то время мать удивлялась ее замкнутости, но в конечном итоге уступила. Комсомольская юность выявила в девочке задатки лидера. Активное участие в жизни школы она принимала как данность, в тайне ожидая скорейшего завершения любого из мероприятий. Не изменили Машу и университетские годы.

Став душой студенческого коллектива, она тяготилась всеобщим вниманием и чувствовала себя комфортно лишь в тиши читального зала. Когда ее пригласили на заседание партийного бюро факультета и предложили заниматься общественной работой чуть активнее, обещая взамен орден по случаю университетского юбилея, Маша сделала выбор в пользу научного семинара. Но по выпуску без сожаления обменяла направление в аспирантуру на мандат обычной школьной учительницы. Молодой педагог и пятиклашки быстро нашли общий язык и просто обожали друг друга. Прекрасно ладила Маша и со старшеклассниками.

Но тревоги матери по поводу того, что дочь превращается в «синий чулок» и обрастает тетрадями, а также ехидные намеки соседей, мол-де «не иначе как девка с изъяном», подтолкнули Машу к замужеству. В глазах тещи Митя был неплохой партией: в годы ее молодости многие девушки мечтали выйти замуж за военного. Даже за вычетом алиментов благосостояние офицерской семьи было весьма значимым. Тем более что будущий зять вырос у нее на глазах и запомнился умным и покладистым парнем. Она так часто излагала Маше свою позицию, что дочь приняла правила игры и согласилась-таки уехать на край света. Но семейное спокойствие рухнуло в первый же вечер карточным домиком. Поверить в произошедшие с Митей метаморфозы было непросто, и терпеливая дочь многие годы скрывала от матери истинное положение семейных дел. Но случилось то, что случилось, и, в конце концов, надо было жить дальше. Благополучие сына стоило того.

Гром грянул, когда терпению Маши пришел конец, и она написала первое исковое заявление. Развод не входил в Митины планы. Поначалу он истерично хохотал и в ультимативной форме заявлял, что семья в ее сегодняшнем виде его вполне устраивает. Закатывая истерики и обещая жене небо в алмазах, а потом Варфоломеевскую, Вальпургиеву и все прочие исторические ночи вместе взятые, он требовал сохранения диспозиции в ее прежнем виде. И сдержал-таки свое обещание: после развода разъезжаться не стал, ежемесячно подавая на имя руководства рапорты, в которых требовал предоставления ему однокомнатной квартиры и незамедлительного выселения из гарнизона «указанного гражданского лица» в связи с острым дефицитом жилья для военнослужащих.

Когда в связи с призывом Маши на военную службу этот козырь был бит, Дмитрий перенес боевые действия на закрытую территорию. С завидным постоянством он приглашал в квартиру случайных собутыльников и устраивал пьяные дебоши, каждый из которых заканчивался скандальной разборкой. И хотя Маша с сыном закрывались в своей комнате, возможности отдохнуть у них не было. Женщина долго пыталась скрывать от посторонних глаз особенности своей семейной жизни, но вскоре убедилась, что утаить шило в мешке не удалось еще никому.

Маше советовали обратиться за помощью к всесильному шефу, человеку влиятельному и интеллигентному. Но ее профессиональные отношения с полковником стали непреодолимым барьером на этом пути. Онищенко был замполитом, а потому имел индульгенцию не только обсуждать семейные дела офицеров, но и вмешиваться в дальнейший ход событий. Будучи сам отменным семьянином, он всегда стоял на страже интересов женщин и детей. Маша, безусловно, ценила профессионализм и честность шефа, который без сомнения знал и любил свое дело, никогда не принимал и уж тем более не заказывал «коробки благодарностей» в частях, чурался подношений и расплачивался за каждую мелочь. Плюс ко всему он был широко образованным человеком и со всеми общался исключительно на языке классиков. Говорили, Онищенко втайне симпатизировал своей строптивой подчиненной, но никогда этого не выказывал. В результате постоянных трений рабочие противоречия Маши и полковника зашли так далеко, что лишили ее возможности просить у него помощи. Его постоянные вводные и следовавшие в конце рабочего дня приказы к утру подготовить неподъемный по объему материал то и дело сменялись требованием немедленно переделать написанное. И так из раза в раз, изо дня в день, из месяца в месяц.

Дождавшись, когда разойдется или вконец упьется Митина компания, Маша ночи напролет писала тексты экскурсий, теле– и радиопрограмм, доклады руководству всевозможных уровней, газетные статьи и концертные номера. Утверждение их содержания проходило болезненно и часто напоминало затяжные бои местного значения. По определению победа всегда была на стороне шефа, но Маша стоически боролась за каждое слово и даже паузу. Но более всего из колеи ее выбивала подготовка очередного праздничного шоу. Чтобы поразить конкурентов, неуемный полковник требовал создания очередного «шедевра». Придумывать что-либо абсолютно новое для очередного представления было все сложнее. Времени на сына, хозяйство и сон категорически не хватало. Изнуряющие многочасовые репетиции были лишь легкой разминкой их идеологического противостояния. Зная умение Маши рифмовать, полковник требовал переделывать тексты всех песен, звучавших со сцены. А это был добрый десяток новоявленных шлягеров. Журналистка писала подводки для ведущих, речевки для детсадовцев и приветственные слова для школьников, участвовала в оформлении сцены и делала подборку сопровождающего каждый музыкальный номер видеоряда. При этом экскурсии по музею, который она курировала, не отменялись, радиопередачи и телепрограммы продолжали выходить в эфир строго по графику, а в каждом номере городской газеты обязательно должен был появиться ее материал. Первые главы написанной ей о космодроме книги и вовсе стали параграфами учебников по истории области.

Живя по такому графику, Маша вскоре стала ненавидеть творческую работу и задыхалась от бессилия, выслушивая справедливые упреки сына, требовавшего внимания и ревновавшего ее к бесконечной писанине. Он выбрасывал, прятал или просто рвал наброски матери, полагая, что таким образом помогает ей избавиться от проблем.

Следовало ли удивляться, что об общении с начальником по душам не могло быть и речи. Маша и в страшном сне не могла представить себя в роли просительницы. Оставшись как-то по вине бывшего мужа в Москве без денег и билетов, она не воспользовалась случаем принять помощь от Онищенко, хотя понимала, что они с сыном могут попасть в беду. В ожидании чуда она стояла на платформе, надеясь встретить хоть каких-то земляков и попросить взаймы денег. По закону подлости единственным знакомым пассажиром в тот день оказался ее шеф. Он расшибся бы в доску, но помог всякому, кого знал, тем более подчиненной, но Маша лишь сухо поздоровалась и прошла мимо. Когда поезд тронулся, она едва не лишилась сознания, понимая, что полковник был единственным шансом на спасение.

Билеты на обратную дорогу через свою знакомую доставал Дмитрий. Он обещал встретить их с сыном или на крайний случай оставить проездные документы у коменданта, но не сделал ни того, ни другого. Денег, оставшихся у Маши после отпуска, хватило только на билет в общий вагон до соседнего областного центра. Не задумываясь, как они будут выбираться из краев, где знакомых не может быть по определению, Маша с сыном обреченно села в поезд. Но Создатель не оставил ее. Место рядом заняла ухоженная дама, костюм и духи которой указывали на высокий статус попутчицы. Она оказалась вдовой погибшего в столичной командировке бизнесмена. Похоронив мужа, женщина ездила на встречу с его компаньонами и получила гарантии всяческой поддержки. Ей требовалось проехать всего одну остановку, потому она купила билет в первый попавшийся состав. Видя распухшее от слез лицо Маши и испуганный взгляд ее семилетнего сына, уходя, она незаметно положила в детский карман купюру самого высокого достоинства. Благодаря чему незадачливые пассажиры добрались до дома комфортно и без проблем. Все эти годы Маша жалела только об одном, что не знает имени и адреса своей спасительницы. Посещая храмы, она неизменно молилась о долгих летах и благоденствии для таинственной незнакомки…

Воспоминания принесли облегчение. Маша посмотрела на часы и направилась к дому. Но, выбравшись на центральную аллею, тут же пожалела, что не пошла берегом озера. Изображая радушие, навстречу ей бросилась Бедоносова. Изнывая от одиночества, она искала объект для общения и была с лихвой вознаграждена.

– Знаю о твоей беде, Мария. Ты должна звонить во все колокола! Измена мужа – это преступление. Я готова изложить все факты на заседании партийного бюро от твоего имени!

– В своей личной жизни я разберусь без посторонней помощи, – постаралась избежать компании скандалистки Маша.

– Это вряд ли! Ты же у нас интеллигентка. А в таком щепетильном деле требуется решительность. Могу пойти с тобой.

– Куда?

– К ней, разлучнице твоей!

– Зачем?

– Выяснить отношения!

– С какой стати?

– Чтобы вернуть в семью мужа!

– А вы спросили, хочет ли он этого? Может, это любовь.

– У него таких любовей в каждом дворе по паре! – взорвалась от негодования Анна. – Впрочем, при такой позиции жены – ничего удивительного. За мужа, голубушка, надо бороться! В таком деле все средства хороши! На войне как на войне!

– Анна Алексеевна, ему нравится такой образ жизни.

– Мало ли кому что нравится? Он коммунист! Есть такое понятие как долг, в конце концов. А присяга?!

– Насколько мне известно, Родине он пока не изменял.

– Но он уже на краю пропасти!

– Оставьте нас в покое, – устало попросила Маша.

– И не надейся! Я протягиваю тебе руку помощи. Немедленно пошли за мной – адрес мне известен! Пора научить тебя стоять за себя!

Журналистка вздохнула и отстранилась:

– Не стоит. Я сама справлюсь.

– Не получится – ты мягкотелая! Так мы идем к его мадам?

– Замучаемся ходить по всем дворам.

– Ты сама всему виной и просто поощряешь его вести аморальный образ жизни! На твоем месте…

– Никому не пожелаю оказаться на моем месте! – Маша, не прощаясь, обошла Бедоносову и поспешила прочь.

– Нет, вы только посмотрите на эту чистоплюйку! – возмутилась дамочка. – Распускают мужиков, а потом хотят, чтобы все было в порядке!

– Я только хочу, чтобы вы не совали нос в чужие дела, – оглянувшись, попросила журналистка. – Вы, кажется, музыкальный работник в детском саду? Вот и проводите утренники, а не устраивайте концерты!

– И это наш рупор гласности! Она будет учить меня жизни!

Тут Бедоносова заметила нагоняющую их неунывающую оптимистку Яну. Одесская манера разговора и особый акцент выдавали в ней юность, проведенную на вольном морском побережье. На первый взгляд, Яна казалась излишне худой, немного простоватой и даже угловатой. Но при тесном знакомстве мгновенно располагала к себе. Как и все жители солнечной Одессы, она обладала прекрасным чувством юмора. Ее обезоруживающая улыбка притягивала подобно магниту. Яна умела держаться едва ли не с королевским шиком, относясь к своей незамысловатой внешности с неоспоримым достоинством, и была уверена в своей необыкновенной привлекательности. Одевалась она с претензией на лоск, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что все ее наряды произведены на задворках знаменитого одесского Привоза. Впрочем, молодую особу этот факт нисколько не смущал. «Главное, чтобы человек был хороший», – с улыбкой комментировала она.

 

Со своей лучшей подругой Маша сошлась еще в доармейский период, когда после декретного отпуска вернулась к педагогической деятельности, которая по тем временам кормила вполне сносно. Поскольку семья развалилась, забота о маленьком сыне легла на Машины плечи. Митя отказался не только от ребенка, но и от моральной и финансовой его поддержки. Тогда-то в полной мере и раскрылись лучшие качества Яны, без промедления подставившей подруге не только плечо, но и отдавшей в полное распоряжение всю себя. Она приходила на помощь без призыва. В свободное от занятий время сидела с малышом, если Маше не разрешали брать больничный лист, носилась по магазинам в поисках дефицитов, в разряд которых постепенно перемещались все жизненно необходимые товары. Когда ввели злополучные талоны, моментально отказалась от них в пользу коллеги. Маша ценила открытость, бескорыстие и надежность Яны, оказавшейся добрым, веселым и уживчивым человеком. Одного этого было достаточно, чтобы обрести постоянный пропуск в мир ее одиночества. Кроме всего прочего, Яна была замечательным педагогом – дети ее просто обожали, и их любовь была взаимной. Но нормальное желание женщины создать семью взяло верх – Яна призвалась в армию, поскольку найти мужа, общаясь с коллегами в юбках и мамами горячо любимых ею ребят, было весьма проблематично. В отличие от педагогики армия в этом смысле была перспективнее: холостяки в ее рядах редкостью не были.

На глазах Маши протекали все романы подруги, и она искренне желала Яне счастья, став позже свидетельницей на ее свадьбе и крестной матерью первенца. Работая вместе, подруги заложили традицию собираться на девичники, куда нередко приглашали коллег. Но в тесный круг своего общения впустили только одну, близкую им по духу женщину.

Милая, скромная и бесконечно обаятельная Карина влилась в их компанию как-то незаметно. Ее изрядно потрепала жизнь. Осиротев в юности, она так же рано овдовела, но не растеряла душевной щедрости, одна воспитывала сына и отчаянно верила в добро. Карина поддерживала хорошие отношения абсолютно со всеми, но дружила только с избранными. Маша и Яна попали в их число.

Став матерью двоих очаровательных малышей, Яна перенесла девичники на свою территорию, чтобы надолго не расставаться с детьми. Вот и сегодня она разыскивала невесть куда запропастившуюся после торжественного вечера подругу. Участие в художественной самодеятельности было для Яны отдушиной. Каждый раз она с удовольствием записывалась в хор, куда других направляли исключительно по приказу. Это позволяло ей на время забыть о мотовозе и несколько недель чувствовать себя не военнослужащей, а просто женщиной. В перерывах между репетициями она спокойно ходила по магазинам, разгребала домашние заторы и находила время не только на общение с ребятней, но и на чтение. Оно было одним из любимых занятий Яны. Но домашние хлопоты отнимали так много сил и времени, что руки не доходили до книг даже в мотовозе. Там Яна обшивала и обвязывала своих «драконов», отвечала на письма родных и друзей и доделывала то, что «осталось от дома». «Это для тебя подготовка к концерту – каторжный труд, – говорила она Маше. – А для меня – режим санаторного отдыха».

Это было правдой. Онищенко добился, чтобы участникам художественной самодеятельности выписывали премии. Парадокс, но их размер был соизмерим с тем, что получал боевой расчет за успешно проведенный пуск. И только Маша ни разу не расписалась в праздничной ведомости: шеф всегда находил повод не просто вычеркнуть ее из списка, но и объявить взыскание.

После торжественного вечера Яна потеряла Машу из вида и обнаружила уже в парке, отбивающейся от наскоков Бедоносовой.

Яна бесцеремонно отодвинула моралистку в сторону, поздоровавшись слабым кивком головы, и взяла Машу под руку.

– На ловца и зверь бежит! – оживилась активистка. – Говорят, твой отец приехал, чтобы отхватить под шумок машину для зятя? Не позволим! Мы много лет стоим в очереди, а полковничьи дочки получают все на блюдечке! Не выйдет!

– Для исцеления вашего болезненного воображения, – огрызнулась Яна, – требуется лечение в стационаре.

– Ясно! – взбеленилась Анна. – Значит, машина уже есть!

– Да, купили и в землю закопали, а рядом написали…

– Молодая, а уже нахалка! Никакого уважения к старшим!

– Так вы его не заслуживаете! – пристыдила обличительницу Яна и потащила подругу к выходу. – Мы тебя заждались.

– Давай в другой раз. Скоро Мишка вернется, надо его покормить и хоть разок помочь сделать уроки.

– Отговорки не принимаются! Сегодня никакой работы. Берем Мишку из школы – и к нам! Должен же у ребенка быть праздник!

– Янка, мне еще монтировать передачу. Эфир в субботу.

– Еще два дня впереди! Пожалей сына и нас с Каришей!

Не допуская возражений, она потащила Машу за собой…

Глава двенадцатая

Машина, в которой со съемок возвращались Маша и Никита, миновала ГДО и притормозила на перекрестке. Воспоминания добавили настроению Маши немного грусти. Она посмотрела за окно. Город, долгое время бывший частью ее жизни, расцвел и изменился. Журналистка покосилась на оператора. Никита беззаботно дремал, прислонившись к стеклу авто. Впереди показался магазин. Маша попросила водителя притормозить. «Работаем», – заученно произнес Никита и, не открывая глаз, взял в руки камеру. Олег посмотрел на него в зеркало заднего вида и покатился со смеху. Оператор очнулся спросонья и потянулся.

– Тебе что-нибудь купить, соня? – уточнила Маша.

– Приехали? – пришел в себя Никита. – А где гостиница?

– В двух шагах по курсу. Я за продуктами. Что тебе взять?

– А зачем? Брошу в номере технику и отправлюсь в гости, – многозначительно признался напарник.

– У тебя в городе появились знакомые? – удивилась Маша.

– Уже да.

– Всем спасибо за работу, – журналистка захлопнула дверцу машины, поднялась на крыльцо магазина и шутливо напомнила Никите. – Веди себя достойно, чтобы мне завтра не пришлось за тебя краснеть!

– Будет исполнено, дорогая. Привет супругу!

Тополевская обернулась и на прощание погрозила ему пальцем. Наблюдавший за этой сценой мужчина в модном пальто и широкополой шляпе удивленно цокнул и тоже свернул в магазин.

Пожилая продавщица узнала гостью и приветливо улыбнулась.

– В гости или по работе?

– В командировку, – Маша наклонилась, изучая ассортимент. – А я смотрю, у вас здесь отличный выбор.

– Хозяева знают свое дело – стараются.

– Беру однопроцентный кефир, сыр и «нулевой» творог… – стала перечислять набор продуктов Тополевская

– Вечер добрый, любезная Марья Андреевна, – раздался за ее спиной вкрадчивый мужской голос.

Маша узнала бы эту неизгладимую интонацию из сотен других. Ошибиться было невозможно – на контакт с ней пытался выйти Локтев. Беседовать с недавним обидчиком не было ни малейшего желания. Не оборачиваясь и не комментируя, Маша расплатилась и стала медленно перекладывать покупки в пакет.

– Вы забыли приобрести свой любимый шоколад, сладкая женщина, – не сдавался собеседник и поддел: – Кажется, у нас звездная болезнь, и мы уже не узнаем старых знакомых.

– Эта болезнь у вас с рождения, – переиначила его слова журналистка и с ехидцей парировала: – Наверное, виной всему происхождение – ведь в ваших жилах течет голубая кровь.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 
Рейтинг@Mail.ru