Евгений Войскунский
Балтийская сага
Флагман 1-го ранга Александр Сивков – с 1913 года, когда получил звание мичмана, уверенно поднимался по лестнице военно-морской службы. У него длинный список кораблей Балтфлота, на которых он служил механиком, помощником командира, командиром (в частности – линкора «Октябрьская революция»). С 1935 года Сивков был начальником штаба Балтфлота, а в 1937-м – командующим флотом. Этим проклятым годом и обрывается карьера исправного офицера Сивкова. В 1938 году он расстрелян.
Она прямо-таки расстрельная – должность командующего флотом.
С особым интересом копался я в архивных материалах, связанных с кронштадтским мятежом. Для меня он – не полузабытый эпизод в истории страны, не три строчки в учебнике («несознательные матросы»… «на поводу у белогвардейского генерала…»). Гордился отцом – участником штурма Кронштадта. Но случайная встреча в Хельсинки с бывшим мятежником сильнейшим образом осложнила мне жизнь. Как часто влетала в голову простая мысль: уж лучше бы не было этой встречи! Все бы шло путем. Не обрушилась бы на Машу горькая правда, что отец ее – не погибший герой Перекопа, а сбежавший в Финляндию кронмятежник… правда, которую она не могла принять и которая, черт дери, вызвала отчуждение в наших отношениях… Или – ну вот совсем просто: промолчал бы о встрече с Терентием, – и всё, никаких слез, никакой головной боли… что было, то сплыло… А может, и не было ничего ужасного? Ну, пошухарили матросики, схлопотали по жопе… наплевать и забыть…
Но разве мог я утаить правду? Правда вопила с пожелтевших листов «Известий ВРК» – Временного ревкома… из подшивок архивных документов, из выцветших строк протоколов, деловито сообщающих о погибших при штурме, о расстрелянных, отправленных в тюрьму, о высланных из Кронштадта.
Цифры потерь штурмующих частей наверняка преуменьшены. Наштаресп (начальник штаба республики) Лебедев дал сводку о гибели при штурме: комсостав – 130, рядовой состав – 3013. Вряд ли в эти числа вошли красноармейцы, погибшие на льду, многие раненые, не доставленные на землю. Нет данных о количестве погибших защитников Кронштадта.
Расправа над гарнизоном крепости была ужасающе жестокой. В протоколах допросов почти нет сведений о тех, кто захвачен с оружием в руках: пленных расстреливали на месте. Через ревтрибунал и чрезвычайные тройки прошли все матросы и красноармейцы, все гражданские служащие воинских частей. Особенно кровавыми были судилища на линкорах: не менее трехсот военморов «Петропавловска» и «Севастополя» допрошены, приговорены к высшей мере и немедленно расстреляны.
К лету 1921 года, по документам, в Кронштадте приговорены к расстрелу 2103 человека и к различным срокам заключения в концлагерь 6459.
Но и это не все. Весной 1922-го началось массовое выселение жителей Кронштадта. Кто это были? Члены семей «кронмятежников», их знакомые, да и просто люди, на которых писаны доносы (например: «видел как етот гад читал листовку ревал. камитета»). Всего, по документам, выслали (неизвестно куда) 2514 человек.
Кронштадт, можно сказать, обезлюдел.
Чекисты старательно исполняли распоряжение Ленина: «Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Под практику жестоких репрессий подведена «теоретическая» база: чтобы «публика» и «думать не смела о сопротивлении». Для X съезда РКП(б) кронштадтский мятеж был, как ни парадоксально это звучит, событием кстати. Вот, смотрите, принимаем решение об отмене продразверстки, разрешаем частную торговлю, да, это временное отступление, но у него есть предел: никакого сопротивления не потерпим! Кронштадт доказывает: внутрипартийные споры, всякая фракционность, малейшие послабления – недопустимы! Вот и принимает съезд резолюцию «О единстве партии» – важнейшую директиву на десятки лет, вплоть до сияющих далей коммунизма: не сметь спорить с партийной линией. С властью!
Эта резолюция X съезда – в основе разворота дальнейших репрессий.
И вот что еще о Кронштадте: волна Большого террора 1937–1938 годов накрыла почти всех командиров штурма. Расстрелян главный «подавляльщик» мятежа Михаил Тухачевский (сразу после взятия Кронштадта направленный подавлять крестьянское восстание на Тамбовщине), будущий маршал и первый зам наркома обороны. Расстрелян Александр Седякин – командующий южной группой войск и первый комендант крепости после разгрома мятежа. Расстрелян Евгений Казанский – командующий северной группой войск. Расстрелян Петр Дыбенко – начальник сводной дивизии южной группы, бывший председатель Центробалта. Расстрелян Григорий Хаханьян – командир одной из бригад 79-й дивизии. Расстрелян Андрей Бубнов, особоуполномоченный при политотделе южной группы, с 1929 года по 1937-й нарком просвещения…
А их-то за что? Своих! Насквозь партийных, не знающих никаких колебаний, ко всему готовых? (Как там у Блока: «…И идут без имени святого / Все двенадцать – вдаль. / Ко всему готовы, / Ничего не жаль…»)
За что?!
Странная высвечивается во тьме непонимания мысль: чем больше у человека заслуг, тем больше должна быть и благодарность. А особый вид большевистской благодарности – пуля в затылок.
Глава тридцать седьмая
Досрочный отъезд из Светлогорска
Пятнадцатого числа плавный ход августа переломился затяжным дождем. Пляж опустел, только чайки носились над ним, над мелководьем, крича сварливыми голосами.
Я позвонил Измайлову, пригласил приехать к нам в санаторий.
– Так ты в Светлогорске, – сказал он, громко дыша. – Да, надо повидаться. Но, понимаешь, Вадим, я не совсем… ну, не в форме. Ты с женой? Так приезжайте к нам. В любой день… А-а, у вас процедуры… Ну, в субботу… Знаешь, что? – Он подышал в трубку. – Я попрошу сына, он приедет за вами и привезет. Значит, в субботу, к трем часам.
Сын Измайлова, тоже, как и отец, Александр, приехал к нам на хорошей машине – «Тойоте». Он нисколько не походил на отца – был светлоглаз, светловолос, с крупным улыбчивым ртом – весь в маму, покойную жену Измайлова Зину.
Всю дорогу до Калининграда Александр-младший выжимал большую скорость и рассказывал, посмеиваясь, о своих трудных отношениях с окружающей действительностью:
– Я же рыболов. Плавал стармехом на большом морозильном траулере. Это ж, знаете, плавучий рыбзавод. Не только ловим, но и разделываем рыбу. А ее, рыбу, брали на Большой Ньюфаундлендской банке, – это знаете, где? Ну точно. Боялись, что она, ньюфаунд-рыба, кончится, ее же много брали. А вместо нее, хе, кончилась советская власть. Кто ожидал? Я не ожидал. Я простая русская девушка. Правда, вся задница в ракушках. Пардон! Сорри!
– Ничего, – сказал я. – У меня она тоже в ракушках, никак не соскребу.
– Ну точно. Вот, значит, как произошла перемена власти, так рыболовный флот застрял у стенки. На одном энтузиазме в океан, хе, не пойдешь. Кушать надо? Семью кормить надо? А как, если зарплаты нету? Ждали, ждали, потом пошли устраиваться кто куда. Меня дружки в бизнес позвали – делать теплицы для огородов – ограды, сетки там. Мощная отрасль народного хозяйства. Но я не пошел. Там большие знания нужны, а я…
– А вы простая русская девушка, – кивнул я.
– Точно! – Александр-младший хохотнул. – Ходил я, значит, ходил продавать рабочую силу. Наконец нашел свою мечту. Тут большая торговая фирма, сеть магазинов, взяла меня приглядывать за холодильным хозяйством. Вот я теперь, хе, холодильников начальник и фреона командир.
– А как отец отнесся к вашему… ну, к береговой жизни?
– Отец? – Александр помолчал, наморщив лоб. – Ну что отец… Он всегда недоволен… Фу, опять припустил, черт кособокий, – ругнул он дождь, ударивший в лобовое стекло, и включил дворники. – Отцу не нравится, конечно. Мои дела – еще так-сяк, а вот Игорем зело недоволен. Сыном моим.
– А в чем дело?
– Хе! Игорь окончил биологический факультет, но идти в школу учителем отказался. Объявил, что не будет влачить нищенскую жизнь. Связался с ловкими парнями… ну, там двое школьных дружков и бывший десантник из морпехоты… дядька их морской… Короче, учредили общество по торговле автомобилями. Мотаются в Польшу, Германию, пригоняют подержанные машины. Спрос на них тут большой. Зарабатывают мальчишки. Игорь себе на квартиру почти накопил… А вот начинается рыбный порт. Царство, хе, Селедочных Хвостов.
Мы уже въехали в Калининград. Сквозь живую сетку дождя смотрю на черные корпуса судов у причалов, – они кажутся уснувшими, не видно на них людей.
– Это сэ-эр-тэ, то есть средний траулер, – тычет пальцем в окошко Александр, – а за ним малый, я на малышах начинал свое плавание… А вон, правее, видите? Это большой морозильный, я на нем пять лет в море хаживал. Здоровенная посудина, а?
Он смеется, счастливый от встречи со своей «посудиной».
Едем по набережной Прéгеля, то есть, как эта река теперь называется, Прегóли. Вот и Кафедральный собор вырисовывается, и пристроенная к нему колоннада – там могила Канта. Я же помню Кенигсберг сильно разрушенным. В 46-м году наша «щука» пережидала разыгравшийся шторм в Пиллау, и я съездил на попутной машине в Кенигсберг, только что переименованный в Калининград. Огромный город лежал разбитый, громоздились горы развалин – страшный апофеоз войны. Меня поразил уцелевший среди руин памятник Шиллеру, – мелькнула мысль, что силы разрушения бессильны перед поэзией. Ну, это вопрос спорный…
И вот спустя много лет снова еду по бывшему Кенигсбергу, и что-то тревожит меня. Проносятся мысли о странной судьбе этого города, некогда вставшего на зыбкой границе между немецким и русским мирами. Какая-то заложена в его основание фантасмагория. Не случайно, наверное, родился в нем удивительный фантаст и романтик Эрнст Теодор Амадей Гофман (где-то я вычитал, что третье имя у него было Вильгельм, но он заменил его на Амадей, потому что обожал Моцарта). Ну и, конечно, Иммануил Кант, великий философ, с его знаменитым восхищением двумя вещами – звездным небом над нами и моральным законом в нас…
За прозрачной завесой косого дождя разворачивался странный город. Две башни недостроенного Дома Советов на месте разрушенного королевского замка (он уцелел при штурме, но был снесен решением калининградского обкома, проигнорировавшего многочисленные возражения). Белые типовые коробки домов по соседству с темными уцелевшими немецкими. Старый форт, краснокирпичный призрак далеких времен. Бар «Сэр Фрэнсис Дрейк» – а это что за причуда?
Измайловы жили в новом доме на улице 9 Апреля (это был день окончания битвы за Кенигсберг, чрезвычайно кровопролитной).
В прихожей отчетливо пахло жареным мясом. Мы обнялись с Измайловым. Его седые усы по-прежнему выглядели щеголевато, но лицо показалось постаревшим, с обвисшими щеками. На нем был темно-синий тренировочный костюм с белыми полосами от плеч до ступней.
– А это Джим, – указал Измайлов на крупного, хорошо подстриженного пуделя с кисточкой на конце хвоста. – Он член нашей семьи.
Джим неторопливо обнюхал нас.
– Дай, Джим, на счастье лапу мне, – сказал я.
Пудель лапу не дал и отошел, сохраняя достоинство.
А вот и Людмила Геннадьевна. На ее миловидном лице широкая улыбка с золотым зубом. Темно-серое платье с голубой вышивкой красиво облегает статную фигуру. Я вручаю ей букетик гвоздик.
– Какие вы молодцы, – говорит она, – что выбрались к нам в Калининград.
В гостиной у них очень уютно. Тюлевые занавески на окнах обрамлены золотистыми шторами. Стенка тоже сияет золотым лаком. Посредине на полке сидит длинноносый задумчивый Буратино. Множество фотоснимков. На самом крупном – группа офицеров и матросов, среди них улыбающиеся женщины, на фоне платформы с пушкой немалого калибра.
– А-а, заметил? – улыбается Измайлов. – Ну да, вот я стою, а рядом Зина. Это к нам в сорок третьем на бригаду желдор-артиллерии приехали ленинградские шефы. Так мы с Зиной познакомились. Ну, прошу к столу.
Вот странность какая: всё у Измайловых как бы золотилось. Не только мебель. Золотистой была нежная корочка пирога с капустой. Отливало золотом рыбное блюдо, украшенное зеленью. Соте из баклажанов тоже. (Мне вспомнилось вычитанное где-то, кажется, у Флобера: «Перу – страна, где всё из золота». Вот у Измайловых было как в Перу.) И как вкусно всё!
– Вы прекрасная хозяйка, Люда, – сказала Рая.
– Спасибо. – Людмила пристально посмотрела на мою жену. – У всех налито? Предлагаю – за здоровье наших гостей.
Дамы выпили по бокалу алиготе, а мы с Александром-младшим – джин с тоником. Старший Александр чуть пригубил из своей рюмки.
Тут пришла худощавая женщина средних лет в темно-синем брючном костюме, с откинутой на спину волной желто-золотых волос.
– Ой, здрасьте! – Оглядела нас сквозь очки. – Извините, что опоздала! Водила экскурсию!
– Моя жена Настя, – представил ее младший Александр. – Работает в Музее Мирового океана.
– А вы были у нас в музее? – вопросила Настя, принимаясь за пирог. – Ой, ну как же! Приходите, это близко, возле спорткомплекса «Юность». Столько интересного! На Преголе «Витязь» стоит, это трофейный немецкий корабль «Марс», он вывозил из Кенигсберга раненых. Теперь он – научно-исследовательское судно «Витязь». А рядом – наш музей. Людмила Геннадьевна, пирог очень удачный получился!
– Ты знаешь, с капустой пришлось… – начала было Людмила, но остановить Настю ей не удалось.
– Один экскурсант сегодня, – понеслась та во взятом разбеге, – замучил меня вопросами. У нас во дворе музея пушки, мины, якоря и – рубка подводной лодки. Так этот усач спрашивает: «Девушка, а почему у вас рубка только шестьсот тринадцатой лодки?» – «А что вас, – говорю, – не устраивает?» А он: «Лодки шестьсот тринадцатого проекта не воевали, их после войны стали делать. Воевали “щуки”, “эски”, “малютки” – почему нету ни одной рубки этих лодок?» – «Знаете, – говорю, – ко времени создания нашего музея лодок, о которых вы вспомнили, уже не существовало». А он насупился и говорит: «Вы плохо искали. “Щука”, на которой я служил, долго после войны стояла на корабельном кладбище. Ржавела, конечное дело, и вида не имела. Но можно ведь было почистить, покрасить…»
– Этот усач, – сказал я, – был, наверное, из команды нашей «щуки». Может, мой штурманский электрик Коронец. Он как раз отличался дотошностью.
– Да нет, Вадим, – сказал Измайлов. – Нашу «щуку», я узнавал, порезали на металлолом.
Я предложил выпить за память о ней – о лодке, битой глубинными бомбами, израненной артогнем, наполненной трудным дыханием полузадохнувшейся команды.
Измайлов, хрипло дыша, поднял рюмку:
– За нашу «щуку» и ее экипаж.
– Саша! – Людмила сделала предостерегающий жест.
Но Измайлов медленно осушил рюмку до дна. У него, видимо, неладно с легкими. У всех людей, доживших до преклонных лет, что-нибудь неладно. И уж тем более – у подводников.
Пошел разговор о бывших сослуживцах. Конечно, вспомнили Федора Ивановича Кожухова, нашего «батю», почти сорок лет миновало со дня смерти, но мы помним его – живую историю советского подплава. Я не раз писал о нем статьи.
Вспомнили Леонида Петровича Мещерского, контр-адмирала, много лет командовавшего подводниками на севере и на Тихом океане, а потом занимавшего крупную должность в главкомате ВМФ в Москве. Измайлов знал, что Мещерский перенес тяжелую операцию и теперь живет безвылазно на подмосковной даче.
Вспомнили и других офицеров, в частности Анатолия Китаева, нашего минера, сделавшего дипломатическую карьеру. Всеведущий Измайлов знал, как он, Китаев, будучи сотрудником советского посольства в Индии, отличился во время визита в эту страну Хрущева и Булганина: помог, подсадил Никиту Сергеевича, когда тот взбирался на слона.
– Ай да Китаев, – засмеялся я. – Какой молодец. Хинди-руси бхай, бхай!
– Вот именно, – усмехнулся Измайлов. – Хотя не исключаю, что эта подсадка придумана.
– Si non è vero, è ben trovato, – вспомнилось мне где-то вычитанное итальянское изречение.
– Что это значит? – спросил Измайлов.
– Если это и неправда, то придумано хорошо.
Плавно перешли от закусок к собственно обеду. Котлеты с картофелем-фри были выше любых похвал. Джин тоже способствовал благодушию. Я прямо-таки расслабился. Не стал возражать Измайлову, когда тот пустился излагать пункты, по которым на грядущих президентских выборах нужно голосовать только за Зюганова.
– …положит конец хаосу в экономике… вернет нормальное плановое управление…
– Попроси его, – вставил я, благодушествуя, – чтоб не забыл выдать талоны на водку.
– Прекрати ерничать, – сердился Измайлов. – Мы не против частной собственности в сфере потребления. Но тяжелая промышленность должна остаться…
Чай с легким, нежирным тортом достойно завершил обед. Людмила увела мою жену в другую комнату – сказала, что хочет о чем-то поговорить. Ну ладно. Мы с младшим Александром вышли на балкон покурить. Дождь почти перестал. Из комнаты донесся знакомый голос: «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят…»
– Отец магнитофон включил, – сказал Александр. – Обожает Окуджаву. А знаете, Вадим Львович, Игорь вычитал в каком-то журнале, что недавно у человека нашли ген речи.
– Ген речи? – переспросил я. – Что-то я не слышал.
– Да, ген, которого нет ни у одного животного. И, значит, человек произошел, хе, не от обезьяны…
– Ваш Игорь, наверное, любитель фантастики.
– Фантастику он, конечно, любит, но это была статья в научном журнале. Игорь ведь по образованию биолог. Интересно получается: не мы от обезьяны, а обезьяна – деградировавший человек. Которому не понадобился разум.
– От кого же мы произошли?
– Хе! В том-то и дело, что остается один вариант – библейский.
Человек получился сразу. С геном речи. По образу Божьему.
– Н-да. Такое время наступило – в моду вошли предсказатели, алхимики, кудесники…
– Кудесники – это кто?
– Волшебники. Любимцы богов. – Я посмотрел на часы. – Ну что ж, нам пора отчалить. Можно заказать такси на Светлогорск?
– Зачем вам такси?
– Саша, ну вы же не сможете…
– Настя вас отвезет. Она лучше, чем я, машину водит.
Мы простились с Измайловыми, поблагодарили за прекрасный обед и сели в машину. Пудель, которого Александр Рустамович вывел погулять, гавкнул, когда машина тронулась.
– Это Джим попрощался с вами, – сказала Настя.
Она, верно, вела машину отлично. Пустилась рассказывать, как ее Саша тяжело пережил прекращение плавания.
– Он же моряк по призванию. Ну не может без моря. Стал выпивать. То есть, они, конечно, и в плаваниях выпивали. Но пить – это не выпивать. Саша пил. Ну, пошли скандалы с отцом. Я пыталась смягчить.
Александр Рустамыч человек с трудным характером. Ну и Саша мой…
Я слушал сочувственно.
– Знаете, Настя, – сказал я, – на днях в очереди на ингаляцию я слышал разговор местных жителей как раз об этом. Говорили, что возобновились выходы в море рыболовных судов.
– Да, выходы были. Но больших экспедиций, как прежде, нет.
– Может, возобновятся.
– Не знаю. Саша уже не пойдет, – сказала Настя после паузы. – Годы уже не те.
Рая всю дорогу молчала.
– О чем вы говорили с Людмилой? – спросил я, когда уже подъезжали к Светлогорску.
– Она предложила сделать анализы. У себя в поликлинике.
– Какие анализы?
– Нужные анализы, – сказала Рая, глядя в окошко.
Почему-то с первого дня пребывания в здешнем санатории вселилось в меня ощущение тревоги. Так и раньше бывало – вдруг возникало предчувствие неясной неприятности… беды какой-то… Но – проходило. А тут, в странном городе Кенигсберге…
Итак, Людмила Геннадьевна, жена Измайлова, всмотрелась в Раю и нашла, что за год, прошедший после сочинской встречи, она похудела. Может, что-то еще заметила – скажем, в выражении глаз, – опытные врачи умеют видеть внешний облик человека (habitus по-латыни) не так, как обычные люди.
Когда видишь человека каждый день, не замечаешь, как он меняется: время работает неспешно, постепенно. Вообще-то я замечал, что Райка немного похудела, но относил это за счет артроза тазобедренных суставов. Да и диеты она придерживалась (считала себя склонной к полноте).
Два дня я возил Раю в Калининград, в поликлинику Людмилы, на анализы. Отклонения от нормы выявились, но можно было счесть их возрастными. Рентгеноскопия не показала грозных признаков. Онколог, пожилая женщина со строгим сухим лицом, в больших очках, долго обследовала Раю. «У нее железные пальцы, – говорила Рая. – Она меня измяла».
Она нащупала у Раи под мышкой левой руки узелок. Позвала Людмилу. Кого-то еще. Потом и меня, томившегося в коридоре.
– Конечно, возможна ошибка… анализы могут быть истолкованы по-разному… но этот узелок… необходимо срочное обследование, нельзя медлить…
Я слушал строгую женщину с ощущением, похожим на давнюю нарастающую тревогу при форсировании минного заграждения.
– Да, да… спасибо… завтра же уедем… – Как бы со стороны я услышал свой голос. – Большое спасибо…
Проливным дождем оплакал август наш досрочный отъезд из Светлогорска.
