Евгений Войскунский
Балтийская сага
Глава двадцать первая
Тихая Суоми
Ночь взорвалась слепящим огнем.
Долгий грохот… вопль разрываемой стали… кружение черной воды над гибнущей субмариной…
Травников, мощной взрывной волной сброшенный с мостика, оглушенный, попытался ухватиться за нож сетепрорезателя на носу лодки, но тот уходил из рук… погружался… скрылся под водой…
А вода резала холодом. Капковый бушлат держал Травникова на поверхности, но понимал Травников потрясенным сознанием, что долго не продержится. Ну полчаса… Вот и всё, япона мать… Поплыл, чтоб водоворот на месте погибшей лодки не поволок его следом за ней… Но плыть-то некуда… разве что к маяку, к этому Утэ чертову… но разве доплывешь?.. Уже окоченел… почти обледенел…
Почудилось, будто крик раздался. Слух возвращался к Травникову, и все отчетливее он слышал: кто-то кричал. Поплыл в сторону крика.
Сквозь посвист ветра, сквозь плеск черной воды, сквозь безнадежность – отчаянный голос:
– Ау-у-у! Есть кто живой?.. Э-эй, кто плывет?
– Травников! – крикнул Валентин, подплывая. – Это ты, Лукошков?
– Я, товарищ лейтенант! – откликнулся сигнальщик, чья голова в шапке то появлялась, то уходила в воду. – Командира тоже… – Лукошков захлебнулся.
– Что – тоже? – Травников подплыл, схватил его за руку. – Что командир?
– Тоже сбросило с мостика… видел его в воде… меня унесло…
Опять голова сигнальщика ушла в воду.
– Лукошков! – Травников схватил его за воротник бушлата. – Держись, Лукошков!
– Да что ж, – ответил тот, слабо шевеля руками. – Капóк держит… Капковые бушлаты – стеганые куртки из прочной ткани, с подкладкой из волокон тропического растения – и верно, держали их на воде. Но дышать становилось все труднее, холод вползал в тело и в душу.
– Где ты видел командира? В какой стороне? – Травников еле ворочал языком.
– Там… – Лукошков неуверенно повел рукой.
Поплыли в ту сторону. Но силы убывали. Волны качали вверх-вниз, вверх-вниз. Не было уже сил. Вверх-вниз…
– Товарищ лейтенант… разрешите поцеловать… перед смертью… Холодные губы к холодным губам – поцеловались.
Вот и всё. Кончен бал. Кажется, я засыпаю, медленно думал Травников, качаясь на волнах. Замерзаю, засыпаю… вот и хорошо… перестану мерзнуть…
Вспышка белого света ударила по глазам… по нервам…
– Подводная лодка! – сдавленный голос Лукошкова.
Травников перевернулся со спины на живот. Распластавшись, посмотрел на нечто черное, большое, приближающееся. Оттуда бил прожектор – его луч прошелся по зубцам волн, по двум головам на воде, – прошелся и вернулся, задрожал, остановился, – кто-то всматривался. Травников зажмурился от невозможно яркого, после огромной черноты, света.
А когда раскрыл глаза, то увидел черную рубку подводной лодки, – она и вглядывалась в ночь нестерпимым прожектором. И медленно приближалась. Видимо, по инерции: не слышно рокота электромоторов. Теперь были видны на верхней палубе несколько темных фигур. Они протянули багры. Травников сделал попытку отплыть, но сил-то не было. Багор вцепился в его куртку и потащил, чьи-то руки вытянули на палубу лодки. Лукошкова тоже вытащили из воды.
– Вы кто? – крикнул Лукошков темным фигурам.
Тут же, получив удар кулаком в зубы, он простонал и умолк.
Их обоих спустили по крутому трапу в отсек и, мокрых, продрогших, бросили на железный настил. Слышалась чужая речь – нет, не немецкая. Финны, подумал Травников. Значит, финская лодка нас потопила… попал я к финнам в плен… Япона мать…
Ходили по отсеку подводники в черных комбинезонах и картузах. Взревели дизеля. Куда направилась финская лодка? Что еще предстоит увидеть? С этой грустной мыслью Травников закрыл глаза. Вдруг оборвался дизельный гул. С мостика что-то крикнули, из центрального отсека ответили. Голоса, голоса, чужая речь, – что-то происходило.
Через полчаса сверху, с мостика, спустили человека без шапки, в капковом бушлате, – как показалось Травникову, безжизненного. Бросили на палубу отсека. С него стекала вода, мокрые черные волосы прилипли ко лбу. Один из финнов, нагнувшись, снял с его груди, стащил через голову бинокль, висевший на ремешке.
Травников подполз к безжизненному телу, потеребил за плечо, тихо позвал:
– Товарищ командир… Михаил Антоныч!..
Командир «эски» Сергеев приоткрыл затуманенные глаза, хрипло вздохнул, пробормотал чуть слышно:
– Травни… где мы?.. на том све?..
Мариехамн – главный город Аландских островов, куда пришла финская подводная лодка, – в памяти Травникова не остался. Вот только белые домики под красными островерхими крышами видел он, когда их, взятых в плен, везли из гавани куда-то. А может, приснились ему белые домики. Единственной реальностью был кашель. Дикий кашель разрывал Травникову грудь. И невозможность согреться. Жизнь в полусне души, в мучительных содроганиях тела. Узкая комната без окон, да и не комната, а подвал, что ли. Пожилой солдат приносил еду – хлеб и миску водянистого супа, вечером еще и кружку напитка, отдаленно напоминающего кофе. Скорчившись на топчане под жидким одеялом, после очередного приступа кашля, Травников думал: «Загибаюсь… погибаю, мама… а ты, Маша, как же ты… не забывай…»
Сколько дней и ночей прошло тут – он не знал, потерял счет. Не меньше недели, наверное. Вдруг вместе с солдатом вошла в камеру женщина, тоже пожилая, тоже в армейской одежде, в хаки. И поставила на табурет миску молока. Сделала Травникову приглашающий жест – пей, мол. Травников взял миску, отпил. Вот же чудо – теплое молоко!
– Спасибо, – пробормотал он.
Женщина смотрела сурово. Ни слова не сказав, вышла вслед за солдатом.
Теплое молоко – глоток за глотком – вливало жизнь в умирающее тело. Допив до конца, Травников, ладонью вытирая губы, сказал себе решительно: буду жить!
И вот же продолжение чуда: кашель пошел на убыль.
Ранним утром его разбудили, вывели во двор (было еще темно, моросил дождь) и посадили в крытый грузовичок. А там сидела неподвижно и, похоже, дремала темная фигура. Вдруг она зашевелилась, Травников услышал знакомый голос:
– Товарищ лейтенант? Это вы?
– Да! Привет, Лукошков.
Обрадованные, что снова оказались вместе, они, трясясь в грузовике, говорили – о том, что не знают, где командир лодки, да и жив ли, он ведь был полумертвый, когда из воды вытащили. Жаловался Лукошков, что от голода и холода всё болит, особенно спина, позвоночник согнуло, без боли не разгибается, а у него и раньше, до службы, болел хребет от того, что он с лошади упал, когда однажды колхозных лошадей в ночное гнали.
Еще не рассвело, когда приехали в гавань. Но можно было различить стоящие у пирсов суда, – качались их мачты, тут и там рокотали моторы. В трюм небольшого судна, похожего на наши буксиры, втолкнули Травникова и Лукошкова. Сверху доносились голоса, топот ног. Потом за переборкой застучал, набирая обороты, двигатель. Ну и усилившаяся качка подтвердила, что вышли в море. Валентин и Лукошков растянулись на соломе, устилавшей палубу. Впервые за дни плена им было тепло: согревала переборка, за которой работала машина.
Но долго, долгие часы, не приносили еду. Да и пить очень хотелось. «Вот же гады», – бормотал Лукошков. Наконец приоткрылся люк, сверху солдат свистнул. Поднявшись по невысокому трапу, Валентин принял из его рук две миски с каким-то варевом, а потом чайник с горячей водой. Спросил по-немецки:
– Wohin gehen wir?[9]
Солдат, поняв вопрос, хмуро бросил:
– Турку.
И с грохотом задвинул лючину.
В тюрьме на окраине города Турку продержали несколько суток. Травникова водили на допрос. Лысоватый финн в штатском, но с военной выправкой, оглядел его сквозь очки и, не предложив сесть, спросил на приличном русском:
– Вы есть офицер подводной лодки?
– Был, – сказал Травников.
– Так. Сколько ваших лодок сейчас в действии в море?
– Я военный человек и нахожусь под присягой. Поэтому не могу ответить на ваш вопрос.
– Вы есть не под присягой, а в плену. Отвечайте.
– Не могу, – повторил Травников.
– Не можете. – Финн смотрел на него без злости, но холодно. – Так. Вам будет барак не офицеров.
Надзиратель повел Травникова в камеру. Шли длинным коридором, тут приступ кашля остановил Травникова. Он согнулся, прижав руки к содрогающейся груди.
Вдруг услышал:
– Валентин Ефимыч, что с тобой?
Вскинул взгляд на Сергеева, которого вели навстречу – тоже, наверное, на допрос. Он, Сергеев, оброс черной бородкой и заметно похудел, китель на нем висел, как на вешалке, – но был жив! Он остановился, подойдя к Травникову. Надзиратель, который вел его, что-то гаркнул по-фински и подтолкнул в спину, но все же они успели перекинуться несколькими словами. Сергеев сказал, что на него сильно давят и даже грозятся увезти в Германию.
– Держитесь, ребята! – крикнул он, уводимый надзирателем.
– И вы, Михал Антоныч, держитесь! – прокричал сквозь кашель Травников.
Ясные ночи над Кеми были полны звезд. Травников, выйдя из барака, по дороге в дощатый гальюн останавливался и задирал голову. Большая Медведица пылала во всю свою звездную мощь и знать ничего не хотела о непотребствах, творящихся на мелком, вообще-то, космическом островке по имени Земля. От ее ковша Травников вел линию к Малой Медведице и упирался взглядом в Полярную звезду – невзрачную, неяркую, но как бы исполненную чувства собственного достоинства: ну как же – маячок, указывающий на север.
Север, север… Ухожу все дальше на север, думал Травников, задрав к звездам голову. Все дальше от тебя, дорогая… К северу от Турку, в тюремном лагере Пори, от голода, от пеллагры ежедневно умирали пленные. Было голодно: триста граммов серого хлеба, миска супа, кружка теплой воды. Гоняли на работу, – рыли колодец, а когда вырыли, велели его засыпать, – издевательство, а не работа. Лукошков не смог подняться с нар, спина болела, – охранник поднял его кулаками и, избитого, согнувшегося, выгнал из барака, сунул в руки лопату: копай, сáтана пéрккала!
В начале зимы их, Травникова и Лукошкова, в составе группы военнопленных увезли в Кеми – город на крайнем севере Ботнического залива. Тут, в окрестности Кеми, был пересыльный лагерь – десяток бараков в поле, огороженном колючей проволокой. А за ограждением темнел лес.
В шесть утра лагерь подняли и выгнали в темень, в мороз – очищать территорию от снега. С четырех углов вспыхнули прожектора, и пошла работа. Лопатами насыпáли снег в большие тележки с оглоблями, тянули за эти оглобли к воротам и там, за ограждением, вываливали снег.
Мороз здорово прихватывал. Хорошо хоть, что перед отъездом из Пори выдали теплые куртки – говорили, что эти куртки хаки купили в Англии в начале той, «зимней» войны, а теперь, спустя три года, они стали «б/у», то есть «бывшими в употреблении». Ну, английские они или нет, не важно – главное, что теплые. На их спине была намалевана масляной краской крупная буква «V», то есть «vankki» – пленный.
В восемь звуки гонга возвестили перерыв на завтрак. Выдали кусок хлеба граммов около трехсот – столько выдавали в Пори на весь день, а тут на завтрак. И кружку горячей воды с легким, если принюхаться, запахом кофе.
После завтрака к Травникову подошел, прихрамывая и сутулясь, один из пленных.
– Ты мичман Травников? – Голос у него был – будто клокотало в груди.
– Лейтенант Травников.
– А-а, лейтена-а… А меня не узнаешь?
Травников всмотрелся: лицо, обросшее темно-рыжей, неровно подстриженной бородой, было незнакомо. Вот только глаза, темные, полуприкрытые веками (отчего казалось, что взирают высокомерно), – да, похоже, что где-то видел Травников эти глаза.
– Я был в твоем взводе на Свири. В третьей бригаде морпехоты.
– Савкин! – вспыхнуло у Травникова в памяти. – Так ты живой! Считали, что ты погиб тогда… в марте…
– Бросили меня, раненого, в лесу, – клокотал голос пленного, и угрюмо смотрели глаза.
– Да нет же… Вспомни обстановку… Сахацкий дал сигнал отходить на лед… А обойти всех бойцов по укрытиям – ну не было возможности… под огнем…
– Меня пулями изрешетили. Я кричал, никто ко мне…
– Савкин, тебя не слышали, огонь же… – Травников разволновался. – Не должен думать, что бросили тебя… Отходили по сигналу, по ракете… Меня тоже ранили, уже на льду…
– Курево есть у тебя? – оборвал Савкин трудный разговор.
– Откуда? Не выдают финны… два месяца без курева…
– Вот. – Савкин вытащил из кармана куртки жестяную коробку и раскрыл ее. – Закуривай.
– Ох, спасибо!
Отвыкшими пальцами Травников насыпал на клочок финской газеты табачную крошку, свернул и склеил слюной самокрутку. У Савкина и спички нашлись.
Вкус у табака был – ну не табачный, кисло-горький. Но все же вдохнуть дым в изголодавшееся горло – это, знаете, знаете…
– Сосновую кору натираем, – говорил меж тем Савкин, тоже закурив. – А еще есть у нас умельцы, вырезают из еловых веток такие, знаешь, фигурки – собачек, черта лысого, – финнам нравятся, дают за них табака немного. Добавляем его, значит, в кору…
Валили лес. Еловые стволы распиливали на двухметровые бревна (говорили, ель шла на выделку фанеры). Заснеженный лес стоял тихий, будто завороженный, ну а как иначе, недаром же называли Финляндию тихой Суоми.
Однажды высмотрели неподалеку от делянки оленьи следы. Олень! Это ведь гора свежего мяса! Савкин и еще двое-трое «старых» военнопленных деловито соображали, как оленя, ходившего тут по лесу, взять.
Лучковых пил в лагере много. С нескольких сняли веревку, понаделали петель, разложили на оленьих тропах, меж сосен подвесили. Но день проходил за днем, а никто в те петли не влез.
– Олень не дурак, – хрипел Карпов, сорокалетний «старичок», сидевший в плену с осени сорок первого. – Чего он в петлю полезет? Подстеречь его надо и – топорами.
– Тебя что – охрана пустит ночью оленя подстерегать? – заклокотал Савкин.
– Чего, чего ночью? Олень и днем ходит. Ему жрать надо, он под снегом ищет мох или чего там… ягель…
– Жрать всем надо, – объявил Савкин.
– Глубокая мысль, – усмехнулся Травников. – Ты, Владлен, философ прямо.
– Прямо! Прямо ничего не бывает. Всегда криво.
– Ну уж всегда.
– Ты прямо жил, так? А чего же тебя вкривь занесло, в плен?
– Так же, как и тебя. Нам не повезло.
– Очень даже повезло. Твоя лодка погибла, а ты жив. Меня изрешетили там, за Свирью, а я живой. Кривая жизнь, но жизнь.
Травников отвернулся. Владлена Савкина не переспоришь: упрям, как закавказский осел. А насчет везения – может, он и прав. Десяток пулевых ранений – истекал кровью, но финны подобрали и, вместо того чтобы пристрелить умирающего, перевязали, на волокуше привезли в барак, где и их раненые лежали… («Ну что, – клокотал Савкин, вспоминая о своем везении, – финны, они разные. Если шюцкоровец, то разорвет тебя на куски. А обычный солдат пленного не тронет. Кусок хлеба даст. Да вот и охрана тут – разные они, это ж видно…») Но понимал Травников, что главное в савкинском везении – отчаянная, яростная жажда выжить. На самом крайнем краю жизни удержаться.
День за днем, день за днем. Визжали пилы в лесу, падали, прошумев кронами, сосны и ели. Тюкали топоры, обрубая ветки. Но однажды…
– Тихо, братцы! – крикнул Лукошков. – Да тихо же!
Приумолкли пилы, люди на делянке стали прислушиваться.
– Во, во, мычит! – указал Карпов в ту сторону, откуда, и верно, доносилось вроде бы негромкое мычание.
По глубокому снегу поперли туда. И увидели: рогами запутавшись в петле, бьется олень, пытается высвободиться, но еще больше запутывается в веревках. Увидел ломившихся к нему людей, жалобно замычал – словно помощи просил. Травников ужаснулся, когда, упав под ударами топоров, олень дернулся последний раз и из его огромных выпуклых глаз выкатились слезы.
Пленные гомонили, радовались – шутка ли, столько мяса привалило. Поволокли большую тушу в лагерь, оставляя на снегу кровавый след. Охрана – несколько солдат с автоматами «Суоми» – смотрела сквозь пальцы.
Кухня оленя приняла охотно. Повара и сами были не прочь полакомиться олениной. Но и пленным перепало. Два дня получали на обед по куску вареного мяса.
Зима шла к концу. Врывались метели, в их завываниях чудилось издевательское: «А-а-а-а, еще не насиделись, ну посидите ещё-о-о-о…»
Савкин подобрал выброшенную кем-то из охраны газету и – вот же дотошный малый! – сумел не то чтобы прочесть, а догадаться, что в газете сообщалось о крупном поражении «tyska trupper», то есть немецких войск под Сталинградом.
Обычно по вечерам, после изнуряющей работы в лесу, после тощего ужина валились на нары. День пережит, жив остался, ну и слава богу, теперь набраться бы сил, чтоб и завтрашний день пережить. А тут – столпились вокруг Савкина: где, где про Сталинград?!
– Да ты правильно прочел? Может, там наоборот, что взяли они Сталинград.
– Нет! Отбили их!
– Где Травников? Он языки знает, дай ему газету!
– Я финского не знаю. – Травников взял мятую газету. – Где про Сталинград? – Он вчитался, бормоча незнакомые слова. – Да и не финский это язык, скорее, шведский… – Почесал желтую свою бородку в раздумье.
– Ну чего обрадовались, коли ни хера не понятно, – сказал рассудительный Карпов. – Как гуси, га-а, га-а!
– Вот некоторые слова… – размышлял меж тем Травников. – Вот – похоже на немецкое «gekesselt»… то есть попасть в котел… А знаете, Савкин верно догадался, немцев под Сталинградом наши побили.
В тот вечер долго не утихали разговоры о том, что же теперь будет. «Наступление» – это прекрасное слово, как мяч, перекатывалось по бараку. Может, теперь и Ленфронт перейдет в наступление и разобьет финскую армию, и тогда… А что тогда?..
– Дожить бы… – со вздохом сказал Лукошков, лежавший на нарах рядом с Травниковым. – Вот бы хорошо, да, Ефимыч? До конца войны дожить…
– Доживем, Ваня, – сказал Травников. – Непременно доживем.
– Не-е… Разве Ялый даст дожить?
Ялый – так называли пленные капрала Ялонена – был бешеный. В зимней войне 39–40 годов под Выборгом горячий осколок проехался по лицу Ялонена, выбил глаз, распорол щеку. С обезображенной физиономией, с черной повязкой на глазу, он остался в армии на нестроевой службе. Свою ненависть к Советам Ялонен вымещал на военнопленных тут, в Кеми. Не упускал случая, чтобы огреть по спине дубинкой, с которой не расставался. Если б не начальник лагеря, флегматичный капитан (или как там назывался по-фински его чин), то Ялый, вполне возможно, покалечил бы всех пленных. Ну, бешеный.
Особенно Лукошкову от него доставалось. У Лукошкова, бывало, спину, поясницу так ломило, что шагу сделать не мог, но Ялый не верил, считал его симулянтом, побоями выгонял из барака.
Он, Лукошков, был по-крестьянски терпеливый. Но иногда сильно падал духом.
– Маманя писала, что Гришка, старший мой брат, пропал без вести, – жаловался он Травникову. – А теперь, значить, и я пропал…
– Не пропадешь, Ваня, – утешал Травников. – Кончится война, поедешь домой. К мамане.
– Не-е. Ялый не даст дожить… Да и когда она кончится… не видно…
В полутьме барака Травников всматривался в лицо Лукошкова, прежде улыбчивое, с чертами правильными и приятными, а ныне исхудавшее, с провалившимися в глубокую тень глазами. В прежней – до плена – жизни хвастал Лукошков, что сам Чапаев Василий Иванович приходится ему земляком – из соседнего, значить, села. А теперешние воспоминания у него приправлены горечью. «Да ну, трудодни, – говорил, бывало, – от них сытыми не были. Одной картохой с огорода брюхо набивали». Травников к этому бесхитростному парню душевно расположился. Пытался помочь: растирал ему поясницу, убеждал, что немцы, а с ними и финны, непременно будут разгромлены, потому что на нашей стороне постоянно действующие факторы.
А в марте группу пленных перевели на новые делянки. Ничем они от прежних не отличались, всё те же сосны да ели. Но вечером в бараке к Травникову на нары подсел Савкин и – горячим шепотом:
– Валя, слушай, что скажу. Эти делянки, где сегодня пилили, недалеко от шведской границы. Километров тридцать. Ты понял?
– Что хочешь сказать? – Травников взглянул на лицо Савкина, густо обросшее темно-рыжей бородой.
– На закат солнца пойдем. – Савкин еще понизил голос. – Когда начнет темнеть, за час до конца работы. Пока охрана считать-пересчитывать будет, они ж не торопятся, – мы по лесу далеко уйдем. Ну?
– Шведская граница, кажется, проходит по реке.
– Да! Торнио-йоки. Так она же замерзшая, лед еще крепкий. Валя, суши сухари!
– Если до шведов дойдем, ты уверен, что они нас финнам не выдадут?
– Ну… Швеция ведь нейтральная. Есть же правила международные. Попросим, чтоб нас интернировали.
– Интернировали… – Травников с сомнением покачал головой.
Но мысль о побеге билась в мозгу, как пойманная птица. Тут, в лагере, не жизнь. Истощение сил, кашель душит, медленная гибель. А там, если удастся перейти эту Торнио-йоки, то шведы, может, и впрямь… по правилам…
А Савкин наседал, клокотал: не тяни, решайся, ты ж боевой офицер… дни становятся длиннее, трудней будет скрыться в лесу…
Всё решил Лукошков!
Травников ему, конечно, рассказал о савкинском плане побега. И Лукошков вдруг всполошился:
– Ефимыч, я пойду с тобой!
– Тихо, тихо. – Травников огляделся, хотя возле будки сортира никого не было. Новорожденный лунный серп, вынырнув из плывущих облаков, тихо коснулся их лиц неярким светом. – Ваня, я и сам еще не решил. Тридцать километров по лесу – а какие мы ходоки? Сил разве хватит?
– Хватит, Ефимыч! На такое дело – хватит!
– Если и дойдем, то неизвестно, как шведы нас встретят.
– Ну не убьют же! Зачем? – Лукошков был очень возбужден. – Хуже, чем тут, не будет!
– Это верно… Хуже не будет…
Сгущался сумрак в лесной чащобе, но в западной стороне слабо догорал закат. Туда и шли трое. Им удалось уйти с делянки, бросив пилы, – уйти не замеченными охраной. Да и не могла охрана уследить за всеми пленными, работавшими врассыпную в лесу. Только в семь вечера, когда рожок возвещал окончание работы, охрана обходила делянки, поторапливала пленных строиться в колонну, а те, усталые, не торопились…
К тому времени, когда шло построение, трое ушли довольно далеко. Да, ходоки они были плохие, – все прихрамывали, и дыхание у всех рваное, со свистом. Но когда решаешься на такое дело – известно! – организм мобилизуется – и очень прибавляется сил.
Уже погасла желтая полоска заката, и стемнело дочерна, когда трое вышли к реке. Река, отсвечивая синеватым льдом, сохраняла немного света ушедшего дня. Она показалась широкой. Савкин знал, что с финской стороны пограничная Торнио-йоки не охраняется.
На заснеженном берегу нашли скалистую проплешину, не заваленную снегом, и сели – дать отдых натруженным ногам и перевести дыхание, которое рвалось хрипло и часто, как удары молота. Были у них в карманах курток и сухари, насушенные за несколько дней до побега. Ветер, пахнувший оттепелью, прошелся над их головами.
Реку переходили осторожно: лед был не гладок, с торосами и застругами. Савкин, проехавшись по скользкой дорожке, грохнулся, отбил себе зад и, матюгнувшись, захромал еще пуще.
Шведская сторона реки мирно спала под снежным одеялом. Беглецы, давлением своих тел прокладывая дорогу, поднялись на высокий берег и остановились.
– Ну вот, – сказал Травников, учащенно дыша. – Привет, Швеция!
– Свобода! – сказал Савкин, потирая зад.
Лукошков ничего не сказал. Просто улыбался. И оглядывал местность. Он же был сигнальщиком на подлодке, – он умел смотреть. И углядел в левой стороне слабый-слабый желтый огонек.
Туда и пошли – к властям нейтральной, не воюющей с Советским Союзом страны.
Поселок был небольшой, зажатый между рекой и лесом. Несколько фонарей горели на единственной улице. Домики почти все были двухэтажные, из труб на их крышах валил белесый дым.
Беглецы постучались в крайний домик поселка. Открыл пожилой швед с седым обрамлением обширной лысины, в пестром свитере. Оглядел незваных гостей, в дом не впустил, молча выслушал сбивчивую речь Травникова на немецком. Сказал что-то по-шведски, покачал головой – и закрыл дверь.
Трое спустились с крыльца. Что же делать? Стучаться в дома – нет смысла. Не поймут, не впустят…
Вдруг дверь снова открылась, тот же швед вышел, в огромной шапке, в меховом пальто, и сделал знак идти за ним. Привел он их к дому, такому же, как и другие дома поселка, но с какой-то вывеской на крыльце. То ли это было управление погранохраны, то ли просто полиция – ну, не важно. Умный швед привел беглецов куда надо. Он указал на дверь рядом с вывеской, кивнул на прощанье и пошел к себе, поскрипывая сапогами по снегу.
В жарко натопленной комнате двое в темно-синих мундирах играли в карты. Они непонимающе уставились на беглецов, которых впустила в дом женщина не молодая, но красивая, синеглазая. Она жестом попросила Травникова повернуться спиной к игрокам. И те, увидев крупную букву «V» на его куртке, всё, конечно, поняли. Один из них, то ли офицер, то ли сержант, немного говорил по-немецки.
– Was wollen sie?[10] – спросил он, прищурив светлые глаза с черными точками зрачков.
Травников, волнуясь, путаясь в немецких словах, изложил просьбу об интернировании, поскольку Швеция с Советским Союзом не воюет. «Kein Krieg zwischen uns»,[11] – повторял он настойчиво, эта объективная данность ведь была единственной надеждой на спасение.
Светлоглазый швед коротко взмахнул рукой – замолчи, мол, – и заговорил с напарником. У напарника, тощего дылды, был скрипучий неприятный голос. Травников вслушивался, но шведская речь была непонятна. Ему казалось, что дылда настроен против них, в его речи дважды мелькнуло «Кеми». Светлоглазый позвонил куда-то и довольно долго говорил и слушал. Телефон был старый, эриксоновский, висел на стене рядом с географической картой. Беглецы стояли посредине комнаты, безмерно уставшие, страшно напряженные, – в шведских разговорах решалась их участь.
Наконец светлоглазый офицер обратился к Травникову:
– Also, hören sie. Den Kriegsgefangenen – keine Internierung[12].
– Warum? – вскричал Травников. – Es ist kein Krieg zwischen[13]…
– Keine Internierung, – повторил офицер.
Тощий сержант отвел беглецов на второй этаж, тут была большая комната, посредине стол, у стен четыре койки, чисто заправленные, вообще все очень чисто, никакая не камера, два окна без решеток. Дылда приоткрыл дверь, показал – тут, мол, туалет. Потом предложил сесть за стол. Горстью у рта изобразил еду. И верно, синеглазая женщина внесла поднос с большой желтой кастрюлей и тарелками. Сняла крышку. От духовитого тушеного мяса с картошкой, политой острым соусом, у беглецов голова закружилась. Ели самозабвенно. Такая еда! «Вот же живут люди!» – простонал Лукошков, хлебной корочкой очищая тарелку. Тощий сержант смотрел на них с улыбкой и, когда неслыханное пиршество подошло к концу, положил на стол пачку папирос с изображением корабля викингов. О-о, еще и настоящие папиросы!
Когда женщина унесла посуду и вышел сержант, затворив дверь ключом, Травников сказал:
– Ребята, интен… иртен-рирования не будет. – Язык у него заплетался, от непривычной сытости страшно клонило в сон. – Надо бежать, ребята…
– Куда бежать? – проклокотал Савкин, снимая башмаки и валясь на койку.
– Не знаю, куда… Из окна выпрыгнуть можно… невысоко…
– А дальше? – Савкин протяжно зевнул. – Куда бежать?
Бежать было некуда.
Еще было далеко до рассвета, когда в доме раздались стуки, голоса, тяжелые шаги. Дверь в комнату, в которой мертвым сном спали трое беглецов, отворилась, вспыхнул электрический свет.
Первый, кого увидел, вскочив, Травников, был капрал Ялонен. Под его высокой шапкой косая повязка черной кляксой закрывала выбитый глаз. Но уцелевший горел хищным охотничьим огнем.
– Ну, копец, – потерянно вздохнул Лукошков, влезая в брюки. – Пропали мы…
– Заткнись, – проклокотал Савкин, сидя на койке.
Непокорным своим видом, в дырявом нижнем белье, он как бы выказывал пренебрежение к опасности. Ялый, дернув обезображенной щекой, проорал ему длинную фразу-угрозу. Но одевался Савкин вызывающе неторопливо. Ялый поигрывал пальцами по стволу автомата, висевшего на шее, бормотал ругательства, но ускорить одевание не мог. Солдат, приехавший с ним, тоже с автоматом, спокойно стоял у двери, ни на кого не глядя.
Шведский дылда сержант и синеглазая женщина вышли на крыльцо проводить уводимых беглецов. Сержант взмахнул рукой на прощанье.
– Спасибо нейтральной Швеции! – крикнул им Травников, залезая в машину.
Машина – темно-зеленый крытый грузовик – рванула с места и затряслась на заснеженной дороге. Беглецы закурили шведские папиросы, Травников и солдату-охраннику, сидевшему у двери, предложил, но тот молча покачал головой. Реку переезжали медленно, неровный лед сотрясал машину. Потом началась, тоже нелегкая, дорога через лес. Уже рассвело, когда въехали в лагерь Кеми.
Наказание за побег – пятнадцать палок – было назначено в тот же день. В небольшом спортзале, где шведская стенка и несколько снарядов служили для упражнений охраны, стояли два стола для пинг-понга. С них сняли сетки. Беглецам велели раздеться по пояс. Травникова и Савкина уложили ничком на столы. Начальник лагеря, пожилой капитан, сделал знак начинать. Травников содрогнулся от первого удара палкой. Бил его капрал по прозвищу Косопузый, не замеченный в особой жестокости. Может, он и бил-то не в полную силу, но Травников скрипел зубами от боли. И удары считал. Последние пять или шесть были, как бы сказать, помягче. Затем Косопузый обтер ему спину мокрой холодной тряпкой и велел встать. Травников, пошатываясь, шагнул к длинной скамье вдоль стены и повалился на нее ничком, хрипло дыша.
Савкина бил Ялонен. Он-то не давал пощады – размахивался и лупил. Савкин сносил экзекуцию молча. Но подняться после ее окончания не смог. Ялый и один из солдат подняли его и, обтерев кровоподтеки на спине, уложили на скамью возле Травникова.
Затем на стол положили Лукошкова, и неутомимый Ялый снова взял палку.
Лукошков вскрикивал после каждого удара. Вдруг – после сильного удара по пояснице страшно простонал (как показалось Травникову: «Ой, мама!») и умолк.
– Прекратите! – заорал Травников, пытаясь подняться. – Не убивайте!
Но уже и капитан дал Ялонену команду остановить экзекуцию. Лукошкова повернули на бок. Глаза его были закрыты. Губы сомкнуты в застывшей гримасе боли. Капитан нащупал его сонную артерию.
Все было кончено. Ваня Лукошков умер от болевого шока.
Летом сорок третьего чистили лес от старых деревьев где-то близ Рованиеми.
Не спалось Травникову белыми ночами, когда (всплывало в памяти) одна заря сменить другую спешит… В деревянном сарае, превращенном в барак для пленных, лежал он среди тяжелого храпа с обеих сторон и глядел в оконце, за которым начинался новый день, томительный и безнадежный.
Нет, нет, надежда все-таки была. На днях ранним утром, когда строили колонну для отправки в лес, подъехала грузовая машина (продовольствие привезла), из ее кабины высунулся пожилой шофер и крикнул по-русски:
