Евгений Войскунский
Балтийская сага
Травников, заступив вахтенным офицером, поднялся на мостик. Вот оно что – туман! Плотный, липкий, он лежал на воде, как бы примяв ее волнение. Туман, значит, и избавил лодку от преследования.
Недаром «эску» командира Сергеева считали везучей.
Сдержанно чертыхался штурман Волновский. Он поднялся на мостик, чтобы определиться астрономически – взять секстаном высоту какой-нибудь звезды. А вместо неба над головой – сплошная перловая каша. Мог бы ее пробить маяк на острове Кери, к которому, по счислению, приближалась «эска», но маяки погашены в чертовом Финском заливе.
– Ну и плавание! – пробормотал Волновский, закончив это восклицание общеизвестной формулой.
Тут сигнальщик Лукошков, с биноклем у глаз, сказал неуверенно: – Слева двадцать… не пойму чтó, товарищ командир… вроде торчит там что-то…
Ну Лукошков!
– Молодец! – сказал Волновский.
Он всматривался в указанном направлении, но кроме колышущихся полос тумана ничего не видел. Однако глазастому сигнальщику можно было поверить. Именно там, двадцать градусов влево, и ожидал штурман, что откроется маяк Кери. Он дал командиру истинный курс к устью Финского залива.
«Эска» вышла в Балтийское море и направилась на заданную позицию – к Норчёпингской бухте. В шведские территориальные воды было запрещено заходить. Швеция соблюдала нейтралитет, но продавала Германии железную руду, – вот и ходили в этих водах германские транспорты-рудовозы. Они-то и были целью для подводных лодок.
Несколько суток «эска» командира Сергеева выжидала, днем под водой, а ночью всплывая для зарядки батареи и вентилирования отсеков. Стояла редкая для неспокойной Балтики штилевая погода. Сергеев видел в перископ гладкую воду, освещенную солнцем так мягко и золотисто, словно и не было никакой войны.
Ясным было ночное небо. По очереди поднимались на мостик покурить. Солнечного света который уже день не видели в тесной стальной «коробке», так хотя бы лунного и звездного света хлебнуть.
Закончив сеанс ночной радиосвязи с базой, поднялся на мостик Семен Малякшин. После долгого сидения в тесной жаркой радиорубке до чего приятно было вдохнуть широкий воздух моря. Малякшин закурил самокрутку, неспешно оглядел небо, отыскал на нем звезду Арктур, альфу Волопаса, и – по придуманной еще до войны привычке – послал мысленный привет тамошнему обитателю-арктурианину.
А Волновский только что зеркальцем секстана «посадил» Полярную звезду на линию горизонта. Штурманы, известно, обожают, когда ночное небо безоблачно и ясно прочерчен горизонт. Волновский закурил «Беломор» и обратился к Малякшину:
– Ну что, Сенечка, нашел свой Волопас?
– Да. Вон он, – указал Малякшин.
– А мне больше нравится Орион.
– Понятно, товарищ старший лейтенант. Тоже красивое созвездие.
– Ну-ка, найди его.
Сенечка и Орион, похожий на восьмерку, отыскал среди скопища звезд и ткнул в него пальцем.
– А как называется альфа Ориона? – продолжал штурман ночное развлечение.
– Бетельгейзе, – сказал Сенечка. – Вон она горит. Яркая.
– Великий астроном! – Волновский одобрительно хлопнул его по плечу. – Кончится война – поступишь в училище Фрунзе. Будешь штурманом.
Пятые сутки начались, когда ранним утром обнаружили транспорт, вышедший из Норчёпингской бухты. Сергеев пошел на сближение, выстрелил, но – чертов штиль! – на транспорте увидели след идущей торпеды и успели отвернуть. Транспорт устремился обратно – в шведские территориальные воды.
В тот же день, ближе к вечеру, обнаружили конвой, идущий с севера. Восемь транспортов насчитал Сергеев, и были они, по-видимому, в полном грузý. Наверное, шли из Лулео – шведского порта, где производилась погрузка железной руды. Их сопровождали четыре сторожевых корабля. (Тут надо заметить, что немцы, перегородив Финский залив, полагали, что их плаванию русский флот не угрожает. Об этом свидетельствовало то, чтó увидели лодки первого эшелона, прорвавшие заграждения и вышедшие в Балтийское море: немецкие суда ходили без охранения, с освещенными иллюминаторами. После первых же торпедных атак огни на транспортах погасли, и появилось у них охранение.)
Сергеев начал маневрировать, нацеливаясь на последний в колонне транспорт. Но на сторожевиках не зевали – заметили след перископа на гладкой воде. Один из них повернул на лодку, намереваясь ее таранить. Сергеев увел «эску» глубже и мористей. А когда спустя час снова всплыл под перископ, то увидел дымы уходящего конвоя на кроваво-красном фоне закатного неба.
Ночью перезарядили торпедные аппараты. Перед тем как началась эта работа, в первый отсек пришел Гаранин, а за ним шагнул глав-старшина Кияшко, боцман, чье лицо, обрамленное рыжей бородкой, обычно выражало озабоченность. Но сейчас боцман слегка улыбался. В руках у него была бадейка с суриком и кисть.
– Напишем на торпедах «Смерть фашистам!», – сказал Гаранин. – Давай, Яков Степаныч.
Боцман потянулся к верхней торпеде на стеллаже, но, при изрядной ширине плеч, росту ему недоставало.
– Дайте кисть, боцман, – сказал Травников.
Аккуратно, избегая подтеков, он написал грозные слова на стальных боках двух торпед. Гаранин похвалил его почерк.
– А можно я напишу «Это вам за Ленинград»? – спросил Травников.
– Правильно! Пиши, Валентин Ефимыч, – одобрил военком.
Темно-красная надпись появилась на третьей торпеде. Травников обмакнул кисть в бадейку и занес ее над четвертой. Вдруг Мелешко выкрикнул:
– Эх, а за Смоляны? Товарищ комиссар… За Смоляны тоже…
– Это твоя деревня так называется? – спросил Гаранин.
– Да… Нету уже ее…
– Ладно. Пиши, Валентин Ефимыч: «За Смоляны».
Так на четвертой торпеде появилось название белорусской деревни, спаленной оккупантами.
После перезарядки аппаратов Мелешко не то чтобы повеселел, но как бы оттаял. За обедом (а обедали теперь ночью, около трех часов) вдруг пустился рассказывать, как маманю, председателя колхоза, райком наградил патефоном.
– С пластинками? – поинтересовался Федоров. – Или так?
– Як же так? – удивился Мелешко. – Ну да, с тремя пластинками. Одна была така харошая – «Каховка». – И он напел ее: «Каховка, Каховка, родная винтовка, гарачию пулей лети»…
– Горячею пулей, – поправил Федоров.
– А я што гавару?
Следующим днем штиль на море сменился волнением балла на три. Самая подходящая погода. Сергеев и воспользовался ею. В районе острова Эланд он атаковал транспортное судно водоизмещением не менее пяти тысяч тонн. Обе торпеды, выпущенные из носовых аппаратов, прошли незамеченными и поразили цель. Столб огня и дыма увидел Сергеев в перископ. На сторожевых катерах, шедших в охранении, услышали шум лодочных винтов и набросились на лодку. Более двух часов гремели взрывы глубинных бомб. Но Сергееву удалось уйти от преследования.
Ночью он получил радиограмму – приказ перейти на другую позицию, к восточному побережью в районе между Виндавой и Либавой. Тут ему не повезло. Транспорт с сильно дымящей трубой неожиданно увеличил скорость, и обе торпеды, посланные из кормовых аппаратов, прошли мимо. Сергеев приказал всплыть и дать ход дизелями. Догнав транспорт, он вызвал наверх артрасчеты. Травников с мостика выкрикнул в мегафон Бормотову, командиру носового орудия-сотки, цифры целеуказания. Сотка бабахнула, с третьего выстрела накрыла цель, на транспорте вспыхнул пожар. Но тут появились сторожевые катера, и Сергеев скомандовал прекратить огонь и ушел под воду.
Опять медленно потянулось время поиска и ожидания. Уже двадцать шесть суток утюжила «эска» Балтику. Люди, конечно, устали. Какие мы давно не мытые, не бритые, думал Травников иной раз, пощипывая себя за отросшую мягкую бородку. На наших лицах «подводный загар»… Когда еще доберемся до базы… до бани… Ты бы испугалась, увидев меня сейчас, обращался он мысленно к Маше…
А на двадцать седьмые сутки, ранним утром, Зарубов, стоявший вахтенным офицером, вызвал Сергеева в рубку:
– Дымы большого конвоя.
Сергеев прильнул к окуляру перископа. Ничего себе конвой! Полнеба застит дымами. Идя на сближение, Сергеев вскоре различил в середине конвоя крупное судно необычных очертаний. Зарубов, глянув в перископ, сказал:
– Это танкер. Тысяч на десять тонн.
Зарубов до войны плавал на судах торгфлота и хорошо разбирался в классах транспортных судов.
И началась торпедная атака. Охранение было сильное: шли миноносец и три сторожевых корабля. «Эска», нырнув, прошла под первой линией охранения. Прошумели над ней, подвывая, винты миноносца. Оказавшись внутри конвоя, Сергеев всплыл под перископ, но поднял его всего секунды на три. Не очень-то за такое время осмотришься, но главное командир увидел: танкер шел, не меняя курса. Он приказал приготовить к стрельбе второй и четвертый аппараты. Акустик, держа контакт с целью, докладывал пеленги, помогал Сергееву уточнить скорость танкера. Зарубов и Волновский, со своими таблицами и планшетами, работали над картой. И когда лодка пересекла вторую линию охранения, Сергеев получил нужные данные для стрельбы. Он скомандовал ложиться на боевой курс. В первый отсек полетела долгожданная команда:
– Аппараты, товсь!
Дистанция была надежная – не больше пяти кабельтовых. Сергеев слышал тяжкий стук винтов танкера. Увидел в перископ: его черный нос ползет к перекрестью нитей…
– Аппараты, пли!
Дважды вздрогнула лодка, исторгнув длинные сигары торпед.
Как долго они идут… Командир в рубке (а Травников в первом отсеке) отсчитывают: ноль шесть… ноль семь… ноль восемь… десять… ну что такое?! Неужели промах?!
И тут – грохот взрыва, за ним второй, оба громоподобные, протяжные. Сергеев помедлил, не поторопился опустить перископ: море огня залило окуляр. Страшное зрелище: море горело! Такого Сергеев еще не видывал…
Он услышал: внизу, в центральном посту, крикнули «ура!» Увидел: катера-охотники ринулись на лодку.
Нажата кнопка, перископ пошел вниз.
– Срочное погружение!
Ах, боцман Кияшко… не удержал… лодка после торпедного залпа подскочила кверху, показала рубку… Ныряй, боцман, ныряй!..
Глубинные бомбы ударили звенящими взрывами. Лодка уходила, набирая глубину. Сергеев направил ее к пылающему танкеру – укрыться под ним от бомб… Катера-охотники не полезут в горящую нефть, разлившуюся по воде…
Но танкер уже начал тонуть – надо уходить из-под него. Сергеев вывел лодку полным ходом. Но мал, мал подводный ход. Катера настигли ее, сбросили серию глубинных бомб. Море рвалось и ревело, грозя гибелью. И стонало, принимая удары, корабельное железо.
Глава двенадцатая
«Ты сохранишь свой скальп»
Елизавета, когда я заявился к ней в новом своем, офицерском, облачении, нашла, что прежняя краснофлотская форма была мне «больше к лицу». Женщины всегда найдут, что что-то не так. Мне нравился мой темно-синий китель с лейтенантскими нашивками на рукавах. Другое дело – то, что я не из писаных красавцев. Рыжие усы, шевелюра цвета разваренной гречки, некоторая косолапость… Правда, глаза у меня, как определила Лиза, «хорошие, честные». Ну, не знаю. Я редко гляжу на себя в зеркало.
Она, Лиза, была задумчива в тот вечер, когда я пришел проститься перед уходом в Кронштадт. Задумчива и нежна. Отдаваясь, шептала мне: «Мой хороший… сладко тебе?»
А потом, когда сели за стол и я налил в рюмки разбавленный спирт, Лиза тихо сказала, наклонив голову набок:
– Вот и кончилось мое счастье.
– С чего ты взяла, что кончилось? – возразил я. – Кажется, я пока живой. И не собираюсь терять свой скальп.
– Скальп – что-то из романов про индейцев?
– Да. Индейцы срезáли кожу с головы поверженных врагов. Это и называлось – снять скальп.
Лиза смотрела на меня, медленно улыбаясь. Из тарелки репродуктора лилось негромко и проникновенно: «Здесь, помню, некогда меня встречала свободного свободная любовь. Здесь сердце впервые блаженство узнало…»
– Ария князя из «Русалки», – сказала Лиза. – Папа ее любил… Как хорошо поет Лемешев, правда?
– Правда.
– Ты сохранишь свой скальп, Дима. Я уверена.
– Сохраню и привезу к тебе. Ну, за нашу будущую встречу.
Мы чокнулись, выпили, закусили. А князь тем временем довел свою замечательную арию до конца.
– Так ты будешь плавать на подводной лодке?
– Да. Это очень хороший вид транспорта.
– Дима, – сказала Лиза, глядя на меня долгим немигающим взглядом, – в тебе прочно сидит бывший мальчишка.
– Ну и пусть сидит, – сказал я. – Вот он просит спирту добавить.
Очень хотелось мне отвлечь Елизавету от грустных мыслей. Но – не удавалось.
Да и вообще было не до шуток: тревожное шло лето. На юге, в излучине Дона, развернулось сильное германское наступление. Вчера нам перед строем зачитали приказ Сталина, требовавший остановить отступление: «Ни шагу назад!» Нас вроде бы не касался этот суровый приказ, – нам ведь отступать некуда. Но продирало от него холодком: страна в опасности… что будет с нами, если проиграем войну?.. Приказ учреждал заградительные отряды, – их задача расстреливать своих, если самовольно покинут позиции под натиском противника… если побегут… Я живо вспомнил, как впервые услышал про заградотряды: отец рассказал, что при штурме мятежного Кронштадта разместили такой отряд с пулеметами за спинами штурмующих…
Такие дела.
Настало время прощания. Лиза кинулась в мои объятия, мы целовались, она повторяла сквозь слезы:
– Димка, береги себя… береги себя… береги…
В ночь на девятое августа базовый тральщик БТЩ-217 вез из Ленинграда в Кронштадт нас – группу новоиспеченных флотских лейтенантов. В августе ночи темные, но немцы с Южного берега – из Стрельны и Нового Петергофа – шарили прожекторами по Морскому каналу и, конечно, увидели идущий тральщик и обстреляли его.
Мы, лейтенанты, сидели в кают-компании, где иллюминаторы были задраены броняшкой. Слышали, как командир заорал с мостика: «Боцман! Шашки с левого борта!» Понимали, что сброшенные дымовые шашки прикрывают корабль дымзавесой. Но разрывы снарядов грохотали все громче, и один, похоже, рванул на корме. Тральщик содрогнулся, отчетливо застучали осколки по металлу верхней палубы.
– Щас шарахнет по нам, – сказал один из лейтенантов спокойным, как на учениях, голосом.
Да и шарахнуло бы, возможно, если б не ответный огонь Кронштадта. Было слышно, как там рявкнула тяжелая артиллерия. Ночь свистела, ревела, рвалась, – дьявольский этот оркестр был хорошо нам знаком, но, знаете… когда сидишь не в окопе среди поля, а в тесной железной коробке… в общем, понятно, не так ли?..
А когда умолкла артиллерийская гроза, в кают-компанию заглянул военком тральщика, чернобровый политрук, и спросил, прищурясь:
– Шо, молодежь, никто от мандражá не помер?
– Ну и шуточки у вас, товарищ политрук, – сказал я. – Один снаряд, кажется, влепили?
– Влепили, – ответил военком. – В корме пробоина, ахтерпик затоплен. Да это ничего, откачаем. А вот двух ребят поранило. Одного – тяжело. – Он вздохнул протяжно: – О-хо-хо… Шо поделаешь, война – дело сурьезное… Готовьтесь, лейтенанты, через час будем в Кронштадте.
Вот они, лодочки, потаенные суда, как их когда-то называли. Прислонились к пирсам Купеческой гавани Кронштадта, ветер лениво полощет их флаги на кормовых флагштоках, ворчат на холостом ходу дизеля, идет утреннее проворачивание механизмов. А две лодки пришвартованы к бортам плавбаз «Иртыш» и «Смольный», и оттуда, из недр плавбаз, судовые стрелы вытягивают и грузят в отверстые люки подлодок сверкающие на солнце торпеды. Эти лодки готовятся к выходу в море.
Мы, несколько лейтенантов, назначенных на подплав, предстали перед начальником штаба бригады. Знаете, что он мне сказал, когда я представился?
– Лейтенант Плещеев, кем вы приходитесь писателю Льву Плещееву? А, сын. Ну так вы немного опоздали: ваш отец сегодня ночью ушел в море.
Я знал, конечно, что отец в Кронштадте, что он добивался разрешения пойти в боевой поход. Но – надо же! Этой ночью, когда я шел в Кронштадт, отец ушел на одной из лодок. Я уточнил: на подводном минном заградителе типа «Ленинец». Это – особая субмарина, у нее шесть носовых торпедных аппаратов, а в корме две трубы для постановки мин. Двадцать мин она несет, и уж, будьте уверены, поставит их в любом месте Балтийского моря – дальность плавания у минзагов огромная.
Знаете, что я подумал? Отец виноват во многом, ну, вы знаете, что я имею в виду. Я не забыл. Но – испытал восхищение, когда услышал, что он пошел в плавание. В такой, черт дери, опасный поход!
А меня направили на одну из «малюток» на стажировку – помощником командира бэ-че один-четыре, то есть штурмана. Командовал «малышом» капитан-лейтенант Бойко, недавно назначенный и поэтому ужасно строгий. Если кто-то из экипажа в чем-то провинился, Бойко кричал на него, свирепо шевеля желтыми усищами. Ладно хоть, что воздерживался от мата.
Вообще, очень скоро я убедился в том, что крику на флоте много, ох, много.
Первые дни я изучал лоцию Финского залива, помогал штурману Королькову корректировать карты. С Володей Корольковым мы быстро сдружились, он был, как и я, ленинградцем, с Выборгской стороны, училище Фрунзе окончил год назад. Человек крупного телосложения и почти двухметрового роста, он не очень-то подходил к службе на «малютке» – не соответствовал по габаритам. На этой лодке тесно, бóльшую часть площади занимают механизмы, переплетения труб, оставляя экипажу лишь узкие проходы.
В те дни возвращались из боевых походов лодки первого эшелона. Четырнадцатого августа пришла с моря «эска» капитан-лейтенанта Сергеева. Было раннее ветреное утро, с запада валили тучи, чреватые дождем. «Эску» встречали торжественно. На пирсе стояли командующий флотом и члены Военного совета, ну и, конечно, наш комбриг и старшие офицеры бригады, и экипажи лодок, уже вернувшихся из походов или готовящихся к ним. Гудел, трубил, бряцал медью бригадный оркестр. «Эска» подошла малым ходом, стала, на пирс полетели канаты швартовов. Бросилось в глаза, что ей крепко досталось: помятый форштевень, вмятины, и сорваны, кажется, два листа легкого корпуса.
На верхней палубе «эски» выстроился экипаж. Все в черных пилотках, все обросшие и, конечно, улыбающиеся. Я всмотрелся в одного из офицеров, самого высокого в строю, – господи, да это ж Валька Травников! Его лицо обросло бакенбардами и бородкой цвета некрепкого чая, но – можно, можно узнать! Это Валькина улыбка в сто зубов, это его зеленые глазищи.
По сходне командир «эски», очень прямой и тоже бородатый, сдержанно улыбаясь, сошел на пирс. Оркестр оборвал громыхание, и стало слышно, как командир Сергеев рапортует комфлоту, что лодка потопила торпедами танкер и три транспорта противника и один повредила артогнем. Комфлот обнимает и целует Сергеева, затем и комбриг, и члены Военного совета флота. Заметно, что Сергеева немного пошатывает, – он отвык ходить по твердому, по земле.
А командир береговой базы преподносит командиру и комиссару «эски» четырех жареных поросят – по счету потопленных судов. Такова традиция.
В тот день не удалось встретиться с Травниковым. Они, экипаж «эски», мылись в бане, отмывались, отъедались, рубали своих поросят. Потом отдыхали, конечно.
А мы на своей «малютке» готовились к походу. Я помогал Королькову наносить на путевую карту предварительную прокладку курса.
Одна из лодок первого эшелона не вернулась из боевого похода. Никто не знает, как гибнут подводники, но имелось предположение, что она погибла на минах Финского залива, когда возвращалась домой. Вернувшиеся же субмарины сообщали ценную информацию о том, как форсировали противолодочные заграждения в заливе. На основе этой информации разведотдел и штурманская служба корректировали карты, рекомендовали предварительную прокладку. Разумеется, такая прокладка не гарантировала безопасность плавания: немцы и финны постоянно обновляли, усиливали противолодочные позиции.
Вечером, после ужина, я отыскал в краснокирпичном корпусе береговой базы комнату, в которой разместились офицеры сергеевской «эски», постучался и вошел. А там, судя по шумному разговору, клубам табачного дыма и разгоряченным лицам, шло пиршество. Несколько офицеров, в расстегнутых кителях либо в рубашках-теннисках, сидели за столом, Травникова среди них не было. Я спросил: где он? Кудрявый старлей, со стаканом в руке, глянул на меня шалыми глазами и воскликнул:
– Сие есть военная тайна!
А другой старлей, с раскосым и хищным, как у пирата, взглядом, спросил:
– Лейтенант, почему тебя интересует этот моральный разложенец?
Они, как и еще двое собутыльников, были «на взводе». Не имело смысла вступать в серьезный разговор, и я ответил:
– Мы с Травниковым незаконные дети лейтенанта Шмидта.
Они захохотали и предложили мне присоединиться к пиршеству. Кудрявый старлей (я немного помнил его по училищу, он окончил два года назад и был великим спортсменом – почти как диккенсовский мистер Уинкль) налил мне в кружку спирт из зеленой бутыли.
– За ваше плавание, – сказал я и отпил из кружки. – Вы молодцы. А где все-таки Травников? И почему вы его обозвали разложенцем? – обратился я к старлею с пиратским взглядом.
– Потому что он, вместо того чтобы культурно отдохнуть с боевыми товарищами, побежал к своей бабе, – ответил тот скороговоркой.
Вот оно что! – подумал я. К Маше Редкозубовой побежал. Ну да, Маша же здесь, в Кронштадте… Это ж куда лучше… куда интереснее, чем тут лакать спиртягу… Ха, «культурный отдых»…
Я еще отхлебнул из кружки. Все в порядке, ребята. Порядок на Балтике. Но как-то теснилось у меня внутри, в груди…
Шел шумный разговор – шутили, смеялись. Я допил из кружки до дна, и стало мне легче: хороший напиток действует безотказно. Мистер Уинкль (вдруг я вспомнил его фамилию: Волновский) налил мне еще и посоветовал не пренебрегать закуской. А закуска была замечательная – свиная тушенка, привезенная из Америки к нашим берегам. По-научному это называлось «лендлиз», и очень жаль, что ароматное мясо, извлеченное из золотистой банки, накладывалось на блокадную черняшку, а не на белый хлеб, – но где же его, белый хлеб, взять?
Я еще выпил, память еще более изострилась, и я, вспомнив, в каком виде спорта преуспел в училище Волновский, спросил:
– А боксом ты занимаешься? Или бросил?
– Еще как занимаюсь! – Он легонько ткнул меня кулаком в плечо. – Пых-пых-пых! Ты по какой специальности? А-а, штурман! Коллега! А на какую лодку назначен? А-а, к Бойко! Он у нас помощником был, мужик серьезный, не советую тебе с ним пререкаться, лейтенант Шмидт!
– Я Плещеев.
– Тем более! – вскричал кудрявый старлей Волновский. – Давай примем еще. Еще – плещё! – веселился он.
Ну и сны показывают в Кронштадте…
Даже странно: главная база Балтийского флота, а сны тут легкомысленные, более того – дурацкие. Приснилось, будто мы с Оськой и еще одним пареньком из нашего восьмого «бэ» притащили с улицы на школьный двор, в дальний угол, дырявую автомобильную шину и пытаемся ее поджечь, спичками чиркаем, торопимся, скоро кончится большая перемена, – и вдруг появляется директор школы Артемий Иванович в своей вечной серой толстовке и басом говорит: «Сюшьте, что вы делаете? Ведь вонять же будет».
Положим, так оно и было в реальной довоенной жизни, да, хотели сжечь старую покрышку, а директор не позволил, накричал. Но зачем вспоминать это? Что за киномеханик прокручивает сновидения? «Ведь вонять же будет…» Тьфу!
Я лежал в комнате на береговой базе подплава, проснувшись от глупого сна. Слева ритмично храпел Володя Корольков. Справа в приоткрытое окно, с которого я убрал светомаскировку, вливался серенький рассвет, и вкрадчиво шелестел несильный дождь.
Знаете, что такое предутренняя тоска? Ну вот… Я лежал без сна в казарме на острове Котлин, как на плоту посреди бурного моря, а вокруг бушевала война, огромная, нескончаемая… а впереди был Финский залив, начиненный минами, как суп клецками…
Это выражение – «суп с клецками» – я услышал от Травникова. Ранним вечером мы с ним встретились на береговой базе, у входа в столовую. Он был гладко выбрит, в выглаженных кителе и брюках. Мы обнялись. А после ужина вышли покурить.
– Ты не торопишься? – спросил я. – К Маше своей?
– Сегодня не пойду, – сказал он отрывисто. – Нельзя каждый день. Давай, излагай – что у тебя, на какую лодку назначен?
Я изложил. Потом Валентин стал рассказывать о походе своей «эски». Мы прохаживались по стенке Итальянского пруда, курили папиросу за папиросой; со стороны Усть-Рогатки, у которой стояли несколько тральщиков и линкор «Марат», обрубленный сентябрьской бомбежкой, доносился перезвон склянок (отбили полвосьмого). А я… знаете, сквозь звон корабельных рынд я как бы услышал скрежет минрепов о корпус подводной лодки…
Валька рассказывал, как ударились форштевнем о затонувшее судно… о торпедных атаках… как горело море вокруг торпедированного танкера… как лежали на грунте под ударами глубинных бомб, задыхались от недостатка кислорода… а после того как потопили третий транспорт на обратном пути, в устье Финского залива, почти четверо суток лежали, затаясь на дне, под непрерывным бомбометанием, и дышать было нечем… и один матрос-торпедист «тронулся» от кислородного голодания и заорал «Каховка, Каховка, родная винтовка», а немецкие гидроакустики на сторожевых катерах могли услышать, и пришлось тому матросу заткнуть рот полотенцем…
Мы долго ходили взад-вперед по стенке Итальянского пруда, курили. Дождь, моросивший весь день, к вечеру перестал, и вечер наступал свежий, знобкий, томительно медленный.
Когда мы, наговорившись, шли к корпусу береговой базы, Валя сказал:
– Да, чуть не забыл. Маша о тебе спрашивала. И привет передала.
Шло в августе развертывание подводных лодок второго эшелона. Отправилась в боевой поход и «малютка» капитан-лейтенанта Бойко.
Автономность плавания у «малютки» небольшая – десять суток. Мы пробыли две недели. Мы форсировали полосу минных заграждений (и, слыша жуткое шуршание минрепов о корпус лодки, я понял, что расхожее выражение «с замиранием сердца» – не пустые слова). Командир Бойко имел боевую задачу – разведать обстановку в западной части Финского залива, проверить достоверность сведений о том, что противник усиливает там корабельные дозоры и ведет постановку новых минных банок. И мы получили убедительные доказательства, что так оно и было.
Мы форсировали первую – гогландскую – линию заграждений и двухторпедным залпом потопили транспорт, вышедший из Таллинской бухты. На нашу «малютку» накинулись катера ПЛО, то есть противолодочной обороны; взрывы глубинных бомб сотрясали корпус лодки, подбрасывали ее, как футбольный мяч, погас свет, в темноте кто-то, падая, сбил меня с ног… я ударился головой о переборку… кто-то матерился… вот и кончается моя война к чертовой матери… сейчас шарахнет последний удар, и все… прощайте, люди…
Но ударило не так… не так сокрушительно… серия взрывов удалялась… Бойко маневрировал, уклоняясь от бомбометания, – и оторвался наконец от катеров ПЛО.
Уцелела наша «малютка», электромоторы, слава богу, не подвели, работали исправно, – но повреждения были. Сгорели предохранители на станции гирокомпаса, и он вышел из меридиана. Навигационные приборы были в моем ведении, но я не знал, что надо делать, если отказывает такое сложное устройство, как гирокомпас. Да и вообще никто не знал, кроме специалистов. Оставалось надеяться на старый добрый магнитный компас.
Хуже было то, что в аккумуляторных ямах, когда лодку швыряло при взрывах, выливался электролит. Плотность его в аккумуляторах заметно понизилась, нужна была доливка, но всплыть и произвести зарядку батареи и доливку эту самую нам долго мешали.
Да, мы убедились, что дозоры у противника не дремлют – ни днем, ни ночью. Всплыв под перископ, видели однажды, как немецкий минзаг ставит новую минную банку между островами Аэгна и Кери, и прикрывает его целый отряд сторожевых катеров. Ночью всплыли – были обстреляны катерами, срочно погрузились. Немцы и финны явно укрепляли вторую противолодочную линию – по меридиану от финского полуострова Порккала-Удд до эстонского острова Нарген, или, иначе, Найсаар.
Мы неудачно атаковали транспорт (он успел отвернуть от идущих торпед), и опять нас долго преследовали корабли охранения. Лодка легла на грунт. На нас сбросили больше полусотни глубинных бомб. Я считал, считал их разрывы, а потом перестал – что толку считать?.. Это же все равно как если бы врач спросил, потел ли больной перед смертью… Нет, я не думал о смерти, вернее – ни о чем не думал… Тупое безразличие, вот…
Все проходит, прошло и лежание под бомбами. Повезло: корпус выдержал, и мы не задохнулись. Получив приказ о возвращении в базу, наш «малыш», пройдя гогландский меридиан к югу от этого острова, подорвался на антенной мине. Слава богу, что не на гальваноударной, но все же… Все же был поврежден вертикальный руль. Мы шли подводным ходом, управляясь моторами, при неподвижном руле, к точке встречи с нашими катерами в Нарвском заливе. Шли по счислению. А когда в назначенной точке всплыли, то увидели не «мошки» (морские охотники), а немецкие сторожевые катера, похожие, как мелькнула у меня посторонняя мысль, на одногорбых верблюдов.
– Все вниз! – рявкнул Бойко. – Срочное погружение!
Внизу, в центральном посту, начав маневрирование, уходя от бомбометания, Бойко грозным взглядом окинул нас, Королькова и меня, и проворчал:
– Два лба не могут курс проложить правильно.
Потом, когда сутки спустя «малютка» добралась до Лавенсари, мы уточнили, что невязка у нас была небольшая, всего три мили. Попробуйте точнехонько проложить курс, если обстановка не позволяет определиться ни астрономически, ни по береговым ориентирам, если бездействует вертикальный руль. Невязка три мили. Да, в трех милях от точки всплытия нас поджидали два морских охотника. Они примчались, вступили в бой с немецкими катерами, вызвали подмогу с Лавенсари…
В общем, «дохромали» мы до Лаврентия, а через двое суток, в сопровождении тральщика и катеров, возвратились в Кронштадт.
Такое, значит, произошло у меня подводное «боевое крещение».
