Евгений Войскунский
Балтийская сага
Глава тридцать четвертая
Разошлись наши дороги
«Москвич» Галина купила в последний год брежневской эпохи. Она давно, еще при жизни отца, намеревалась обзавестись автомобилем, чтобы избавиться от туго набитого ленинградского транспорта, и экзамен сдала, права получила. Но отец возражал против покупки машины. «Не надо, не надо, – ворчал он, – вляпаешься в аварию, хлопот не оберешься. Будем ездить на таксях».
Водила Галина свой красный, как государственный советский (и турецкий тоже) флаг, «Москвич» аккуратно, осмотрительно. Ездила много. Не только по питерским улицам проносился яркий огонек ее машины, но и по областным дорогам. Дело в том, что после отмены цензуры у Галины Вартанян-Плещеевой, заметной в Питере журналистки, как бы открылось второе дыхание. Она занялась журналистским расследованием события, мрачной тенью накрывшего ее душу, – «ленинградского дела». Документы этого – по сути фантастического – дела были прочно закрыты в партийных архивах. Но еще были живы многие из двух тысяч ленинградцев, так или иначе пострадавших в 1949–50-х годах – отсидевших срок или снятых с работы, исключенных из партии. Галина созванивалась с этими людьми, чаще всего они, постаревшие и не очень здоровые, отказывались от встречи, от мучительных воспоминаний. Но некоторые соглашались, Галина ездила к ним с диктофоном, выслушивала трудные, иногда со слезами, рассказы людей, так и не сумевших понять, почему их вдруг обвинили в «заговоре»… кому и зачем понадобилось вычеркнуть из памяти героическую эпопею обороны Ленинграда…
Но были (хоть и очень немногие) люди, понимавшие или пытавшиеся понять, отчего, из какого мрака, оно возникло – ужасное ленинградское дело.
В Ульяновке, в полусотне километров от Питера, в дачном домике среди яблонь и кустов смородины, жил-доживал свой век некто Анисимов, девяностодвухлетний инвалид, почти слепой и согнутый пополам, под прямым углом. Он передвигался с двумя «ходунками» под мышками, громоподобно кашлял, но голова у него работала исправно и память, в отличие от тела, не была покалечена. Таким его описала Галина в газете, в одной из своих статей.
Этот Анисимов в годы войны работал в обкоме партии, был близок к Алексею Кузнецову. О себе он не рассказывал, но из некоторых его обмолвок Галина сделала вывод, что Анисимов, инженер по образованию, ведал строительством катеров для Балтфлота и, наверное, и другой оборонной работой.
Она давала мне послушать записи бесед с Анисимовым. Я слышал надтреснутый, как бы захлебывающийся голос, часто прерываемый кашлем.
– В феврале сорок девятого началось, драть… Маленков приехал… срочно пленум горкома и обкома… он, драть, доклад об антипартийной деят-ности… чушь собачья… Лен-град, мол, хотим выпятить… свою парторг-цию противо-ставить всесоюзной… драть… не выполняем главную задачу… восстановле тяжелой промыш-ности… а возражать нельзя… Попков и Капустин, второй секретарь… каялись, драть… Летом начались аресты… меня в одну ночь с Попковым… больше года допросы, пытки… драть, драть…
Кашель, от которого содрогался диктофон, прервал его речь. Раздался женский, очень начальственный голос:
– Григорий Иваныч, принять лекарство.
Галина пояснила мне, что за старым обкомовцем присматривает племянница покойной супруги, женщина тоже в серьезном возрасте.
Запись продолжилась:
– Смертную казнь в сорок седьмом отменили… Так в январе пятидесятого, драть, снова ввели… для изменников Родины… без права помилования… Да-а, он не мог… Сталин без расстрелов… ну не мог без них… Процесс в пятидесятом, драть, шел три дня… первого октября поздно вечером оголо… огласили приговор… Шестерых к расстрелу… Кузнецова, Вознесенского, Попкова, Капустина… еще Лазутина, пред-горисполкома… и предсовмина рэ-сэ-фэ-сэ-рэ Родионова… Огласили и сразу, через час, расстреляли… Похоронили тайно на Левашовской пустоши, драть, драть…
И после нового приступа кашля:
– А за что?! – выкрикнул Анисимов. – Такие люди… Кузнецов Алексей Александрыч… Петр Сергеич Попков… На них держался Ленинград в блокаду!.. За что им пулю в затылок?! А-а, ты хочешь знать… так я скажу… Тайная политика, драть! Внизу народ, простые люди… со своей жизнью и смертью на войне… за Родину, за Сталина… А наверху номенклатура, драть… Грызня за власть! Нескончаемая, тайная!.. Жданова в сорок четвертом из Питера в Москву… в гору пошел, в сорок шестом он чуть не второй человек… Поняла, нет? Берию оттеснил!.. Маленкова из секретариата цэ-ка выставил… А Кузнецова из Питера – в секретариат!.. Берии это нравилось?.. А-а, поняла, драть! Вот, значит, интрига!.. Знали, Хозяин и раньше Ленинград не любил, вот и теперь… Ну кто – Берия с Маленковым, драть!.. Намотали на ус Хозяину, что чистка нужна в Питере… слишком там нос задрали… А Хозяин уже и сам… ну не терпел, если кто высоко забирался, драть… Маленкова снова приблизил, а Жданова отодвинул… Говорили, драть, что его обвинили в том, что Тито вылез… из дружной семьи, драть… А в сорок восьмом, летом, Жданов вдруг умер…
И в следующей, после долгого кашля, записи:
– Хозяин дал отмашку, как стаю злых собак спустил, драть… Поводы смехотворные… Всероссий оптовую ярмарку как посмели?.. Преувеличе значенья обороны Лен-града… Абакумов по приказу Хозяина – фабриковать матерьялы об антипартий деят-ности… Заговор придумали, драть! Превраще лен-градской парторг-ции в опору борьбы с цэ-ка партии, драть!.. Что ты спросила?.. Прекрасно понимал, драть!.. Но эта ложь ему была нужна… А-а, почему! Чтоб в страхе держать страну! Разболтались, драть, после войны. Победители!..
И после нового приступа кашля:
– Устал я… Отдохнуть хочу… Обожди! Это что же в Москве творится… вчера из танков по Верхов совету палили… А?.. Ну да, реформы не всем нра… Но стрелять в парламент… А-а, не хотят рыночную эконо… Но стрелять-то, драть, зачем? Россия от расстрелов кровью истекла…
Отец свои книги всегда писал на машинке. А в этой общей тетради, которую завел за полгода до смерти, – писал от руки. Почерк – страшно неразборчивый. Масса сокращенных слов. Галина попросила меня разобраться, я надел очки и засел за отцовскую тетрадь. С первых же фраз стало ясно: отец записывал свои мысли о власти – о природе власти, что ли, ну, в общем, о том, что тревожило душу после пережитого.
Медленно, медленно шла расшифровка этих стремительных записей. Какие-то строки так и не удалось прочесть, зря я дымил над ними сигаретами.
Но были и фразы, поддавшиеся прочтению.
«Цель большевистской власти – сама власть, – писал отец. – Удержать власть – главная задача. Любой ценой. Никаких оппозиций, никаких возражений не принимается. (неразбрч.) к чертовой бабушке и еще дальше…»
«…никаких сомнений. С отцом, помню, я спорил. Он жестко власть критиковал, когда коллективизацию… (нразбр.) возражал ему, что у нас диктатура пролетариата. А кто пролетарий у власти? Один Калинин. Не сапожник же Каганович. Не Ворошилов же, ученик слесаря, кинувшийся служить Сталину. А сам великий вождь… (нрзбр.) но по сути недоучившийся священник… (нрзбр.) одного за другим на пути к абсолютной власти. Говорят, Хрущев хотел Бухарина реабилитировать, но политбюро против… (нрзбр.) невольно возникает: неужели нельзя обойтись без лжи? Власть вынуждена врать? Есть вещи, которые нельзя объяснить народу не солгавши? Борьбу за власть объявить классовой борьбой и таким образом придать законный вид сфальсифицированным судам?..»
«…продолжаю считать мятеж антисоветским, ненужным. Какого дьявола затеяли смуту… (нрзбр.) страна еще от гражд. войны не отдышалась, а эта (нрзбр.) матросня требует перевыборы, чтобы не одни коммунисты в советах. Делать больше не хера, давай выборы! Гордился, что участвовал в ледовом походе на Кронштадт. Но Вадим наткнулся в Хельсинки на беглого мятежника, наслушался его россказней и признал… (нрзбр.) Дескать, большевики всех подавили, забрали всю власть, и у нас стала не советская, а партийная диктатура… (нрзбр.) никакой демократии, ну и крестьянский вопрос. Вадим, конечно, у… (нрзбр.) надо признать, что в ходе гражд. войны цена человеческой жизни резко (нрзбр., но, наверное, снизилась). Репрессии как были, так и остались существенной особенностью власти. И надо также признать, что крестьян чересчур… (нрзбр.) индустриализация требовала, а где же еще взять средства… Однако не могу принять вычитанную в газете формулировку, что раскулачивание оказалось на деле ”раскрестьяниванием”, которое до сих пор… (нрзбр.)…»
«От противоречивых мыслей раскалывается голова. Так что же, я отдал жизнь неправому делу?! Нет! Не хочу, не могу таким страшным образом подытожить свое существование! Я служил великой идее. И нет моей вины в тех ее, идеи, искажениях, которые произошли в России.
Или, все-таки, есть и какая-то моя вина?..»
Очень хотелось понять, чтό означает неоконченная фраза «Вадим, конечно, у…». Но дальше шли две строки абсолютно неразборчивые, – зря ломал я над ними голову. Скорее всего, «у», думал я, начало слова «удивительно». «Вадим удивительно доверчив», – перебирал я варианты, – или «наивен», а может, просто «удивительно глуп».
– Нет, нет, – сказала Галина, – Лев не считал тебя глупцом. Наивным – да, возможно. Он, я помню, однажды сказал, что флотские офицеры слишком погружены в свои морские дела.
– Ну, – говорю, – не в сухопутные же.
– А Кронштадт, – продолжала Галина, – был для него как вечная головная боль.
Я молчал. Головная боль – это моя беда. Контузия напоминает о себе. Никакие цитрамоны не помогают. В поликлинике докторша выписала новое сосудорасширяющее средство, забыл название, – ну, может, легче станет.
Мы сидели у нас в гостиной. Только что выключили телевизор – закончилась очередная серия бесконечного сериала «Просто Мария». Я-то не смотрю, ну тáк, одним глазом, уж очень сентиментальное кино. «Ты не знаешь, что сделала Лаура!» – «Что она сделала?» – «Она отдалась незаконному сыну Марии Лопес!» – «Не может быть!» – «Да, отдалась!» – «Негодница!» Нам бы ихние латиноамериканские заботы… Но Рая возражает, упрямо вздернув брови:
– Ты неисправимый скептик! Тебе подавай фильмы про войну. А люди устали! Хочется смотреть не взрывы и убийства, а обычную жизнь. Да, сентиментальную, – чтобы не ужасала, а вызывала добрые чувства.
– Да, да, – говорю. – Ты совершенно права.
Отмахнулся, в общем. С женщинами, ведь знаете, не спорят. И уж во всяком случае, с такой спорщицей, как моя жена.
Впрочем, в последнее время Рая приутихла, что ли. Уже не вспыхивает, как прежде, если с чем-то не согласна, не спешит возразить с возмущенным выражением в глазах.
Вот, к примеру, в минувшем сентябре были мы в санатории в Сочи (ветеранам войны стали давать бесплатные путевки). Хорошо там было, тихо и солнечно. Ну и, само собой, процедуры, полезные для здоровья. Жить бы да радоваться. Но и в этом благословенном уголке доставали нас новости взбаламученной жизни. «Вести» показали выступление Хасбулатова, – с дикой злостью он говорил о Ельцине, оскорбил его: «Наверное, был, знаете, в очередном…» – и понятный жест рукой у горла. А следующим днем Костиков заявил журналистам: «Слова, интонация и жесты Хасбулатова свидетельствуют о его полной деградации как политика…» Мы, население санатория, собирались у телевизора смотреть «Вести» и по-разному толковали события, но все, я думаю, понимали, что нарастающее противостояние Ельцина и его команды с ужасающе агрессивным Верховным Советом может привести к чему-то скверному, недопустимому: сдадут нервы, и пойдет стенка на стенку…
И так оно и вышло. Двадцать первого сентября, вечером, «Вести» объявили, что президент Ельцин распустил Верховный Совет. Что тут было! Санаторий трясло от яростных споров, чуть крышу не сорвало. «Давно пора кончать с этим гадюшником!» – «Не имеет права! Верхсовет избран народом!» – «А Ельцин – кем? Марсианами, что ли?» – «С сионистами связался! Рыночная экономика – сионистская удавка!» – «Что за чушь порете? Реформа Россию от голода спасла!» До поздней ночи не расходились по своим комнатам, пялились на ящик, в первом часу ночи «Вести» сообщили, что Верховный Совет отстранил Ельцина, назначил президентом вице-президента Руцкого, и тот немедленно принял присягу.
Черт-те что!
Утром мы, невыспавшиеся, расстроенные, пришли в столовую, сели за свой столик. Наши соседи уже были тут, ели омлет. А соседи – кто? Бывший мой сослуживец Измайлов! Такая неожиданная встреча.
Это, знаете, как было? Мы приехали в санаторий около полудня, быстро оформились, переоделись и пошли на пляж. Нестерпимо хотелось бултыхнуться в теплое море, – и вот оно! Входи, осторожно ступая по гальке, и плыви неторопливым брассом, перевернись на спину и блаженствуй, покачиваясь на легкой зыби под солнышком – под лучшей из звезд нашей галактики. Я и Раю выкупал, – она плавать не умела, я ее тянул за руки, пятясь по мелкой воде вдоль пляжа, она болтала ногами и смеялась. Потом мы легли на лежаки, отдыхали – давно не было так хорошо. Рядом, под тентом, четверо мужиков играли в карты, с шуточками и смехом. Рая вдруг сказала негромко:
– Дим, посмотри на того, кто слева. Узнаёшь его?
Я присмотрелся к пожилому толстому игроку в соломенной шляпе. Смуглое лицо, седые усики. Что-то знакомое в нем было, но… Я повел взгляд вниз – на волосатой груди толстяка увидел два розоватых пятна… два шрама… Словно от щелчка выключателя возникла в памяти картинка: в моей каюте на «Смольном» хирург Карасев разглядывает следы проделанной им операции – извлечения осколков из груди Измайлова, замполита нашей «щуки». Ха, Измайлов! Полвека, наверное, не виделись.
Я встал, подошел к игрокам в тот момент, когда Измайлов начал раздавать карты для новой игры.
– Здравия желаю, Александр Рустамович. Он вскинул на меня недоуменный взгляд.
– Здрасьте… – Вгляделся, прищурясь. – Плещеев, что ли? – спросил неуверенно.
– Он самый.
Измайлов, бросив карты на топчан, поднялся. Мы, смеясь, обнялись, поцеловались – усы к усам.
– Мой сослуживец по подплаву Плещеев, – сказал Измайлов игрокам. – Вы, ребята, поиграйте без меня, так? А мы с Вадимом… Львовичем, да?.. пособеседуем. У нас есть что вспомнить.
Подошли к Рае. Она села, улыбаясь, и Измайлов снял шляпу и пожал ей руку. Рая спросила о Зинаиде Ивановне, – когда-то в Либаве она, жена Измайлова, была завучем школы, где Рая работала.
– Зина четыре года назад умерла, – сказал Измайлов.
Мы выразили сочувствие. (Уже не в первый раз я подумал, что в нашем возрасте надо поосторожнее с расспросами о людях, которых давно не видел.)
Пустились в воспоминания. Хорошо нам было в Либаве! Ну, не сплошь хорошо, не рай земной, но о плохом, что тоже бывало, зачем вспоминать? Лучше всего – о смешном, верно?
– Тебя однажды комбриг на офицерском совещании отчитал за то, что в городе выпил и попался коменданту. «Плещеев, – сказал комбриг, – дал маху». А ты проворчал довольно громко: «Почему всегда дают Маху? Почему не Авенариусу?»
– Да-да, – говорю, смеясь. – Ты еще сделал мне замечание за неуместные шутки. А ты любил выступать на совещаниях и в конце всегда говорил: «Спасибо за вынимание».
– Никогда я так не говорил, – засмеялся Измайлов. И вдруг посерьезнел, потрогал свои аккуратно подстриженные усики и сказал: – Ушли из Либавы, такую базу потеряли. Из Прибалтики ушли. История не простит Ельцину развал Советского Союза.
– Мне тоже не нравится, что он распался. Но не надо все валить на Ельцина.
– Ну да, еще Кравчук и Шушкевич. Собрались втроем в Пуще, в гуще, надрались водки и подписали гибель великой страны.
– Никаким трем богатырям, даже и надравшимся, не под силу погубить страну…
– А кто же, если не они? – крикнул Измайлов, сдвинув седые брови над черными глазами.
– Многолетняя диктатура партбюрократии. Неэффективная командная система управления экономикой…
– Ясно, ясно! – прервал Измайлов мою сугубо аналитическую речь. – Ты в демократы записался, эх ты!
– Никуда я не записывался, ни в какой партии не состою. Только в партии здравого смысла.
– Здравый смысл! Он где – в раздаче жуликам заводов и другого государственного имущества? В ценах, которые растут каждый день…
– В продуктах, которые появились на пустых полках магазинов! – Я тоже голос повысил, ну разозлился. – В том, что не надо торчать в очередях! Исхитряться, чтобы раздобыть кусок говядины!
– Этот кусок, да, доставался трудно, а теперь по цене недоступен миллионам!
– Не было, ну не существует другого способа избежать голода – только отпустить цены! – упорствовал я. – Только свобода предпринимательства. Ты пойми, идет переход к новой системе, к формации новой…
– К разбойничьей формации!
– К рыночной! Переходный период всегда труден. Но рынок сбалансирует спрос и предложение…
– Дима, Александр Рустамович, успокойтесь, – попросила Рая. Она сидела в бело-синем купальнике, уперев руки за спиной в доски лежака. – Каждый имеет право на свое понимание, но не обязательно кричать на весь пляж.
– Александр Македонский был герой, – ворчу я, – но зачем стулья ломать.
– Вы правы, Раиса – Михайловна, да? – Измайлов тронул пальцами поля шляпы. – Не будем спорить. Такой хороший воздух сотрясать. Вы по-прежнему в Питере живете?
– Да. – Я закурил.
– А мы с Людмилой Геннадьевной – в Калининграде. Она у меня местная. Ее отец в пароходстве был большой начальник, а Людмила – врач, рентгенолог. Мы и познакомились, когда я диспансеризацию проходил. Она на мои легкие посмотрела и говорит: «Вам надо немедленно бросить курить».
– Вот бы она и Вадиму велела, – сказала Рая. – Я уже сколько лет прошу бросить, но он не слушает, дымит и дымит.
– Саша! – крикнули из-под тента. – Ты играть будешь?
– Да, иду! В столовую на обед придете, – сказал Измайлов, – на правой стороне стол номер девятнадцать, как раз два места есть, вот и садитесь. С нами рядом.
Кивнул и неторопливо, пузом вперед, отправился под тент. Трусы на нем были черно-красные, просторные.
Я знал, что Измайлов служил дольше меня, достиг звания капитана 1-го ранга и крупной должности в политуправлении Балтийского флота – Пубалте. Чем он занимался, выйдя в отставку, я не знал. Наверное, читает лекции где-нибудь. О чем? О преступной сущности капитализма? О господи, как всё сорвалось с якорей…
А жена Измайлова оказалась дамой статуарного сложения, с миловидным лицом и улыбкой с золотым зубом. Высоко вздернутые брови придавали ей удивленный вид, когда она рассказывала о нищете, которая угрожает врачам и медсестрам в поликлинике по причине отставания зарплаты от дикого роста цен.
– У нас один врач, пожилой пульмонолог, – говорила Людмила Геннадьевна в быстрой манере, – не может купить себе новые туфли, денег только на еду, так и то не хватает, и он объявил, что придет на работу в лаптях.
– Пульмонолог в лаптях! – усмехнулся Измайлов. – Вот картинка! Символ реформы… перехода от социализма обратно – к капитализму… – Он подмигнул мне. – Напиши об этом, Вадим Львович. Ты же пишешь. Я видел твои статьи в газете Балтфлота.
Ну вот, утром мы, невыспавшиеся, пришли в столовую. Измайловы уже сидели за столом, ели непременный омлет, запивая чаем. Александр Рустамович, веселый, благоухающий одеколоном после бритья, широко улыбнулся:
– Привет, Вадим. Ну что, кончился твой Ельцин. Лично тебе сочувствую, а Россию – можно поздравить.
– Не нуждаюсь в сочувствии, – говорю отрывисто. – И не думаю, что Россию надо поздравить с Руцким и Хасбулатовым.
– Всё, всё! Поганой метлой прогнали Ельцина с Гайдаром и Барбу… Бурбулисом!
– Еще неизвестно… – Я старался сохранять спокойствие.
– Что неизвестно?
– Кто кого – поганой метлой. Ельцин – законный президент. Армия может его поддержать…
– Он разрушитель великой страны! Его будут судить!
– Как врага народа?
– Это ты брось, Вадим, – строго сказал Измайлов. – Те времена прошли. Будет конституционный суд.
– Судилище по-сталинистски?
– Не насмешничай!
Не знаю, чем закончился бы этот завтрак, мы оба были раскалены, вот-вот сорвались бы с языка оскорбительные слова, – и тут вмешалась Рая.
– Прошу вас, перестаньте, – быстро заговорила она, щуря глаза то на меня, то на Измайлова. – Да что же это… вечные споры… Почему не можем спокойно признать право на многообразие мнений – это ведь в духе христианства… Еще апостол Павел сказал: надлежит быть и разномыслию между вами…
– Ой, правда! – воскликнула жена Измайлова. – Надоели эти споры.
– Апостол Павел! – Измайлов хмыкнул. – Вряд ли мой сын, стар-мех корабельный, вспоминает апостола, сидя три месяца на берегу без зарплаты.
А я проворчал:
– Вряд ли Павел имел в виду политическое разномыслие.
Ну да ладно. Остаток завтрака прошел спокойно. Молча пили чай с коржиком, имевшим форму бумеранга.
Но Райка-то, Райка! Я с некоторым удивлением посматривал на жену, вдумчиво допивавшую чай из большой чашки. Поседевшая, не желающая подкрашивать густую копну волос, милая, ты стала как будто новая – не вспыхиваешь, когда с чем-то не согласна… взываешь к апостолу Павлу…
Ну а дальше – вы помните, как быстро развивались события. Зря Руцкой звал армию и грозил репрессиями. Напрасно Макашов со своим вооруженным сбродом штурмовал Останкино. Кровь пролилась, – но, слава богу, не Большая Кровь.
Но танки, расстрелявшие парламент…
Я просто окаменел, глядя на экран – на проломы, на ужасные черные пятна, расползавшиеся по белым стенам Белого дома. Слышал, как вокруг спорили: бьют танки боевыми снарядами или болванками?
Телевидение (не наше! наше, как видно, онемело, американская Си-эн-эн!) вело эту передачу. Вот показали, как вывели из Белого дома арестованных – Руцкого в камуфляже, бледного растерянного Хасбулатова и других, – однако не вынесли ни убитых, ни раненых. Болванками, конечно, стреляли танки.
В санатории не утихали споры: одни одобряли решительные действия Ельцина, другие – резко возражали.
– Хороши твои демократы, – хмуро сказал Измайлов. – Два года назад Язов с Крючковым не решились на танковую атаку Белого дома. А Ельцин со своим Грачевым – не постеснялись открыть огонь. Ну так кто же у нас демократы, а кто – злодеи?
Я от недокуренной сигареты прикурил новую.
– Понимаю твое настроение, Александр Рустамович, – сказал после глубокой затяжки. – Мне тоже не нравятся эти танки. Ну а что же было делать Ельцину? Безропотно отдать власть реакции? И снова – холодная война, цензура, пустые полки магазинов, партия наш рулевой? Прощай, свобода…
– Да, да, – Измайлов сдвинул седые брови, – здравствуй, свобода разграбления страны… Иди, иди на пляж, Вадим, купайся… радуйся… разошлись наши дороги…
Горько было услышать о разошедшихся дорогах. Я не пошел на пляж. Шлялся по территории санатория, по дорожкам среди акаций, конских каштанов, чего-то там еще… Курил бесконечно, до того докурился, что голова заболела и заныло в левой стороне груди. Уже третий год вдруг начинает ныть мое ретивόе, ишемическая болезнь сердца – так это называется по-научному…
Надо, конечно, бросить курить, я пробовал бросить, Райка упросила, – но не вышло, вскоре опять задымил. Слаб человек… слаб и о-очень несовершенен…
Два дня мы с Измайловым не разговаривали – только «здравствуй», «привет», «пока». Он играл в карты под тентом, его жена с осторожностью загорала, – а на третий день у них кончилась путевка. Утром, после завтрака, мы с ними простились: «Всего хорошего», «Вам тоже».
Мы отправились, как обычно, на пляж. День был не жаркий, небо наполнено перистыми облаками, но вода еще сохраняла накопленное за лето тепло. Мы выкупались, улеглись на лежаки с книгами. Я раскрыл взятый в библиотеке номер «Нового мира». Но что-то не читалось. Нехорошо было на душе. Как будто позвали на помощь, а я сделал вид, что не услышал…
Да какого черта, на самом-то деле?!
Я натянул брюки, надел тенниску.
– Ты куда? – спросила Рая, сняв очки.
– Пойду попрощаюсь по-человечески.
Подходя к подъезду главного санаторного корпуса, я увидел: Измайловы, одетые уже по-осеннему, стоят, с чемоданами у ног, ожидают такси. Их провожали два мужика в шортах и майках – партнеры по игре в карты.
Я замедлил шаг. Измайлов, увидев, оборвал разговор с игроками и подошел ко мне, глядя вопросительно.
– Что, Вадим? Забыл что-нибудь?
– Да. – Я сосредоточенно смотрел на его аккуратные седые усики. – Забыл сказать, что мы не должны вести себя как два обидчивых идиота… Что есть вещи поважнее, чем расхождения во взглядах… разошедшиеся дороги… Разве мы не ветераны Балтийского флота? Не мы дрались у ворот Ленинграда? Ели горький блокадный хлеб?
Из клумбы, возле которой мы стояли, источали сладкий запах декоративные алые и желтые цветы.
– Ты прав, Вадим, – сказал после паузы Измайлов. – Наше фронтовое морское братство, – я тоже… тоже считаю, оно важнее… выше сегодняшних политических страстей… Будь здоров, дорогой!
Мы обнялись крепко, усы к усам.
Тут подъехало такси. Измайловы погрузились и отбыли в аэропорт. А я вернулся на пляж.
Раи на пляже не было. На ее лежаке я увидел свой пластиковый пакет с полотенцем и «Новым миром». Куда же она подевалась?
Ах да, вспомнил я, сегодня у Раи вызов к врачу, на одиннадцать тридцать. Все ясно. Я скинул тенниску и брюки и улегся, раскрыв журнал. На душе теперь было спокойно.
За обедом я спросил, хрустя капустным листом, поданным на закуску:
– Ну, что тебе сказала Афродита Семеновна?
Нашим врачом тут была очень полная дама очень среднего возраста Агриппина Семеновна, – я прозвал ее Афродитой.
Рая посмотрела на меня, словно раздумывая, надо ли ответить.
– Она нашла у меня мастопатию.
– А что это?
– Ну… непорядок с молочной железой. У женщин такое бывает.
– Что же надо делать?
– Вернемся домой – надо будет сделать маммографию.
Я таких слов никогда раньше не слышал.
