Евгений Войскунский
Балтийская сага
Глава тринадцатая
Встречи в Кроштадте
«Дорогой мой Дима! Почему ты не пишешь только одно письмо было я волнуюсь очень. Если ты выходишь в море то надевай теплые носки от сырости могут опять заболеть суставы ноги надо всегда держать в тепле. Вчера обстрел был страшный рядом с больницей дом разрушили а у нас шла операция прервать нельзя хирург кричит простыню над ним держите чтобы с потолка не сыпалось. Димка дорогой я беспокоюсь за тебя ты много плаваешь? У нас событие вдруг вернулся с фронта Покатилов считали что пропал без вести а он вернулся на костылях одной ноги до колена нет. Его трудно узнать борода седая как у Толстого. Он как увидел меня так почесал под бородой и говорит ну что так же долго сидишь в сортире? Дима представляешь Покатилов Геннадия прогнал и его идиотку мамашу и сестру с сыном кретином. Ой что было Дима. Ника орала так что щекотурка сыпалась. Или штукатурка я не помню как правильно. Геннадий его по морде а он костылем Геннадия по башке чуть не сломал костыль. Покатилов грозился милицию вызвать а Геннадий ее боится уже приходил участковый наверно приходил проверить письмо твоего отца в исполком. Вобщем съехали они засранцы и Ника с ними. Увезли между прочим мою кастрюлю медную и твой синий чайник. Грузовик приехал они погрузились и уехали ну и чорт с ними. А Ника через три дня вернулась вся в слезах. Такие дела у нас. А еще новость Рая Виленская вышла замуж за писателя его фамилия Ярый или Ярцев точно не знаю они вместе работают в газете он старше Райки почти в три раза. Это Роза Абрамовна мне сказала мы на лестнице говорили. Димка милый я часто о тебе думаю вспоминаю как хорошо было с тобой. Дима пиши мне не забывай. Береги себя! Крепко крепко целую. Лиза».
Вот как получилось: седьмого сентября пришла в Кронштадт из двухнедельного похода наша «малютка», а десятого – вернулся из месячного плавания подводный минзаг с моим отцом на борту. У них был поистине героический поход, и мне запомнилось, как грозно пылали отцовы глаза за очками, когда он рассказывал:
– Шел большой конвой. Знаешь банку Штольпе в южной Балтике? Вот в том районе. Представляешь, командир дал залп четырьмя торпедами! И два транспорта буквально разломились на куски. Командир дал мне взглянуть в перископ. Дима, это потрясающая картина, исполненная трагедийности. Столбы огня и воды, летящие к небу обломки… Апофеоз войны!
– Ты напишешь об этом походе? – спросил я.
– Да! Поэму надо написать об этих героях. Оду! Но я всего лишь прозаик. Будет книга, непременно.
Разговор происходил на плавбазе «Иртыш», тут отцу дали каюту, – он, можно сказать, был персона грата у нас на бригаде. Мы курили, говорили, я показал отцу письмо Елизаветы.
– Ага! – воскликнул он. – Вытурили этого мерзавца, хорошо! Я прослежу, чтобы его проверку довели до конца. Порок должен быть наказан! Ох!..
Отец вдруг согнулся, рукой потирая поясницу.
– Что с тобой? – спросил я.
– А черт его знает. Ревматизм, что ли. Вдруг вступает.
– На «Иртыше» доктор хороший. Давай отведу тебя в санчасть.
– Да нет, отлежусь. – Отец улегся на койку. – Ты газету свежую принеси.
– Ладно. Пойду, отец, у меня дела. Перед обедом забегу к тебе.
Вот какие дела: неожиданно меня перевели на «щуку», которой командовал капитан 2-го ранга Кожухов. Штурмана этой лодки тяжело ранило при обстреле (немцы с петергофского берега часто открывали огонь по Кронштадту), и меня назначили на его место. Признаюсь: страшновато было. Лодкой командовал самый старый на Балтфлоте подводник, служивший еще в Гражданскую войну на знаменитой «Пантере». Получив назначение, я подумал – ну и ну, Кожухов скажет кадровикам: да вы что, вашу мать, подсовываете мне желторотого птенчика? Кожухов был офицером плотного сложения, с бритым наголо черепом. Когда я предстал перед ним, он задумчиво прищурился, ухватил двумя перстами кончик крупного носа и, покрутив его, сказал: «Не расслышал ваше имя-отчество. А, Вадим Львович. Так-так. Принимайте дела. Мещерский, мой помощник, вам поможет. По устройству лодки поможет механик Круговых. Срок десять дней. Зачет приму я. Вам все ясно?» – «Так точно, товарищ командир», – сказал я как можно более молодцевато. Хотя кошки, или кто там еще, скребли у меня в душе острыми коготками.
В отличие от «малюток», «щуки» – подводные лодки среднего тоннажа. Водоизмещение побольше, и мощность, и, конечно, дальность плавания: проектную автономность в двадцать суток «щуки» перекрывали в два и даже три раза. «Щуки» – самые массовые у нас лодки к началу войны. Подводники их ценили за простоту устройства и эксплуатации.
Простота – это верно. Но с меня, как говорится, семь потов сошло, пока я с этой простотой управился. Знаете, я просто утопился бы, если б не сдал зачет командиру лодки.
Так вот, перед обедом я опять навестил отца. У него в каюте сидел полковой комиссар, начальник политотдела бригады, он с добродушной улыбкой взглянул на меня:
– Ваш сынок, Лев Васильевич?
– Мой. – Отец подмигнул мне сквозь очки.
Он, похоже, управился с ревматизмом. Сидел на койке, курил.
– Знаю, – сказал начпо, – ты к Кожухову назначен, лейтенант. Кожухов, Лев Васильич, старейший у нас подводник. Он службу свою, понимаешь, начал на «Пантере».
– На «Пантере»? – У отца глаза за очками блеснули. – Это лодка, которая в девятнадцатом году потопила английский миноносец?
– Да, та самая.
Они заговорили о первом поколении российских подводников, о «Барсах», на которых те плавали.
– Какое блестящее поколение! – говорил отец, слегка захлебываясь, как бывало и прежде, когда он чем-нибудь восторгался. – Гвозди бы делать из этих людей!
– Да, поколение сильное. Да ведь и вы, Лев Васильич, к нему принадлежите. Вы же герой штурма Кронштадта.
– Какой я герой? Рядовой участник штурма, красный курсант.
– Не прибедняйся, понимаешь. Ну, желаю здравствовать.
Начпо поднялся, солидный, неторопливый, и плавно выплыл из каюты.
– Ты принес газету?
– Вот «Красный флот». Позавчерашняя. Вот «КБФ» – сегодняшняя.
– Ага! – Отец углубился в чтение последних сводок Совинформбюро. – Ай-яй-яй, – пробормотал он, – в Сталинграде как ухудшилось…
Да уж, дела там шли плохо. В августе немцы прорвались к Волге севернее Сталинграда, а теперь, похоже, и южнее. На улицах города шли напряженные бои…
Мы обсудили положение в Сталинграде. Отец считал, что необходимо для его спасения усилить давление на немцев на других фронтах, прежде всего тут, на Ленфронте и на Балтике. Я не обладал стратегическим даром отца и поэтому полностью с ним согласился.
В тот вечер в Доме флота выступали приехавшие из Питера писатели – поэт и два прозаика, возглавляемые Всеволодом Вишневским. Они и отца позвали, конечно. Он выступил лучше всех (вообще-то не лучше Вишневского, такое просто невозможно). Так живо, так увлеченно рассказал отец о походе подводного минзага, так молодо блестели его глаза… Знаете, я, распираемый гордостью за отца, прямо-таки всплыл над большим залом Дома флота – как облако в штанах. И, между прочим, увидел с высоты своего полета… впрочем, об этом потом.
А ночью отец, вместе с писательской группой, ушел на большом морском охотнике в Ленинград. Мы обнялись на прощанье. Наверное, первый раз в жизни отец меня поцеловал. И тихо сказал:
– Береги себя, Димка.
Он увез мое письмо Елизавете.
«Лизанька, дорогая, милая, хорошая!
Я нарочно наставил много запятых, чтобы компенсировать их недостаток в твоем письме.
Спасибо за твою заботу. Я непременно буду, уходя в море, надевать теплые носки. Те, которые ты так здорово заштопала на обеих пятках. Я тоже вспоминаю, как было хорошо нам с тобой.
Я уже сходил в один поход. Скоро уйду в следующий – на другой лодочке. Отец тебе расскажет подробнее. Он недавно вернулся из долгого плавания, можно сказать – героического. Он молодец. Я попросил его защищать тебя, если соседи вздумают тебя обижать. Как здорово, что Покатилов выгнал Геннадия и его кодлу из нашей квартиры.
А Розалии Абрамовне передай привет, и пусть она передаст мое поздравление Райке с ее женитьбой, то есть с замужеством. Я помню, Райка рассказывала, что писатель Ярцев – переводчик немецкой классики и, хоть и пожилой, но очень хороший человек. Я за нее рад.
Лизанька, я за тобой скучаю (или, правильнее, по тебе). Ты моя хорошая. Целую и обнимаю тебя.
Твой Димка».
Знаете, кого я увидел в большом зале Дома флота?
Писатели закончили свои выступления, и был объявлен перерыв, после которого начнется концерт. Я пошел курить, проталкивался по проходу, и тут из какого-то ряда вышла прямо на меня Маша Редкозубова. Я остановился, сердце мое заколотилось у горла. На ней было синее платье, в котором я увидел ее в первый раз, только без белого банта, и оно не обтягивало Машу, как прежде, – она заметно похудела. Но все те же два крыла русых волос ниспадали на лицо. Невероятно похожее на лицо Любови Орловой, оно так часто мне снилось…
Я стоял столбом.
– Здравствуй, Вадя, – пропела Маша, улыбаясь.
А Травников, вышедший за ней, сказал в обычной своей манере:
– После выступления Плещеева-старшего младший Плещеев задрал нос.
– Ничего я не задрал… – Я прокашлялся. – Здравствуй, Маша.
Мы вышли в фойе. Тут было, прямо скажем, броуновское движение. Среди кителей и матросских суконок бросались в глаза цветные пятна – будто острова – женских платьев. Гул голосов, взрывы смеха… Господи, подумалось мне, это же чудо: жизнь рвали в черные клочья, втаптывали в землю, в снег, она захлебывалась, истекала кровью, умирала от голода, – а вот же, вот же ее круговорот. Жизнь продолжается, она круто замешена, ее не возьмешь бомбами… Ну чудо!
Извините, это я потому раскричался, что слегка обалдел – от улыбки Маши, от ее широко расставленных глаз, от звука ее голоса… Она говорила, что знает, как я раненого Вальку тащил на волокуше по ладожскому льду. А я глядел на нее, тупо улыбаясь… на золотистое пятнышко в ее правом глазу глядел…
Маша спросила про Виленских.
– Оська пропал без вести, он был в народном ополчении, – сказал я. – А Райка на военной службе, недавно вышла замуж.
– Бедный Ося. – Маша качнула головой. – Он ведь такой талантливый. А за кого вышла Райка?
Я изложил то, что знал о писателе Ярцеве.
– Ярцев? Мне эта фамилия знакома… А-а, – вспомнила Маша, – я читала его комментарий к переводам Жуковского из Шиллера. Так он жив? Я думала, что Ярцев из прошлого века.
– Нет, – сказал я, – он из нынешнего.
– Точно, – сказал Травников. – Рая не такая женщина, чтобы выйти за человека из прошлого века.
– Вообще-то, – уточнил я, – он все-таки родился в прошлом веке.
– Вот и хорошо, – заулыбалась Маша, – мы разобрались в этом вопросе.
– Но не до конца, – сказал Валя. – Пойдем покурим, Дима.
Мы спустились на первый этаж. Тут, возле гальюна, дымили курильщики. Мы закурили «Красную звезду» – не лучшие из папирос, но все же более приятные, чем филичевый табак.
– Почему ты сказал, что не до конца разобрались с женитьбой? – спросил я.
Валя посмотрел на меня, покусывая сгиб указательного пальца. Он был хорош, китель на нем сидел без единой складки, и блистал на кителе новенький орден Красного Знамени. Весь экипаж их «эски» наградили орденами, командир и военком получили ордена Ленина, остальные офицеры – Красное Знамя. Несколько дней назад я уже поздравил Травникова с наградой.
– Могу тебе сказать. – Валя затянулся и выпустил длинную струю дыма. – Мы с Машей решили пожениться. Загс работает, я узнал. Но Маша хочет – не сейчас, а в новом году. Вбила себе в голову, что этот год плохой, надо его… ну, изжить… а первого января можно и в загс.
– Что ж, – сказал я, – до конца года не так уж далеко.
Глава четырнадцатая
Штурман Плещеев в боевом походе
В середине сентября начались выходы в море субмарин последнего, третьего эшелона. Семнадцатого числа покинула Кронштадт «щука» капитана 2-го ранга Кожухова. И я на ее борту в качестве штурмана. Это был первый мой самостоятельный выход, и меня обеспечивал дивизионный штурман. Так было принято на бригаде: молодых командиров бэ-че вывозили в их первые походы штабные специалисты.
Дивизионного штурмана, капитана 3-го ранга, звали удивительно: Наполеон Наполеонович. По-моему, он, как и его знаменитый тезка, был гением – не в полководческом, конечно, смысле, а в штурманском. Я многому научился у Наполеона Наполеоновича, прежде всего – стремлению к точности.
– У уважающего себя штурмана, – говаривал он, подняв одну бровь выше другой, – место всегда должно быть на кончике остро отточенного карандаша.
Конечно, где же еще ему быть, посылал я ответную беззвучную мысль. Только вот, когда лодка маневрирует под водой, уходя от глубинных бомб, без конца меняя курс, меняя скорость, – как-то трудно, дорогой Наполеоныч, удерживать место «на кончике карандаша».
– Да, трудно, – отвечал он на невысказанную мысль, поднимая другую бровь. – А что легко в подводном плавании?
И опять был совершенно прав.
Знаете, чему я у него, между прочим, научился? Не спать в походе. «Штурману, лейтенант, в море спать нельзя, – говаривал Наполеоныч. – Спящий штурман – все равно что одноногий футболист. Заснешь здесь, – тыкал он карандашом в какую-либо точку на карте, – а проснешься к югу от Мадагаскара.
Никто из знакомых мне людей не знал так хорошо географическую карту мира, как Наполеон. Однажды я спросил его:
– Что-то никак не вспомню, как называется главный город Новой Каледонии. Не подскажете, Наполеон Наполеоныч?
Он подумал секунды три и сказал:
– Нумеа.
Финский залив наша «щука» форсировала почти благополучно. «Почти» означает, что мы не напоролись на гальваноударные мины, хоть и задевали их минрепы. Но вот антенные…
Взрыв антенной мины – как удар по нервам. Я не удержался, упал со стула. Вася Коронец, штурманский электрик, помог мне подняться. Опять я ударился головой – о маховик клапана вентиляции, что ли. Бедная моя башка, – так и колотит по ней война. Так и колотит…
Еще взрыв. Палуба уходит из-под ног. Лодка проваливается, на глубиномере 75 метров. В ушах заложено, но слышу, как командир приказывает застопорить моторы. Лодка ложится на грунт.
Кожухов и Наполеоныч склоняются над картой. Я кончиком карандаша показываю место. Наполеон прошагал измерителем по линии курса.
– Пять миль до точки, намеченной для зарядки, – говорит он.
Несколько секунд Кожухов размышляет. На его широком лбу под краем пилотки вижу косую ссадину, набухающую кровью, – тоже ударился головой. Он медленно ведет пальцем вдоль заштрихованного на карте прямоугольника.
– Заграждение из антенных мин, – говорит Кожухов. – Выставлено вдоль кромки минного поля. Так-так. Против нас выставлено. Так-так. А вот мы пойдем надводным ходом.
И командир приказывает всплыть и приготовить к запуску дизеля. Ревет сжатый воздух, продувая цистерны. «Щука», всплыв, закачалась на волнах. Я спешу с секстаном наверх, на мостик, – может, в ночных облаках отыщется чистый промежуток, а в нем звезда, которую удастся посадить на горизонт…
Черта с два! Безлунная ночь, никаких звезд, нет и горизонта. Ни хрена нет, кроме огромной бесприютной ночи. Мостик «щуки» валится вправо-влево, вправо-влево, – ощущаю что-то неровное, нервное в бортовой качке. Скрытую тревогу источает ночь. Я курю быстрыми затяжками. Вдруг вижу: слева от нашего курса вспыхнул свет. Это прожекторный луч, он ложится на зубцы волн, ползет, осматриваясь. Нет, он не достигает до нашей лодки. Но – не слышит ли невидимый противник грохот наших дизелей? Не следует ли погрузиться?
Командир Кожухов стоит спиной ко мне, держась за ограждение мостика. Он упакован в капковый бушлат, на голове шапка-кубанка. Он спокоен. Он знает, что надо делать тут, под накатами волн, среди минных банок, среди этой грозной ночи. Будто по незримым проводам спокойствие командира перетекает в мою взбудораженную душу.
Спускаюсь по вертикальному трапу в центральный пост.
– Видимость – ноль, – говорю Наполеону, сидящему на разножке возле штурманского столика. – Ни звезд, ни горизонта.
Он сидит с закрытыми глазами, будто дремлет. Но я знаю, что, даже задремав на пять минут, дивштурман не перестает бодрствовать.
– Возьми глубину, – говорит он, не раскрывая глаз.
Включаю эхолот и жду, уставясь на черный диск указателя глубины. Мерный гул вращения сменяется частыми щелчками, вспыхивает красный огонек против цифр «70». Отраженный импульс, оттолкнувшись от грунта, вернулся. Что ж, глубина та же, которая стоит на карте в счислимом месте, то есть полученном по показаниям компаса и лага. Но нет у меня уверенности, что расчетное место совпадает с истинным. Все сделано как надо, даже поправка в полградуса на подводное течение (ее внес Наполеон, знаток лоции Финского залива), но все равно нет покоя.
Уж такая беспокойная служба у штурмана: доверяет только месту, обсервованному астрономически или по наблюдению береговых предметов, да и то опасение невязки остается. (Штурманá шутят, что верх невязки воспет в песне: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону».)
Механик Круговых, мрачноватый каплéй небольшого роста с очень длинными руками, докладывает, что зарядка батареи закончена. И вскоре ревун короткими хриплыми звуками возвещает срочное погружение. Обрывают, словно на полуслове, свою монотонную песню дизеля. Слышу грубые хлопки открывающихся кингстонов главного балласта.
Остаток ночи идем под водой. Пять раз натыкались на минрепы (от их скрежета по корпусу лодки хотелось сжаться, стать меньше, забиться в безопасный уголок, даром что таких уголков на подлодках не существует). Утром, когда там, наверху, полагалось начаться рассвету, «щука» подвсплыла, и Кожухов, медленно вращая толстую трубу перископа, осмотрелся.
– Ну и где ваш маяк? – сказал он, дернув щекой. – Что-то не вижу. Посмотрите, Наполеон Наполеоныч.
Тот прильнул к окуляру и, ухватившись за рукоятки, пошел вокруг перископа. Вглядывался несколько минут. По счислению уже должен открыться маяк Кери. Неужели у нас большая невязка? Или, может, на море туман…
– Есть маяк, – говорит Наполеон. И дает мне отмашку: – Возьми пеленг, штурман.
Спешу к перископу. Вижу серый рассвет и бесконечно бегущие волны. Где же маяк? Не вижу, не вижу… Пляска волн, больше ничего… к чертовой матери… не гожусь я в подводники…
– Немного левее перекрестья, – слышу голос Наполеона. – Успокойся, напряги зрение.
Я напряг. Я напряг.
И увидел! Вертикальная черная черточка, спичка, то захлестывающаяся волнами, то открывающаяся…
Я пеленгую эту чертову спичку.
Невязка, к моему удивлению, небольшая – всего две мили. Да, с Наполеоном не собьешься с курса. Выбрав эту невязку, уточнив прокладку, я немного расслабляюсь. Хочется закурить. Какое там… Предстоит долгий день подводного хода. С севера пересечем меридиан острова Кери, аккуратно обойдем наше минное поле, выставленное в сорок первом. Потом прорвемся между немецкими минными банками севернее острова Нарген. Бог даст, прорвемся, а дальше – ляжем на курс двести тридцать и полным ходом в открытое море.
Голова побаливает. Да и как не болеть голове от Финского залива. От проклятого «супа с клецками».
Ну вот, малость почистила наша «щука» Балтийское море. В районе Мемеля (там была у нас первая позиция) командир Кожухов потопил двумя торпедами крупный транспорт, набитый солдатами, – куда-то перебрасывало немецкое командование воинскую часть, а отправилась она прямехонько к «морскому шкиперу». Так определил Кожухов. А военком Ройтберг назвал эту операцию «купанием фрицев».
На траверзе Либавы нам помешала штормовая погода: две посланных торпеды не попали в атакованный транспорт. Думаете, Кожухов рассердился, расстроился? Даже не матюгнулся! Преспокойно приказал всплыть и дать ход дизелями. Это же какая дерзость: на виду у кораблей охранения пуститься в погоню за уходящим транспортом. Форсируя дизеля, наша «щука» догнала транспорт, дававший отчаянные гудки, и Кожухов всадил в него неминучую торпеду. Катера противолодочной обороны мчались к «щуке», стреляя из пушек, но шторм мешал прицельному огню, мы успели срочно погрузиться, – и долго, долго Кожухов маневрировал, уходя от бомбометания.
Когда стихли разрывы глубинных бомб и страшное напряжение боя отпустило нас, Наполеон Наполеоныч сказал Кожухову:
– Ну, Федор Иваныч, вы корифей подводных дел.
Кожухов не то улыбнулся, не то дернул щекой. Сняв пилотку, вытер огромным носовым платком вспотевшую бритую голову и сказал:
– Очередной смене заступить на вахту. Коку – сварить какао. Для поддержания затраченных сил.
А себе велел подать стакан крепко заваренного чая.
Неспешно тянулся к концу сентябрь. От Либавы до Виндавы наматывали мы на винты пустые мили. Вот и шторм приутих, а море будто метлой вымели. «Куда фриц подевался?» – ворчал капитан-лейтенант Мещерский, помощник командира, оглядывая в перископ пустынную морскую равнину. Сменившись с вахты, он предлагал военкому, старшему политруку Ройтбергу, партию в шахматы. Военком любил шахматы, иногда и выигрывал, но чаще получал мат. «Я не доглядел, а ты воспользовался, – говаривал он, поднимаясь, – просто тебе повезло, а везение связано со случайностью и, значит, незакономерно». Наш военком любил глубокомысленные выражения, он до войны преподавал марксизм-ленинизм в одном из ленинградских вузов.
А командир обычно помалкивал. Однажды за ужином Наполеон Наполеонович все же разговорил его.
– Федор Иваныч, – спросил он, наливая чай в стакан, – вы не помните, с какой дистанции Бахтин выстрелил в английский эсминец?
– Не помню, – ответил Кожухов. И, покрутив кончик носа двумя пальцами, добавил: – Я и не должен это помнить. Кем я был тогда? Сигнальщиком, салажонком по первому году.
– Да, понятно. – Наполеон поднял одну бровь выше другой, отчего его худощавое лицо вроде бы перекосилось. – А верно, что вся команда была награждена?
Тут я впервые увидел, как наш командир улыбается. Своему, может, далекому прошлому он улыбнулся и сказал:
– Бахтину дали орден Красного Знамени. Главная награда в то время. Так? И вся команда получила продовольственный паек. Дополнительный. Это же великое было событие: круг колбасы, кусок рафинада, кулек чая. А еще – три дня отдыха. Я в Питер съездил, маманю навестил. Мы чаю настоящего напились. Так?
Вы понимаете, конечно, что разговор пошел о знаменитом выстреле «Пантеры» – подводной лодки, в девятнадцатом году потопившей в Финском заливе английский миноносец «Виттория». Именно «Пантера» открыла боевой счет красного подводного флота.
С почтением я взирал на капитана 2-го ранга Кожухова, на его темноватое лицо с жесткими складками от носа к углам рта, на широкий лоб, посередине заклеенный пластырем. Прямо человек из легенды – так?
– Бахтин, – сказал военком Ройтберг, – кажется, был арестован.
– Ничего об этом не знаю, – сказал, как отрезал, Кожухов и отхлебнул из стакана крепко заваренный чай.
– Он в каком был чине? – спросил я. – Кавторанг?
– Да какой кавторанг? – Кожухов дернул щекой. – Лейтенантом он был на старом флоте. А после революции все чины отменили. Все были просто военморы. И командиры, и мы, рядовые.
И он пустился рассказывать, как в конце восемнадцатого года его, ученика слесаря из депо Финляндского вокзала, призвали на красный флот, а он не хотел на флот, его паровозы интересовали, сильное было желание выучиться на машиниста и мчаться по рельсам.
– По рельсам мчаться, – повторил Кожухов, с легкой улыбкой вглядываясь в далекое прошлое. – Но ведь не спрашивали, чего ты хочешь. В Кронштадте меня постригли наголо, а была вот такая волосня, – он рукой взмахнул выше головы, – и коротко, за два месяца, обучили сигнальному и рулевому делу. Так? И – на «Пантеру». Она только-только из Питера пришла в Кронштадт. Название сильное – пантера опасный зверь, – а сама-то лодка… Нет, они, серия «Барсóв», были первыми боеспособными лодками в России. Но их состояние… Года два «Пантера» не погружалась. Как в марте восемнадцатого пришла из Гельсингфорса, так и стояла у причалов. Часть экипажа ушла на сухопутье воевать… Еще чаю принеси, – отнесся Кожухов к расторопному вестовому. – Что-то разговорился я сегодня.
– Давайте, давайте, Федор Иванович, – сказал Ройтберг. – Нам ведь интересно. Расскажите, как воевали.
– Да что же рассказывать. Бахтин имел опыт подводного плавания, он на лодке «Волк» служил старшим офицером. У них были успешные атаки в шестнадцатом. Он, Бахтин, получил за храбрость ордена – Станислав там… Святая Анна… Сами знаете, как в Кронштадте было с флотскими офицерами после революции. А Бахтин Александр Николаевич – его не тронули, он сразу признал советскую власть. Ясно вам, Яков Наумович? – взглянул Кожухов на военкома.
– Ну да, признал. Но потом…
– А потом честно служил. «Пантеру» он принял с неполным малообученным экипажем. Дисциплина – одно название. Ну, он, Бахтин, не побоялся этих, языкастых. Стал обучать. Погружения, всплытия, ну все такое. А обстановка серьезная. Юденич попер на Петроград. В Финский залив вошла английская эскадра – поддержать его наступление. Ну, сами знаете. Короче: тридцать первого августа вышла «Пантера» на патрулирование в Копорскую губу с прилично обученным экипажем. В перископ Бахтин увидел: на рейде острова Сескар встали на якоря два английских эсминца. С солнечной стороны пошли мы на сближение, ну и двухторпедным залпом потопили «Витторию». Это потом узнали, как назывался эсминец. Он, кстати, новенький был, в семнадцатом спущен на воду. Второй эсминец преследовал нас. Мы уклонились. Тридцать часов шли под водой. Без регенерации. На одном, можно сказать, революционном энтузиазме. Так?
– По тому времени, – сказал Наполеон, – это был рекорд. С тогдашними аккумуляторными батареями…
– Да уж. На «Пантере» еще ничего, она помоложе других «Барсóв», а на прочих батареи сильно изношены. Такая была маета… Элементы с одной лодки на другую перетаскивали, чтоб могла выйти в море…
Кожухов усмехнулся. Но в глазах у него, красноватых от недосыпания, не было веселья.
– «Пантера», – сказал инженер-механик Круговых, посасывая свою трубку (под водой курить нельзя, так он, заядлый курильщик, хотя бы вдыхал табачный дух из пустой трубки), – она и вообще рекордсмен. До сих пор служит.
Я недавно это узнал – что старенькая лодка, называвшаяся ПЗС-1 (то есть плавучая зарядовая станция, чьи дизеля использовались для зарядки батарей действующих лодок), – она и есть знаменитая «Пантера». Не отпускали старушку на покой.
– Федор Иванович, «Пантерой» одно время Рейснер командовал, после Бахтина. Вы с ним служили? – спросил Наполеон.
– Нет. Меня осенью на сухопутье отправили.
– Понятно. О Рейснере я слыхал, что прекрасный был командир, грамотный подводник.
– Да, верно. Подводный флот вообще зачинали заметные люди. Особая порода. «Ершом», например, командовал Грибоедов. Сами понимаете, чей он был потомок, так? Немирович-Данченко служил на подплаве – брат режиссера. А Рейснер, между прочим, родной был брат Ларисы Рейснер. Помните? Журналистка, большевичка, комиссар Главного морского штаба.
– Я слышал, – сказал Наполеон, – что с этой Ларисы писатель Вишневский написал женщину-комиссара в пьесе… как же она называется…
– «Оптимистическая трагедия», – подсказал я. – Кажется, Лариса Рейснер была женой Раскольникова, который командовал Балтфлотом…
– Отставить! – поморщился военком Ройтберг. – Раскольников оказался врагом народа. Его разоблачили. Так что нечего вспоминать.
Тут из центрального поста сунулся во второй отсек Вася Коронец, штурманский электрик:
– Товарищ командир, помощник просит вас к перископу.
Так закончилось запомнившееся мне чаепитие.
Кожухов увидел в вечереющем закатном небе дымы, дымы…
– Большой идет конвой, – прохрипел он, вглядываясь в окуляр. – Так-так-так…
Он скомандовал поворот и пошел на сближение с конвоем. А я снова прилип к путевой карте. В центральном посту возникла особая – напряженная, как стрела на натянутой тетиве, – атмосфера. Только команды, только цифры отсчетов, беспрерывные доклады гидроакустика.
Атаку осложняло то, что конвой прижимался к побережью, а глубины тут, в районе маяка Акменьрагс, небольшие. Я доложил командиру, что мы приближаемся к десятиметровой изобате (подлодкам не рекомендовано ее пересекать). Но Кожухов не из тех подводников, которые отказываются от атаки. Сблизившись с охранением, он двухторпедным залпом потопил сторожевой корабль. В момент залпа «щуку» вытолкнуло из-под воды, секунды на две она показала рубку и тут же нырнула. Но этих секунд хватило, чтобы немцы ее заметили. Еще гремел, раскатываясь, взрыв наших торпед, а на лодку уже набросились катера-охотники.
Мелководье проклятое! «Щука» ударилась днищем о грунт. Кожухов велел остановить электромоторы. Лодка опустилась на грунт – и затаилась. Взрывы прекратились – противник, тоже застопорив ход, выслушивал лодку. А мы ничуть не шумели. Даже башмаками по настилу никто не стучал – ходили в носках. Но бомбежка возобновилась. Серия бомб рванула прямо над головой. Лодку подбросило. Посыпались стекла плафонов, погас свет, кто-то коротко простонал. В прыгающем свете ручных фонариков я увидел окровавленное лицо боцмана.
Мне было страшно.
Взрыв, еще взрыв…
Хлынет в пробоину вода – и все… Умоешься морской солью, кровью захлебнешься… сгниешь в железном гробу на дне моря…
Но «щуки» скроены прочно. Если нет контакта, прямого попадания, то они держат удары.
Выдержал и я.
Двое суток мы лежали на грунте, и все труднее становилось дышать. Я посматривал на Кожухова, сидевшего на разножке у перископа. Его обширная плешь слабо отражала тусклый аварийный свет. Чтобы не уснуть, не задохнуться, я про себя тупо повторял старую школьную дразнилку: «Гололобая башка, дай кусочек пирожка…»
Эти последние двое суток сентября я впоследствии назвал «великим лежанием при Акменьрагсе». Бомбометание передвинулось, затем прекратилось, но катера-охотники наверняка болтались поблизости, выжидая всплытия лодки. Всплыли второй ночью. Артрасчеты кинулись к пушкам. Но катеров не было видно. Ночь простерлась безлунная, черная, в антенне и леерах посвистывал ветер, предвещая шторм. Взревели дизеля. И тут за кормой, в нескольких кабельтовых, вспыхнул прожектор. Не ушли охотники немецкие! Замигали вспышки, грохнули с недолетом разрывы снарядов. Наши артрасчеты открыли ответный огонь из обеих пушек. Катеров не видать, били по вспышкам – ну что это, бой вслепую, а тем временем дизеля набирали обороты, форсировали ход до четырнадцати с половиной узлов, «щука» уходила мористее в непроглядную тьму.
Штормовая ночь поглощала и гасила немецкие прожектора.
Мы ушли – измученные, но живые. И не невредимые. Во всех отсеках работали, устраняя повреждения механизмов. Гудели помпы, выбрасывая воду, проникшую через сальники внутрь прочного корпуса. Самым опасным повреждением было то, что лопнуло несколько аккумуляторных баков, в четвертом отсеке появился хлор. Баки могли воспламениться, вызвать пожар, взрыв. Но электрики успели быстро их отключить.
