Евгений Войскунский
Балтийская сага
Эта процедура, занявшая минут десять, означала конец двухлетнего плена.
– Прощай, Валья. – Кивнув, Алвар пошел было к своей двуколке, но Травников окликнул, остановил его.
– Алвар… – Прощальные слова теснились у Валентина в горле, но, зная финскую простоту и хладнокровие, он сдерживал себя. – Алвар, хочу вам сказать… В общем, спасибо за хорошее…
– Ты это уже сказал. – Алвар смотрел удивленно.
– Хочу еще раз… Я не забуду. Всего вам доброго.
– Ладно. Тебе тоже.
Задумчиво глядел Валентин, как Алвар Савалайнен, двухметровый фермер, уселся на сиденье двуколки, дернул поводья и покатил на ферму – к своим домочадцам – к своим коровам и овцам – как раз сегодня он был намерен начать стрижку овец…
* * *
Прибывали на конных повозках, а иные и на автомашинах, военнопленные (уже бывшие!) со своими хозяевами. Толпились на перроне в ожидании поезда. Были тут люди, памятные по лагерю Кеми. Была, конечно, и охрана – солдаты с автоматами.
Вдруг Валентин услышал знакомый клокочущий голос. Пробрался сквозь толпу – и не сразу узнал Савкина. Он, Владлен хромоногий, был гладко выбрит, опрятно одет. С ним рядом стояла женщина, немолодая, но статная, с хорошей фигурой, в широкополой шляпе, в облегающем костюме терракотового цвета.
– Валя, привет! – Савкин заулыбался, хотя в его темных глазах, полуприкрытых веками, как и прежде, гнездилась грусть. – Сельма, – обратился он к женщине, – это моряк, о котором я вам рассказывал, – лейтенант Травников.
– Здрасуте, лёйтнант, – сказала женщина.
– Здравствуйте, сударыня, – вдруг всплыло в памяти Валентина старинное слово.
– Сельма – королева яблок, – объявил Савкин.
– Что это значит?
Ответить Савкин не успел: на станцию, отдуваясь паром, вкатился паровоз, притащивший не теплушки, а поезд из пассажирских вагонов с сидячими местами. Вот странность: военнопленные не в теплушки набились, как им положено, а, как люди, расселись в вагонных купе.
Савкин перед посадкой расцеловался с терракотовой дамой – тоже странное дело. Он занял место у окна и махал даме рукой, пока поезд не тронулся. Травников, сидевший рядом, спросил:
– Это твоя хозяйка? Она что, фермерша?
– Да. – Савкин снял со спины рюкзак и достал из него пару крупных красновато-желтых яблок. Одно протянул Валентину. – На, ешь.
– У меня тоже есть яблоки.
– Таких, как эти, у тебя быть не может.
– Почему?
– Потому что у Сельмы Янсон самые лучшие в Финляндии. И вообще в Солнечной системе.
Хохотнув, Савкин принялся с хрустом жевать яблоко. Валентин тоже откусил. Да, верно, вкус был приятный.
Необычно оживленный, Савкин рассказывал под стук колес:
– Сельма и ее муж Карл Янсон жили в Тампере. Он был нотариус. Хорошо зарабатывал. А детей у них не было, не знаю почему. Вот он, Янсон, и полез в политику. Он был левый. Ну, социал-демократ. Ты слушаешь?
– Конечно.
– А то у тебя глаза закрыты. У финнов в политике неспокойно было, лаялись – левые на правых, правые на левых. Этот Янсон тоже – писал статьи в какую-то газету, ругал правых. А в тридцатом году его застрелили возле дома. Ну, беда, Сельма жить не хотела, утопилась в озере…
– То есть как утопилась? – Валентин воззрился на Савкина.
– В Тампере кругом озера, она и бросилась в одно. С мостков. А там сауна, из нее кто-то вышел на мостки. И увидел: женщина кинулась в воду и не выплывает. Он нырнул и вытащил Сельму.
– Ну и ну! – качнул головой Травников. – Вот так тихая Суоми.
– Не такая уж она тихая. Сельма долго болела. И уехала из Тампере на ферму своих родителей. Стала в сельской школе преподавать что-то вроде домоводства. Потом, когда родители умерли, пришлось ей заняться хозяйством. А там огромный сад, яблонь чуть не сотня. Вот она и увлеклась садоводством. Три новых сорта яблок вывела.
– Прямо финский Мичурин.
– Ты не иронизируй! Яблоки лучше всего действуют, понял?
– Действуют на что?
– На организм! Ее яблоки закупает крупная компания, она делает джемы, соки, варенья для всей Финляндии.
– А как твоя Сельма собирает яблоки с сотни яблонь?
– Очень просто. Ее управляющий зовет сезонных рабочих, они и собирают. У Сельмы интерес к нашей стране. Она расспрашивала, как у нас жизнь устроена. Я ее учил русскому языку. И вообще…
Вообще он, Савкин, был не похож на себя прежнего – хмурого, удрученного неудачей своей жизни человека из лагеря Кеми. Ну да, освобождение из плена, возвращение домой, в Питер родной. Но, казалось Травникову, что-то еще вызывало необычное оживление Савкина, – наверное, связь с этой Сельмой, «королевой яблок».
Что ж, это правильно, думал Валентин, нельзя же, чтобы у человека было сплошное несчастье… Она его за раны полюбила, а он ее – за состраданье к ним… или так: за яблок новый сорт…
На пограничную станцию поезд прибыл ранним утром. Еще только начинался рассвет. Еще не проснулся наполненный ночной мглой лес на финской стороне границы. Но день обещал быть хорошим, не пасмурным, – да и как же иначе, такой прекрасный день, долгожданное возвращение на родину!
Неподалеку от станции их, возвращающихся из плена, построили в две длинные шеренги на плацу. Выплывшее из-за леса неяркое солнце осветило необычный строй, как бы вгляделось в лица этих людей – худые, бородатые и бритые, оживленные, но с отпечатком пережитых мучений.
Стояли долго. Курили, переговаривались, смеялись, вспоминая смешное, ну а как же без смехаечков, – не хотелось вспоминать голод, побои, изнурительные работы. Выжили, вот и ладно, будем жить дальше. А если отправят на фронт, ну что ж, будем довоевывать, война-то идет к концу, к победе.
К полудню шло, когда с протяжным гудком прикатил на станцию поезд с той, советской, стороны границы. Сошли с него несколько офицеров – гляньте-ка, на плечах золотые погоны! Как в царской армии, надо же… Сопровождаемые группой солдат (тоже с погонами на плечах, но не золотыми, конечно), они, приемная комиссия, сошлись с финскими офицерами, козырнули друг другу, принялись рассматривать бумаги, что-то подписывали. Затем началась процедура передачи – пленных выкликали по списку, и каждый вызванный переходил в шеренгу, выстраиваемую напротив. Длилась процедура долго, долго.
Но все кончается, кончилась и она. К строю утомленных долгим стоянием людей обратился один из советских офицеров – невысокого роста полнощекий человек с густыми буденновскими усами.
– Здравствуйте, товарищи! – выкрикнул он.
– Здра-жлай-варищ-командир! – вразнобой ответили люди, еще не разобравшиеся в звездах и просветах на погонах.
– Поздравляю вас с возвращением на родину!
Ответили таким громким протяжным «ура!», что в ближнем лесочке испуганно загомонили птицы.
– Па-а вагонам! – скомандовал тот офицер.
Набились в теплушки, у их приоткрытых дверей стали – двое в каждом вагоне – солдаты с автоматами.
И поехали, поехали. Прощально вскинул длинную шею полосатый шлагбаум. Вот, значит, и кончилась она, финская сторона. Прощай, тихая (хотя и не очень) Суоми!
Травников торчал у двери, глядел на проплывающие мимо перелески – точно такие, как и на той стороне. Природа – она и есть природа, думал он, ей границы не нужны, – это только на географических картах обозначают пунктиром границы государств, а на самом деле – на местности – никакого пунктира нет…
– Что, солдатик, елки считаешь? – спросил молодой курносый красноармеец, стоявший у двери теплушки.
– Ага, – кивнул Травников. – Только я не солдат, а моряк.
– Как же ты в плен-то попал на воде?
– Взрывом сбросило с корабля в воду. Так и попал.
– Ух ты! – сказал красноармеец и шмыгнул носом.
Глава двадцать вторая
Еще один лагерь
Опять лагерь, обнесенный колючей проволокой. Расположился он со своими бараками на окраине Выборга. Над его воротами висело кумачовое полотнище: «С возвращением на Родину!».
Но тянулись, тянулись пустые дни и ночи, – и радость возвращения стала постепенно угасать. Ни на какие работы не посылали, кормили, в общем, неплохо, почти дóсыта. Но томила, как знобкий сгущающийся туман, неопределенность.
Шли допросы.
Травникова вызвали на пятый день. Гладко причесанный старший лейтенант с двумя медалями на чистенькой гимнастерке предложил ему сесть и некоторое время листал бумаги на столе. Затем окинул Травникова цепким взглядом и, обмакнув перо в чернильницу, приступил к допросу.
Травников отвечал подробно и точно, но почему-то ему казалось по ходу допроса, что старлею его ответы вовсе не интересны и, более того, не нужны.
– Товарищ старший лейтенант, – сказал он, – я офицер-подводник. Хотел бы поскорее вернуться в бригаду подводных лодок.
– Понимаю, Травников, – слегка кивнул старлей. – По закону военнопленные должны пройти проверку. Вернетесь в свою бригаду не раньше, чем ее пройдете.
– Тут рядом Кронштадт, там штаб бригады. Прошу вас запросить…
– Непременно запросим. – Старлей полистал бумаги. – Тут в финской картотеке значится, что вы совершили побег на территорию Швеции. Вы подтверждаете это?
– Да, подтверждаю. Мы бежали…
– С кем вы совершили побег?
– С Лукошковым и Савкиным. Нас избили палками, Лукошков, матрос с нашей подлодки, умер от побоев…
– Почему вы бежали на территорию Швеции?
– Мы работали на лесоповале, шведская граница была в тридцати километрах…
– Если бегут из плена, то обычно бегут к советской границе, а вы…
– Товарищ старший лейтенант, – разволновался, чуть не до крика, Травников, – посмотрите на карту, от Кеми до советской границы триста километров, разве мы смогли бы…
– Мне незачем смотреть на карту, – повысил голос и проверяльщик. – Что вы делали на шведской территории, с кем встречались?
– Мы считали, что Швеция… Ну, она нейтральная, не воюет с нами… Думали, что нас шведы интернируют… Вы поймите, мы были истощенные, погибали от голода, от непосильной…
– Отвечайте на вопрос, Травников.
– Какой вопрос? Что делали на шведской?.. Ничего не делали, только в их погранохране попросили об интернировании… Нам отказали… накормили и заперли… мы заснули, а рано утром приехали за нами финны из лагерной охраны и увезли обратно в Кеми. Нас наказали, избили палками…
– С кем вы еще встретились на шведской территории?
– Ни с кем. Только с двумя пограничниками. – Травников разозлился, сдержанно заметил: – Странно разговариваете, старший лейтенант.
– Что – странно? Как смеете пререкаться?
– Вы задаете странные вопросы… Я случайно уцелел, когда погибла моя лодка… меня полумертвого вытащили из воды… Плен был моим несчастьем… Мы бежали, чтобы спастись от голодной гибели… от унижений… А вы задаете унизительные вопросы… о каких-то встречах в Швеции…
Что-то еще говорил Травников, волнуясь, торопясь высказать свою горечь, свою беду.
Старший лейтенант, прищурясь, смотрел на него, как на зловредное насекомое. Вдруг он встал, указал пальцем на дверь, резко сказал:
– Уходите!
Травников вышел из административного корпуса и вынул из кармана пачку папирос «Ракета». Руки у него дрожали, волнение не отпускало. Явилась и билась в висках упрямая мысль: письмо в штаб бригады! Кронштадт недалеко от Выборга, письмо дойдет быстро, на подплаве меня знают, несомненно помнят – затребуют из лагеря… из этого сумасшедшего дурного сна…
Да, письмо!
У кого бы попросить бумагу? Черт, не догадался взять хотя бы блокнотный листок у Савалайненов… не думал, что понадобится, ведь уезжал домой… а угодил в лагерь… опять в лагерь…
Савкин! У него, может, найдется листок. Он ведь запасливый, дальновидный…
По двору между бараков слонялись пленные, то есть возвращенцы. Несколько парней гоняли мяч не мяч, связанный веревкой шар из тряпья, – в футбол играли. Травников вошел в барак, в котором обретался Савкин. Тут, как и в его бараке, в два ряда тесно стояли койки, никто на них не лежал, днем это было запрещено. На нескольких койках сидели, болтали, что-то ели, но Савкина среди них не было. За столом забивали «козла», там тоже не видно его. Куда подевался?
– Эй, длинный! – отнесся к Травникову один из игроков. – Ты кого ищешь?
– Савкина.
– Хромого, рыжего? Не ищи. На губе он.
– Как на губе? – удивился Травников. – Тут нет гауптвахты.
– Ну, может, не губа, а этот… ну карцер. Твоего дружка вчера туда посадили.
– За что?
– А хрен его знает. – Со стуком игрок поставил камень в черную доминошную фигуру. И воскликнул: – Считайте «рыбу»!
Бумаги, если не считать газетных клочков для свертывания самокруток, не было ни у кого. Все же Травников выпросил листок у писаря из лагерной канцелярии. Правда, этот невредный малый, уважавший подводное плавание, предупредил Валентина, что почты в лагере нет и вообще переписка военнопленным – до окончания спецпроверки – запрещена.
Травников написал все же короткое заявление в штаб бригады подлодок и, сложив его треугольником, упросил писаря бросить письмо в почтовый ящик где-либо в Выборге.
Ответа он не дождался. Дней через десять их всех – длинную колонну – привели на станцию, посадили в теплушки, и эшелон отправился из Выборга – куда? – этого никто не знал.
Ленинград миновали по окружной дороге, часа полтора простояли на какой-то станции, товарной или сортировочной, черт ее знает. Дверь теплушки открыли, охрана крикнула, чтобы кто-нибудь вылез и сходил за кипятком. Савкин живо сунулся к двери, но его придержал коренастый малый по кличке Дважды Степан (он, Степан Степанов, попал в плен, когда подорвался на минном поле в Финском заливе транспорт «Иосиф Сталин», вывозивший с полуострова Ханко последнюю группу его защитников).
– Ты, хромой, сиди, не рыпайся, – с этими словами Дважды Степан соскочил на перрон.
Савкин окинул хмурым взглядом безрадостный железнодорожный пейзаж, матюгнулся и улегся на нары. Травников растолкал его, когда Дважды Степан притащил ведро с дымящимся кипятком.
– Вставай, Владик, вставай. Попить горячее надо. Ну!
Неохотно Савкин слез с нар. Набрали в кружки кипятку, запили сухой паек, выданный перед отъездом, – рыбные консервы и черняшку. После каждого глотка Савкин обкладывал матом начальство, не давшее возможность даже взглянуть на Питер.
Он, Савкин, крупно не поладил с начальством в Выборгском лагере. Когда его вызвали на допрос, он, назвав свои ФИО, попросил, чтобы дали знать отцу – полковнику штаба Ленфронта, – что он, его сын, жив и вернулся из плена. Проверяльщик (наверное, тот старлей, который потом допрашивал Травникова) ответил, что отцу, конечно, сообщат, но спецпроверку Савкин обязан пройти. В ходе допроса Савкин все более мрачнел и накалялся. А когда проверяльщик задал вопрос, что он делал и с кем встречался во время побега в Швецию, Савкин прикрыл веками тоскующие глаза и проклокотал, что выдал шведам важный секрет. «Какой секрет?» – насторожился старлей. И получил ответ: «Я им сказал, у кого хер длиннее в нашем государстве». Старлей закричал, угрожая трибуналом. А Савкин схватил чернильницу и трахнул ею об стол, залив протокол допроса. Проверяльщик выбежал из комнаты и вскоре вернулся с начальником лагеря, майором, и тот, шевеля длинными усами, заявил, что Савкин за грубое нарушение воинской дисциплины будет отправлен в штрафбат. Пять суток строптивец отсидел в карцере – холодном подвале – на хлебе и воде, складывая в уме, рвущемся на волю, обвинительную речь в грядущем трибунале. Однако не было трибунала. Может, лагерное начальство не пожелало трепать нервы в объяснениях со штабом Ленфронта, – шут его знает, кем там служит папа этого грубияна-хулигана. Ну и плюнули на дерзкие его слова, на чернила, залившие важный документ, и отправили Савкина вместе с другими бывшими пленными подальше – в лагерь спецпроверки – честным трудом искупать вину перед государством.
Эшелон ехал долго. Раздумчиво стоял на станциях, набирал воду для ее превращения в пар; разносили по теплушкам ведра с кипятком, коим запивали сухой паек, выдаваемый для еды.
С вечера третьего дня Травников, прежде безразличный к мельканию станций, стал всматриваться в их названия. Верещагино, Краснокамск… А вот и Молотов, бывшая Пермь… Вот и Кама – грохочет поезд по мосту над великой рекой… Когда на узловой станции Чусовой эшелон повернул на север, Валентин Травников услыхал в паровозном гудке хриплый голос своей судьбы. Вот только не понял – не насмешку ли протрубил паровоз, приближаясь к Губахе? Или, может, выкрикнул сочувствие к нему, привезенному в родной город в телячьем вагоне, под охраной, как арестант, непонятно в чем виноватый?..
В Губахе поезд стоял недолго. Валентин из теплушки глядел на серое станционное здание, на лужи от дождя на неровностях перрона, на тощую дворнягу, бежавшую по своим собачьим делам. Влажными глазами всматривался в детство, прошумевшее за этой станцией. Если обогнуть ее слева, то за третьим углом упрешься в старый купеческий дом с двумя обшарпанными колоннами, когда-то принадлежавший его деду, а после революции разгороженный на коммуналки, – в одной из них он, Валентин, и родился. А вправо от станции – выйдешь к клубу химзавода, там киношка, там он, Валя восьмилетний, смотрел первый в своей жизни фильм «Пат и Паташон в открытом море» – и удивлялся, как это за экраном появилось море, которого там нету, – и спросил отца, сидевшего рядом: «А что такое море?» – «Это когда очень много воды», – ответил отец. Ну а дальше пойдешь – выйдешь к Косьве, она темно-зеленая, течет не быстро, в ней он, Валентин, научился плавать. Летом по Косьве плыли бревна – молевой сплав, – и они, подростки губахинские, затевали игру – ныряли под плывущие бревна, и однажды он, Валентин, нырнул, а выплыть не мог, шли над головой бревна сплошняком, и уже дышать было нечем, – страшным, отчаянным усилием он раздвинул бревна и вынырнул. Не взяла его вода…
Губаха, Губаха…
Поезд стоял тут недолго. С грохотом задвинули дверь теплушки, состав дернулся и покатил дальше на север. Километров через двадцать он прибыл на станцию Половинка, и, в соответствии с ее названием, эшелон располовинили: часть оставили здесь, а другая поехала дальше, к Кизелу, к Березникам.
Половинка – небольшой город в предгорье Среднего Урала – была составной частью Кизеловского угольного бассейна. Ее жители занимались добычей угля. Но за годы войны мужская половина Половинки заметно поредела, – и вот отправили на помощь местным шахтерам группу бывших военнопленных. Угольные шахты, видимо, вполне годились для спецпроверки.
Вот, значит, так: по морю плавал Травников, в лесах валил деревья, по полям ездил на сеялке – теперь под землю спустился.
– Мы с тобой знаешь кто? – сказал он однажды вечером Савкину. – Морлоки.
– А кто это? Морские локаторы?
– Ты что, не читал «Машину времени» Уэллса? Морлоки – подземные жители из будущего, которые…
– Я «Человека-невидимку» читал у Уэллса. И кино видел. Хороший был фильм. Ну и что – морлаки?
– Морлоки, – поправил Травников. – Паукообразные, белесые… Нехорошие люди…
Он не стал углубляться в сюжет, умолчал о том, что морлоки не только жили в подземелье, вырабатывая все необходимое для жизни элоев, высшей расы, наземных жителей, но и питались ими, элоями. Да ну ее к черту – мрачную фантазию Уэллса.
Работа в лавах была, так сказать, взрывная. В угольном пласте, почти вертикальном, бурили шпуры метровой длины. В них закладывали взрывчатку, из лавы все поднимались наверх, и заряды подрывали. Через вертикальные отверстия – сбойки – раздробленный уголь сыпался в нижний штрек. Тут-то и требовалась подсобная рабочая сила. Бывшие военнопленные лопатами разгребали сыплющийся уголь, нагружали вагонетки, и электровоз по рельсам тащил их к стволу для подъема на поверхность.
Так она, значит, и шла – спецпроверка.
Дважды вызывали на допросы. Спрашивали всё то же, что и в Выборгском лагере: как попал в плен и как с ними финны обращались, не вербовали ли к себе на службу. О побеге на шведскую территорию Травникова тоже спросили, но как-то вскользь. Допросы были, скорее, формальными, никаких новых сведений проверяльщики не получали да и, похоже, в них не нуждались. Бесплатная рабсила на угледобыче – это да. В этом нужда была.
На втором допросе Травников спросил:
– Мы что – заключенные?
– Конечно нет, – ответил проверяльщик, капитан очень средних лет.
– Так почему вы держите нас за колючкой? Когда кончится эта проверка? Третий месяц вкалываем в шахтах!
– Скоро кончится. – Капитан был не злой, с мягким, будто бабьим, лицом. – Поимейте терпение, Травников.
Он-то, Валентин, терпение имел. Но не безграничное. Где-то кончалась сильная привычка к военной дисциплине и начиналось – что? Отчаяние от проклятой спецпроверки? Тяжелое размышление об изломанной жизни… о несправедливом ходе судьбы?..
Савкин-то, в отличие от Травникова, с дисциплиной был не в ладу. Он замыслил бегство из лагеря, звал и Травникова, изложил план побега – поездами, зайцами в товарных вагонах, добраться до Питера, а там – ну, ясное дело, там папа-полковник поможет отмыться от спецдерьма этого. Валентин отговаривал Савкина от безрассудного поступка:
– Из-под земли, из лавы не убежишь. Из лагеря тоже, – быстро сцапают тебя, хромоногого, и тогда пощады не будет.
– Ну и вкалывай в лаве, раз боишься, – мрачно возражал Савкин. – А я все равно убегу. Под Новый год уйду, когда вохра перепьется вусмерть.
– Владлен, заткнись. Вохра от водки не помрет, а озвереет. Слушай. Я разговорился с одним бурильщиком. Он, Тюрин, мужик правильный, до войны на флоте служил. К нам относится с сочувствием.
– Ну и что?
– Он бумагу принесет, целую тетрадку, и будет наши письма отправлять.
– Мне писать некому. Отец на фронте, а мама в сороковом умерла. Полевую почту отца не помню, да и, наверно, поменялся ее номер. За столько лет, что я в плену…
– Надо писать, Владик. Есть же в Ленинграде родственники? Всем пиши, кто знает отца.
Сам-то он, Травников, опять написал письмо в Кронштадт, в штаб бригады подплава. Верил: если оно дойдет, то командование примет меры, чтобы вытащить его, справного офицера, из этой, япона мать, сволочной спецпроверки. Очень хотелось ему еще одно письмо в Кронштадт отправить, но – сдерживал порыв. Не мог он объявиться… не мог предстать перед Машей в таком жалком положении – униженным, бесправным, вопиющим из-за колючей проволоки… Ну невозможно такое возвращение из небытия…
А матери и сестрам в Москву – письмо написал. Коротко – обо всем, что с ним случилось, начиная с октябрьской ночи сорок второго года, когда взрыв сбросил его с мостика тонущего корабля. Без подробностей – о двухлетнем плене. О странном повороте судьбы, приведшей его в родные места, где прошло детство, близ Губахи. «Тут, – писал он, – в Половинке прохожу проверку, работаю в шахте». Обратный адрес на конверте Травников указал, конечно, не лагерный, а домашний бурильщика Тюрина. В такой конверт, полагал он, военная цензура не сунет нос.
С Тюриным, Сергеем Сергеичем, ему здорово повезло. Дело в том, что начальство шахты разглядело в Травникове человека с образованием, знающего электричество, и предложило ему должность горного электрослесаря. Теперь он не лопатой махал, нагружая углем вагонетку, а обеспечивал нормальную работу электродрелей, которыми бурильщики – кадровые здешние шахтеры – бурили шпуры для закладки взрывчатки. Однажды он в верхнем штреке замешкался с подводкой и подключением кабеля к очередной электродрели, и бурильщик, ожидавший внизу спуска баранá (так их, дрели тяжелые, называли), обложил его таким многофигурным матом, какой Травникову доводилось слышать только у старослужащих боцманов. Позже он разговорился с этим бурильщиком, Тюриным, и спросил, не служил ли тот на флоте.
– Как же не служил! – выкрикнул Тюрин, краснолицый мужичок с растрепанными черными усами. – Как не служил, когда у меня вся жопа в ракушках!
Он оказался бывшим катерником, плавал на малых охотниках за подводными лодками (на «мошках»), правда, не боцманом, а мотористом, – и отплавал срок службы как раз перед началом зимней войны с Финляндией.
– Я им говорю: «Нате ваши ленты, отдайте мои документы!» – прокричал Тюрин. Он тихо говорить не умел и каждую фразу завершал матерной концовкой (впрочем, такой способ общения главенствовал на шахте). – А они говорят: «Не дадим! Потому как война! Демобилизация задерживается, мать ее…» Ну и что? Всю финскую простояли в Кронштадте. Потому как во льдах «мошки» ходить не могут. Они ж деревянные, тра-та-та-та! Потом отпустили, я домой поехал. А как началась Отечественная, я в военкомат, так его растак, берите, говорю, меня на войну, на Балтийский, обратно, флот. А они – нет, уголь будешь рубать, вот тебе бронь, …ее мать! А ты, значит, подводник? Брам-бам-бам!
Подводника Травникова Сергей Сергеич о-очень зауважал.
– Все, что хошь, для тебя сделаю, – прокричал он сквозь гул работающих в лаве электродрелей. – Письма? Давай пиши хоть Калинину, я отправлю. Обратный адрес? Да я свой поставлю, тра-тата. Не боись, моряк!
Письма ушли.
А зима раскручивалась суровая, в январе морозы ударили под тридцать градусов. Небо над Половинкой заволокло дымом из труб усиленно топящихся печей, – угля-то хватало, чтобы не замерзнуть.
Дорога от бараков до шахты недлинная, около двух километров. Так-то ничего, выданные ватники и ватные же штаны защищали от мороза, вот только ноги у Травникова мерзли в финских ботинках, да и – главное! – трудно ему дышалось. Возобновились приступы кашля. Врач в лагерной санчасти ему сказал: «С легкими у тебя непорядок. Эмфизема. Беречься надо от пневмонии». Беречься! А как убережешься? Стакан теплого молока или сливок утром никто не поднесет.
Вот Тюрину спасибо: услышал в лаве, как Валентин от кашля захлебывается, и следующим днем принес ему шерстяной шарф – хоть и поношенный, но теплый. Теперь на улице, шагая в колонне, Травников утыкал нос в этот шарф, пахнущий старой жизнью.
А в конце января ослабление мороза совпало с крупным событием: первая группа военнопленных, пятнадцать человек, была расконвоирована. Травников, попавший в эту группу, сразу заявил лагерному начальству просьбу отправить на фронт. Но у начальства иные были планы. Расконвоированным выдали справки о прохождении спецпроверки и предложили послужить охранниками в лагере немецких военнопленных (где-то поблизости) либо остаться на прежней работе в шахте – теперь уже не за так, а с зарплатой. В охранники (еще чего?) никто, конечно, не пошел, все как работали в шахте, так и продолжали работать. Но – распрощались с бараком, получили места в общежитии.
Пусть ограниченная, с запретом выезжать за пределы района, но все-таки воля. По вечерам ты сам себе хозяин, можешь и в кино, и в забегаловку, вот и карточки выдали – в столовой питайся, а талоны, сколько ты скушаешь, выстригут. Воля!
А потом наступил февраль.
Третьего числа Владлену Савкину, работавшему в нижнем штреке у вагонеток, прокричали, чтобы срочно явился к директору шахты. Савкин бросил лопату, пошел к стволу и с первым подъемом клети выбрался наверх. В сопровождении узкоглазого вохровца он протопал по грязноватому снегу шахтного двора к административному зданию. Секретарша велела ему вытереть ноги о махровый половик и кивком разрешила войти в директорский кабинет.
Савкин вошел и – растерянно застыл столбом от блеска орденов и золотых погон. Рыжеватый, лысоватый, плотного сложения полковник, топая огромными сапогами, подошел к сыну, схватил его за плечи:
– Ну, здравствуй, Влад.
– Агх… м-м… – Владлен прокашлялся. – Привет…
Они молча глядели друг на друга. Полковник достал из обширных галифе носовой платок и осторожно протер уголок глаза сына.
– Не дергайся, – сказал начальственным басом. – Угольную пыль уберу.
Владлен вдруг прильнул к отцу. К орденам на его кителе. Несколько секунд они стояли, крепко обнявшись. Директор шахты, пожилой дважды орденоносец с побитым оспой лицом, названивал по телефону, с кем-то негромко говорил.
– Не чаял, не чаял. – Полковник Савкин легонько оттолкнул Владлена. – Не чаял увидеть… на этом свете… Бороду зачем отпустил?.. Не надо… Ну что? – повернулся он к директору.
– Гостиница на ремонте, – сказал тот. – Уже не первый год, никак не закончат. Могут дать вам комнату в Доме колхозника, товарищ полковник. Если не побрезгуете…
– Чего я буду брезговать? Согласен. Надеюсь, долго тут не продержат меня.
Но продержали целых одиннадцать дней. Расконвоировали младшего Савкина без задержки, а вот разрешение на выезд принималось не скоро и не здесь, в Половинке, а в более высоких сферах, где не принято торопиться. Да и если бы полковник не звонил куда-то и не разговаривал басом, то дело могло и дольше затянуться.
Перед отъездом Савкины позвали Травникова в ресторан – единственное в городке место, где можно было поесть и выпить просто за деньги, такое вот странное коммерческое заведение. Тут радиола играла «Утомленное солнце», «Отвори, отвори поскорее калитку» и другую довоенную музыку, а котлеты имели не фанерный, а настоящий мясной вкус. Да и водка была вроде бы настоящая в бутылке с крупной надписью на наклейке: «Водка».
У полковника непроницаемо темные глаза были, как и у сына, наполовину прикрыты веками. Он расспросил Травникова – где воевал да как в плен попал, ну и все такое. О себе коротко изложил: в Прибалтике Ленфронт, выбив противника из Эстонии, боевую задачу выполнил, по приказу Ставки передал свои войска 2-му Прибалтийскому фронту. Ну а его, полковника-инженера Савкина, затребовал в Ленинград Попков, председатель горисполкома, – восстанавливать разрушенное бомбежками и артобстрелами городское хозяйство. Вот он, значит, приехал в Питер, и тут соседка Нинель Васильевна, единственный в квартире выживший человек, бывшая актриса комедийного жанра, заковыляла по коридору, стуча палкой, и крикнула: «Борис Сергеич, вас ожидает письмо!» На конверте фамилия отправителя – Тюрин – была полковнику незнакома. Он вытащил сложенный тетрадный листок и…
– Хорошо, в коридоре сундук сто лет стоит, я на него и сел с размаху. А то бы на пол… А Нинель – кожа да кости, разве она подняла бы меня?.. Письмо с того света… Вот я и бросился в Половинку… Ты почему раньше не дал мне знать? – взглянул полковник на сына. – Финны в октябре военнопленных отпустили, а ты только в январе написал.
– А куда было писать? На деревню дедушке? – вскинулся Владлен. Он, уже подогретый водкой, сидел в новом, купленном отцом пиджаке, бритый, без бороды, с сумасшедшим блеском в глазах. – Ты ж был на фронте, я номер полевой почты забыл, и вообще… Спецпроверка! Ее кто придумал? Ты выжил в финском лагере, молодец, теперь давай в наш советский лагерь! Это что – спасибо такое? Проверяльщики! Как в плен попал? Письма? Родственникам сообщить, что ты живой? Нельзя! Вашу мать!
– Перестань, – пробасил полковник.
Но Савкин-младший продолжал клокотать:
– Покалечен в бою – не считается! Тебя, как скотину, посадят в телячий вагон и повезут к едрене фене – спецпроверка! Бери лопату, кидай уголь в вагонетки!
