Евгений Войскунский
Балтийская сага
Напрасные страхи.
Временный Революционный Комитет не мстит, никому не угрожает. Все кронштадтские коммунисты на свободе, и им не угрожает никакая опасность. Задержаны только те, кто пытался бежать и был перехвачен патрулями. Но и они находятся в полной безопасности…»
Так оно и было. Многие коммунисты бежали.
Нет, Кузьмин и Васильев не покинули Кронштадт – были арестованы на делегатском собрании. Вместе с комиссаром бригады линкоров Зосимовым и еще несколькими комиссарами они сидели в следственной тюрьме, не потеряв ни одного волоса с головы.
Дел на ревком навалилось – выше крыши. Ну да, одно дело – кричать на собраниях, а совсем другое – когда взял власть. Главные заботы были – продовольствие, топливо и оборона.
Уточнили, что имеется на складах. Муки и мяса было на несколько дней, сахару – на десять, лучше обстояло с консервами и галетами. Посчитали: если суточную норму снизить до банки консервов и до фунта овса, то на полмесяца хватит. А потом? Зиновьев из Петрограда не пришлет. Обратиться за продовольственной помощью к Финляндии? Большинством голосов ревком эту неприятную мысль отверг. Вопрос остался открытым.
С топливом дело обстояло не лучше. Чтобы кронштадтцы не замерзли, ревком распорядился: пустить на слом старые деревянные дома в северной части города. Топить печки дров хватит, а там уж и весна не за горами. Хуже обстояло с углем для корабельных котлов. На линкорах уголь был на исходе. Где его взять? С фортов вывезти? Заменить жидким топливом? Обратиться – опять-таки раздавались голоса – за помощью в Финляндию?
И, конечно, самое главное – оборона.
Без военспецов тут было не обойтись. Оперативная тройка ревкома заявилась в штаб крепости. Неизвестно (но можно себе представить), что подумал начальник штаба Соловьянов, бывший подполковник, увидев в своем кабинете трех матросов – писаря Петриченко, машиниста Ососова и телефониста Яковенко. Однако прекрасно понимал, что они – реальная власть в Кронштадте, восставшем против большевицкой диктатуры. Соловьянов вызвал начальника оперативного отдела штаба Арканникова, тоже бывшего подполковника, и начальника артиллерии крепости, бывшего генерал-майора Козловского. Совещание было недолгим. Штабные приняли предложение ревкома организовать оборону.
Этот штаб привыкли видеть сонливым, вялым. А тут его будто подменили, – на корабли и в сухопутные части посыпались его строгие распоряжения. Да что ж, угроза Кронштадту нарастала с каждым днем, разведка докладывала о прибытии на северный и южный берега войсковых частей, шло явное сосредоточение сил для штурма, и лед был еще крепок. Нельзя было медлить. Штаб разработал план обороны, предписывающий расположить по всей береговой линии острова Котлин пехотные и морские части – за исключением команд обоих линкоров, им надлежало остаться на кораблях и готовиться к артиллерийскому отражению атак. Особой заботой штаба была организация стрельб с фортов, линкоров и береговых батарей, связь артогня с действиями пехоты и тому подобные специальные вопросы.
А еще штаб крепости вот что предложил: не дожидаясь штурма, перейти в наступление – занять Сестрорецк и Лисий Нос на северном берегу, расширить таким образом базу восстания; этот захват мог бы осуществить 560-й полк, расквартированный в Кронштадте. Однако ревком ответил штабу решительным отказом: первыми начать военные действия не хотел ни в коем случае. Вообще, все действия штаба ревком держал под контролем.
Начальником обороны был назначен Соловьянов. Но власти в Питере и Москве, узнав, что среди военспецов, примкнувших к мятежу, есть бывший генерал, сразу прицепились к Козловскому.
«Теперь всякому ясно, что готовили Красному Питеру его враги, – писали петроградские газеты. – Эс-эры и меньшевики должны были открыть дорогу мятежному белому генералу… Теперь новый козырь в руках Антанты – бывший генерал Козловский… Но тщетны все усилия белогвардейщины. Мощь рабочего красного города дала отпор Краснову, смяла Юденича, она сметет со своей дороги и нового монархического последыша Козловского… Карающий меч пролетариата отрубит последнюю голову ядовитой монархической гидре…»
Александр Николаевич Козловский, бывший генерал-майор, с восемнадцатого года служил в Красной армии. «Ядовитая гидра…» Нет, к этой риторике Козловский, суховатый 60-летний офицер с короткой седой бородкой, отнесся с презрительным прищуром. Но вот аресты…
В Петрограде Губчека арестовала всю семью Козловского – жену Наталью Константиновну с дочерью-школьницей и четырех сыновей: 22-летнего Николая, коммуниста, слушателя артиллерийской академии, 19-летнего Константина и 18-летнего Дмитрия, курсантов училища комсостава флота, и 16-летнего Павла, школьника. Все они были объявлены заложниками. Арестовали и сослали в Архангельскую губернию и всех питерских родственников Козловских. А в Гомельской губернии нашли 60-летнего крестьянина Петриченко, – его с двумя сыновьями привезли в Москву, на Лубянку, усердно допрашивали, но – выяснили, что никакого отношения к вожаку кронштадтского мятежа гомельские Петриченки не имели.
На весь мир прокричало московское радио и разнесли центральные газеты: в Кронштадте белогвардейский антисоветский мятеж! Во главе мятежных матросов бывший генерал Козловский – «монархический последыш», «ядовитая гидра»…
Замкнутый, немногословный начальник артиллерии Кронштадтской крепости Козловский не выказывал недоумения по поводу шума, поднятого вокруг его личности. Разве что в разговоре с Соловьяновым.
– Присаживайтесь, Александр Николаевич. – Соловьянов придвинул к Козловскому пепельницу, предложил папиросы. – Последние сведения: к Ораниенбауму гонят бронепоезда, не менее двух. На подходе к станции Лигово – эшелоны с частями 27-й дивизии, ну вы знаете, их перебрасывают с Западного фронта.
– Да, – кивнул Козловский, закурив. – Западный фронт отброшен от Варшавы, Тухачевский побит, теперь он, по-видимому, жаждет отыграться на Кронштадте.
– Да уж, Троцкий не даст ему передышки. Меня, Александр Николаевич, тревожит Красная Горка. Единственный форт, неподконтрольный ревкому, с тяжелой артиллерией.
– Красная Горка подавить огонь Кронштадта не сумеет. У них восемь двенадцатидюймовых орудий, четыре восьмидюймовых. А у нас на линкорах, вы же знаете, двадцать четыре двенадцатидюймовых и…
– И тяжелые орудия на Тотлебене и других фортах. Конечно. Но обстрел Кронштадта может вызвать панику. В городе довольно много коммунистов, которые, вопреки нашим строгим приказам, не сдали оружие. Начнут стрелять в спину.
– Значит, надо усилить патрули. Главную опасность, Евгений Николаевич, я вижу в том, что власти готовят штурм.
– Да, штурм. Трудно представить, что выведут массу людей на лед… на открытое ледовое поле… под сильнейший артогонь… Но ведь они не считаются ни с какими потерями… Каковы ваши прогнозы, Александр Николаевич?
Козловский встал, подошел к окну. Там сыпался с серого неба негустой и как бы ленивый снег. Вернулся к столу, на котором была расстелена оперативная карта. Сухо сказал:
– Вы сами, Евгений Николаевич, ответили на свой вопрос. Большевики с потерями в живой силе не считаются. Мы, конечно, отобьем атаки. Первую, вторую… десятую… Но, как бы ни был силен наш огонь, проломить весь лед вокруг Котлина, – Козловский обвел рукой очертание острова на карте, – мы не сможем. А они не остановятся, будут бросать на лед цепь за цепью. – Помолчал, постучал пальцем по карте. – У нас мало активных штыков. Не безграничен запас снарядов. А что будем, извините, жрать? Вы ежедневно совещаетесь с Петриченко – потребуйте немедленного обращения к Финляндии за продовольственной помощью.
– У нас был разговор об этом. В ревкоме нет согласия. Там не одни только умники.
– Да-да. Умников вообще на свете немного. Евгений Николаевич, а что в Европе? Понимают они смысл нашего восстания?
– Думаю, что понимают, – сказал Соловьянов. Невысокий, рано лысеющий в свои сорок лет, он тоже поднялся, расправил под ремнем гимнастерку. – Сведений немного. Радиопередачи из Парижа наши радисты не понимают, не знают языка. Но я дважды слушал, сидел с наушниками. Слышимость плохая, трески, затухания, но вот что я все же ухватил. Большую активность проявляет Врангель. Предлагает перебросить в Кронштадт свою армию – ну, части, находящиеся в Галиполи и…
– Кому предлагает?
– Правительству Франции. Переброску войск предполагает на кораблях французской эскадры, либо бывших кораблях нашего Черноморского флота, стоящих в Бизерте.
– Интересная идея. И что же правительство Франции?
– Выжидает. Выясняет вашу личность, Александр Николаевич. Женераль Козлёвски переполняет эфир.
Козловский поморщился:
– Вольнó же им прислушиваться к вранью большевиков. Неужели не способны понять, что в меня только потому ткнули пальцем, что я тут единственный генерал? Ублюдки! – Козловский снова закурил, нервно чиркая спичками. – Я не им согласился служить – не смутьянам, примчавшимся из эмиграции захватить власть… не уголовникам, выпущенным в феврале из тюрем… Служить несчастной истерзанной России я согласился…
– Александр Николаевич, присядьте, успокойтесь, прошу вас. – Соловьянов впервые видел обычно сдержанного начальника артиллерии таким возбужденным. – Я полностью разделяю ваше негодование. Мы с вами оказались в таком положении, в таком тяжелом, неопределенном…
– Неопределенность, – прервал его Козловский, – в том, как долго мы сможем продержаться без внешней помощи.
– Это верно… Но полагаться на помощь Антанты… нет, я бы не стал… Другое дело – внутренние волнения. Есть слух о крупном крестьянском восстании на Тамбовщине.
– Вы считаете, что этот бунт поможет нам продержаться?
– Не знаю. Многое зависит от масштаба крестьянских волнений.
– Восстание в Петрограде – вот что могло бы нам помочь. Но его нет, – сказал Козловский и ткнул окурок в пепельницу.
Они стояли, глядя друг на друга, над оперативной картой. Из соседней комнаты доносился стрекот пишущей машинки.
– Евгений Николаевич, – спросил Козловский, – что вы намерены делать, если потерпим поражение?
– Вопрос прямой. – Соловьянов полуприкрыл глаза. – И ответ будет прямой: уйду в Финляндию. А вы?
– У меня в Питере семья объявлена заложниками, – сухо сказал Козловский и направился к двери.
Штурм начался с перестрелки.
Вечером седьмого марта, в 18 часов 35 минут, громыхнул первый выстрел: батареи, установленные в Сестрорецке и на Лисьем Носу, начали обстрел Кронштадта. В Средней гавани, в Военной гавани, где стояли линкоры, взметнулись фонтаны разрывов.
Звонки боевой тревоги ударили в огромное стальное тело «Петропавловска». Загрохотали по палубам и трапам башмаки матросов, разбегающихся по боевым постам. В первой башне комендоры заняли свои места. Гальванёр Терентий Кузнецов плавно, как учили, вдвинул тяжелый рубильник и уставился на датчики приборов. Ну, порядок, муфта Дженни не подвела после долгого бездействия – объяла током механизмы управления и подачи снарядов. Ровно, без одышки, зарокотали моторы.
Томительно текло время. Черт знает, что делалось там, в гавани, в городе, – башня линкора глухое место, непроницаемое для наружных звуков.
Что же это, всполошенно думал Терентий, они огонь открыли, – значит, опять война? Опять убивать друг друга… Мама, ты зачем меня родила на свет божий?.. А бога-то, говорят, нет… раньше был, а теперь не стало… О-хо-хо-о-о…
Командир башни, военмор Лесников, бывший мичман, сдвинув на затылок фуражку, посматривал в башенный перископ, но помалкивал, он и вообще-то молчун, ни в каких разговорах – ни в какой бузе – не участвует. Наводчик левого орудия Жорка Осокин, по кличке Обжора, сидел, сутулясь и покашливая, у замка – массивной казенной части орудия. Его лицо, с детства побитое оспой, влажно блестело. Он-то, Осокин, как раз не молчун – крикун известный, на собраниях выкрикивал разную ерунду, особенно часто, что, дескать, самоуправляться надо, а что это такое – и сам объяснить не мог.
Тихо в башне, только моторы жужжат, как стая мух. Стоят и сидят на своих местах комендоры в боевом отделении, в перегрузочном и в самом низу – погребе.
Ждут.
Резким ударом по натянутым нервам ворвался в башню телефонный звонок. Лесников выхватил трубку из зажимов. С командного пункта старший артиллерист продиктовал целеуказание. Лесников, репетуя, выкрикивал цифры отсчетов, – установщики прицелов, в свою очередь отрепетовав, работали у приборов, наводчики погнали орудия на нужный разворот и высоту – на цель, невидимую отсюда. Тем временем в погребе со стеллажей перевалили на лотки три снаряда, каждый весом в тридцать пудов, и полузаряды – холщовые мешочки с порохом. Зарядники, движимые током, заверещали, подняли лотки в перегрузочное отделение, там снаряды и полузаряды перевалили на верхние зарядники, и нижние пошли обратно в погреб на следующую загрузку. А верхние поднялись в боевое отделение, прильнули к замкам орудий и с лязгом и звоном затолкали снаряды и полузаряды в раскрытые пасти каналов стволов.
Башня на наводке.
– Залп! – скомандовал Лесников.
Одновременно три наводчика нажали на педали. Одновременно три двенадцатидюймовых ствола, в желтом пламени пороховых газов, с громоподобным грохотом выбросили снаряды, и те, бешено вращаясь, буравя воздух, понеслись к целям.
Из башни не видно и не слышно. Грохот залпов почти не ощутим – только толчки воздуха при каждом выстреле и откате пушек. А бил «Петропавловск» по Красной Горке.
Так оно началось – десятисуточное сражение.
Обстрел Кронштадта начали батареи с северного берега. Вскоре к ним присоединилась, ударила с южного берега Красная Горка (переименованная в форт Краснофлотский). Какое-то время Кронштадт не отвечал. На его улицах и в гаванях гремели разрывы снарядов. А телефонные линии клокотали возбужденными голосами. Начальник обороны требовал согласия ревкома на ответный огонь, в ревкоме совещались, орали, наконец Петриченко прокричал Соловьянову согласие, и тот немедленно позвонил начальнику артиллерии Козловскому: «Начинайте!» А у помощников Козловского – Бурксера и других профессиональных артиллеристов – на планшетах обозначены все возможные цели, и полетели по проводам на корабли и форты приказы открыть огонь и целеуказания.
«Петропавловск» и «Севастополь» ударили башенной артиллерией по Красной Горке. Форты Тотлебен и северные номерные – по Лисьему Носу и Сестрорецку. До поздней ночи грохотала канонада, грозными вспышками огня озарялось небо над Кронштадтом. Потом наступило затишье – надо же и орудиям, раскалившимся от стрельбы, дать отдохнуть. Уж не говоря об артиллеристах.
В башнях «Петропавловска» прозвучала команда:
– Дробь! Орудия и приборы на ноль!
Выполнив этот приятный душе артиллериста приказ, комендоры вылезли из башен. Ночь была холодная и мокрая, с погасшего неба сеялся не то снег, не то дождь. Дрянная была погода, но все равно тут, на ветру, легко дышалось. Не то что в башне, где тебя бьют по ушам, по нервам толчки воздуха, отравленного пороховыми газами.
Закуривали, неторопливо шли по верхней палубе к люкам своих кубриков. Набирали в стесненную грудь побольше воздуху.
– Повоевали – и будя, – возгласил наводчик Осокин, свернув длинную «козью ножку». – Дай прикурить, Терёха. – Он пыхнул махорочным духом. – Ты как считаешь, достали мы по Тухачу? Ну, чего молчишь?
– Отвяжись, Жорка, – сказал Терентий.
Осокину лишь бы потрепаться. А у Терентия на душе смутно. Сплошные вопросы: значит, война? Опять свои против своих? Целую армию, говорят, на Кронштадт бросают, во главе с Тухачом, то есть Тухачевским, да неужто по льду пойдут? А в Москве, говорят, съезд партии открывается, – так они хотят к съезду нас подавить. Да что за хрень? За что давить? За то, что хотим советы переизбрать?..
А сквозь тревожные мысли просвечивало, будто луной освещенное, девичье лицо. Капа улыбалась ему… стонала тихонько, закрыв глаза… мурлыкала: «У нас любовь, Терёша, да?..» Когда же теперь увижу тебя, княжна Джахаваха?..
Подвесная койка закачалась под Терентием, он накрылся с головой одеялом, глубоко вздохнул. И, уже засыпая, вдруг увидел, будто наяву, старый дуб на дороге в Систопалкино – дуб с большим дуплом, поросшим мохом. В это дупло и провалился, заснув.
Но спал недолго. В пятом часу ночи опять ударили колокола громкого боя – прозвенели звонки боевой тревоги.
Лед был крепок, но почти на четверть аршина покрыт водой. Идти по нему было тяжело. Красноармейцы шлепали сапогами по воде, матерились не только мысленно, но и вслух. С севера шли из Сестрорецка несколько войсковых частей, курсанты военных училищ, – двигались к форту Тотлебен и крайнему из номерных фортов – седьмому.
Одновременно начала наступление Южная группа, вышедшая на лед из Ораниенбаума. Тут была кратчайшая дорога на Кронштадт, десяток верст, – но стерегли эту дорогу южные форты. Шли в обход этих фортов 561-й и сводный полки.
Шли в белых маскхалатах, хлюпала под сапогами ледяная вода, мокрые полы халатов неприятно липли к ногам. Материли мятежников, дурную погоду, своих командиров, погнавших на лед.
Наблюдательные посты увидели: идут! Заметались прожекторные лучи, выхватывая из тьмы и непогоды цепи, шагающие по льду. Ночь взорвалась артогнем.
Тяжелые орудия форта Тотлебен остановили наступление с севера. Разрывы снарядов крошили, ломали лед, разверзая под ногами пехоты черные полыньи, пехота попятилась, теряя бойцов. Но рота курсантов сумела прорваться на островок Седьмого форта и после короткого боя закрепилась там.
Тем временем Южная группа кратчайшей дорогой шла к Кронштадту. Но дороги-то не было. Был лед, покрытый водой. И – откуда ни возьмись – снежный заряд, а сквозь летящий ненужный снег – прожекторные лучи с Котлина, пробежавшие по лицам красноармейцев.
Ударили форты Милютин и Константин, вздымая фонтаны огня, льда и воды. 561-й полк, не пройдя и полдороги, остановился. Раздались голоса: «Дальше не пойдем!.. Подыхать на льду… Назад, братцы!» Матерились. Орали комполка и комиссар, угрожали трибуналом, их голоса покрывал грохот обстрела.
Часть двинулась обратно, к ораниенбаумскому берегу. Но и назад дороги не было, – цепь заградотряда хлестнула пулеметным огнем.
Ну, куда деваться?!
– Вперед! – орали командиры и комиссары. – Вперед!
Пошли, побежали меж столбов разрывов, под пульсирующим багровым небом, к кронштадтскому берегу. И были встречены пулеметами мятежного 560-го полка. Первый зацепившийся за берег батальон красноармейцев выкинул белый флаг – маскхалат, надетый на штык. «Братцы, не стреляйте! – кричали отчаянно. – Мы с вами!..»
Так получилось, что один батальон 561-го полка, полтыщи бойцов, уцелевших от огня и воды, перекинулся на сторону мятежников. Другие два батальона получили команду отступать и врассыпную, обходя черные полыньи, побрели по льду обратно к Ораниенбауму.
Что до сводного полка, то передовой его батальон прорвался в Кронштадт. У Петроградских ворот возникла яростная перестрелка. Брезжил неясный трудный рассвет, когда кронштадтцы кинулись в штыковую атаку и отбросили этот батальон на лед. Две роты, около двухсот пятидесяти красноармейцев, были взяты в плен.
Атака была отбита.
Около полудня 8 марта на Кронштадт налетели аэропланы. Шестерка аппаратов Ньюпора со шмелиным жужжанием сделала круг над городом, высматривая цели и разбрасывая листовки (их подхватил ветер и, похоже, понес обратно в Ораниенбаум, откуда аэропланы и взлетели). Три «Ньюпора» пошли на линкор «Петропавловск».
– Этажерки летят! – заорал сигнальщик Штанюк. – Полундра!
Десятка два матросов, назначенных в уличные патрули, шли по верхней палубе к трапу. Услыхав выкрик сигнальщика, остановились. Увидели приближающиеся аэропланы. Несколько военморов вскинули винтовки и стали в них стрелять. Им крикнул Зиновий Бруль, артиллерист:
– А ну, прекратить стрельбу, дурачье!
И верно, зачем патроны зря тратить. Разве достанешь их, летунов?
Один за другим прошли «Ньюпоры» над линкором и сбросили бомбы. Два взрыва вскинули столбы льда и воды с правого борта, а третий рванул в опасной близости к корме, побил стенку причала и ранил осколками двух матросов и мастерового, пришедшего по каким-то ремонтным делам. Раненых отвели-унесли в лазарет линкора.
Аэропланы сбросили бомбы и на «Севастополь», но не попали. Бомбили другие суда у стенок Пароходного завода и улицы близ гаваней. По отчету воздухоплавательного отряда в этот день было сброшено 19 бомб весом в 4 пуда 5 фунтов каждая.
Весь день, то усиливаясь, то ослабевая, обстреливали Кронштадт батареи северного и южного берегов. Появились жертвы, возникли пожары. Кронштадт отвечал. Форт Тотлебен бил по Сестрорецку и Лисьему Носу, – там тоже вспыхнули пожары. «Петропавловск» из своих 12-дюймовок обрушил огонь на Седьмой форт, занятый курсантами, – с наступлением темноты уцелевшие курсанты покинули форт, отступили на исходные позиции.
Ожидали ночью на 9 марта повторения штурма. Но штурма не было, – зря елозили прожекторные лучи по ледовым полям. К утру поутих и артогонь с обеих сторон. На «Петропавловске» отпустили комендоров – наконец-то дали отдохнуть после почти непрерывных полуторасуточных стрельб.
Терентий Кузнецов скинул ботинки, снял робу и забрался в подвесную койку. Протяжно зевнул. Смежил усталые веки.
– Навоевался? – спросил Юхан Сильд, сосед.
– Ага. Ты чего не спишь, Яша?
– Не спится.
Сильду что – он машинист, не у пушек стоит, у него вахта у парового котла, ну и еще – в аварийной команде он. Ему спину не ломит, и не отравленным воздухом дышит. Чего ему не спится?
– На «Севастополе», говорят, было прямое попадание, – сказал Сильд. – Тяжелый снаряд шарухнул.
– Шарахнул, – поправил Терентий.
– Да. С Красной Горки били. Два матроса погибли.
– Мы ее раздолбаем, Красную Горку.
– А потом?
– Что потом?
– Что будет в Кронштадте после «раздолбаем Красную Горку»?
– Что будет, то и будет. В Кронштадте артиллерия – сам знаешь какая. Отобьемся.
– Это я знаю. А что кушать будем?
– Давай-ка, Яша, поспим, – сонным голосом сказал Терентий.
Вечером 9 марта из тумана, накрывшего Финский залив, вынырнула к острову Котлин пара запаленных лошадей, запряженных в крытую повозку. Разбрызгивая воду поверх ледового припая, этот незваный экипаж въехал на пляж неподалеку от форта Риф, расположенного на западной оконечности Котлина.
– Эй! Стой! – На подъезде к казармам форта пароконную повозку остановил часовой. – Кто такие?
Из повозки вылезли трое в меховых пальто и добротных шапках. – Опусти штык, молодец, – сказал один из них, полнощекий, с закрученными усами, по виду непростой человек, из господ. – Мы не шпионы. Мы представляем Русский Красный Крест.
– Чего? – не понял часовой.
– Проводи нас к своему командиру.
Командир форта, артиллерист из бывших унтер-офицеров, повертел в руках лист плотной бумаги, предъявленный усатым господином.
– Тут не по-русски написано, – прохрипел он прокуренным голосом.
– Да, по-английски. Видите? – Усатый ткнул пальцем в красный крестик в верхнем углу листа. – Мы уполномоченные Красного Креста в Финляндии. Прибыли с предложением продовольственной помощи.
Командир форта, конечно, смекнул, что дело тут серьезное. Он крутанул ручку полевого телефона, вызвал штаб крепости и доложил дежурному о пришельцах. Вскоре из штаба прислали на Риф автомобиль. Ну да, понятно, дело срочное. Отъезжая, усатый господин попросил командира форта накормить возницу и напоить лошадей, дать им отдохнуть в тепле. Корм для них, торбы с овсом, в повозке имелся.
Пришельцев из Финляндии в штабе встретили как желанных гостей. Главного из них, дородного господина с закрученными седоватыми усами, к тому же и знали: это был барон Вилькен, бывший командир линкора «Севастополь». В отличие от Соловьянова и Козловского, Вилькен не принял советскую власть, не пошел в «военспецы» – в восемнадцатом году остался в Гельсингфорсе и вот теперь намеревался помочь восставшему Кронштадту.
Строго говоря, не Русский Красный Крест представлял он, а Американский. Объяснил штабным: когда Юденич пошел на Петроград, из Соединенных Штатов отправили ему в помощь груз продовольствия и медикаментов. Все это было закуплено их Красным Крестом и доставлено на пароходе в Финляндию. Но Юденич потерпел поражение и убрался в Эстонию. А тот груз так и остался лежать на финских складах.
Теперь зависело от ревкома – принять помощь от буржуев или сказать твердое пролетарское «нет».
В одной из комнат ревкома, занимавшего помещение на Николаевской улице, Петриченко и несколько других ревкомовцев выслушали Вилькена.
– Мы сочувствуем вашей борьбе, – говорил барон. – Красный Крест готов предоставить Кронштадту помощь продовольствием и медикаментами. Готовы отправить груз конным обозом по льду из Териок и Келломяги.
– Спасибо. – Петриченко, прищурясь, глядел на холеное лицо неожиданного пришельца оттуда. – Помощь нам, конечно, очень даже нужна. Только… Знаете, господин Вилькен, мы не можем платить…
– Это бесплатная помощь.
– Не деньги имею в виду. Если шум поднимут на весь мир, что мы… ну, пошли на сговор с международным капиталом…
– Красный Крест – не международный капитал. Это организация помощи тем, кто голодает и болеет.
– Я понимаю. Конечно, помощь… Нам надо посоветоваться в ревкоме. Обсудить с командами кораблей…
Тут распахнулась дверь, вошел коренастый усатый матрос, возгласил с порога:
– Степан! Опять не дошли ребята, кого я в Ораниенбаум послал с листовками, всех похватали!
Вдруг матрос увидел барона Вилькена. Его небритое лицо выразило крайнее изумление, брови взметнулись к околышу бескозырки. С языка едва не сорвалось привычное в дореволюционное время обращение «вашскородь»…
– Вижу, – кивнул ему Вилькен. – Вижу, что ты с «Севастополя». Старослужащий?
– Так точно. Гальванёр Перепелкин Петр.
– Член Революционного комитета, – добавил Петриченко официальным тоном. – Мы обсудим ваше предложение, господин Вилькен, и дадим ответ.
– Прошу не затягивать, господин Петриченко, время дорого. Имейте в виду, что у нас нет разрешения правительства Финляндии. Премьер-министр Столберг не хочет нарушать мирный договор с Россией, подписанный в прошлом октябре, и поддерживать ваше восстание не будет. Но имущество Красного Креста есть имущество Красного Креста, и на его по сути контрабандный вывоз правительство Финляндии посмотрит сквозь пальцы.
– Понятно, – сказал Петриченко. – Ответ вам дадим завтра к вечеру. Теперь о вашем размещении: как в штабе этот вопрос…
– Нам предложили ночлег в одной из комнат штаба. Но я бы хотел… – Вилькен взглянул на Перепелкина: – Кто теперь командир «Севастополя»?
– Врид командира – военмор Карпинский.
– Карпинский… Да, был такой лейтенант – кажется, плутонговый командир?
– Так точно. – Перепелкин кашлянул в кулак. – Если хотите у нас на линкоре ночевать, так я могу это дело в судовом комитете…
Весь день 10 марта обстреливала Кронштадт тяжелая артиллерия, с южного берега били прибывшие в Ораниенбаум два бронепоезда. Кронштадт отвечал башенными 12-дюймовками линкоров, тяжелыми пушками фортов. Грохотом, дымом, гарью наполнились улицы. Пожарные команды поливали загоревшиеся дома водой из брандспойтов.
А в ревкоме шли споры, потом и на делегатском собрании, которое удалось, хотя и не полностью, созвать. Наконец, при неутихающей канонаде, санкционировали решение ревкома: помощь Красного Креста принять, но без политических обязательств. Барону Вилькену так и сказали Петриченко и Орешин: никаких политических обязательств и желательно, чтобы доставка продовольствия производилась по возможности скрытно. И лишь одно условие выдвинул Вилькен: чтобы разрешили ему присутствовать при распределении продуктов населению и гарнизону. Его спутники в тот же вечер отправились обратно в Териоки, а он, Вилькен, остался.
В следующие три дня, а вернее ночи, конные обозы доставили в Кронштадт 400 пудов продовольствия – муку, масло, консервы и прочие продукты, а также ящик папирос.
Тухачевский нервничал. Только что командующий Южной группой Седякин доложил, что войска группы не готовы выполнить приказ о сегодняшнем – в ночь с 14 на 15 марта – штурме Кронштадта.
– Как это – не готовы? – крикнул Тухачевский в трубку. – Что там у вас творится, черт бы вас побрал?!
– В трех полках двадцать седьмой дивизии неспокойно, – сыпал скороговоркой Седякин. – Отказываются идти на лед…
– В каких полках?
– В Минском, Невельском и Оршанском.
– Не может быть! Я с этими полками брал Омск, наступал на Варшаву!
– Но это так, Михаил Николаич. Полки не хотят идти на лед. Тут начособотдела, он считает, что в полках действуют агитаторы, шептуны…
– Немедленно примите самые решительные меры, Александр Игнатьевич! Вплоть до разоружения полков! Агитаторов выловить и расстрелять! Вы отвечаете головой за скорейшее усмирение – ясно вам?
Тухачевский бросил трубку на рычаг телефонного аппарата. Наштарм Перемытов, сидевший рядом, вопрошающе взглянул на командарма, чье красивое лицо искажала злая гримаса.
– Отмените приказ о сегодняшнем штурме, Алексей Макарович, – сказал Тухачевский. – Тяжелым артдивизионам усилить обстрел Кронштадта. И какого черта, – добавил раздраженно, – спят воздухоплаватели? Прикажите им работать! Бомбить эти проклятые броненосцы!
– Нелетная погода, командарм, – сказал Перемытов.
Тухачевский пробормотал невнятное ругательство (от чего обычно воздерживался) и, закурив папиросу, вышел из штаба.
Ангел с крестом отрешенно плыл над Дворцовой площадью… нет, плыли беспросветные темно-серые, бурые, синие тучи над Петроградом…
Площадь была пустая. Только катила, грохоча колесами по обледеневшим торцам, телега с чем-то, накрытым брезентом. Возница, красноармеец в буденовке, взглянул на Тухачевского, стоявшего под аркой, и стеганул кнутом каурого конягу, – тот мотнул головой, но не потянул быстрее.
Тухачевский курил нервными затяжками.
Нелетная погода, нелепая война…
Не хотелось думать о вчерашнем разговоре с Троцким, но мысли то и дело к нему возвращались. Он приехал вчера на Николаевский вокзал, где на укромной ветке стоял поезд Троцкого, прошел охрану, поднялся в вагон. Там уже сидели главком Каменев и, конечно, главный начальник Петрограда Зиновьев, и еще сидел в уголке молодой человек в морской форме… как его… да, Кожанов, только что назначенный командующим Балтфлотом. Он, Тухачевский, развернул на столе карту, стал докладывать обстановку: в Ораниенбаум прибывают части 79-й бригады 27-й дивизии… 80-я бригада развернута… Бронепоезда и форт Краснофлотский держат мятежников под огнем… С аппаратов вчера сброшено на Кронштадт тысяча восемьдесят пять фунтов бомб…
– Михаил Николаевич, – прервал его Троцкий, – вы недопустимо затянули штурм. Оттепель… м-м… съедает лед. Мы сделали все, чтобы создать на обоих берегах кулак, способный обрушиться на мятежников со всей мощью Красной армии. Мы не можем допустить, чтобы таяние льда вокруг Кронштадта остановило расправу.
