Евгений Войскунский
Балтийская сага
У Терентия чемодана из парусины нет. Быстро покидал в вещмешок скудное свое имущество – фланелевку и брюки первого срока, тельники, трусы, носки, пачку газет «Известия ВРК» сунул – и к трапу. Прощай, кубрик, дорогуша-кубарь с вечным твоим шумом, гамом, храпом, с подвесными койками, с твоими беспокойными снами. Прости-прощай, линейный корабль «Петропавловск»!
Быстро зашагали к сходне.
– Ваш Воронков, он же, как ты, машинист, вот он объявил себя комиссаром, – сказал Терентий.
Сильд не ответил.
– Хочет сдать линкор большевикам.
Сильд буркнул неразборчиво – ругнулся, наверное, по-эстонски. У сходни заминка. Десятка полтора военморов тут столпились, – вооруженная вахта загородила им дорогу, не пускала на трап. Препирались, матерились, вахтенные орали, что не велено сходить на берег. Угрожали:
– Стрелять будем!
Но обошлось без стрельбы, – вахтенных отпихнули, сбили с ног, и загрохотали по сходне башмаки-говнодавы.
Скорым шагом – к Нарвской площади. Со стороны Петроградских ворот несется стрельба, тяжелый разговор пулеметов. Уже и в Военной гавани, во дворах Пароходного завода идет бой.
Где-то Сережка Елистратов? – влетела Терентию в голову беспокойная мысль. Брательник, живой ты? Лекпом не стреляет, лекпом раненых перевязывает… но когда вокруг стрельба, то…
Туман опускается на Кронштадт, но, похоже, бой не дает туману сгуститься в улицах, в гаванях… огонь нескончаемого боя рвет туманное одеяло на полосы… Пульсирует огнем расстрелянное небо…
– Яша, ты ж не артиллерист… Тебя не тронут… Почему уходишь в Финляндию?
Юхан Сильд бросает на Терентия быстрый взгляд.
– Почему, почему… Они что, спрашивать будут?.. Кого поймают, того… А финны к нам, эстонцам, рóдники…
– Родственники?
– Да… Зачем ты… почему стоишь?
Терентий, перейдя канал, остановился на углу Соборной, то есть Карла Маркса. Нарвская площадь – вот она, в десяти шагах, там черная толпа, колыхание в тумане, лошади, повозки. Но Терентий протягивает Сильду руку:
– Ты иди, Яша. Я потом… мне зайти надо… Счастливо, Яша! Будь жив!
К Редкозубовым ночью, под утро, чуть не влетел в окно снаряд. Рвануло в канале, и еще, и на улице под самым окном – шальной осколок ударил в стекло одной из рам – оно со звоном разлетелось по комнате – ладно хоть, что никого не порезало. Капа с визгом кинулась в дальний угол комнаты, села на пол, съежилась, босая, в длинной ночной рубашке. Таисия Петровна, тоже в ночном платье, крестилась, бормотала молитву. Федор Матвеевич, в трусах по колено, стоял твердо перед разбитым окном, матерился сквозь зубы, соображал, где взять стекло, или, может, просто досками заколотить…
А канонада нарастала, вот и линкоры ударили, а когда бьют их двенадцатидюймовки, в Кронштадте сильное сотрясение воздуха и земли. И воют от страха собаки.
По работе артиллерии Редкозубов пытался понять, что происходит. Ясно было: Ленин с Троцким хотят вконец подавить восставших матросов, по Кронштадту садит тяжелыми Красная Горка, а калибром поменьше бьют батареи из Сестрорецка и Рамбова, бронепоезда тож. А по ним лупят в ответ форты и линкоры. Ну, охренели все! Чего не поделили – власть? Да подавитесь вы своей властью! Людям от вашей драки кушать нечего – понятно, нет? Вчера он, Федор Матвеевич, пошел паек получить, под обстрел попал, лежал, прижавшись боком к стене Гостиного двора; ну, обошлось, встал, отряхнулся, сунулся к пункту выдачи, – а он закрыт!
Хорошо, что у Таси в загашнике перловая сечка, – ею и питались вчера. И сегодня тоже – сечка и чай. И привет от Тухачевского. Сплошная, в общем, тухасечка.
С ночи как начали (вон, стекло разбито, Капка напугана, скулит в углу), так и идет, значит, штурм. Пушки не умолкают. Он, Редкозубов, различил даже: в южной стороне работают «канэ» – шестидюймовки, которые он в начале германской войны поставил на форту Милютин. Хорошие пушки, шесть штук.
Утром хотел сходить к Гостиному двору – может, начали паек выдавать, – но Таисия Петровна умолила не вылезать из дому. Какой паек?! Стрельба уже в городе, – к Петроградским воротам, наверно, со льда прорвались.
Сиди и жуй опостылевшую перловку.
Капа места себе не находила. Бродила по комнатам, ладонями уши закрывала от грома пушек линкоров. Воображала, как Терентий, Терёша, заряжает эти пушки (знала, что он артиллерист, но не представляла подробностей его работы). Давно они не виделись, – как началась стрельба, так и перестали отпускать военморов с кораблей в город. А ей, Капе, очень хотелось Терёшу увидеть. Да и не только увидеть – было о чем поговорить.
С мамой повести разговор о том, что ее вот уж неделю тревожило, Капа не решалась. Видела, как мать обеспокоена. Как она бормочет молитвы и крестится, уставясь на угол, в котором раньше висела икона. Эту потемневшую от времени икону отец снял года два назад… или три уже?.. ну, когда объявили, что бога нет, а религия – опиум, придуманный эк… плук… ну, угнетателями народа… Что такое опиум, Капа не знала. Но очень было жалко маму, как она плакала, когда отец собственноручно снял икону из угла, в котором она сто лет висела. Вон, обои на стенах кругом выцвели, а под бывшей иконой они как новенькие… такой коричневый квадрат… «Что поделаешь? – сказал тогда отец. – Не плачь, Тася. Надо сполнять, что власть приказывает».
Власть – она всегда со стрельбой. За нее всегда дерутся – разве не так? Вон – захотели в Кронштадте власть поменять, «третью революцию» сделали, как Терёша говорил, чтобы в совете не одни только коммунисты сидели. Так нельзя! Целая армия, говорят, по льду пошла на Кронштадт, – и вот стрельба…
Весь день стрельба не умолкала. К вечеру усилилась и вроде приблизилась. Сквозь разбитое окно в комнату втекал холод. Федор Матвеевич завесил окно старым одеялом, но все равно было холодно. И электричества не давали.
Зажгли керосиновую лампу. Света от нее было, казалось, меньше, чем теней. Редкозубов ватную куртку надел, а женщины закутались в шерстяные кофты. Сидели в полутьме, слушали стук пулеметов. Ждали… а чего ждали?
– Что же будет, Федя? – спросила Таисия Петровна.
– Не знаю. – Он подумал и добавил: – Что будет, то и будет.
Молчали. Слушали.
– Летом Клава звала к ним в Шую, – сказала Таисия Петровна. – Вот и надо было поехать. – Она вздохнула.
– Ну и что там в Шуе? Пироги с капустой? Голь перекатная… У них Шуя, а нам… – Редкозубов удержался от окончания фразы.
Капа подумала: да, жалко, что не поехали. Тетя Клава, мамина сестра, добрая… своих детей нету, так она к ней, Капе, как к дочери… Ездили в Шую однажды, она, Капа, совсем маленькая была. Тети-Клавин муж, машинист, как-то раз привел ее на станцию и поднял в паровоз, показал там все, она потрогала блестящие ручки – интересно!
Только Капа вспомнила шуйский паровоз, как раздался стук в дверь. Кто-то стучался с улицы. Федор Матвеевич встал, пошел было открывать, но Таисия вскрикнула:
– Нет! Не ходи, Федя! Мало ли кто там…
А стук усилился, – кулаком, что ли, бухали в дверь.
Капе вдруг в голову будто стукнуло – сорвалась, бросилась из комнаты, мать не успела удержать. Темным коридором пробежала Капа, ключ повернула, засов отодвинула, распахнула дверь – и кинулась с криком «Терёша!» в его объятия.
Терентий целовал ее, целовал. Крепко держал – словно в спасательный круг вцепился.
Редкозубов с лампой в руке выбежал в коридор, а за ним Таисия. – Вот какой гость! А ну, зайди! – крикнул Федор Матвеевич. – Хватит целоваться!
Вошли в комнату. Терентий огляделся, будто опасаясь чего-то.
– Ну? – Федор Матвеевич поставил лампу на стол. – Чего дышишь? Гнались, что ли, за тобой?
– Никто не гнался…
Терентий только на Капу смотрел, только ее видел. А Капу мать за плечи обхватила – обороняла своенравную девочку от неясных угроз – от войны, от стрельбы за окном, да и от военмора этого, с непозволительными его поцелуями…
– Кончилась ваша буза? – вопросил Редкозубов. – А? Побунтовали, коммуну прогнали. А она со льда пришла и хвать вас за жопу! А? Чего молчишь?
Терентий выпрямил позвоночник и, пройдясь мрачным взглядом по Редкозубову, сказал, будто выталкивая из горла трудные слова:
– Где вы коммуну видели? Расстрелы только… отбираловка… вобла вонючая… Не буза была, – хотели, чтоб жизнь по правде… Они с нами говорить не схотели… Лед кровью залили…
Помолчали немного. Неутомимо стучали за окном пулеметы. Редкозубов трехпалой десницей потеребил волосы на макушке.
– Ну? – спросил тихо. – Что ж теперь будет?
– А то и будет, что было. – Терентий опять на Капу уставился. – Расстреливать будут. А я… ну не хочу к стенке… Ухожу… Вот, проститься пришел…
– Куда уходишь?
– В Финляндию… больше некуда…
– Терё-о-оша! – вскрикнула Капа.
Вырвалась из рук матери, бросилась к Терентию. Со всей нежностью, на какую был способен, он целовал ее, плачущую.
Родители смотрели, оцепенев.
– Прости, – проговорил Терентий сдавленным от горя голосом. – И вы простите… Счастливо оставаться…
Поправил вещмешок за плечами, шагнул к двери.
– Обожди! – крикнула Капа.
Метнулась в смежную комнату, принесла оттуда фотокарточку на твердом картоне.
– Вот… возьми… на память, – сказала сквозь слезы.
Надвигалась ночь. Уже почти сутки шел штурм Кронштадтской крепости. Переутомленность обеих сторон была страшная. Бой то затихал, захлебывались пулеметы на углах улиц, то вспыхивал вновь. Ожесточение рвалось огнем из раскаленных пулеметных стволов. Ненависть обрушивалась осколками снарядов и ручных гранат.
Никак не могла остановиться разгулявшаяся по России война своих против своих.
Но силы – количество штыков и стволов – были неравны. Штурмующие медленно продвигались, выбивая, вытесняя оборону с улиц, простреленных насквозь. В десятом часу вечера мятежные пехотинцы и матросы сводных команд бросились в отчаянную контратаку, – на Угольной площадке начался смертный бой. Последний бой восставшего Кронштадта против беспощадного к нему государства.
А в это самое время выезжали из Кронштадтских ворот и, трясясь на ухабах и наплывах льда грунтовой дороги, ехали к форту Риф, что на западной оконечности Котлина, подводы с беженцами. Уезжали главные люди восстания – члены Революционного комитета, командиры из штаба крепости, военморы с «Петропавловска» (немногие) и «Севастополя» (еще меньше), из береговых частей, артиллеристы, бежавшие с захваченных фортов, а также многие «простые» люди – жители города, по разным причинам опасавшиеся репрессий. На подводах далеко не всем хватило мест, – тянулась к Рифу длинная вереница пеших беженцев. И уже близ форта съезжали на лед конные повозки, наполненные мрачными молчаливыми людьми в бушлатах, серых шинелях, «гражданских» пальто. Были среди них и женщины, и дети.
Тысячи людей из Кронштадта уходили по льду в неизвестность, в другую жизнь.
А на Угольной площадке гремел смертный бой. Красные бойцы выдержали атаку и, получив подкрепление, стали теснить мятежников. А те, огрызаясь огнем, отходили, отдавали улицу за улицей, – но потери были большие, и кончались патроны, не стало подносчиков боеприпаса. Укрывались в домах, из окон стреляли в перебегающие фигуры красноармейцев. У Гостиного двора задержали «Тухача». Отходили на Павловскую, на Луговую улицу, к Кронштадтским воротам, а дальше – ну что ж дальше, боеприпаса нет, да и сил нету, чтобы кинуться в штыковую… Рассыпáлись, растекались по домам, по дворам, а иные вышли на дорогу, направляясь к форту Риф…
Около трех часов ночи восемнадцатого марта утихла стрельба. Еще слышались отдельные выстрелы, но – штурм был закончен. Крепость Кронштадт пала.
В пять утра части Северной группы взяли форты Тотлебен и Обручев. Заняли без боя: артиллеристы мятежных фортов ушли в Финляндию.
К девяти часам утра части 79-й и 80-й бригад, кровью искупившие «преступное митингование», окончательно очистили от мятежников город Кронштадт.
К одиннадцати утра бойцы Южной группы заняли форты Риф, Милютин и Константин.
Всё было кончено.
Сразу началась расправа.
По особому приказу тех, кто был захвачен с оружием в руках, расстреливали на месте. Все остальные военнослужащие прошли через трибунал. Особисты, чекисты не утруждали себя долгим следствием. Требовали ответа на два вопроса: где был во время восстания и кто твои «сообщники». Голосовал 2-го марта за «линкоровскую» резолюцию? К стенке! Принес в свою часть листовку или «Известия ВРК»? К стенке! Само пребывание в крепости в дни мятежа выглядело преступлением.
Особенно жестокой была расправа с моряками линкоров. Накануне, вечером 17-го, лишь небольшая часть экипажа «Петропавловска» успела скрыться: командир линкора Христофоров, старпом, старший артиллерист и десятка два военморов (члены судового комитета, башенные комендоры) ушли по льду в Финляндию. С «Севастополя» ушло и того меньше, – военморы-коммунисты воспользовались замешательством комсостава и задержали, арестовали врид командира линкора, старпома, артиллерийских начальников, штурмана, членов судового комитета. Все они по приговору реввоентрибунала 20 марта были расстреляны.
В тот же день, 20-го, заседала на «Петропавловске» чрезвычайная тройка – слушали «дело» по обвинению 167 военморов. Заседали недолго, – всех приговорили к расстрелу, в том числе и артиллериста Зиновия Бруля. Расстрелы продолжались и в следующие дни. 1–2 апреля судили еще 64 военморов с восставших линкоров. 20 апреля на заседании президиума Петроградской губчека приговорено – главным образом, к расстрелу – огромное количество кронштадтцев, не только с кораблей, но и из береговых частей. Приговоры все были окончательные и обжалованию не подлежали. Исполнялись в тот же день.
По всему Кронштадту неутомимо работали чекисты, – шел поголовный обыск. По доносам осведомителей хватали и тех, кто не был причастен к мятежу, а просто родственников или знакомых «кронмятежников». Применялись, как докладывал один из следователей, «наказания в целях устрашения обывательской антисоветской массы».
– Ну, всё, – сказал Редкозубов, прийдя домой из артмастерской. – Был «Севастополь», а теперь нету.
– Как это? – удивилась Таисия Петровна, ставя на стол кастрюлю с дымящейся перловой кашей. – Куда ж он подевался?
– Да он-то как стоял, так и стоит. Ему имя дали другое – «Парижская коммуна».
– Зачем? Почему «Парижская»?
– Хватит накладывать. – Федор Матвеевич придвинул к себе тарелку с кашей, взял ложку. – Потому что восемнадцатое – день Парижской коммуны. Когда мятеж уби… ухлопали. Соль подай. – Он принялся за еду. – А «Петропавловск» мой – тоже, говорят, пере… ну, другое дали имя – «Марат».
– А что это такое?
– Может, какого большевика фамилия. – Редкозубов взглянул на дочь, сидевшую у окна. – Капа, кто это – Марат? Вам в школе говорили?
– Нет. Не знаю, папа.
– Никто не знает. – Федор Матвеевич покрутил черноволосой своей головой. – Ну, дела! А чего не садитесь за стол?
– Мы поужинали, Федя, – сказала жена, подперев ладонью щеку. (У нее щеки были раньше круглые, тугие, а теперь, за последние года два, похудели заметно.) Ты ешь, ешь. Как там в мастерской у вас? Пошла работа?
– Да какая работа, – неохотно ответил Редкозубов. – Ходят, проверяют… допросы… где был… за кого голосовал… А чего вы такие смурные? – оглядел он жену и дочь. – Случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось. Ешь, Федя. Чай подать?
Не сказала Таисия Петровна мужу, отчего она «смурная». Знала: скажи ему, чтó случилось, так он взорвется… закричит страшным криком, а то и рукам даст волю…
А случилось вот что.
Как пошла стрельба на льду, да и в самом городе, так Капа дома сидела, в окно глядела, странно притихшая. А сегодня, когда Федор Матвеевич ушел на работу, она решилась наконец открыть матери, чтó ее уже полторы недели тревожит: месячных в марте не было.
– Ну, может, задержка, – сказала мама, подметавшая в углу, возле затопленной печки. – Это бывает.
Капа помолчала, глядя в окно. А потом досказала свое опасение до конца – о том, чтó у нее в феврале было с Терентием.
Таисия Петровна выпрямилась, отбросив веник. Уставилась на дочку. (У них глаза были очень похожие.)
– Ты что? Да как посмела? Грех какой…
Капа опустила голову. Грех… а почему?.. разве любить грешно?.. Мама же сама не раз говорила, что Господь про любовь проповедовал.
Молча выслушала упреки и причитания матери и всё глядела в окно – в ту его половину, что уцелела при обстреле (разбитую раму отец заколотил фанерой). Словно ожидала, что там, вместо старой баржи, стоявшей в канале неизвестно с какого века, появится что-то другое – хорошее, золотое.
Вдруг вскинула голову, уперла в маму потемневший от грустных мыслей взгляд и сказала:
– А если это… ну, беременность… так можно выкинуть?
Таисия Петровна перекрестила Капу.
– Да уж придется… что ж поделаешь, коли ты… но рано еще… месяца через два только… – Вздохнула с долгим стоном и, подавшись к непутевой дочке, обняла ее: – Как же ты, а? Глупая, глупая девочка!
И тут они, обнявшись, поплакали.
Отцу решили пока не говорить.
Федор Матвеевич наелся каши, чаю попил с куском рафинада и, закурив махорочную самокрутку, пустился рассказывать про текущий момент.
– У Козловского в Питере жена осталась и десять детей, все в тюрьме, как заложники, а он убежал в Финляндию.
– Ну уж десять детей, – усомнилась Таисия Петровна.
– Так этот сказал, ну, который ходит проверяет у нас. Козловский, говорит, с Врангелем снюхался, царя опять хотели нам на шею. А Петриченко, говорит, был эсер. Он с Черновым снюхался, ну, с главным эсером, который ему помощь обещал… А Кронштадт он хотел спалить… нет, не спалить, а взорвать…
Так он, Федор Матвеевич, отдыхая после трудного дня, излагал текущий момент.
Тут раздались звонки. Электричество в тот вечер давали, и звонки были сильные, частые. Федор Матвеевич, запнувшись на полуслове, поднялся, побледневший, уязвленный мыслью, что вот, значит, за ним пришли. В коридоре затопали, распахнули дверь, в ее проеме мелькнуло испуганное лицо соседки, Игоревны.
В комнату вошли двое.
Один был невысок, но широк в плечах, в кожаной куртке, рыжеусый, со строго сдвинутыми бровями, тоже рыжими. Второй, голубоглазый, в армейской шинели, был ростом повыше, он часто шмыгал носом и морщился – может, от простуды. Оба, конечно, были при оружии, с револьверами в потертых кобурах.
Рыжеусый, оглядев комнату, вытянул из-за пазухи бумагу и, развернув ее, показал Федору Матвеевичу со словами:
– Второе особотделение.
Тот кивнул, предложил:
– Вы присядьте…
Рыжеусый, понятно, садиться не стал. Вычитал из бумаги, содержавшей целый список:
– Редкозубова Капитолина кто будет?
Вскинул бровь, когда Капа чуть слышно откликнулась:
– Я…
– Вы? – Особист, похоже, был удивлен. Вынул из-за пазухи фотографический снимок, вгляделся. – Тут вы постарше. – Он протянул снимок Капе. – Это вы снялись с матросом?
– Да…
– Он вам кто? Муж?
Капа, страшно испуганная, помотала головой – слова у нее не шли, застряли в горле.
– Да какой муж, товарищ командир? – сказал Редкозубов, в полном недоумении разведя руки. – Она ж девочка, в трудовой школе учится…
– Девочка, а шляется с кронмятежником! – повысил голос особист. – Мы выяснили, этот Кузнецов – один из главарей! В судовом комитете «Петропавловска» гнул антисоветскую линию! Из башни вел огонь по красным войскам!
И еще из обличительных слов рыжеусого человека в кожаной одежде выяснилось, как шло дознание. Сотрудники особого отдела вели обыск в Гостином дворе, увидели витрину с фотографиями, и на витрине снимок – вот этот, матрос с «Петропавловска», и девица. Снимок забрали, на «Петропавловске» сразу узнали: это Кузнецов Терентий, член судового комитета, артиллерист с первой башни, вел огонь по героям штурма, а потом, спасая свою шкуру, трусливо убрался в Финляндию.
– Ну а девица, – взглянул рыжеусый на Капу, – ее опознал фотограф Глазов Ди-о-дор, такое, значит, у него имя. Дочка этого Диодора, Елена, учится в одной группе с Капи-то-линой, – произнес он по слогам, не спуская пристального взгляда с Капы. – Верно говорю?
– Давай быстрее, Семен, – сказал его напарник, простуженно шмыгая носом. – Работы много.
– Одевайся, Капитолина, – велел рыжеусый особист. – Вы арестованы.
– Да вы что? – Федор Матвеевич дочку заслонил своей крупной фигурой. – Она ж девочка… школьница…
А Таисия Петровна, сама не своя, обхватив Капу за плечи, бормотала:
– Свят, свят, свят…
– Не сопротивляться! – крикнул рыжеусый. – А ну, отойди, папаша!
В следующий миг он отшатнулся от удара в кожаную грудь.
– Ты как смеешь! – заорал голубоглазый. Выхватив из кобуры наган, он подскочил к Редкозубову, приставил дуло к его горлу.
– Не стреляй! – остановил напарника рыжеусый. Впился взглядом в Федора Матвеевича. – Мы тобой займемся. А ты одевайся! – велел Капе. – Ну, живо!
Таисия Петровна выбежала на улицу, перекрестила уводимую плачущую Капу и вдруг, потеряв силы, упала на выщербленный обстрелом тротуар. Редкозубов поднял жену, увел в дом.
Все, связанные с кронмятежниками родственными узами, или даже дружившие с ними, были, как заложники, приговорены к различным срокам. К Капе, ввиду ее возраста, снизошли: всего один год получила она.
В составе огромной группы осужденных ее увезли в Архангельскую губернию, в Холмогорский лагерь принудительных работ.
